Литература и фольклор как научная и методическая проблема материалы региональной научно-практической конференции 15 мая 2005 года

ПРИУРАЛЬЕ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И ФОЛЬКЛОРЕ ХIХ-ХХ вв.

Щербанов Николай Михайлович

Большая же часть писателей, разумеется, приезжала сюда с творческими целями: среди них – А.С. Пушкин, В.Г. Короленко.

Но независимо от этого соприкосновение с Приуральем стало для многих из них не только фактом их творческой биографии, но и фактом общественного и историко-литературного значения.

Основная цель нашего исследования предполагает выяснение роли и места Приуралья (Уральска) как особого культурного региона в общем контексте истории отечественной литературы. Соответственно этому объектом изучения станет преимущественно творчество тех писателей, в литературной судьбе которых уральский край сыграл заметную роль.

Задачи своей работы мы видим в том, чтобы рассмотреть творчество этих писателей как единое явление, понимая его как органическое тематическое единство, связанное с идеологическим контекстом общественной жизни России XIX-XX веков, как целое, каждая часть которого отмечена особой личностной индивидуальностью каждого отдельного художника слова, обращавшегося в то или иное время к одному и единственному источнику – Приуралью.

Впервые на значение уральской темы обратил внимание В.И. Даль. В очерке "Письмо Гречу, из Уральска" (1833) он подчеркивал: "Если вообще край здешний представляет смесь необыкновенного, странного, многообразного, хотя еще дикого, то Уральское войско и заповедный быт его, столь мало известный, заслуживает внимания и удивление. … Едва ли Кавказ со всеми причудами своими может обещать того, что заповедает восточный склон хребта Уральского, Общего Сырта и прилежащие к Уралу степи". В.И. Даль считал, что приуральский край как объект бытового и художественного осмысления и постижения важен не только для русской литературы, но и для духовной жизни всего народа: "Быт и жизнь этого народа, казаков, цветиста, ярка, обильна незнакомыми картинами и жизнью самородною: это заветный уголок, который должен быть свят каждому русскому". [1]

На необходимость художественного воплощения Урала в русской литературе неоднократно указывал и Г.Н. Потанин. Анализируя творчество писателя И.И. Железнова, он подчеркивал: "Условия уральской жизни так оригинальны, что уральский гений мог бы внести в русское творчество особую струю и увеличить его разнообразие, но после Железнова не появлялось другого писателя об уральском народном быте. Какие это, должны быть, эпические картины плавни и багренья! Жалеешь, что Глеб Успенский не попал на Яик: какие художественные описания их дал бы он! Жалеешь еще более, что не народился еще художник из местных уроженцев, который описал бы эти явления не как созерцатель, а как участник". [2]

Рассматривая Урал как место уникальное по своим природным, историческим и этническим характеристикам, В.И. Даль и Г.Н. Потанин находили в его прошлом и настоящем богатый материал, на основе которого может быть создано не одно литературное произведение. Уральский край действительно занял впоследствии в русской литературе довольно заметное место, правда, не столь известное как Кавказ или Крым. Вместе с тем появление "Истории Пугачева", "Капитанской дочки" А.С. Пушкина, уральских очерков и повестей "Уральский казак", "Полуношник", "Майна", "Бикей и Мауляна" В.И. Даля, романа "Очарованный странник" Н.С. Лескова, этнографических очерков об уральской общине М.Л. Михайлова, С.В. Максимова, Г.Н. Потанина, рассказа "За что?" Л.Н. Толстого, книги очерков "У казаков" В.Г. Короленко, многочисленных произведений русских писателей ХХ века, в том числе поэмы С.А. Есенина "Пугачев", романов "Чапаев" Д.А. Фурманова, "Братья" К.А. Федина, "Яик уходит в море" В.П. Правдухина, "Высшая мера" Н.Ф. Корсунова дает основание считать, что темы уральской жизни прочно вошли в русскую литературу XIX-XX веков и приобрели значение определенной литературной традиции. На протяжении многих десятилетий уральские истоки плодотворно питали большую русскую литературу.

Среди писателей есть имена совершенно не связанные, казалось бы, с казачьим краем, но непостижимым образом оказавшиеся так или иначе сопричастными с ним или с его людьми. В этой связи особый интерес представляет жизнь и судьба Лики Мизиновой, приятельницы А.П. Чехова, ставшей прототипом многих героинь его произведений ("Ариадна", "Чайка", "Дом с мезонином"). Как выяснилось, Лика Мизинова – потомственная уральская казачка, с прадедом которой полковником Стахием Дмитриевичем Мизиновым встречался и беседовал А.С. Пушкин в Уральске в сентябре 1833 года. [3] Переписка Лики Мизиновой с А.П. Чеховым (это уникальный роман в письмах) стала документом истории русской литературы, способствующим рассмотрению многих аспектов связи личности А.П. Чехова, событий его жизни с побуждениями его творческой фантазии.

