Лекции по истории русского литературного языка

«Аще прийдуть Русь бес купли, да не взимают мѣсячины. Да запретить князь сломъ своимъ, приходящимъ Руси здѣ, да не творять пакости в селѣх в странѣ нашей. Приходяще Русь да витают у святого Мамы и после(ть) цесарьство наше и да испишут имена их и тогда возьмуть мѣсячинное свое, первое от города Киева и па (вар. паки) ис Чернигова и ис Переаславля и прочий гради. И да входят в град одними вороты со цесаревымъ мужемъ без оружьа: муж 40 и да творят куплю яко же им надобе. Не платити мыта ни в чем же... Да приходячи Русь слюбное (вар. хлебное¹) емлют. Елико хотячи... поидучи домовь в Русь за ся, да емлют у цесаря вашего брашной якори и ужа и парусы елико надобе».

«Аще придуть Русь бес купли да не взимають мѣсячна (вар. мѣсячины), да запрѣтить князь сломъ своимъ и приходящимъ Руси еде да не тво­рять бещинья в селѣхъ ни в странѣ нашей. И приходящимъ имъ да ви­тають у святого Мамы. Да послеть цесарство ваше (вар. наше) да испи-шеть (вар. испишють) имяна ваша (вар. их). Тогда возьмуть мѣсячное (вар. мѣсячину) свое. Съли слебное, а гостье мѣсячное. Первое от го­рода Киева, паки из Чернигова ис Переяславля (и ис прочих городов). Да входять в городъ одинѣми вороты со цесаревымъ мужемъ безь оружья, мужь 40 и да творять куплю, яко же имъ надобѣ, и паки да исходять 40 мужь цесарства вашего (вар. нашего), да хранить я... И от­ходящей Руси отсюда въеимають от нас еже надобѣ брашно на путь, и еже надобѣ лодьямъ яко же уставлено есть преже (вар. первое)».

В тексте 907 г. приходяще Русь да витают — чрезвычайно важ­ная для нас древнерусская конструкция, деепричастие в качестве второго сказуемого. А в тексте 944 г. мы имеем уже оборот «датель­ный самостоятельный», чисто книжный и, по мнению многих ис­следователей, нерусский. Происхождение этого оборота остается до сих пор неясным; одно известно: в русских народных говорах его нет, нет и в других славянских языках. Его считают специфическим образованием старославянского и древнерусского книжных языков (и приходящимъ имъ да витають).

В договоре 944 г. после слов тогда возьмуть мѣсячное вставлено пояснение съли слебное, а гостье мѣсячное, которого нет в соот­ветствующем месте текста 907 г., хотя в другом месте первого до­говора мы читаем: Да приходячи Русь слюбное (слебное) емлют. В договоре 944 г. это приведено как примечание, а в договоре 911 г. изложено подробно. Значит, договор 907-911 гг. был хорошо изве­стен, его помнили наизусть, и поэтому не было надобности повто­рять подробно то, что раньше было обстоятельно изложено.

В тексте договора 907-911 гг. написано и прочий гради, а в дого­воре 944 г. — и ис прочих городов; в договоре 907-911 гг. и да вхо­дят в град, в договоре 944 г. — да входять в городъ. Какой же текст считать более древним? Можно ли видеть в тексте договора 907 г., где град стоит вместо городъ, позднейшую поправку, как понимает это Обнорский? Я думаю, что здесь как раз видно, что переводчик договора 944 г. гораздо меньше зависел от своих болгарских учи­телей, гораздо шире и свободнее пользовался русскими формами, русскими словами, русскими особенностями произнесения тех же самых слов, какие известны болгарскому языку, тогда как перевод­чик договора 907-911 гг. более следовал образцам, выработанным в Болгарии для перевода греческого документа, и поэтому чаще со­четал болгаризмы с русскими конструкциями.

Дальше текст один, кроме различий полногласия и неполногла­сия в слове город. Но показательно, что в договоре 907-911 гг. после фразы И да входят в град одними вороты следует не платите мыта ни в чем же, т. е. русские купцы, приезжая в Византию, не платят никаких таможенных сборов. Этой статьи в договоре 944 г. уже нет, а вместо нее приписано: и паки да исходить 40 мужь цесарства ва­шего, да хранить я. Это расхождение в тексте отражает изменив­шуюся ситуацию. Во-первых, в 944 г. уже не так много привилегий могут получать русские купцы, полное освобождение от таможен­ных сборов также не допускается: они должны платить наряду с другими купцами. С другой стороны, если раньше купцов пропу­скали внутрь города, только обыскивая, чтобы не было оружия, то теперь сорок купцов проходят в сопровождении сорока вооружен­ных воинов. Это показательное изменение. Хотя оно не связано с языком, но заслуживает нашего внимания.

Наконец, под 907 г. есть еще одна статья о снабжении русских при возвращении их домой, и ее текст выражен драгоценным для нас оборотом. Сказано так: Поидучи Русь за ся — чрезвычайно краткая формула, вся целиком русская. Выражение за ся (за себя) означает 'назад, домой' (назад от себя). Для позднейших перепис­чиков это выражение было не вполне приемлемо, и потому один из них добавил слово домовь.

