Кторвик Лепевин Эпилог к «Желтой стреле» В. Пелевина (типа шутки)

Эпилог к «Желтой стреле» В. Пелевина (типа шутки).

Он повернулся и пошел прочь. Он не особо думал о том, куда идет, но вскоре под его ногами оказалась асфальтовая дорога, пересекающая широкое поле, а в небе у горизонта появилась светлая полоса. Громыхание колес за спиной постепенно стихало, и вскоре он стал ясно слышать то, чего не слышал никогда раньше: сухой стрекот в траве, шум ветра и тихий звук собственных шагов. В. Пелевин.

Часть 1.

- Неужели можно начать новую жизнь, ни от кого не зависимую.

Радость от сбрасывания оков и бессмысленных дерганий опьяняла его. Хотелось как маленькому ребенку везле летать, самому все обнять, потрогать, поделиться радостью и запеть от восторга.

Он долго шел так, балдея. Пока не начала закрадываться привычная мысль: «Но куда идти? И зачем идти?» Он остановился и задумался. Сперва растерянность, а потом: «А никуда и ни зачем, - и сел, опершись руками о прохладную живую траву. - Я просто хочу свободы и покоя.» Свободы от чего – он примерно знал. «Но для чего?... Чего?...» Все было смутно впереди. «Опять влезть во что-то? Неееет. Хватит, осточертело все. Я хочу? Я?… я?… Внутри оказались воспоминания о прежних реакциях на события, его достижения или неудачи, обязанности в мире, представления людей о нем и ноюще-мечтательные мысли о будущем, а кто такой «я» на самом деле как-то смутно представлялось. «Хочу?... Хочу?... А чем хотеть? »

Пока ему приходилось защищаться иронией от наглой игры общества собой и своей противной игры с обществом, он думал, что эта многолетняя ирония выработала устойчивый малозависимый островок в его уме как настоящее Я, но здесь и это оказалось иллюзией.

И он надолго рассеянно уставился на носки туфель.

Наплывала какая то бессмысленная тупость. Все рассеянное внимание было вроде внутри себя, но тело почти не ощущалось, вокруг все тоже становилось пустым и безразлично чужим. Мысли и желания застыли. В прежней жизни такой меланхолический уход в свободу и покой, в атмосфере постоянных дерганий, явно привели бы к депресии или психическим срывам, или запою, но здесь в одиночестве он самодовольно позволял себе быть в таком отключенном полусознательном состоянии.

Он медленно лег на траву и легко ушел в сон. Но сон был неспокойным - периодически крутились в полусознании какие то странные нерешенные проблемы, но он никак не мог с ними справиться. Под утро эта белиберда надоела и он приоткрыл глаза. Ничего не изменилось ни в нем, ни в мире - та же бессмысленная, но спокойная пустота.

Организм захотел пить. Нехотя поднялся и побрел куда-нибудь. Наткнулся на родник, автоматически попил безвкусной воды и опять завалился рядом в полудреме. Позже организм захотел кушать и он побрел, натыкаясь на какие то ягоды, фрукты, спокойно ел их и брел дальше. Желаний и мыслей по прежнему почти не было. Ни прошлое ни будущее его не беспокоило. Их как-будто не было, но и настоящее было в безразличном тумане.

Так он валялся и бродил несколько дней. Или недель. И

ему уже даже начинало нравиться такое пустое, умиротворенное, беззаботное состояние. Кажется, подобные состояния у него уже были во время тяжелых изнурительных болезней, когда врачи ничего не могли сделать, прошло жалельное состояние, требования и надежды, и он несколько дней, сперва с холодным ужасом, а потом с безразличным спокойствием, заглядывал в черную, пустую пропасть. И в те разы, все его притихшее сознание собралось только внутри себя и просто спокойно было там, ничего не желая и не боясь.

И, удивительно - тогда начали накапливаться внутренние силы, появлялось какое то спокойно философское отношение к миру и своей жизни, анализ своих ошибок и отступлений от здорового образа жизни, которые могли привести к болезни, и он начал выздоравливать. Но позже задерганная жизнь превратила эту философскую отстраненность в циничную иронию и эгоистичность.

После второго выхода из подобного состояния у него мелькали мысли: неужели человеку обязательно нужно стать слабым, чтобы начать прислушиваться к себе и истине. Стало понятно теперь: почему не битая жизнью молодежь иронично относится к хватанию разбитыми людьми за соломинки религий, учений, пьянства, наркотиков.

