Леонид Леонов Халиль

КАСЫДА О ВСТРЕЧЕ С ТОЙ, КОТОРАЯ ПРОХОДИЛА НОЧНЫМ НЕБОМ

За Джейхуном — там охотится Халиль.

Протяни свое ухо по ветру,— кричит за рекой звонкое золото охотничьих труб. Голоса, пробиваясь в чащах, медные глухари и топот конский, летя из дебрей, стремглавые свисты Халилевых бейлербеев напугали светлые сумерки гор. Вершины тревожней вздымаются. В светлые воды Джейхуна острые камни угрюмей глядят.

Случайный, посторонись! Пестрый барс несет на вздрагивающей коже недлинную канайскую стрелу. Хорошо о любви к рыжеволосой Хаккы поет тростниковая флейта чернобаранного пастуха, но и тетива Халилева лука поет о смерти не глуше, — барс знает это.

Льется кровь из яростного турьего глаза. Крепко целуют тонкие губы черноволосой Кыссе, когда быков к ночному водопою в долину пригоняет Максуд,— не менее крепок укус не­жданный тонкого Халилева копья.

Кабан пропарывает влажные сумерки острым клыком и диким взглядом, волоча тяжелый капкан. Страшись кабаньего лихого взгляда! Напрасно будет ждать тебя сладкоустая Тайтутлы в пастушьей хижине и лить сметану в бурхани,— тебе не вернуться к ней.

В девять раз чаще, чем сердце труса перед копьем, ударяют ноги Халилева коня. Легкая, впереди него, на лету рожденная, ищет выхода из ущелий коза. И на лбу ее белом гнутые каменные рога трубят о гибели в приподнятые страхом уши.

Тут запела Халилева стрела, в полет срываясь. Так поет, протяжно и унывно, заглушаемая зурна нищего. Тогда раздви­нулись ее тревожные ноздри, а взгляд стал тяжел, как вьюк с песком. В ночь, приходящую отовсюду, рванулась пробитым сердцем и упала.

Он поднял глаза, Халиль, и увидел луну.

Медленная, в небе проходила черная верблюдица — ночь. Меж горбов ее качаясь круглых, над кызыловыми дебрями плыла луна. И она была прекрасна, как та, единственная, кото­рой ты сложил свои месневи.

Мир над тобой, Халиль,— твое сердце истечет любовью. Семнадцать раз зацветали ясмины в лощинах и будили кровь в ноздрях,— ты же не выходил из турбэ, окруженный улемами. Вот ты познал радостные законы солнечного бега и дикую тайну звезд, нависающих дождем, и веселые имена морей, опоясавших твой Херат... Но разве знаешь ты закон и тайну своего сердца? Но разве сказали тебе улемы имя той, которой ты кричишь теперь:

— Прекрасна ты... Мужем твоим хочу быть!

КАСЫДА О ХАЛИЛЕ ПЛАЧУЩЕМ

Над Хератом кричат муэдзины. Мирных лютней смолкают струны. Тухнет в небе перламутровых раковин игра. Тени, за­кутанные плотно, спешат по узким улицам к ночлегам.

А вверху, в острой облачной лодке плывет — и не плещут весла — вечер тихий туда, где входы, царящие над светом, сто­рожит Ризван.

Кричат муэдзины над Хератом.

Ты, когда расстилаешь на плоской кровле коврик для намаза, гляди в небо. В нем развернута звездная книга, а в ней все написано: и когда потухнет звездный щит Симака, и когда в Самарканде умрет Шахрох, и когда лопнет копыто Хюсейнова жеребца, и когда пламепь разотрет твое тело быстрыми ладонями в золу. Ты гляди в небо. Оно тихое и простое, бегущее с востока неустанно. Пусть таким будет сердце у каждого, кто стопы свои направил в хадж.

Ныне, во время эзана, ты стоишь на стене Халилева дворца. Ты глядишь далеко и видишь большие пространства остывающего огня. Теперь ты глядишь ближе, ты видишь прямо перед собой голубую Халилеву чалму. Он сидит на кожаной подушке, а лицо его такое, словно сидит па стреле. Кто уронил круглые алмазы в серые его глаза, кто заставил плакать Халиля?

Вошедший Берамугур, асаф Халиля, говорит:

— Чем слезы собирать в рукав, вели созвать мудрых со всех земель, которые под Хератом и глядят на тебя. Спроси у них о том, что печалит тебя, они скажут.