Приуралье оказалось полем научных разысканий прадеда А.А. Блока, известного путешественника и ученого Г.С. Карелина. Изучению истории, этнографии, флоры и фауны края Карелин посвятил многие годы. Александр Блок гордился "нравственными ценностями", полученными им в наследство от славного предка. "Чем более пробуждается во мне, - писал поэт, - сознание себя как гражданина своей родины, тем громче говорит во мне кровь". [4]

К уральской теме обращались также поэты и писатели других народов. Так, Т.Г. Шевченко отразил свои уральские впечатления периода ссылки (1847-1857) в русских повестях "Близнецы", "Несчастный", "Варнак", в "Дневнике" и в многочисленных письмах. Он мечтал написать на русском языке "четырехтомный нравоописательно-исторический роман", в котором хотел "изобразить с микроскопическими подробностями нравы, обычаи и историю" уральского казачества, "сего архиправославного народа", который "не пашет и не сеет совершенно ничего, кроме дынь и арбузов, а хлеб ест белый пшеничный, называемый по-ихнему калаци, и воспевает свою славную реку, называя ее кормилицей своей, золотым дном с берегами серебряными". [5]

О значении изучения истории русской культуры в региональном аспекте применительно к прошлому достаточно писалось и говорилось. Большое внимание этому вопросу уделяли представители культурно-исторической школы А.Н. Пыпин, П.П. Пекарский и Н.С. Тихонравов, а также известные "областники": Н.М. Ядринцев, Г.Н. Потанин, А.П. Щапов. Позднее теорию литературного региона разрабатывал Н.К. Пиксанов, обозначивший такие понятия как "культурное гнездо" или "культурный центр". [6] Эти понятия обычно применяются по отношению к тем регионам России, которые дали русской литературе ряд значительных писателей и произведений, отмеченных некой общностью – тематической и идейно-художественной. Таковы великие литературные центры XIX века – это толстовская Ясная Поляна, лермонтовские "Тарханы", тургеневское Спасское-Лутовиново, тютчевское Мураново, блоковское Шахматово и т.д. Так было принято говорить о "смоленской школе" русских поэтов (М. Исаковский, А. Твардовский, Н. Рыленков и др.) или "северной" группе прозаиков (Ф. Абрамов, А. Яшин, В. Белов).

Н.П. Анциферов, изучая отдельный культурный центр, в частности город (Петербург), придавал ему универсально-символическое значение, обладающее собственной душой. Понятие "душа города" он определял как "исторически сложившееся единство всех элементов, составляющих городской организм, как конкретную индивидуальность". [7] Сквозным для работ ученого являлось представление о городе как "выразителе сменяющихся культур", "целостном социальном организме". [8] Н.П. Анциферов полагал, что Петербург – это город, который "… дает нам наиболее выразительный образ культуры своего времени. Он впитал в себя всю историю связанной с ним страны и волею своих граждан превращен в ковчег, в котором содержаться народные реликвии". [9] Исследования ученого в большей своей части ориентированы на установление связей между городскими реалиями и творчеством писателя. Он считал возможным говорить о едином петербургском тексте русской литературы. Эта мысль Н.П. Анциферова получила развитие в современных работах. [10]

На уральских страницах русской литературы также довольно отчетливо просматривается духовная субстанция казачьего края и его центра – Уральска. Духовный опыт региона, накопленный в течение многих столетий, стал предметом осмысления многих русских писателей. Со временем уральский регион превратился в своеобразный феномен русской культуры. В образной форме этот творческий процесс показан в размышлениях главного героя романа К.А. Федина "Братья": "Тогда Никита мечтал о будущем своей родины (Приуралья – Н.Щ.) – крохотного клочка земли, отмеченного булавочной головкой на карте большой, великой родины. Клочок будет одушевлен воспоминаниями множества людей, прикосновением их мысли, подобно тому, как одушевлены тысячи других столь же ничтожных и великих клочков земли. Да, да, так творятся культуры. Именно здесь на берегу Урала, вблизи садов, чувствуя трепет их ветвей, Никите захотелось окончить работу…". [11]

О Приуралье также можно говорить как о литературном "центре", но в несколько ином значении: здесь проявляется многообразие художественных устремлений, направленных к единому творческому источнику, близость тематики, общность проблематики и человеческих характеров, изображенных в произведениях различных писателей, живших в разные эпохи, понимание того внутреннего, психологического своеобразия, какое выразилось в типе уральца.

Речь здесь идет не о создании какой-либо школы или направления в литературе – напротив, писатели принадлежали к разным художественным школам и течениям, но их сближали иные взаимосвязи, в первую очередь "душа темы", общий жизненный материал, заставляющий авторов искать в чем-то близкие художественные решения. В частности, такая близость выражалась в опоре на казачьи устно-поэтические традиции, характерные для большинства произведений о Приуралье, а также в стремлении запечатлеть своеобразный тип русского человека, сформировавшегося в специфических условиях евроазиатского края, на границе материков.

На протяжении почти двух столетий картины уральской жизни занимали в русской литературе очень заметное место. История, судьбы и люди Приуралья всегда оставались живыми истоками, надеждами и тревогами русской литературы. По самой своей природе Приуралье было питательной почвой не только для всего устойчивого, основательного, традиционного, но и для многих новых идей. Оно давало свободу игре ума, воображения, чувств, вымысла.

В результате длительного художественного постижения Приуралья сложился его некий совокупный, вернее символический, образ, в котором сконцентрировалась история, старина, духовное богатство (фольклор). Образ этот сближает писателей, хотя каждый из них определяет его по-своему, акцентирует какую-то особую, сокровенную часть: для А.С. Пушкина это "первое гнездо бунта", для В.И. Даля это "заветный уголок, который должен быть свят каждому русскому", для В.Г. Короленко "вольная степь", для С.А. Есенина "разбойный Чаган, приют дикарей и оборванцев", для В.П. Правдухина "живая вода подпочвенного родника", для К.А. Федина "душевное воспоминание ранних лет, проведенных в живописных садах Чагана и Деркула", для М.А. Шолохова "вторая родина"… Наконец самый последний отзыв об Уральске, принадлежит Б.А. Ахмадулиной: Словно есть что-то целебное то ли в географии, то ли в биографии вашего города". [12]

Без сомнения, творчество каждого из писателей шире темы Приуралья, но поставленные рядом в своем отношении к этой теме, они дополняют и оттеняют друг друга, дают возможность по-новому взглянуть на творчество каждого из них, обнаруживают новые соотношения и неизвестные ранее оттенки.