Он тоже первое время после болезни начал искать оздоровительные системы, биологически активные добавки, но, когда окреп, то появилось самоуверенное наплевательство: «Танки грязи не боятся, оглядываются слабые и трусливые, свобода – от силы». Да и казалось странным и унизительным на фоне обычных людей искать обходные чистые тропинки.

- Наверное, из таких состояний могли пойти легенды о самоуверенном Люцифере и подобных существах, образах жизни.

Но сейчас он с любопытством ожидал к чему приведет его теперешное состояние.

В какой то вечер он начал замечать деревья, листья на них и смутно узнавать их. Сон уже был менее напряженным, почти без липучих нерешаемых проблем.

Проснулся ночью от желания пить. Уже ощущался пересохший язык и легкое пробуждение осознавания себя в районе переносицы и рта. Даже промелькнуло что-то вроде мысли: «Где я теперь и кто я теперь», - но углубляться не стал. Начал прислушиваться к себе и своему телу - туманно. Постучал ногами, руками по земле: «Агов, руки, ноги, где вы?» Покатился по траве чтобы поощущать свое тело и, сминая руками ее прохладные живые волосы, остановился: «Вот он – я: навис над травой и мну ее. И что? Я ей господин? А без нее - я кто? Может спросить у травы»? Пошутил, но принюхался: «Так она, оказывается, пахнет. Не понятно, не привычно, не похоже ни на какие парфюмы, как же ее определить, как понять, что она говорит? А чем понять если я сам - никакой». В вкак же ее определить и понять?и на какиепарфюмызывается пахнет.ерчивая взглядом звездное небо как палкой по песку: вот он непонятке повернулся на спину и столкнулся с громадным, холодным звездным вопросом-укором: «Кто ты и что ты, крошечный человечек»? Он тоскливо повернулся лицом в траву – все таки она была ближе и знакомей, подложил руку под щеку, закрыл глаза и устало отпустил начавшие вяло пробуждаться прежние мысли и чувства самим упорядочиваться. «Осточертело все, не хочу быть прежним, пусть разлетаются куда хотят». После той умиротворенной пустоты он уже точно не жалел о прошлом. Что-то невесть-куда рвалось, что-то тянуло назад, что-то непонятное калейдоскопично всплывало из глубин души и тела, но все легко, не цепляясь, бурлило и испарялось во что-то неведомое. Постепенно зрел какой-то непонятный новый наблюдательный внутренний глаз, но и это он отпустил и, в полудреме, продолжил принюхиваться к траве.

- А ведь ты собой пахнешь… и не выпендриваешься… и жучки тебя грызут, и кони топчут, а ты все равно спокойно пахнешь собой… и сама из земли сколько чего хочешь – тянешь… и силы у солнышка сколько хочешь - вбираешь… и умираешь легко и спокойно… нет, не умираешь – просто ложишься на свою землю и отдаешься ей… о, так ты, оказывается и землей пахнешь… и водой пахнешь... чем-то настоящим… и я, кажется, когда-то так пах… кажется, в детстве так пах… в детстве… в детстве…

И в мечтательной полудреме будто соскользнул внутрь себя, в свое детское чистое, беззаботное, здоровое состояние, жизнерадостно бегая под лучами теплеющего солнца по знакомой росистой траве на берегу озера и никто не мешал ему. Долго балдел так, потом, посвежевший и радостный, приоткрыл глаза.

- Кажется, я нашелся, но какой-то пустой и самодовольный.

Рядом молоденькая травка неотступно приподнимала старый лист и он представил-почувствовал ее неустанную, бездумную силу роста вверх и та же сила пружинила в соседней травке и во всей траве, и что-то внизу его туловища тоже пружинисто зашевелилось. Он осторожно прислушался к этой силе – она была созвучна его желанию радости - и позволил ей растекаться по всему телу, блаженно прислушиваясь к этому радостному весеннему потоку. Сперва волны потока, ритмично с дыханием, растекались по телу и он чувствовал как были непонятно напряжены некоторые его органы, а другие, наоборот, были безразлично позабытыми или вяло уставшими. Кишечник ощущался хаотичным, постыдно виноватым, желудок возбужденным, сердце неуверенным, печень тупой и темной. Тяжело было потоку пробиваться через их упрямство, безразличие, неверие, вялость.

Долго этот первичный бездумный, независимый, радостный поток бурлил в них, наполняя радостью, уверенностью и исчезая, наполняя и исчезая, пока они сами не зазвучали своей устойчивой музыкой, сияя своей радостью.