Халиль сказал:

— Завтра, едва заря, пусть трубят трубы громче, чем в дни бедствий. Пусть придут ко мне отовсюду. Я буду искать в них.

Берамугур сказал:

— Да.

БОЛЬШАЯ ЛЮБОВНАЯ КАСЫДА ХАЛИЛЯ

В сердце моем, которое истекает любовью, написано:

Ты рождаешься в желтом Мекране, соседнем со страной Зибадж, где каждая лужа в немощеной улице и каждая жемчужина в круглом женском ухе робко отразили бледную ровность твоего лика. И ты падаешь, легкая, как перо райского фазана, на снежные острия Кафских гор. Там спишь. И когда несут тебя над кровлями Херата черные верблюдицы облаков ночных,— кто из тех, чьи пальцы одинаково искусны и в воен­ной игре и в игре любовной, не отвращал глаз от врага и губ от невесты для тебя?

И когда светлеет восток по утрам, какая, луноликая, рав­на тебе?

КАСЫДА О ХАЛИЛЕВОМ ФИРМАНЕ

Один, который продавал на улицах черные бусы и бусы синие, сказал другому:

— С самого утра гремят сегодня трубы с Халилевых стен.

Может быть, умер? Или луристанские собаки пришли с мечом на Самарканд? Или убежал какой-нибудь от веревки?

Другой, который предлагал громко с утра до вечера жареный миндаль по два тенке за полную горсть, сказал:

- Нет. Но Халиль, да осияет его пути свет пророка, заболел сердцем. Шерифы понесли по всем углам земель фирман Халиля. Давай будем слушать,

Так говорили все на площади, и без того шумной по утрам. Кричат с дворцовой кровли Халилевы трубы, и среди них огромная одна. Это она гремела, когда поганый Хулагу раздавил веселый Аламут и зеленую твердыню Дженашека, когда огонь пожирал Сенамарову мечеть, когда тысяченожка укусила Халилева отца, правоверного. Медный голос трубы — в нее дуют семеро, а пятеро подымают вверх — подобен он реву пустыни, когда зимних бурь кривые когти терзают красную ее, неостылую грудь.

Люди бегут услышать. Вот кричит один, с красным лицом:

Слушайте фирман Халиля! Слушайте все фирман Халиля! Всякий, кто сможет излечить падишахово сердце, пусть идет к воротам Халиля. Он платит но двести магрибских динаров за каждое слово, означающее исцеление сердца. Слушайте фирман Халиля...
МАЛАЯ ЛЮБОВНАЯ КАСЫДА ХАЛИЛЯ

Зачем, зачем не знает ухо твое о крике моей души?

Сказал мубарек, написавший золотую книгу: течет в садах пророковых река Тесним, воды ее — сладостный напиток блаженных. Но сладостней двадцати больших кубков Теснима была бы мне капля шербета из уст твоих!

Там, где ты, там снег. Здесь, где я, здесь розы. Ты урони снега высот твоих на мои розовые сады. Пусть увянут под снегом. Пусть только узнает о крике моем ухо твоей души!

Караваны приходили из Тадвана, покуда плакал Халиль. Привез тадванский караван не овечью шерсть и не вьюки с пахучим кардамоном,— трех стариков привез он, которые имели слово к падишаху. Были их носы в уровень с подбородками, от науки стали слепы их глаза.

Из Шифтэ-Абдура трех улемов, знавших про пути в небо, привезли. Чалмы их были из соломенной циновки, а ноги их босы.

Из области Гамедантской, где высится гора Эльвенд, привезли не сандалоцветпую камедь, не камни, которые по ночам освещают любовным огнем ухо харемной рабыни,— привезли трех. Были их бороды сложены впятеро, чтоб не измялись ветрами пустынь в пути.

Белые одежды надели на них, с золотыми зарукавьями. Каждому дали по посоху. На головы им возложили полосатые чалмы, чтобы еще яснее обнажилась мудрость их в глазах народа. Они ехали на белых верблюдах, мюриды в зеленом направляли им путь. И никто не знал, что не мудрость несли они к Халилю, а тяжелое бремя своих седин.

...Урьян, золотых дел мастер в Херате, спросил у того, который стоял рядом:

— Кто тот, у которого глаза подобны глазам дикой сайги, и чем знаменит он?