В тексте 907 г. также читаем: «Да емлют у цесаря вашего браш-но и якори и ужа и парусы елико надобе». Мы ожидали бы видеть русскую форму борошно, а здесь брашно употреблено в значении 'пища', может быть, потому, что тогда не было обобщенного терми­на с таким значением и употреблялась болгарская форма. (В совре­менных украинских говорах борошно употребляется в значении 'мука'.) В русском изложении статьи мы находим два греческих сло­ва: якори и парусы, потому что в то время не было соответству­ющих своих слов, так как в речном судоходстве не было нужды в якоре, а паруса были другого вида, чем на морских судах. В договоре 944 г. это место читается так: «И отходящей Руси отсюда въсимають от нас еже надобѣ брашно на путь, и еже надобѣ лодьямъ яко же уставлено есть преже» — 'уезжающие русские послы и купцы полу­чают сколько нужно пищи на дорогу и что нужно для кораблей, как это установлено прежде' (ссылка на договор 911 г.).

Второе сопоставление. Центральная, важнейшая статья в дого­воре 911 г., которая названа во второй части законом русским, ка­сается убийства иноплеменника, т. е. убийства грека, совершенного заезжим русином в Византии, или убийства русина, совершенного заезжим греком на Руси. В договоре 911г. мы имеем три части. Одна часть — общая — выражена неясной и несколько расплывчатой формулой. Из этого я заключаю, что эта формула перенесена в него из того предыдущего договора, который Приселков относит к 868 г., т.е. из договора, заключенного почти на полвека раньше¹. Дальше идет часть, гораздо более четко и ясно сформулированная, об убий­стве (она повторяется в договоре 944 г., а первая часть больше не повторяется). Третья часть этого раздела, где речь идет об увечьях, побоях, драках, тоже повторяется позже. Вторая и третья части по­вторяются только в последующих договорах, но и в «Русской прав­де», хотя и в несколько иной форме. В первой части договора 911г. читаем:

«А о главах иже ся ключит проказа урядимъ(ся) сице. Да елико явѣ будеть оказании явлеными, да имѣют вѣрное (т. е. вирное) о тацѣх явлении, а ему ж начнуть не яти вѣры, да кленется часть та иже ищеть неятью вѣры. Да егда кленеться по вѣре своей и будеть казнь, якоже явиться согрешенье».
Ясно, что отражен русский закон, но в формулировке, которая, по-видимому, принадлежит византийским дипломатам. А дальше эта скрытая формулировка раскрывается в совершенно четкой и чисто русской форме, за немногими исключениями. Так что можно думать, что мы имеем запись этой же статьи так, как ее излагали русские послы, а не так, как записано в греческом тексте. Во второй части читаем:

«Аще кто убьет или хрестьанина русин или хрестьянинъ русина, да умрет, идѣже аще сотворит убийство. Аще ли убежит сотворивыи уби­йство, да аще есть домовитъ (вар. имовитъ) да часть его, сирѣчь ижа его будеть, по закону да возмет ближний убьенаго. А и жена убившаго да имѣет¹ толицем же пребудеть по закону. Аще ли есть неимовит со­творивыи убой, и убежавъ да держиться тяжи, дондеже обрящеться, и да умреть». — «Если убьет византийца русский или русского византи­ец, он должен умереть там, где совершил убийство. Если ему удастся скрыться, то та часть имущества, которая принадлежит ему, по закону должна быть отдана ближним убитого».

' См.: Приселков М. Д. Киевское государство II половины X в. по византийским источникам. — «Уч. зап. ЛГУ», 1941, № 73, вып. 8.

Сопоставим эту статью с тем, что записано в договоре 944 г. От первого положения насчет виры осталось только начало (аще клю-чится проказа), дальнейшее все отброшено. Вместо этого в дого­воре 944 г. добавлено, что греки не могут быть подсудны никому, кроме цесаря византийского. Статья выглядит так:

«Аще ключится проказа никака (вар. нѣкака) от грекъ сущихъ подъ властью цесарства нашего, да не имать власти казнити я, но повелѣньемъ цесарства нашего, да приметь яко же будеть створилъ».
Вторая часть в договоре 944 г.:

«Аще убьеть хрестьянинъ русина или русинъ хрестьянина, и да дер-жимъ будет створивыи убийство от ближних убьенаго, да убьють и. Аще ли ускочить створивыи убой и убѣжить, аще будеть имовитъ, да возьмуть имѣнье его ближьнии убьенаго. Аще ли неимовитъ и уско­чить же, да ищють его, дондеже обрящется. Аще ли обрящется (вар. обрящуть его) да убьенъ будеть».

Наконец, третья и последняя статья этого раздела:

«Аще ли ударит мечем или убьет кацѣм любо сосудомъ, за то ударение или бьенье да вдасть литръ 5 сребра по закону рускому. Аще ли не имовит тако сотворивыи, да вдасть елико может, да соимет (с) себе и ты самыа порты, в них же ходит. Да о процѣ да ротѣ ходит своею вѣрою, яко никако же иному помощи ему, да пребывает тяжа отоле не взыскаема».

«Ци аще ударить мечемъ или копьемъ или кацѣмъ любо оружьемъ (вар. кацѣм инымъ сосудомъ) русинъ грьчина или грьчинъ русина, да того дѣля грѣха заплатить сребра литръ 5 по закону рускому. Аще ли есть неимовитъ, да како можеть, в только же проданъ будеть. Яко да и порты, в нихъ же ходять, да и то с него снята, а о процѣ да на роту ходить по своей вѣрѣ, яко не имѣя ничтоже, ти тако пущенъ будеть».

«Аще ли кто кого ударить батогомъ, любо жердью, любо пястью, или чашею, или рогомъ, или тылеснию, то 12 гривнѣ. Аще сего не постиг­нуть, то платити ему, то ту конець»'.