Литературные произведения, созданные о Приуралье, обладают немалой степенью внутреннего единства проявившихся на уровне историко-культурных реалий, фольклорных традиций, образности и стилевых особенностей. Они образуют как бы единую цепь текстов, в которых запечатлелись различные этапы исторической жизни Приуралья. История края, его судьба и люди осмыслялись крупнейшими художниками в связи с судьбой всей страны, с важными социальными вопросами русской жизни. И главнейшими из них оказались два события: Пугачевское восстание (ХVIII в.) и Гражданская война (ХХ в.). Тревоги и потрясения, связанные с этими событиями, запечатлелись в значительных произведениях.

Для многих писателей – от А.С. Пушкина и В.И. Даля до В.Г. Короленко и С.А. Есенина было ясно, что разгадку тайны Пугачевского бунта и личности самого Пугачева можно было найти только на Яике (Урале). Это впервые осознал А.С. Пушкин. Он считал, что без знания истории яицкого казачества невозможно понять и объяснить сущность этого народного движения: "Полное понятие о внутреннем управлении яицких казаков, об образе их жизни и проч. необходимо для совершенного объяснения Пугачевского бунта ("История Пугачева"). Именно поэтому Пушкин придавал первостепенное значение историческому и фольклорно-этнографическому материалу, собранному им во время поездки на Урал осенью 1833 года, и особенно словам "престарелых очевидцев", которые дали ему очень много не только как историку, но и в большей степени как художнику. Обильные сведения, полученные от встреч со стариками, в том числе и с бывшими пугачевцами, живо еще помнившими и Пугачева и его время, позволили Пушкину уяснить соотношения ставших известными ему местных преданий и песен с исторической действительностью. "Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, - рассказывал Пушкин об истории создания своего труда о Пугачеве, - поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев и вновь поверяя их дряхлеющую память историческою критикою". [13]

Дорожные впечатления поэта от знакомства с местами событий, услышанные и отчасти записанные здесь предания и песни, освещающие восстание и фигуру Пугачева с народных позиций, сообщили рассказу Пушкина и в "Истории Пугачева" и "Капитанской дочке" характер осязаемой достоверности.

Тема пугачевского бунта оказалась одной из самых примечательных уральских тем в русской литературе. Она вошла и "прожила" в ней весь XIX век и первую половину ХХ века. Смысл творческой задачи авторами виделся в том, чтобы найти, опираясь на пушкинские традиции, свои подходы, свои оригинальные приемы для воссоздания пугачевщины.

В самом конце ХIХ века в Приуралье побывал В.Г. Короленко. Поездка была связана с давними увлечениями писателя историей России. Особо волновала В.Г. Короленко проблема крестьянских революций, символом которых для него были образы Разина, Пугачева. В 90-е годы тема народных восстаний в творчестве Короленко проявляется в разных формах. Интерес представляет его работа над образом Пугачева, в которой выразились исторические взгляды писателя и особенности его метода и стиля. Короленко был неудовлетворен существовавшими социальными характеристиками Пугачева, образом вождя восстания у А.С. Пушкина. Ему казалось, что Пугачева надо открыть "заново", чтобы появилось правдивое, реальное историческое лицо.

Писателю хотелось собрать фольклорные материалы о Пугачеве, чтобы соотнести их с документами и создать свое представление о нем. Писатель хотел "попытаться собрать еще не вполне угасшие старинные предания, свести их в одно целое", быть может, найти среди этого фантастического нагромождения живые черты, всколыхнувшие на Яике первую волну крупного народного движения". [14] Уральские впечатления складывались в воображении писателя в картины большого художественного произведения – исторического романа "Набеглый царь".

Представляется также чрезвычайно важным вопрос об истории создания драматической поэмы С.А. Есенина "Пугачев", который еще совершенно не рассматривался в широком аспекте выявления разного рода связей поэта с Приуральем. Личные, биографические обстоятельства (знакомство с уральцами: поэтом Н.Н. Ливкиным и писателем В.В. Правдухиным) были одним из факторов, повлиявших на интерес Есенина к истории Уральска (б. Яицкого городка) как главного очага Пугачевского бунта. Есенин, следуя за А.С. Пушкиным и В.Г. Короленко, стремился непосредственно увидеть места, связанные с деятельностью Пугачева, места, где зародился, по выражению поэта, "мятеж свирепый". В воспоминаниях о Есенине достаточно много говорится об этом.

Как видим, произведения русской литературы с бунтарской тематикой довольно легко выстраиваются в единый ряд.

Мотивы бунта, социальных потрясений и катаклизмов, в частности полный трагизма разлом народа на красных и белых художественно исследуется во многих произведениях русских писателей ХХ века, тесно связанных с историей Приуралья. Это романы Д.А. Фурманова "Чапаев", К.А. Федина "Братья", поэма И.Л. Сельвинского "Уляляевщина", цикл рассказов В.В. Иванова "Из яицких притчей", роман "Казаки" и др.

Бунтарское прошлое Приуралья в жатой афористической форме выразил В.В. Иванов: "Наши-то степи уральские – еройские степи. Разин тут и Пугачев гуляли, Маринка, жена Гришки (самозванца Григория Отрепьева – Н.Щ.) жила, тут Чапаев с атаманом Толстовым сражался и в Яике потонул" (рассказ "О казачке Марфе").