Но когда поток дошел до мозга и всего представления о себе то местами он попадал в такие застойные злобные, самодовольные, боязливые, виноватые, унылые ямы, что, казалось: все - приплыли, но ему некуда было спешить: впереди – целая вечность (точнее он не задумывался о времени – мало его или много, успеет он что-то сделать или сделаться к какому-то сроку или нет) и он молча доверчиво ждал, когда эта радостная, безмерная, неистощимая сила пронизывающая травы, цветы, его самого переполнит эти ямы и потечет дальше. Постепенно блаженный весенний поток заполнил все его существо и безлично-радостно колыхался в нем и в этом море самозвучали все органы своей музыкой, но нежно прислушиваясь друг к другу и постепенно начинал звучать гармоничный оркестр всего его существа.

Пробудилось даже капризное мужское копье, но уже не гнало хозяина на рискованную охоту, а оживляло весь организм.

И мысли как то легко потекли сами. Нет, скорее не мысли потекли, а какое то самовидение легко летало надо всем и внутри всего.

И главный дирижер-слушатель был в его сознании. И это было самое приятное, что главным, любящим все клеточки, хоть и дирижером, но равноправным, была его воля, какая-то другая, не такая как в обычной жизни. Только сейчас он осознал, что к подобному состоянию стремился всю жизнь, начиная с детских сказок, рассказов о чудесах творимых со своим телом, во время болезней, когда очень хотелось стать здоровым и в мимолетном полном счастливом состоянии.

- Это же такое простое и естественное состояние… И самодостотачное… Полно приятное… Чего еще можно хотеть? И почему я его потерял? И когда потерял?

Слегка затуманивающими тучками начинали всплывать то ли из памяти, то ли из всего его существа моменты недопонимания, недочувствования родителями, унижения и обиды от девочек, пацанов, разочаровывания в своих мечтах и что-то еще, еще, еще. И только сейчас с высоты своего всевидящего центрального сознания он начал ощущать, как тогда его реакции на обиды, боли, мнения людей о нем, подражания, так и оставались в нем как саможивые управители, поселялись в разных местах его существа и потихоньку тормозили их, управляя как-то по своему. Но перворадостное чувство обретенной свободы и всеобщей радости, самолюбви было сейчас настолько сильным, что он легко сдул эти тучки и самодовольно продолжил балдеть.

Вскоре эта безличная радость (точнее, как-то по-другому, не совсем понятно личная) растворила его стенки и он начал колыхаться в безграничном тихо-радостном океане жизни вместе с травками, цветочками, звездочками и, казалось, он уже никогда не покинет этого полного и счастливого состояния. Неизвестно сколько он пробыл в таком состояниии, но привычка быть определенным опять как-то тревожно-требовательно начинала ныть. Его взгляд остановился на плавающих рядом красивых цветах, травах.

- Я тоже хочу быть красивым и здоровым, но как слепить себя нового? Сразу на память пришли старые, хотя и осточертевшие, идеалы и сразу захотелось прилепиться хотя бы к ним, чтобы хоть куда-то вложить эту зудящую радость жизни. Но, вдруг появившийся вздох-вхлипывание, как-то грустно отогнал такие идеалы.

- Но как же слепить себя красивым и здоровым? Безмозглые снежинки и цветки строят себя красивыми из бесформенной воды, земли и вонючего навоза. Бессознательная улитка строит себе красивый домик с наименьшими затратами, но с максимальной вместимостью и крепостью. Что в них и как извлекает бесформенную массу и строит из нее красоту.

Он попробовал представить-почувствовать как бы строил себя и себе будучи цветком и улиткой. Сперва своенравно мудрил какие-то вычурные формы, но уже пробудившейся интуицией чувствовал, что это и многозатратно и не красиво. И вдруг всплыл в памяти отрывок из брошюры на столе соседа, что все живое построено по математическим законам. Это было смешно - как безмозглые существа могли знать математику.

- Но ведь и я пытаюсь все построить разумом, правда, не знаю как. Неужели я прихожу к тому же что и бабушки, что все создал какой-то разум? Стыдно. А нужно ли мне знать от кого и как все произошло? Пусть пока ученые в этом копаются, а мне сейчас нужно душу построить. А что есть красота для души?

Порылся в памяти, но сразу отметая старые понятия. Нового ничего не нашел.

- Блаженство от чувствования бурления радостной красивой жизни внутри всего вокруг и в себе, радостная самолюбовь каждой клеточки и органа и уважительное служение друг другу, любовь центрального сознания ко всем - я точно ощутил и это было классно, наверное, с этого и нужно начинать.