Наиболее значительные различия содержатся в последней фразе третьей части. По договору 911 г., тот, кто не в силах был заплатить пять литров серебра, отдав все, что имел, вплоть до своих одежд, должен был поклясться, что никто не может оказать ему помощь в уплате штрафа. Это опять-таки указание на коллективное иму­щество или на дикую виру (круговую поруку). А в договоре 944 г. в этом же случае виновный клянется только в том, что никакого другого имущества у него нет. Здесь речь идет о частной собствен­ности.

Если уж упоминать о «Русской правде», то надо добавить, что там дано объяснение, почему налагался такой большой штраф за побои. Об этом прямо сказано в статье 4: «Аще утнеть мечемъ, а не вынемъ, его, любо рукоятью, то 12 гривнѣ за обиду». Идея платы «за обиду» характеризует «Русскую правду» и целиком отсутствует в договорах начала X в.

Следующая статья, представляющая большой историко-куль­турный интерес, — о краже.
911г.

«О сем. Аще украдеть что Русин любо у хрестьянина, или пакы хрес-тьянинъ у Русина и ятъ будеть в том часѣ тать егда татбу сътворит от погубившего что любо. Аще приготовиться тать творяи' и убьен будеть. Да не взищеть смерть его ни от хрестьанъ ни от Руси, но паче убо да возьмет свое иже (Ипат. будеть) погубил. Аще дасть руцѣ свои украдыи, да ят будеть тѣм же у него же будеть украдено и связанъ бу­деть и отдасть тое, еже смѣ створити, и створить триичи».

«Аще ли кто покусится от Руси взяти что от людии цесарства вашего, иже то створить, покажненъ будеть вельми. Аще ли взялъ будеть, да заплатить сугубо. И аще створить, Грьчинъ Русину да прииметь ту же казнь, якоже приялъ есть и онъ. Аще ли ключится украсти Русину от Грекъ что или Грьчину от Руси, достойно есть да възворотити не то-чью едино, но и цѣну его. Аще украденное обрящеться продаємо, да вдасть цѣну его сугубо и то показненъ будеть по закону гречьскому и по уставу и по закону Рускому».

Следующий отрывок, который совпадает в обоих договорах, — это формулировка так называемого берегового права. В нем огова­риваются обязанности греков и русских по отношению к купцам, потерпевшим кораблекрушение. В договоре 911 г. это место подроб­но изложено, и возможно впервые в договорах с греками.

«Аще вывержена будет лодьа вѣтром великим на землю чюжю, и об-рящуться тамо иже от нас Руси. Аще кто идеть снабдѣти лодию с рух-лом своимъ (и) отослати паки на землю хрестьанскую, да проводимъ ю сквозѣ страшно мѣсто, дондеже приидет в бестрашное мѣсто. Аще ли таковая лодьа ли от буря (или) боронениа земнаго боронима не можеть возборонитися¹ в своа си мѣста, спотружаемся гребцем тоа лодьа мы Русь, допроводим с куплею их поздорову. Ти аще ключиться близъ земля грецкаа. Аще ли ключиться такоже проказа лодьи Руской да проводимъ ю в Рускую землю, да продают рухло тоя лодьи. И аще что можеть продати от лодьа, волочим (вм. возворотим?) мы Русь, да егда ходим в Грекы или с куплею или въ солбу ко цесареви вашему, да пустимъ с честью проданное рухло лодьи их. Аще лучится кому от лодьи убеену быти от нас Руси или что взято любо, да повинни будуть створшии прежереченную епитемьею». — «Если выброшена будет бурным ветром или бурей ладья (судно) на землю чужую и там окажется кто-нибудь из нас русских и если кто пойдет помогать или оберегать это судно с его грузом, то надо отправить его обратно в зем­лю византийскую. Мы должны проводить это судно через все опас­ные места, пока не прибудет оно в безопасное место. Если же судно не может быть спасено ни от бури, ни от земного нападения, мы должны помочь гребцам этой ладьи и проводить их вместе с их товарами в целости и невредимости. Так делать, если случится возле земли гре­ческой. Но если случится возле земли русской с судном русским, то надо отправить его в землю русскую. Если можно распродать иму­щество, оставшееся после кораблекрушения, то мы, русские, когда в другой раз направимся в Византию или с куплей (т. е. торговать), или в посольство к вашему царю, мы должны будем возвратить деньги за проданные товары. А если случится, что кто-нибудь на этом судне бу­дет убит или что-нибудь из имущества этого судна будет похищено, то виновные будут наказаны, как указано выше (т.е. как указано за убийство или кражу)».

«Аще обрящють Русь кубару Гречьску въвержену на коемъ любо мѣстѣ, да не приобидять ея. Аще ли от нея возьметь кто что, ли человѣка поработить или убьеть, да будеть повиненъ закону Руску и Гречьску». — «Если найдут русские кубару греческую, выброшенную на берег в каком-нибудь месте, то пусть не учиняют никакого насилия, не обидят ее команду. А если кто-нибудь возьмет с нее товары, или человека захватит в рабство, или убьет, то он будет отвечать по закону русскому и греческому».

Последние слова в договоре 944 г. да будеть повиненъ закону Руску и Гречьску совпадают с концом статьи о краже. А в договоре 911г. вместо ссылки на русский закон читаем: Да повинни будуть створшии прежереченною епитемьею, из чего можно заключить, что русский закон (предшествующий «Русской правде») в 944 г. уже был признан греками наряду с греческим законом.