Интерес к теме гражданской войны, особенно ожесточенной на Урале, был неизменен на протяжении многих десятилетий ХХ века. Это объясняется, и тем, что жертвой этих событий стала значительная часть уральского казачества, не принявшая советскую власть; трагедия "расказачивания" продолжалась и после завершения гражданской войны, когда оставшиеся в живых уральцы были вынуждены примириться с новой действительностью. В этой ситуации возникли многочисленные социально-психологические конфликты – литература пыталась отразить их истоки и содержание.

Привлекала русских писателей в 20-30 года (ХХ в.) и своеобразная, сохранившая многие приметы первозданности, природа Приуралья, которая представлялась некоторым в качестве некоего заповедника, оазиса в этом стремительно "преобразующемся" мире: река Урал и степь казались такими же богатыми рыбой и птицей, столь же прекрасными, как и много веков назад. Это особенно характерно для очерков и рассказов А.Н. Толстого, Л.Н. Сейфуллиной, В.П. Правдухина и В.В. Бианки.

Уральская тема как ориентальная также хорошо просматривается во многих произведениях русской литературы. Лучшие умы России тянулись к Азии, чувствуя близость или даже родство исторических судеб русских и сопредельных азиатских земель. Восточная, преимущественно казахская, тема, часто мотивированная личной судьбой, в той или иной степени отражена в творчестве Г.Р. Державина ("киргиз-кайсацкая царевна"), А.С. Пушкина (калмыцкая сказка об орле и вороне), В.И. Даля ("Майна", "Бикей и Мауляна"), Н.С. Лескова (Очарованный странник") и др.

Пристальный интерес вызывала у художников слова Уральская казачья община, представлявшая собой по сути сколок древнерусской вечевой жизни и быта. На Яике открывали они для себя поистине неисчерпаемую область особой жизни. Изучение казачьей общины вело их в глубины "почвы", в предания древности, в мифологию, к обрядам старины, в новые фольклорные сокровищницы. На долгие годы уральская община стала в ряде лучших произведений В.И. Даля, И.И. Железнова, М.Л. Михайлова, С.В. Максимова, Г.Н. Потанина В.Г. Короленко и др. ключевым, сквозным образом. Они сумели показать казачью жизнь на Яике во внушительном многообразии: в сословных отношениях и религиозных исканиях, в разных поколениях, разных судьбах, во множестве неповторимых лиц. Среди казачества они искали и находили разгадки тайн национального характера, смысла загадочного русского бытия, ответа на многие вопросы своего времени. Казачий мир виделся им как самый естественный, разумный и гармоничный и поэтому нуждающийся в охранении и сбережении.

Кумиры многих поколений русской интеллигенции А.И. Герцен и Н.Г. Чернышевский видели в общинном строе уральских казаков многие черты будущей России. Герцен определял общину как устойчивую форму, порожденную национальным типом и склонностями русского человека. По его мнению, община представляет "основную ячейку всей ткани общественной, животворящее начало славянского государства". [15] Чернышевский также рассматривал общину как основу для перехода к более разумному мироустройству. По его представлениям, общинное устройство уральских казаков окажется удобным, когда будут введены "очень сильные машины для хлебопашества,… требующие хозяйства в огромных размерах, на сотнях десятин". [16] После их статей об уральской казачьей общине многие писатели, общественные деятели, искавшие новые пути для России, обратили свои взгляды на Уральск, приезжали сюда, чтобы воочию познакомиться с наиболее совершенным тогда общественным устройством.

Казачья жизнь на Урале, образ казака-уральца впервые были введены в русскую литературу В.И. Далем. Казачий характер, обладавший особыми устойчивыми психологическими параметрами, был задан его очерком "Уральский казак".

В живо очерченной фигуре центрального героя очерка Маркиана Проклятова рельефно подчеркнуты типические черты целой социальной группы – уральского казачества. Трудовые занятия, бережно охраняемый бытовой уклад, тонко уловленные интонации языка уральцев воспроизводятся с точностью, на которую был способен только Даль. Десятилетия нелегкого труда и воинской службы, столкновения с различными опасностями в степи, на море закаляют героя рассказа. "Гурьевский казак старинного закалу" одинаково приспособлен и к морозу, и к жаре, и к морской буре, и к степному бурану. Условия жизни в малообжитом районе, когда на постороннюю поддержку и помощь рассчитывать не приходилось, развили в Проклятове умение справляться с любым делом, не теряться в самых опасных положениях. Он и отличный рыбак, и отважный моряк, способный поспорить с любым штормом. Даль старается избежать односторонности и идеализации в изображении характера героя, стремится показать как сплетается в казачьем облике и доброе и дурное.

В характере Маркиана Проклятова отразились многочисленные противоречия действительности, сложившиеся под влиянием ряда исторически объяснимых причин.

Очерк Даля – это начальное, необходимое звено в цепи последующих произведений отечественных писателей, исследующих русский национальный характер и обращавшихся к своеобразной жизни уральского казачества. Так, без далевского "Уральского казака" не было бы "Очарованного странника" Н.С. Лескова, [17] многие страницы которого также рождены уральской землей.

Даль не стремился делать широких обобщений, но его очерк "имея ценность правдивого исторического документа" (А.М. Горький), объективно затрагивает многие важные проблемы, наводящие на размышления о причинах своеобразия характера уральского казака как одного из типов русского национального характера. К этим проблемам в дальнейшем обратятся в своем творчестве В.Г. Короленко ("У казаков") и Л.Н. Толстой ("За что?"). Мечта С.А. Есенина о возрождении мощного народного духа, лучших черт русского характера в пору крестьянских волнений 20-х годов также привели к поэтизации уральского (яицкого) казачества, в котором поэту виделось "золото телесное", "родное золото славян" ("Пугачев"). [18]

По мере распада традиционного мира и разрушения этого характера, исчезновение некогда четко обозначенных граней его проявления – интерес к Приуралью со стороны крупных русских писателей заметно уменьшился. Показателен в этом отношении пример М.А. Шолохова: связанный с приуральским краем в течение нескольких десятилетий, хорошо зная Приуралье, которое для него стало, по собственному признанию, "второй родиной", он не написал практически ни одной строчки (если не считать наброска так и не законченного очерка) о людях и природе Приуралья.