Похоже, что я опять скатываюсь к тому, что нужно быть кем-то и жить по определенным законам. Неужели мы можем только плыть по определенным руслам, а не во всем океане жизни? Нет, возврата к прежнему не может быть. Хаотичному, зависимому от всего стаду, конечно, нужны пастухи, но тем, кто сам видит настоящую жизнь - сомневаюсь. Хотя, что я уже вижу и понимаю? Начало? А как дальше жить?

В принципе, из такого естественного состояния можно было бы вывести любое учение и религию. Что, наверное, и делалось, но это же было только предчувствие и намеки на что-то настоящее, а если попробовать перевести их, для понятности, в символы, образы, понятия то, ведь опять, это может привести к буквальному пониманию намеков и спорам. Нет, лучше пока остановиться только на чувстве бурления радостной жизни во всем и себе и не зарываться опять в какие-то учения.

И заснул, довольный. Сон уже был, в основном, спокойным. С иногда появлявшимися старыми проблемами и чем-то непонятно новым он быстро справлялся. Проснулся довольным и свежим, повалялся сколько захотел и, почувствовав голод, направился в сторону светившегося ночью города.

Это был странный город-крепость с множеством дверей и несколькими лестницами на стены. Он предпочел взобраться на стену, чтобы рассмотреть город. Оказалось, что это город-лабиринт со множеством запутанных ходов между отдельными квартирками, дворцами, площадями. Сверху по стенам лабиринта можно было ходить и разглядывать жизнь внизу, но как только он попытался вступить на одну из стен то чуть не полетел вниз – стена была голографической. Он спустился обратно, нашел валявшуюся сухую палку и начал проверять стены. Так с помощью пробований и пробуждавшегося внутреннего чутья начинал понемногу различать голографии от настоящего. Потолки тоже были голографическими с нарисованными небесами. Несколько дней он бродил по стенам, присматриваясь к городу. Внизу ходили странные тройственные люди: сзади человекоподобная голография, чем то напоминающая очертания самого города, спереди радужная оболочка и между ними металось твердое существо. Но на рингах, гонках, в некоторых пристройках к величественным, наверное культовым, зданиям некоторые люди были цельными. Дети часто ходили цельными.

Лабиринты часто заканчивались тупиками, но туда плыла масса народа, наверное там было спокойнее и уютнее чем на перекрестках. Кто-то спокойно строил здесь домики, кто то истерично метался между стенами, но до самих стен большинство не дотрагивались - за ними стояли или были нарисованы охранники и другие торжественно приукрашенные фигуры. Кто то разрисовывал стены дверьми, окнами с пейзажами и вокруг собирались восторженные толпы.

Он самодовольно бродил над этим странным городом. Из своего теперешнего вольного состояния вспоминал с улыбкой каким он был запуганным, ироничным и т.д, но когда, из любопытства, представил как бы он жил здесь то очутился в липком болоте и сразу возродились его прежние житейские привычки:»А как здесь еще можно выжить»? - и быстро выскочил опять на стены города. Ему хотелось вольно летать во всем прекрасном мире, не пачкаясь этим болотом.

Одна из стен показалась твердой, но ступив на нее, он опять провалился. Местные жители были ошарашены его появлением и начали молиться на него. Для успокоения, как в кино, он поводил руками над ними и многие исцелились. Он заметил, что вокруг него начала разрастаться самодовольная голография и, польщенный этим, начал рассказывать как он напрасно мучился в поезде, как вырвался оттуда, как ощутил радость полной жизни в поле. Многие недоуменно слушали его, некоторые задумались, некоторые уже начинали предано смотреть на него, но тут вдалеке показалась громадная голография в балахоне и начала кричать: «Ату его, он ведь не в нашем одеянии, он лишит вас разрешения посещать блаженные места, не слушайте его, он из подвалов вылез». Толпа застыла в нерешительности. Пора было смываться и, когда он спросил где можно найти кафешку чтоб перекусить, то поднялся шквал насмешек и его чуть не побили камнями. Убегал он напрямик через голографические стены. Чем вызвал еще больший шквал негодования вдогонку, исцеленные опять впали в свои болезни. Преследовать его через стену никто не решился и он спокойно побрел то по улицам, то через стены и вскоре заметил, что через стены иногда ходили и дети, и бомжи, и весельчаки, и подозрительные личности, и, по-быстрому или не замечая стен, обычные люди. Оказалось, что многие стены были многослойными и в центре некоторых были настоящие стены. Стены первого этажа, в основном, повторяли стены верхних этажей, но у каждого этажа были и свои перегородки. По рекламным щитам, наконец-то, он нашел кафе, но еда там оказалась тоже красивоголографичной с небольшими включениями настоящих продуктов. Посетители по-быстрому глотали ее, запивали какими-то гадкими спиртовыми смесями и их голографии становились то громадными, под потолок, то маленькими, жалкими, то голографии исчезали и оставшиеся твердые существа то блаженно улыбались, то, перепуганные, быстро наливали себе полные стаканы, чтобы возвратиться в прежнее состояние, но превращались в непонятно что. Расплатившись деньгами, которые долго, недоверчиво ощупывали, он вышел на свежий воздух чтобы побродить по городу. На указателях писались адреса различных приятных мест, но когда он начал распрашивать местных как туда пройти, то каждый по-своему описывал путь. Поэтому сперва он попробовал идти по указателям.