Никто не сомневается в преемственной связи договоров в этой части, хотя, конечно, совпадения (а еще более предыдущие, где со­прикосновение двух текстов было больше) чрезвычайно мешают теории Обнорского (по его мнению, один договор написан первона­чально в Болгарии, а другой — русским писцом в Киеве). В данном случае особенно мешает слово вывержена, ибо оно не принадле­жит к широкоупотребительному составу словаря. Это редко встре­чаемое слово, и притом, по признанию самого Обнорского, префикс вы- является точным показателем его русского происхождения. Вслед за другими исследователями Обнорский считает, что при­ставка вы- специфически русская, а приставка из— славянская. Во второй части этого утверждения позволительно усомниться, первая же является почти неоспоримой, ибо южнославянские языки при­ставки вы- не знают, она известна только западнославянским и вос­точнославянским языкам. Значит, для решения вопроса о принад­лежности текста договора болгарским или русским переводчикам наличие глагола с приставкой вы- имеет важное значение. И вот как раз в этой части текста мы имеем указание на то, что договор 911г. не мог быть переведен или составлен болгарином.

Еще одно сопоставление, и последнее, — это формула присяги, клятвенного закрепления договора. Здесь встречается наиболее развернутая повторенная несколько раз формула. В самом начале текста 944 г. мы имеем такую оговорку:

«И иже помыслить от страны Руския разрушити таку любовь... да приймуть месть от бога вседержителя осуженья на погибель въ весь вѣкъ в будущий, и елико ихъ есть не хрещено, да не имуть помощи отъ бога ни от Перуна, да не ущитятся щиты своими, и да посѣчени будуть мечи своими, от стрѣлъ и отъ иного оружья своего».
И несколько ниже, в том же договоре:

«А иже преступить се от страны нашея, ли князь, ли инъ кто, ли кре- .

«Аще ли же кто от князь или от людии Руских, ли хрестьянъ, или не хрестьянъ преступить ее, еже есть писано на харатьи сей, будеть до-стоинъ своимъ оружьемъ умрети. И да будеть клятъ от бога и от Пе­руна, яко преступи свою клятву».

«Аще ли о тѣхъ самѣхъ прежереченыхъ (вар. не) съхранимъ азъ же, и со мною, и подо мною, да имѣемъ клятву от бога, въ его же вѣруемъ — в Перуна и въ Волоса скотья бога, и да будемъ колоти (вар. золоти) яко золото и своимъ оружьемь да исѣчени будемъ».

Все проведенные нами сопоставления приводят к выводу, что недопустимо отрывать исследование языка договора, скажем, 971 г. от текстов двух остальных, что нельзя противопоставлять договоры 911 и 944 гг. как написанные в разной среде и на разных языках. Вер­немся к обсуждению вопроса о болгарском происхождении текста договора 911 г. Сколько-нибудь вероятной и правдоподобной эта теория была бы только в том случае, если бы текст 911 г. был це­ликом выдержан, и в грамматическом, и в словарном отношении, в строе старославянского языка или если бы там были всего одна-две мелочи (какой-нибудь союз, какое-либо изменение конструкции), нарушающие нормы старославянского языка, что еще можно было бы, хотя и не с полной достоверностью, считать позднейшим изме­нением текста под рукой редактора летописи или даже переписчика. Но в тексте 911 г. много русизмов, причем отчетливых, неоспори­мых. Кроме того, элементы языка именно русского содержатся в та­ких частях договора, которые не могли быть изменены позднейши­ми редакторами или переписчиками.

Уже в первых строках, во вводной формуле мы встречаем выра­жение положити ряд — 'заключить договор'. Во всех трех догово­рах есть соответствующая этому византийско-болгарская формула построити мира, по-видимому выработанная задолго до 911 г. в сношениях болгар с византийцами. Положити ряд является спе­цифически русской формулой, и употребить ее мог только русский дипломат. Если в этих текстах видеть непосредственную запись уст­ных речей послов, то такое выражение не могло появиться в запи­си переводчика-болгарина при византийском дворе, он бы доволь­ствовался хорошо ему известной формулой построити мира.

Русскую же формулу находим в статье об убийстве, в летописи читаем: «Иже ся ключит проказа, урядимъ(ся) сице. Да елико явѣ будеть показании явлеными, да имѣют вѣрное»¹. Далее встречаем вывержена; отослати (слово, неизвестное старославянскому и ши­роко известное в русских памятниках); спотружаемся (Миклошич приводит только один случай употребления сходного старославян­ского глагола сопотруждатися); допроводим; поздорову; рухло (в смысле 'груз, товар' — русское слово, в старославянском рухо); купля (неизвестное старославянскому).

К этому надо добавить большое количество полногласных форм: возборонити, боронения, боронима, полоняникъ, полонени, по-лоненыхъ, сторону. В той части договора, которая помещена под 907 г. и которую надо рассматривать вместе с текстом 911 г. (а не отбрасывать, как это сделал Обнорский), мы имеем, во-первых, де­епричастия: приходячи, хотячи, поидучи; затем русские слова: ужа — 'снасти', домовь, пакости; и наконец, полногласные формы: городомъ, городъ, Волосомъ, одними вороты. Изобилие русских элементов в лексике, фразеологии, фонетике не позволяет признать болгарское происхождение этого договора. Никак нельзя было бы объяснить наличие такого большого количества русизмов, если при­нять (как это и делает Обнорский) текст этого договора не за запись речи, а за перевод с греческого, и притом перевод, сделанный бол­гарином. Если бы это был перевод с текста, сделанный по архивным документам не русским, а болгарином, то ни один из этих русизмов не был бы мыслим. В силу этого я считаю, что противоположение по языку договоров 911 и 944 гг. совершенно несостоятельно. Все три договора (911, 944 и 971) надо рассматривать как документы, отра­жающие состояние русского языка в X в., конечно, не в его полном объеме, а в одном только типе языка юридического, дипломатиче­ского, правового, или, как шире стали его называть, языка делового.