Другой пример: В.В. Иванов потерпел неудачу в создании романа "Казаки", в котором попытался нарисовать мирную жизнь казачьей станицы, разваленной революцией и гражданской войной. Написанный роман был уничтожен автором, по-видимому, по причине того, что главная героиня его казачка Маринка, "гибнет зря – не подняв и не венчав – былой казацкой удали". [19]

Своеобразие казачьего мира исчезло. Возникли и утвердились качества "советского человека" вообще, выступающего в иных обстоятельствах, в которых не сохранилось (или почти не сохранилось) что-то свое, неповторимо индивидуальное, что раньше вызывало художественный интерес.

Тема "Приуралье в русской литературе и фольклоре" представляет интерес для современной науки в различных аспектах.

Значимость поставленной темы очевидна и для той области, которую мы называем литературным краеведением, и для исследования собственно историко-литературного характера.

В нашей работе синтезируются краеведческие и литературоведческие аспекты изучения материала. Такое соединение позволяет дать более правдивую и обоснованную интерпретацию произведений, рожденных от соприкосновения с уральским краем.

Краеведческие сведения служат необходимым исходным материалом для воплощения многих мотивов, образов и представлений в творчестве писателя. Часто именно они остаются за рамками литературоведческих исследований как находящиеся в другой, как бы более "низкой" плоскости. А между тем их выявление позволяет не только по-новому увидеть творческий портрет писателя, но и получить информацию, относящуюся к более широким вопросам литературной жизни определенного периода.

Соединяя краеведческие и литературоведческие аспекты исследования материала, мы тем самым как бы восстанавливаем реально существовавшее когда-то единство творческого процесса художника слова, воплощавшего свои впечатления от уральского региона в конкретном произведении.

В данном случае нами отбираются и интерпретируются все факты, позволяющие по возможности более точно осветить, каким образом был связан с Приуральем тот или иной писатель. Нам представляется чрезвычайно важной и существенной любая деталь уральской биографии А.С. Пушкина, В.И. Даля, Л.Н. Толстого, В.Г. Короленко и др., а также людей, тесно связанных с ними.

Известно, что порой и незначительный на первый взгляд факт, документ, косвенное свидетельство современника могут новыми красками высветить облик писателя, что-то приоткрыть в обстоятельствах его жизни и творчества. И потому полезность такого рода исследования для истории литературы и изучения творчества отдельного писателя безусловна. Оно позволяет органически соединить подчас мелкие эпизоды, отзвуки уральских впечатлений писателя с его деяниями и событиями общественной жизни, в новом свете взглянуть на известные факты и знакомые произведения, дает возможность увидеть жизнь писателя, его творчество в живом единстве с бытовыми, фольклорно-этнографическими и иными реалиями края.

На фоне значительных успехов, достигнутых отечественной наукой в описании культурных очагов, история уральской литературы, фольклористики и этнографии выглядит малоизученной. До сих пор не освобождены из плена забвения немалые духовные богатства, накопленные в регионе, интересные литературные явления, важные факты. Целый ряд достойных имен, принадлежащих всецело Приуралью, остается забытым, полузабытым или вовсе неизвестным широкому кругу современной творческой и научной общественности. Богатейшее творческое наследие многих уральских литераторов и ученых и, прежде всего, И.И. Железнова, Н.Ф. Савичева, А.В. и В.Ф. Железновых, Н.М. Малечи нуждается в пристальном и в современном осмыслении.

1.Луганский В. (В.И. Даль). Письмо Гречу из Уральска // Северная пчела. – Спб., 1933. – № 230-231.

2.Потанин Г. Община – область (Уральское казачье войско) // Журнал для всех. – СПб., 1901. – № 4. – С.460.

3.Оренбургская Пушкинская энциклопедия. / Авт. и сост. Овчинников Р.В., Большаков Л.Н. – Оренбург, 1977. – С.437.

4.Блок Александр. Автобиография // Александр Блок. Собр. соч.: В 6 т. – Т.5. – Л., 1982. – С.69.

5.Шевченко Тарас. Собр. соч.: В 5 т. – Т.3. – М., 1948. – С.82.

6.Пиксанов Н.К. Областные культурные гнезда. – М., 1928.

7.Анциферов Н.П. Пути изучения города как социального организма. Опыт комплексного подхода. – Л., 1926. – С.23.

8.Анциферов Н.П. Душа Петербурга. – Л., 1990. – С.7-8.

9.Анциферов Н.П. Пути изучения города как социального организма. – С.9.

10.Анциферов Н.П. Душа Петербурга. – Пг., 1922; Долгополов Л. На рубеже веков. – Л., 1985; Топоров В.Н. Петербург и петербургский текст русской литературы // Труды по знаковым системам. Семиотика города и городской культуры. – Тарту, 1984. – Вып.18; Провинциальный город: Культурные традиции, история и современность. – М., 2000.

11.Федин Конст. Собр. соч.: В 12 т. – Т.3. –М., 1983. – С.200.

12.Ахмадуллина Белла. "В Уральске живут красивые люди" // Надежда (газета). – Уральск, 2001. – 13 сент.

13.Пушкин А.С. История Пугачева // А.С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 10т. – Т.8. – М., 1965. – С.392.