Тот, который был кадием в Херате, ответил Урьяну, сто­явшему рядом:

• 
  Это Имадеддин из Багдада. Он семь раз ходил в Каабу разными дорогами. Его зовут Бургали за твердость кожи, не уязвимую даже и копьем. Такая кожа дана ему за святость его.
  
• 
  А этот кто,— одно его ухо равно уху осла, а другое — уху гончей собаки?
  
• 
  Тому имя Фареддин Задэ. Когда Тимур брал Испахан, Фареддин совершил омовение и камень в двенадцать дангов упал на эмира Салтыя, старшего из Тимуровых. Тот же ка­мень переломил ногу и Тимуру.
  
• 
  А кто тот, которого борода — как хвост павлина? У него нет одного глаза, и он все же сумел выбрать себе самого рос­лого верблюда и самого красивого мюрида.
  
• 
  Не смейся над ним. То сам Хаджи-Бекташ. Левый глаз ему выклевал священный Хумай!
  

Сокол, слуга царей, принес в шатер Мусы большой зеле­ный изумруд. Пророк сказал:

— На что мне? Отдай людям.

Сокол уронил изумруд в Херат. С тех пор таит в себе хератское утро прозрачную зеленость пророковой тишины.

...Опять бегут люди видеть. Через площадь трех колодцев, гулямами ангелоликими ведомые, идут старики в мечеть. Их бороды — как облака. Пятилетняя девочка спросила свою мать: облака ли идут в дом пророка?

...Муса, пророк, когда его сердце нальется гневом, скажет соколу, слуге царей:

— Иди и принеси мне изумруд, который отдан Херату. Сокол возьмет клювом.

Тогда сотрясутся минареты Херата, и навсегда уничтожится утро,— время, когда так хорошо тебе тянуть кальян или жевать индийский орех да слушать, как поет тонкая струна под смычком искусника Урьяна.

КАСЫДА О МУДРОСТИ ЧЕТЫРЕХ ПЕРВЫХ СТАРИКОВ

Сожигали мускус и алоэ, ждали стариков. Сказал Халиль:

— Пусть придут. Хорошо мне, молодому, отпробовать ста­рого вина.

Он сидел па парчовой подушке и отпивал понемногу из щербетпого кубка. Стояли по стенам дворца ряды черных та­вашей.

Спросил Халиль первого, которому имя было Имадеддин Багдадский:

— Вот, я люблю луну. Ты, если знаешь об этом, скажи!

Сказал старик, гладя толстые свои щеки:

— Ты сказал: лупу? Слушай меня, сахыб, который мог бы быть мне внуком, когда б я халифом был. Вот ответ от полноты мудрости моей. Ударять в гладкую кожу черепаховых гитар легче, нежели изучать науку хадисов. Обучить пьяного вер­блюда пауке хадисов легче, нежели победить в споре Имадеддима из Багдада. Победить в споре десятерых Имадеддинов легче, нежели стать мужем той, которая проходит ночным небом. Я ничего не знаю об этом, так как это невозможно для меня!

Ему на это вскричал Халиль:

— Назвать тебя старой корзинкой, набитой гороховой соломой, и кинуть тебя в сорную яму для меня легче, нежели наградить тебя обещанными динарами, так как это невозможно для меня!

Обратился Халиль ко второму:

—- Я знаю, тебя зовут Ахлат-эль-Кыз. Мир тебе! Слух о тебе приносит каждый, кто приходит из твоих краев. Что ты хочешь сказать мне о моей любви?

Ахлат-эль-Кыз был остронос и лукав. Ахлат-эль-Кыз сказал:

— Помни, господин,— тот, кто подымается как сокол, часто падает как курица. Подобает ли это соколу — падать курицей?

Смеялся Халиль:

— Не бойся, старый Ахлат-эль-Кыз! Ты никогда не упадешь курицей, так как только соколу дано летать.

К третьему старику направил слова свои Халиль:

— Что ты знаешь о том, что сумело бы облегчить мне мою тяжесть?