Но вместе с тем нельзя не видеть, что язык договоров неодноро­ден. Он меняется с течением времени, и представляет большой ин­терес определить в какой-то мере направление этих изменений. Но раньше я должен остановиться еще на двух-трех мелочах. Характе­ризуя договор 944 г. как отличающийся от договора 911г. большим числом русских элементов, Обнорский указывает на частицы ти и ци в тексте 944 г., но частица ти встречается (правда, один раз) и в договоре 911г. Значит, нельзя считать, что это специфическая язы­ковая черта текста 944 г. Если одна и та же частица встречается в обоих договорах, то она не может быть использована для противо­поставления одного другому. А Обнорский как раз считает, что эти частицы сразу выдают русское происхождение составителей дого­вора. Добавим, что частица ци широко употребляется в «Повести временных лет», Переяславльской летописи, «Поучениях» Кирилла Туровского, «Вопрошаниях» Кирика, Новгородской I летописи и в документах московской эпохи.

¹ Частицы ти и ци употребляются как соединительные или усилительные. Они. переводятся как «же» или «и». Во всяком случае, это неоспоримые частицы, ко­торые употребляются чаще в союзной чем в какой-нибудь другой функции; их-можно даже назвать союзами.

Частица ти еще шире известна в старой русской письменности, причем в двух различных значениях — и как союзная, и как под^-твердительная частица¹. Следовательно, отпадает и этот аргумент о русской основе языка только договора 944 г.

Указывая на старославянские элементы в языке договора 911 г., Обнорский отмечает слово паки как показатель языковой принад­лежности документа. Однако мне представляется, что давно упро­чившееся воззрение, будто паки — славянизм, неверно. Основано было это сомнительное утверждение, вероятно, на том, что паки широко встречается в церковнославянских текстах. Но надо по­смотреть на это слово с другой стороны: имеет ли оно какие-нибудь связи с живыми славянскими языками, которые помогли бы нам решить вопрос о его древнейшем употреблении, до введения у нас церковнославянской письменности. Мы знаем в русских говорах целый ряд слов, производных от этого корня: пакать — 'повторять, часто наведываться, угождать' (эти три значения я даю в историче­ской последовательности), пакша — 'левая рука', опачина (волж­ское) — 'рулевое, заднее кормовое весло', наконец пакость. Кроме того, в польском известны глаголы орас/ус, ораколѵас — 'повторять', прилагательное орасгпу — 'превратный, противоположный', наре­чия орак, паорак, паѵгерак и союзы рак, ракіі. Наконец, в чешском языке — союз рак, существительное орасіпа — 'руль', прилагатель­ное ораспу — 'противоположный' и т. д. Целое гнездо производных от этого корня слов, распространенных и в восточнославянских, и в западнославянских языках, исключает уверенность в том, что это болгаризм, который может служить критерием для опознания бол­гарского происхождения какого-нибудь текста, памятника.

Наконец, еще одно частное замечание, которое, на мой взгляд, подтверждает положение о том, что текст договора представляет собой не перевод с документа, а запись изустной речи. Все круп­ные главы выделяются, кроме заголовка, словами о семъ (о семъ, о главах; о семъ, об убийствах; о семъ, о краже и т.д.). В поздней­ших юридических документах, начиная с «Русской правды», во всех судебных уставах ХѴ-ХѴІ вв. заголовки уже без формулы о семъ. Я думаю, что эти два вводящих словечка соответствуют в устном изложении юридического документа тому, что графически пере­дается крупной заглавной буквой, абзацем, а в старое время вы­делялось разными рисунками, виньетками, заставками (рисунки выделительного назначения легко показывают членение текста на большие разделы). Но в устной речи средством выражения этого членения была пауза, а также формула о семъ, позволявшая слу­шателю понять, что предыдущий раздел окончился и начинается новый.

Остановлюсь еще на одной мелочи, которая тоже имеет, на мой взгляд, довольно существенное значение. В договоре 944 г. перечис* ляются члены мирной делегации, послы, причем послы разделены на две категории: главный посол князя Игоря и обчии спи. По по­воду этого термина у юристов имеется много всяких соображений и сомнений. Для нас важно, что есть такое разделение и что обчии ели являются послами не только княжеского дома, княжеской ди­настии, но и бояр из дружины князя, и бояр земских, т. е. землевла­дельцев из племенных старейшин. В этом списке имена чрезвычай* но пестрые по составу, непривычные и малопонятные. Часть этих имен, возможно, славянские: Передслава, Улеб — 'Глеб', а, возмож­но, и Прастѣнъ; часть скандинавские: Сфандр (Зѵаппеісѵг), Турдув (Тпигёг), Руальдъ (Нгоаісіг), Алданъ Колъ Клеков (Нашіапг Коііг Кіаккі); часть имен эстонского происхождения: Искусеви (Ізкшеші), Каницар (Капігаг), Апубьксарь (РиЬрпкзаг), что указывает на при­балтийских бояр; есть упоминание о Ятвяге, что ведет нас к литов­скому боярству. Но я обращу внимание на одно имя, которое до сих пор не заинтересовало исследователей — Сфирка. Для объяснения этого слова я привлекаю двоякое написание имени Прастѣнъ, ко­торое встречается еще в виде Фрастѣнъ. Следовательно, можно по­нимать Сфирка и Сфирков как передачу имени Спирка и Спирков. Кроме этого чисто технического довода о том, что русские имена здесь передаются с колебанием п—ф, в пользу данного предположе­ния говорит указанное Грековым совпадение приведенного перечня имен с перечнем новгородских погостов, упоминаемых в одном из договоров XII в. В перечне погостов в составе владений новгород­ского князя Святослава Ольговича упоминаются Тудоров погост, Чудин погост, Ивань погост, Спирков погост. Как видите, Спирка был крупным боярином-землевладельцем, имевшим свои поместья в Новгородской земле. Греков считает, что либо погосты названы по имени своих владельцев, либо имена владельцев произошли от названий их владений, примеров чему много.