14.Короленко В.Г. Собр. соч.: В 10т. – Т.8. – М., 1955. – С.433.

15.Герцен А.И. Народный сход в память февральской революции (Речь, произнесенная 27 февраля 1855 г.). // Полн. собр. соч. писем. – Т.8. –Пг., 1919. – С.145.

16.Чернышевский Н.Г. Исследования о внутренних отношениях народной жизни и в особенности сельских учреждениях России. Барона Августа Гакстгаузена // Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. – Т.4. – М., 1950. – С.345.

17.Кулешов В.И. Предисловие // Русский очерк. – М., 1986. С.6.

18.Есенин Сергей. Собр. соч.: В 5т. – Т.4. – М., 1962. – С.160.

19.Иванов Вс. Переписка с А.М. Горьким. Из дневников и записных книжек. –М., 1985. – С.31.

Фолимонов Сергей Станиславович

преподаватель кафедры русской филологии ЗКГУ им. М. Утемисова
Среди фольклорных и околофольклорных жанров и явлений, которые использовал В.Г. Короленко в своем творчестве, не последнюю роль играли народ­ные слухи и толки. Значение этого богатейшего фольклорно-исторического источника невозможно переоценить. Еще Н.А. Добролюбов обратил внимание на огромные информативные и художественные потенциалы данного явления устной прозы: «...сколько резких, живых, характеристических черт в этих эфемерных разговорах!.. это сама жизнь с ее волнениями, страданиями, наслаждениями, разочарованиями, обманами, страстями, - во всей своей красоте и истине». [7;429-430] Русская литература всегда уделяла слухам и толкам большое внимание, используя их как своего рода вселенский народный хор, где у каждого голоса какая-то своя истина и свой вымысел. На самом деле слухи и толки представляли собой живое историческое бытие народа, через них рисовалась ду­ховная, бытовая, политическая атмосфера эпохи, они являлись выразителями ду­ха времени. В условиях, когда печатная, да и вообще письменная информация была доступна очень узкому кругу дворянской интеллигенции, данный вид уст­ного народного творчества являлся единственной формой передачи важнейших государственных и других сведений на огромнейших просторах Российской империи. В этом смысле В.Г.Базанов очень точно называет слухи и толки «самым оперативным видом народной публицистики, возникавшим ежедневно и повсеместно». [3;145] Публицистичность «особого рода» фольклора, отмеченная ученым, пожалуй, та черта, благодаря которой он приобрел столь всеобъем­лющий характер. Действительно, толки – хороший способ высказаться о наболевшем, по поводу проблем, затрагивающих твои интересы и интересы окружающих, и в то же время быть услышанным, почувствовать значимость собственного мнения, его созвучие с общенародным. То есть перед простым человеком от­крывался в высшей степени демократичный путь общения с людьми не только близкими, но и совершенно незнакомыми, случайно встреченными по дороге или на ярмарке. Именно поэтому Б.Н. Путилов справедливо включает слухи и толки в сферу народной вербальной культуры. [12;30] Таким образом, рассматриваемое околофольклорное явление, помимо всего прочего, служило единению людей, и, благодаря существованию единого всероссийского «слухового» пространства, идеи буквально “витали в воздухе”. Хотя данный вид устного народного творчества был поистине «вездесущим», и у него имелись сферы наиболее яркого самовыражения. Такой сферой на российской почве стала ярмарочная площадь, кабак, который В. Г. Базанов метко называет «своеобразным клубом», со своими «говорунами» и «подстрекателями», сеющими семена вольномыслия и смуты, способствующие своими речами пробуждению самосознания личности. [3;144-145]

В творческую практику В.Г. Короленко слухи и толки входят сначала как элемент народнической идеологической программы, и только позднее он осознает весь спектр их художественных функций, ярким примером чего могут служить очерки о Приуралье – «У казаков» и «Пугачевская легенда на Урале». Актуальность данного вида фольклоризма для уральских очерков писателя объясняется в первую очередь их внутренней ориентацией на исторический роман о “набеглом царе”. Художественная структура этого жанра требует обращения к народной публицистике с целью более точного воссоздания отдаленной эпохи во всех ее деталях и аспектах. «Неизуродованный цензурный вид» «народного авто­графа» позволял также с максимальной объективностью судить о том или ином историческом явлении, о знаменитых личностях прошлого. В отличие от фольклористов, историки давно использовали слухи и толки в качестве исторического источника, признавая их высокую научную ценность. Так, исследователь С.Н. Чернов указывает на существенную роль слухов в установлении настроений и взглядов отдельных лиц и общественных кругов. [15;329] Обратившись к эпохе XVIII века, Короленко столкнулся с явлением мистификации событий Крестьянской войны 1773-75гг. и особенно образа ее вождя Е.И. Пугачева. Слухи и толки, наряду с другими фольклорными жанрами, оказывались единственной реальной возможностью объективно представить историческую картину в целом: это и воссоздание разных хронотопов русской действительности того времени (от умета Ереминой Курицы до дворца Екатерины Второй), и обрисовка мировоззрения, массовой психологии и мн. др. Обращаясь к данному околофольклорному явлению, Короленко понимал, что работать с ним нужно умело, чтобы, как и в случае с документальным материалом, не впасть уже в другую крайность. Поэтому он выработал для себя некоторые правила работы с подобного рода информацией. Во-первых, он тщательно сопоставлял интересующий его мотив из слухов с другими фольклорными жанрами, особен­но с преданиями и легендами, затем сверял полученные наблюдения с архив­ными документами и работами историков, и лишь после того выстраивал собственную версию с учетом психологии и особенностей народного мышления.