Так отвечал Хаджи-Бекташ, стуча ногою в камень пола:

— ...Я? Вот, я скажу. Когда Джелаледдин из Руми извел пером суфия сладкое вино газэл из сердца своего, он произнес так: свершай частые странствия в Каабу души своей и там стучись в священный камень сердца, ибо все в нем. Все, что вне его, ничто. И когда дед мой, Ахмед Есеви, извел посохом хаджи воду из камня, он сказал: положи сердце свое на ладонь и швырни его о камень, если оно укушено змеей мечты. Теперь отвечай ты мне: где лежат динары, ради которых я

Яростно закричал Халиль, кидая чалму в самое лицо Хаджи-Бекташа:

— Когда я поленом гнева изведу глупую душу из этого дырявого бурдюка, я скажу: ты пришел за динарами — награ дой мудрого, а получил удары — награду осла!

И у четвертого старика спросил Халиль:

— Может быть, и ты скажешь мне то же, что вытащил из себя этот одноглазый мул, или смеющийся верблюд, или ли­сица, притворяющаяся слоном? Я хочу знать, где путь той, которая проходит ночным небом.

Стал говорить Мустафа-баба из Хорсана. Он кланялся и делал рукой, будто вытирает стену, а говорил так:

Хэ, пусть ухо падишаха усладится мудростью старого Мустафы. Рождаются только намеченные к смерти, и умереть не хуже, чем родиться. Ибо умирает не только сердце, истекающее любовью, по всякое, истекающее любовью, умрет. Ты призвал меня, потому что боишься смерти. Зачем же ты боишься, если хочешь, чтоб истекало любовью твое сердце?

С грустью ответил Халиль:

— Когда тебя спрашивают о твоем имени, разве ты называешь имя твоей лошади? Плохо, когда женщина, у которой просят только взгляда, дает поцелуй. Я просил тебя указать, где пролегает путь, а ты рассказываешь мне, из чего сделаны дороги.

Потом сказал Халиль, роняя слезу в шербетный кубок:

— Не приводите их больше в этот день, ибо я боюсь пожалеть, что отец мой не бежал от моей матери, как от беше­ного кабана, а, напротив,—целовал ее крепко и до самого утра называл сахарогубою.

ПЕРВАЯ НОЧНАЯ КАСЫДА

Сорви ветку ясмина, что цветет в твоем садике, и ступай на площадь, где главный хератский фонтан. Там ты сядешь на плиту ступенек и будешь нюхать ясмин и глядеть в звездное небо Реджеба Халилевой поры.

А когда утихнут городские шумы и усилится до предела твое желанье, ты ступай неспешным шагом к той, которую в своих месневи превыше всех возносишь ты.

Темны улицы, но у тебя фонарик. Ты не бери с собой большого огня туда, где и фонарик достаточен. Все равно ты его затушишь рукавом, после того как выпьешь кружку дуки и приготовишься поедатъ горстями душистые финики любви.

И когда ты будешь спать на груди твоей сахарогубой, пусть тебе снятся ясминовые сны...

КАСЫДА О ДВУХ УЛЕМАХ

И в другое утро сел Халиль под фонтаном, подымавшим нардовые струи к мерцающей небесной голубизне. Он велел ввести стариков.

Тому, которого звали Фареддин Задэ, задал Халиль вопрос:

— Я полюбил луну. Ты что об этом думаешь?

Вот слова Фареддина Задэ, более горькие, чем сабур, который дают от павлиньей болезни:

— Старому лишь благопристойно любить недостижимую мечту. Ибо к чему способен старый? Ты будешь умирать и скажешь: разве нужно было это мне — рвать финики, прежде чем они созрели. И потом я никогда не видел и не слышал, чтоб возможно было полюбить луну!

Вот неутешаемый рев Халилева сердца:

— Что ты можешь услышать ухом, которого у тебя нет, и увидеть глазом, которому цена не больше, чем простой стеклянной бусине?

Слезы омочили глаза Халиля. Вытерев их, он спросил следующего:

— Ты скажи мне, Ахмед Кешеф, ибо борода твоя внушает мне доверие. Признаюсь, я боюсь твоего ответа, ужаленному змеей свойственно бояться и веревки!

Но ответил с печалью Ахмед Кешеф:

— Я бы ответил тебе все, что ты хочешь знать и что может принести тебе пользу, если б только был я Ахмед Кешеф

Халиль опустил глаза:

• 
  Кто же ты?
  
• 
  Я брат Ахмеда Кешефа. Меня схватили по ошибке: накинули мне мешок на голову, когда я ел. А тот, который был моим братом, умер. Но он был мудр, мой брат, как сам Имадеддин из Багдада!
  