Я не могу не обратить внимания в связи с этим и на второе имя. В конце списка послов стоит Синко Борич (в Лаврентьевском списке) или Синоко Биричь (в Радзивилловском и Академическом списках). Уже историк Приселков обратил на это внимание и сказал, что биричь здесь — указание на должность глашатая, который ез­дил по площадям и объявлял волю князя, а в Киевской Руси — один из дружинников князя, имевший, по-видимому, полномочия судеб­ного порядка и, судя хотя бы по наличию здесь этого упоминания, один из дьяков, т.е. из помощников князя в его дипломатических сношениях¹. А Синко, вероятно, то же имя, что теперь Сенька.

Одно из чтений подкрепляет другое. Это показывает, что в соста­ве посольства были представители различных племенных групп — эстонцы, литовцы, русские, варяги. Мы имеем здесь древнейшую за­пись середины X в. тех русских имен, которые подчас наивно считаем заимствованными из греческого после крещения Руси, а правильнее считать их славянскими именами дохристианского периода. Имя Сенька надо связывать не с латинским именем Семён, а, вероятно, со словом синий, как и имена Синерог, Синец, Синько и др.², потому что названия цветов имели когда-то символическое значение. Слово биричь известно и за пределами Руси. Миклошич приводит его в до­говоре русских с Любеком (1206); правда, он приводит и чеш. Ьігіс³. Значит, можно считать, что этот термин, хотя и не специфически русский, однако и не общий для старославянского и русского языков. Возможно, что последнее в ряду имен членов дипломатической мис­сии Игоря в Византию — имя того русского дьяка (по современной терминологии, секретаря посольства), который вел запись. Поэтому не исключено, что Синько Биричь и является автором первоначаль­ной записи договора 944 г. Но если бы даже допустить, что запись сделали какие-то другие люди, надо запомнить, что в составе делега­ции был биричь, т. е. служилый человек из дружины князя.

Какие же заключения мы можем теперь сделать из подробного рассмотрения данных о языке договоров с греками? Прежде всего надо считать достоверным, что все три договора являются важней­шими памятниками русского литературного языка X в. и что они включены в летопись не в середине XI в., как думал Истрин, а в ка­кие-то более ранние летописные своды в X в., из которых попали в «Повесть временных лет».

Что же можно считать подлинным в дошедших до нас текстах договоров в составе «Повести временных лет»? Некоторые ошибки копиистов, переписывавших летопись, совершенно очевидны. Ска­жем, во фразе отпусти слы одарив скорое и чалядью (944 г.) слова скорое вместо скорою и чалядью вместо челядью ошибочны; здесь стоял творительный падеж от слова скора — 'мех', а понято было копиистами как прилагательное в форме среднего рода, быть мо­жет, потому, что в XIV в., когда Лаврентий переписывал летопись, слово скора на северо-востоке не употреблялось. Ясны и другие искажения текста договоров — Борич вместо Биричь или лядех вместо олядех. Но эти искажения легко устраняются при сопостав­лении списков; ошибки одного переписчика исправляются точным текстом в других списках. Механические ошибки легко устраняют­ся даже тогда, когда все три списка содержат ошибки; они обычно совершенно очевидны. Следовательно, очистить текст договора от позднейших искажений не стоит большого труда.

Гораздо сложнее вопрос о редакторских заменах. Шахматов убе­дительно показал, что договор 911г. одним из редакторов летописи разбит на две части — часть текста перенесена под 907 г., остальной текст сохранен под 911 г. Шахматов показал и то, что, желая устра­нить противоречия, которые образовались при таком искусствен­ном разделении договора, редактор одного из летописных сводов сделал некоторые изменения в тексте. Из имен трех византийских^-цесарей он оставил только два, потому что ему было хорошо из­вестно, что царь Константин в 911 г. не мог быть участником до­говора. Эти редакторские изменения, наличие которых можно считать доказанным, конечно, несколько мешают нам относиться с полным доверием к сохранившемуся в летописи тексту и делать на его основе какие-нибудь окончательные выводы. Но надо ого­вориться, что редакторские исправления касались главным обра­зом фактического содержания договоров — редакторы опускали то, что их не устраивало. Значительных вставок в текстах договоров не обнаружено. Неполнота текстов в ряде мест очевидна, но вставок словосочетаний, фраз пока никто не нашел, и вероятнее всего, что их и не было. Если так, мы все же можем полагаться на тексты этих договоров, хотя и неполные, как на документы X в.

Каков же был состав литературного языка? Я уже указывал, что по текстам договоров нельзя характеризовать русский язык X в. в целом, так как это деловой язык, т. е. только одна из разновидностей литературного языка. Однако деловой язык всегда был ближе к жи­вому разговорному языку, чем другие разновидности литературно­го языка. Мы это наблюдаем во всей позднейшей истории русского языка, в памятниках ХИ-ХѴІІІ вв. и, если хотите, до нашего време­ни, хотя не в той мере, как раньше. Следовательно, даже то неполное представление о начальном этапе развития русского литературного языка, какое можно себе составить по этим договорам, имеет важ­ное значение для решения вопроса о происхождении литературно­го языка, потому что несомненно, как это всегда и везде было, что в основе каждого литературного языка лежит общеразговорный язык дописьменной эпохи. И если в деловом языке мы имеем более органическую связь с разговорным языком, то можно думать, что здесь отражен более древний тип общего языка, чем в позднейших памятниках.