Историческая конкретность слухов и толков, о которой говорит В.К.Архангельская [1;135-136], тем не менее, не исключает и некоторых общих закономерностей, резче выступающих при сравнении разных временных пластов. Такое сравнение дает возможность судить о крепости народных идеалов, об их эволюции, за­рождении и угасании. Поэтому В.Г. Короленко активно включает в очерки «У казаков» современные ему слухи и толки. По ним, как по степени натя­жения струн, легко определить актуальность той или иной темы для его персонажей, в них же писатель ловит и отголоски прошлого. Что касается исторической народной публицистики, то она в художественной системе ура­льской прозы всегда тесно связана с преданием или легендой и выступает «прекрасным идеологическим комментарием к классическому художественному фольклору». [2;201] Кроме того, при изложении социально-утопических устных произведе­ний она играет роль фундамента, на котором строится здание самой легенды, и одновременно обеспечивает ее строительным материалом для дальнейшего существования и развития. [16;6-7]

Слухи и толки в литературном тексте всегда полифункциональны, что обусловлено пластичностью и демократизмом их художественной природы. Так, будучи важным источником информации, они помогают в формировании сюжета, композиционной основы произведения, играют значительную роль при создании образов (как идеологического, так и чисто художественного аспектов), оказывают влияние на всю повествовательную структуру, накладывая отпечаток на образ автора.

Хотя общепринятого определения слухов и толков в фольклористике пока нет (исследователи, как правило, используют эти слова в паре и редко под­черкивают их смысловые отличия, воспринимая явление как нечто цельное, друг от друга неотделимое), в отдельных исследованиях имеются интересные наблюдения, касающиеся методики использования этих общеупотребительных слов в качестве фольклористических терминов. Так, Е.И. Булушева отмечает возможность синонимической замены слов слухи и толки на знал уже, слышал уже, проведал, весть, подчеркивая важную функциональную роль последней. [5;116-117] Кроме того, она выстраивает данные понятия в логическую цепоч­ку, соответствующую характеру естественного бытования этого явления: от слуха к молве, от уха к устам. Таким образом, в отличие от общего толкования, данного в словаре В.И. Даля[6;225,412], при анализе этого вида устного народ­ного творчества следует учитывать, что слух является переход­ным источником информации, ее первоэлементом. Распространяемый молвой (не случайно народное сравнение последней с морской волной), слух обрастает подробностями, варьируется посредством несмолкающих, самовозобновляющих­ся стихийных дискуссий - толков. То есть толки рассматриваются как более активный и творческий элемент, генетически связанный с народным красноре­чием. Что же касается молвы, то она как некое жизненное пространство для того и другого, соединяющее их в себе. «Молва захватывает большие пространства, - пишет Е.И. Булушева, - утверждаясь в умах, побуждает людей к действиям». [5;116] Конечно, такое разграничение условно, и может носить лишь рабочий характер применительно к конкретному исследованию.

Рассмотрим характернейшие черты слухов и толков в очерках В.Г. Короленко о Приуралье и попытаемся определить степень их воздействия на поэтику произведения в целом.

Поскольку весь фольклорный материал у Короленко проецируется на пугачевскую эпоху, народная публицистика соотносится с ней либо самим автором (прямая аналогия), либо к такому соотнесению подводит весь ход повествования. Во всяком случае, ощущается некая авторская заданность подобного “сравнивающего” восприятия. Слухи и особенно толки распадаются на тематические груп­пы, образуя, таким образом, совместно с прочим материалом ведущие сюжет­ные линии произведения: религиозные, бытовые, социально-политические, эсхатологические. Однако каждый из них следует рассматривать особо, в непосредственной связи с породившим их источником. Одним из наиболее распространенных мотивов устной околофольклорной прозы является мотив «золотой грамоты». Источник, питающий эти толки - старинная легенда о грамоте царя Михаила Федоровича, якобы дарующей казакам «весь Яик от вершин и до моря, со всеми притоками». [9;152] Толки группируются вокруг загадочной гробницы, находящейся в старом соборе. В. Г. Короленко отмечает их многова­риантный характер. Первые два связаны с эпохой Пугачева (захоронение священника Петропавловской церкви, замученного пугачевцами за отказ совершить обряд венчания и сделанный по указанию Симонова тайник с войсковыми регалиями). Третий вариант (наиболее общий и потому самый ценный для автора) повествует о каких-то «священных казачьих правах», которыми уральцы исконно обладали и утрата которых поставила бы под сомнение «закон­ность» их положения. Толки свидетельствуют о мощной, необоримой власти прошлого над общинниками, о трепетном отношении к основополагающим принципам казачьей идеологии, зафиксированным легендой.

В.Г. Короленко заметил, что многие слухи на Урале имеют устойчивый характер и глубокие корни, поскольку продуцируются социально-утопическими легендами, берущими начало от основания общины. С течением времени они внешне обновляются, но внутренняя их связь с первоисточником сохраняется. Сюда следует отнести историю со старым собором, который «“упорно” не принимает новой штукатурки». Эта легенда новейшего времени широко обсуждалась в войске на момент пребывания Короленко в Уральске. Она настолько занимала воображение казаков, что известный уральский краевед А.Б. Карпов посчитал необходимым высказать свою версию письменно. «Эту басню,- писал он,- сочинил какой-нибудь шутник в давно прошедшее время, один из тех, которые близко стояли к войсковому сундуку, когда он был пуст». [8;108] Бытовая версия В.Г. Короленко сходна с карповской и иронично объясняет странное явление «особыми свойствами “войсковой” штукатурки». [9;152] Но важно другое, то, что стоит за “басней шутника”, за “суеверной многозначительностью” рассказов простых казаков. Это мотивы социально-утопической легенды о земле обетованной, ассоциативно связанные с образом старого собора, хранителя “золотой грамоты”, Золотого века Урала. У данной легенды существовали и другие сходные мотивы. «Для уральцев нескольких поколений, - пишет Н.И. Фокин, - таинственно-непонятным представлялся тот факт, что крыша собора не “принимала” краску: неоднократно… ее красили, но осенью крыша приобретала “старый вид”. [13;113] Впоследствии жульничество выяснилось, и повод к таинственным слухам и толкам отпал. Приведенная история свидетельствует о жизнеспособности легенды.