— Он хорошо сделал, что умер, твой брат, Ахмед Кешеф.

И добавил при этом:

— Воистину приходит исполнение словам Махмуда-странника: когда переведутся мудрые, земля треснет, как гнилой орех.

ВТОРАЯ НОЧНАЯ КАСЫДА

Он ушел из дворца перед полночью и тоску свою понес с собой. Белую чалму надел на себя и рваные тырке, так что никому не узнать Халиля.

Тишина над Хератом: ни муэдзин, ни ветер, ни собака. Халиль идет. Ты, если бы встретил его, подал бы ему медный тенке и пожалел бы родившую его.

Тут слышит Халиль тяжелый звук струн. Он подходит ближе. А там был сад, окруженный высокой оградой. Звук шел из сада. Халиль догадался, потому что ждал этого. Халиль подумал: «Ну да, это она, которая проходит ночным небом. Она не знает, что я тут, и, ударяя в бербут, зовет меня!»

Тут подул ветерок, слабый, как шелест страницы Алкорана. К самым ноздрям Халиля донес он ясминовое дыхание сада.

КАСЫДА О ТРЕХ ПОСЛЕДНИХ СТАРИКАХ

Но все же призвал к себе улемов и хадисов утром, надеясь, что каждая громада пустого праха носит в себе хоть крупинку золотого песка.

Вошел Ахлат-баба. Его спросил Халиль:

— У шестерых я спрашивал, как сделать женой ту, которая наполняет напрасным желаньем мои ночи. Они говорили, что скорее жареная куропатка научится пенью Алкорана труд­ным хеджасским напевом, нежели луна сойдет на ложе Халиля. Теперь говори ты.

Ахлат-баба опустил глаза и стал думать. Он думал столь­ко времени, сколько нужно, чтоб съесть двадцать пирожков сабуниэ. Так подумав, он прокричал тонким голосом:

— О, я знаю. Надо тебе разлюбить луну. Она проходит так высоко, что не слышит твоих любовных криков, сахыб. Напрасно ты ударяешь в грудь, когда встаешь с ночного ложа и когда идешь в мечеть, когда идешь в Диван говорить с дикханами и когда ложишься спать. Но не лучше было бы для тебя, если бы и услышала она твои призывы. Ибо какой величины нужно иметь ухо, чтобы услышать вздох хератского падишаха? Разве полюбил бы ты женщину, ухом которой можно укрыть от дождя два отряда тавашей?

Гневно вскричал Халиль Ахлат-бабе, упадающему в страхе на колена:

— Или это нужно было пророку, чтобы хатайские обезьяны ежедневно наполняли ухо мне своим ревом?

Когда ударяемого по спине вытолкали Ахлат-бабу, вошел поступью павлина Изеддин из Маджара. Он прямо стал говорить, не стуча себе в лоб, как другие, чтоб разбудить спящую там мудрость:

— Ты хочешь луну иметь женой себе? Почему же ты не позвал меня первым? Вот: дай мне десять тысяч конских табунов. Из хвостов их я сплету аркан и пойду на гору Эльвенд в месяце Сафар. Вот: будет луна проходить близко от Эльвен да, я накину на нее аркан и, сделав ей страшно, но не вредно, затащу к тебе в Херат. Прежде чем тутовый лес станет шелком, она произведет тебе двух,— сильных и красивых, как ты сам.

Горько усмехнулся Халиль:

— О, зачем в юности моей верблюд не наступил мне на ухо? Я бы не услышал теперь ни рева ослов багдадских, ни вопля хатайских обезьян!

К последнему, простираясь в прах перед ним, в отчаянье воскликнул Халиль:

— Ты, Моххамед-Ак, говори! Не может иметь глупого сора в голове тот, кто носит имя пророка...

Но молчал Моххамед-Ак. Халиль спросил его:

— Ты почему молчишь? Разве забыл ты разум свой дома в бараньем загоне? Или ты не хочешь открывать рта, потому что оттуда пахнет гнилой рыбой, как из ямы? Или тебе не нужны магрибские динары, раз корзинка дервиша на твои боку?

Но молчал Моххамед-Ак. Когда его выволокли, ударяя по голове его же корзинкой, спросил его Берамугур:

• 
  Может быть, молчал ты потому, что не хотел нанизывать жемчужин твоей мудрости на гнилую нитку Халилевой страсти?
  