До сих пор никто, кроме Срезневского, не начинал истории рус­ского литературного языка с X в. Обычно древнейшим памятни­ком, на базе которого характеризовали начало русского литератур­ного языка, считали «Русскую правду». Правильно ли сделал Об­норский, не включив в свою книгу вопрос о договорах с греками и начав историю русского литературного языка именно с «Русской правды»? Нет, неправильно. Если даже согласиться с теорией Ис-трина, что договоры с греками были литературными упражнения­ми переводчиков XI в., а не записью устных речей в X в., все равно язык переводов как характерный для начального этапа развития литературного языка должен быть пристально изучен. И в этом отношении Обнорский напрасно не последовал за Истриным, по­святившим основные свои работы анализу древнейших переводов в русской литературе. Но я считаю, что в договорах с греками мы имеем переводы только в некоторых частях. Переводом можно счи­тать формулы договоров, т.е. вводные и заключительные части их, и статьи, содержащие условия греков. А центральные части пред­ставляют собой постатейную запись посольских речей той и дру­гой стороны. Значит, здесь переводными можно считать те статьи, которые предложены византийцами.

Итак, сомнение в необходимости начинать именно с этих па­мятников историю русского литературного языка должно быть со­вершенно отброшено. Однако многие думают, что «Русская правда» есть только поздняя запись очень древнего обычного права. Ряд ис­следователей истории права считали, что в «Русской правде» отра­жено обычное право VIII—IX вв. Надо сказать, что эта точка зрения, пользовавшаяся широким признанием и в дореволюционное вре­мя, теперь окончательно отвергнута: «Русской правде» посвящены три капитальные исследования — Б. Д. Грекова, М. Н. Тихомирова и С. В. Юшкова¹. Авторы этих работ, идя разными путями, пришли во многих случаях к одним и тем же выводам. Греков изучал «Рус­скую Правду» как социолог и историк, Тихомиров исследовал ее как филолог, археограф и историк, и наконец, Юшков говорит о ней как юрист, историк права. В книге Юшкова надо считать почти неопро­вержимыми всю аргументацию, весь ход исследования (в вопросе об отношении текста «Русской правды» к обычному праву, конеч­но, решающим является голос специалиста по истории права, а не лингвиста, филолога и даже не социолога).

Юшков утверждает следующее: а) те памятники, которые объ­единяются под заголовком «Русская правда», прошли восемь эта­пов длительного, постепенного сложения, постепенной выработки окончательно установленного текста; б) «Русская правда» является отнюдь не первым кодексом законов Киевской Руси. Как и Греков, он с полным доверием относится к упоминаниям в договорах с гре­ками «русского закона» и на основе этих упоминаний считает, что запись и систематическое изложение обычного права производи­лись на протяжении X в. несколько раз. Так как о русском законе как уже сложившемся упоминает договор 944 г., то, следовательно, можно приурочить первые своды законов, по крайней мере, к IX в., тем более, что начало письменности на Руси пока нет оснований отнести к более ранней эпохе, чем IX в. На протяжении X в., как думает Юшков, обработка русского обычного права производилась неоднократно: возможно, впервые при Ольге и вполне достоверно при Владимире, в конце X в.

Таким образом, «Русская правда» даже в древнейшем виде, так называемая «Правда Ярослава» (ее относят к 30-м годам XI в.), была не первым сводом законов. Более того, она является не записью обычного права, а только отражает старое обычное право, причем чаще не положительным, а отрицательным образом, т.е. содержа­ние «Правды Ярослава» — это новые законы, отменяющие старое обычное право.

Эту древнейшую часть «Русской правды» Юшков приурочивает ко второму этапу ее истории, после свода Владимира. Дальше он на­мечает еще ряд этапов. К третьему этапу он относит «Правду Ярос­лавичей», которую датирует 1072 г. Четвертый этап — объединение древнейшего свода с «Правдой Ярославичей»; при этом некоторые статьи пропущены, некоторые дополнены, и таким образом сло­жилась «Краткая правда». Пятый этап — обработка первой части «Пространной правды», известной под названием «Суд Ярославля Владимирича — Правда Русская»; это древнейшая начальная часть «Пространной правды». Шестой этап — составление «Устава» князя Владимира Мономаха (ок. 1113 г.), ставшего второй частью «Про­странной правды». Седьмой этап — переработка и объединение «Суда Ярославля...» и «Устава» Мономаха, в результате чего воз­никла так называемая пространная редакция «Русской правды»; к этому этапу относит Юшков и объединение «Русской правды» с переводным «Судным законом» болгарского происхождения. На­конец, восьмой этап — составление третьей, сокращенной редак­ции «Русской правды» — Юшков относит уже к XV в. Эта последняя переработка сделана в Московском государстве для приближения «Русской правды» к новым юридическим нормам.

Когда история текста «Русской правды» выяснена так деталь­но и обстоятельно, то уже нельзя говорить о том, что «Русская правда» — это запись обычного права еще родо-племенной эпохи (скажем, VIII в. или более ранних веков). Теперь ясно, что «Русская правда» (даже в первой, краткой редакции) отражает во всех своих частях состояние общества и юридические нормы XI в. или, может быть, в некоторой части конца X в. Значит, нельзя считать, что «Рус­ская правда» дает нам возможность судить о состоянии русского языка в эпоху, более раннюю, чем время заключения договоров с греками. «Русская правда» должна занять свое законное место сре­ди памятников русского языка ХІ-ХѴ вв. От X в. мы имеем только договоры с греками; остальные памятники письменности, возводи­мые к X в., важны скорее для изучения церковнославянского языка, а не русского.