В голографическом здании, голографические артисты и лекторы, голографической толпе разъясняли как и куда нужно ходить по лабиринтах их города. От них поднимались большие голографии с приукрашенными, приятными местами. Часть голографий с мест поднимались и гуляли по этим местам. Иногда голографий от артистов не было, но внутри зрительских голографий начинали ритмично дергаться твердые существа. Наибольший восторг у зрителей вызывали новые голографии или открытие новых приятных мест, а молодежи больше нравилось, когда они вместе шли сквозь стены или разрушали старые стены для создания новых приятных мест.

Довольные зрители, с новыми слоями голографий на себе, чинно расходились по улочкам лабиринтов и редко кто пробовал, как в зале, проходить через стены или искать новые пути и новые приятные места. И он побрел с толпой, прислущиваясь к разговорам, но ничего нового не услыхал. Возле какого-то квартала начали вспоминать как здесь, во время большого оновления, поразрушали многие лишние стены, построили новые, красивые. Ради любопытства он прошелся через этот новый лабиринт напрямик. Оказалось, что большинство новых стен стояло на голографиях старых фундаментов, но стены были по новому разукрашены и активисты или шустряки построили себе более шикарные дома. Внутри каждого слоя голографической стены стояли те же охранники, но в новых формах. Кстати, чаще других через стены, напрямик к приятным местам, ходили охранники.

Часть стен была слеплена из приутюженных голографий примерных людей.

Вечерело, нужно было искать ночлег. Оставаться в городе было тошно и он пошел к выходу, но выйти было не просто. Отсюда или выносили или с разбегу нужно было, отчаянно пролетев на пропастью, попасть в выходные двери. Рисковать не хотелось и он побрел искать лестницу наверх, чтобы по стенам вернуться в поле. Нашел самое высокое, видимо культовое сооружение, которое почти доставало до потолка и начал взбираться. Часть строения была настоящей, часть голографичной и он постоянно срывался вниз пока не натренировал внутреннего видения состояния стен. Множество каких-то барельефов, украшений, карнизов мешали карабкаться. В усталости он вспомнил, что к каждому украшению нужно было подходить с особой молитвой и попробовал молиться какому-то барельефу чтобы тот дал силы подняться наверх, но еще больше запутался в умении различать настоящие камни от голографий. Добрался наверх он только к темноте, страшенно уставший. Наверху храма была простая сферическая поверхность на которой было легко и удобно, он сел отдохнуть на ней, не понимая зачем нужно было внизу вытворять столько мудренных барельефов. Кстати, отсюда сверху легко различалась голографичность стен лабиринтов, но почему то плохо различались голографичные части храма.

Сквозь нарисованное на потолке небо просвечивали его родные настоящие звезды, но до несущей стены еще нужно было допрыгнуть. Расстояние было немаленьким и возможность сорваться вниз была большой. Страх прыжка долго не пускал его, но родные травки, цветочки, звездочки, свежий ветер так манили его, что плюнув на все: «А была не была, пан или пропал», - он самоотверженно бросился к стене. Стена оказалась сперва голографичной, но пролетев в безумном страхе несколько метров, упал на настоящую стену.

Был он в сознании или нет – не понимал. Болело все существо, жуткое одиночество, холод, неопределенность, но нужно было подниматься. Когда открыл глаза над ним были родные созвездия, догорала тонкая полоска заката и вдали манящий необъятный настоящий мир. Он, превозмогая тормозящую боль, покарабкался по стене вверх до наружной стены и, скатившись по лестнице, растянулся на траве, раскинув руки, обнял землю и блаженно заснул.