• 
  Нет. Но если бы я сказал ему свои слова, он захлебнулся бы гневом. Кроме того, он приказал бы набить меня самого теми магрибскими динарами, как огурец семенами.
  
• 
  Что же ты имел сказать ему, Моххамед-Ак?
  
• 
  Хотел сказать: оттого не слышит луна Халилева зова, что любит другого, кто красивей и сильней его!
  

Сладких уст тех песня вот:

Ты приходишь, молодой и нежный, и проходишь мимо, а я напрасно жду. И напрасно я раскрашиваю ноги до колен, а бокалы ониксовые наполняю шербетом.

Слушай, я никого не целовала и не поцелую никогда, кроме тебя, единственного!

Вчера я проснулась рано, солнце пробилось сквозь мои ресницы ко мне. Оно бросилось на меня, как барс, как сокол на фазана. Но я сказала ему:

Ты не тронь меня. Мой единственный,— он лучше тебя. Тебя влекут пламенные кони, а мой проплывет по ночному небу в золотом челноке, запряженном павлинами.

Твой поцелуй — поцелуй накаленной подковы. Целовать его - все равно что пить снеговую воду, подслащенную ранним медом.

Когда б пришел он, не изошли б ласки из моего горла, по­мп в бурдюках его страсти не иссякло б вино.

Мое имя Баялунь, почему же не приходишь ты?

КАСЫДА О СЛАДОСТНОМ ХАЛИЛЕВОМ ЗАБЛУЖДЕНЬЕ

Тогда шепнул себе Халиль: «Ну, да, это она! Та, которую ищу, близко, а девять мудрых не знали! Вот я приду к ней и буду счастлив. Ведь я и не знал, что она ждет меня так же сильно, как я!»

Перелез Халиль через ограду и пошел в глубь сада, от­куда неслось пенье и происходил голубой свет. Он прошел мимо водоема, полного прозрачной лунной воды, и тут увидел ее. Шепнул неслышно сам себе Халиль: «Если б ты и не была Луной, все же я сказал бы, что сама луна затяжелела от весеннего ветра и родила тебя!»

К ней, прекрасной — словно она держала розовые жемчужины во рту, вышел Халиль, нежданный и нежный, как месяц перед полночью. Тогда порвались все преграды между ними. Схватив его за рукав, она повлекла его в пестрый шатер, где стояли кальяны и узкогорлые кувшины с серандибским шербетом. Уже стучала разбуженная кровь Халиля. На пестрой шкуре, кинутой наспех посреди шатра, они прижались друг к другу.

Но прохладны ясминовые ночи и хотя бы и способствовали любви, зато скорее приближают пробужденье. На заре, когда из гор пришли утренние росы и дерево бан наклонилось по ветру, проснулся Халиль, говоря:

— Воистину ты Луна, проходящая ночным небом. Пусть бу­дут для всех безлунные ночи, для меня никогда не угаснешь ты!

Сдвинулись удивленьем брови женщины:

• 
  Нет, я не Луна. Я Баялунь, дочь Халилева дикхана. Но ты, разве ты не Месяц, который проходит ночным небом, которого я ждала и призывала столько дней?
  
• 
  Нет, я Халиль. Я не хочу знать тебя, Баялунь. Но разве не для меня пела ты свою вчерашнюю касыду?
  
• 
  Нет, я пела для Месяца, который проходит ночным небом... Но разве не Месяц ты?
  

Они стояли друг перед другом, оба молодые и нежные, и плакали. Может быть, они плакали о том, что любовь не лишила их языка…

Когда умирал Халиль, луна ему светила прямо в очи, и сердце его истекало любовью, подобно тому, как истекал соком гранатовый плод в саду его. Кричали муэдзины над Хератом.

Будь тогда у Халиля сто языков, он кричал бы, стоустый:

— Когда подымаются волны любовного моря, ты не бойся ни молний, ни рифов. Отпихни ладью от берега, а весло выкидывай за борт.

И когда будет она разрезать играющие волны, подобно тому, как остроносые корабли купцов йеменских режут мякоть моря в бурю, ты молчи и помни только, что лютня поет не хуже тебя.

Ибо, когда две бабочки соединяются в пахучем лоне цвет­ка, разве плохо, что не слышат и молчанием связываются крепче, чем ненадежными узами слов?