Каков же был русский литературный язык X в.? Рассматривая до­говоры с греками, мы видели, что самый ранний договор 907-911 гг. содержит ряд совершенно отчетливых и неоспоримых русизмов, ко­торые позволяют говорить о живой народной основе русского ли­тературного языка X в., о чрезвычайной близости народного языка к слагавшемуся в то время культурному языку ведущих обществен­ных групп, который уже, несомненно, достаточно сформировался и нормализовался в X в.

Но можно ли говорить о каком-то чисто русском типе этого древнейшего вида литературного языка? Нет, во всех трех дого­ворах наряду с русскими есть много элементов старославянских. Можно ли предположить, что некоторая часть синтаксических построений и грамматических форм старославянского происхож­дения была внесена в эти договоры позже? Можно. А можно ли предположить, что какие-то русизмы внесены в текст договоров позже? Нет. Однако Обнорский сделал именно такое заключение, он утверждал, что договор 911 г. был переведен болгарином, а до­говор 944 г. — русским. Однако в обоих договорах есть и русские, и старославянские элементы. Наличие русских элементов в договоре 911 г. Обнорский объясняет тем, что позднейшие редакторы лето­писи заменили старославянские формы слов и оборотов русскими, а в тексте 944 г. те же редакторы заменили ряд русских форм и слов старославянскими.

Все это произвольные и ничем не оправданные допущения. У нас нет оснований не доверять сохранности текстов договоров. В неко­торых частностях текст мог подвергнуться позднейшей правке, но при этом для ХІ-ХІѴ вв. можно предполагать только исправления в сторону сближения с нормами старославянского языка, а не на­оборот.

Почему? Потому что культурные, политические, религиозные связи Киевской Руси с Болгарией и Византией с конца X до начала XIII в. возрастают, а не ослабевают. Так как никто пока не оспари­вает того, что широкое распространение христианства относится к концу X в., совершенно ясно, что только с этого момента в Киевскую Русь стало приезжать все больше греческих и болгарских церковни­ков, все больше привозиться греческих и болгарских книг. Усиление византийского и болгарского влияния и относится именно к XI в., может быть к началу XII в. Но затем оно быстро ослабевает. Следо­вательно, некоторые изменения в сторону старославянского языка могли произойти только в XI в. и не позже начала XII в., т. е. именно тогда, когда в основном и составлялся летописный свод, известный под названием «Повести временных лет».

Какие же основания, какие доводы могли быть приведены в пользу предположения о том, что кто-то в XI в. переделывал текст старославянского облика на русский? Если прочесть целиком «Очерки по истории русского литературного языка старшего перио­да» Обнорского, то увидим, что при исследовании памятников XI и

XII вв. («Русской правды», «Поучения» Владимира Мономаха, «Сло­ва о полку Игореве», «Моления» Даниила Заточника) он постоянно говорит о переделках, заменах в текстах этих памятников в сторону старославянского языка. О том, насколько оправданны его рекон­струкции, я буду говорить потом, но важно, что позднее переработ­ка старых текстов всегда имела одно направление — славянизацию, замену старых русских форм старославянскими, внедрявшимися в XI—XII вв. очень широко. Значит, предположение о том, что договор 911г. был написан на болгарском языке, а потом каким-то летопис­цем переведен на русский, абсолютно неправдоподобно. А договор 971 г., который Обнорский отказывается рассматривать ввиду его краткости, ясно показывает значительно возросшее влияние старо­славянского языка, по крайней мере, старославянской диплома­тической терминологии и фразеологии, в последней четверти X в. В этом договоре древнерусских элементов гораздо меньше, чем в договорах 911 и 944 гг. Таким образом, рост влияния на старый рус­ский культурный язык со стороны старославянского очевиден даже из сопоставления языка трех договоров.

Связи с Болгарией и Византией завязываются у нас не с момен­та принятия христианства, а, как известно из исследований исто­риков и археологов, по крайней мере с VIII—IX вв. Эти связи были достаточно интенсивны в самом начале нашей эры и на протяже­нии всего первого тысячелетия. Значит, невозможно представлять себе развитие общелитературного русского языка на всех этапах без воздействия со стороны Болгарии и Византии. Поэтому нет ника­кой необходимости предполагать, что, скажем, древнейший договор 907-911 гг. подвергся в значительной мере поздней славянизации, ибо несомненно, что в X в. число болгарских и византийских элемен­тов в общерусском культурном языке было уже довольно велико.

Как я говорил вначале, акад. Н. К. Никольский начал разработку вопросов о древних связях восточнославянских племен с западнос­лавянскими и о древней основе общего языка, который почти не имел элементов византийско-болгарских, но зато имел много эле­ментов западнославянских и романо-германских¹. Однако по этому пути исследования пока ушли недалеко, вот почему освещать этот этап, который нужно относить к VIII, VII вв., а может быть, к VI в.,

' См.: Никольский Н. К. «Повесть временных лет» как источник для истории Начального периода русской письменности и культуры. К вопросу о древнейшем русском летописании, вып. 1. Л., 1930.

но не к ХІ-Х вв., пока очень трудно. Можно сказать уверенно, что с X в. русский литературный язык, только что сложившийся как ли­тературный (потому что письменность началась не ранее IX в.), от­ражает уже позднейшие культурные связи с балканскими государ­ствами — Болгарией и Византией, а не древнейшие — с западными славянами¹.