Современный слух, включенный в контекст эпизода, приобретает и композиционную функцию, заключая небольшое авторское отступление в своего рода «кольцо»: временное и пространственное. Таким образом, микротема оказывается очередным звеном в общей повествовательной цепи. Очевидно и то, что слухи и толки, порожденные легендой, по своей поэтике с ней схожи. В данном случае перед нами явная фантастика, опирающаяся на ведущий архетип уральского поэтического мышления. К описанной группе примыкает и история с голосами, которые якобы слышала татарка, жившая в бывшем пугачевском ”дворце”.

Другую группу составляют современные слухи и толки, где фигурируют знаменитые исторические личности. Таковы слухи об «англичанке» (имеется в виду королева Виктория, имя которой вошло в казачий фольклорный фонд в связи с походом русских войск в Китай в 1900 году). В.Г. Короленко приводит их, развивая мотив «бессмертия» знаменитых людей на Урале. Но есть и более важная роль: осмысление проблемы «женщина в политике и на престоле». Писатель заметил некие механизмы, направляющие народную мысль при обсуждении данного воп­роса в «патриархальное» русло. Виктория в поэтическом сознании уральцев –«лукавая баба», «сильная женской хитростью и коварством». В этом смысле современность опять же перекликается с прошлым: Екатерина Вторая в ура­льских преданиях тоже в первую очередь обманутая жена, а вся суть Пугачевского восстания сводится к семейной ссоре. Следует еще отметить интуитивное стремление рассказчика подчеркнуть те черты героини, что подчеркивают в ней “необходимые” женские качества: хозяйственность и хлебосольство.

Значительное место в жизни уральских казаков занимали слухи и толки социально-политического характера. Это объясняется ориентированностью общинников на коллективизм, на активное участие в решении общественно зна­чимых проблем, в отстаивании своих прав. Изначально молва, накопив и об­работав первоначальные сведения, переходила в открытое обсуждение на ка­зачьем «круге», такую же возможность высказаться предоставляло казаку багренье. Однако по мере ужесточения правительственного контроля над уральским краем даже уцелевшие формы общественной жизни теряют былую ос­троту и демократизм. В обсуждении политических вопросов видят «крамолу», от казаков требуют беспрекословного и слепого подчинения. В результате, разговоры о политике принимают «нелегальный» характер, обрастают домыслами и кривотолками. В.Г. Короленко приводит в очерке четвертом ряд выразительных примеров из истории общины, когда ложные слухи и толки, принятые на веру, оборачивались для казаков подлинными трагедиями: это и «Кочкин пир», и недовольство казаков реформой 1874 года, и уходцы и мн. др. Возмутительные слухи, повлекшие за собой столь печальные последствия, В.Г. Базанов метко называет «словесным бунтом». [3;164]

Еще одной группой слухов и толков, к которым обращается в очерках «У казаков» В. Г. Короленко, является эсхатологическая. Предсказания кон­ца света и начала Страшного Суда миру - значительная тема не только в фольклоре, но и во всей мировой литературе. М.М. Бахтин видит в эсхатологизме особую форму отношения к будущему, порожденную идеализацией прошлого. [4;298-299] Старообрядческому Уралу были, конечно, особенно близки эти мотивы. Среди многочисленного материала, который могла доставить писателю ура­льская действительность, он выбрал разговор старых казаков в трактире «Плевна». В символике ее большую роль играет мотив времени, точнее – «связи времен». Он особенно активизируется на стыке эпох. А.Ф. Некрылова по этому поводу замечает: «Фольклористами и этнографами не раз уже замечено, что в переломные эпохи в народе начинают широко распростра­няться слухи о предстоящих переменах, причем обычно это либо разговоры о правде и воле, либо о новых грозящих несчастьях. В последнем варианте все нынешние перемены, все ожидаемые страшные события объясняются нередко новым приходом в свет антихриста». [11;149] Суть толков сводилась к выяснению “достоверности” самого слуха: газетные сведения логически накладывались при этом на апокалипсическое предсказание. Однако демонстрация несостоятельности его здесь не главное. Размышления казаков дают глубокий философский настрой всей сцене. Сражение прошлого с измельчавшим наступающим будущим санкционировано данным прологом, и все произошедшее в «Плевне» становится «реализацией» туманно-философских религиозных формул. Короленко с огромным мастерством сумел подчинить народную публицистику конкретным художественным задачам.

Отдельную группу составляют слухи и толки, функционирующие в рамках конкретных жанров устной народной прозы, а также занимающие переходное, межжанровое положение (когда слух, обогащенный толками, обретает устойчивые формы, превращаясь в предание, становящееся в свою очередь звеном легенды). Примеры, иллюстрирующие этот процесс, мы в изобилии найдем в «Пугачевской легенде на Урале». Так, предание, излагающее причины низвержения Петра Третьего с престола, целиком построено на слухах и толках. Источником информации о событиях придворной жизни были казаки, ездившие в Москву и Петербург с так называемым «царским кусом». Столичные происшествия, в том числе и интимного характера, особенно же если они касались высокопоставленных государственных лиц, живо интересовали далекий провинциальный Уральск. Причем это отнюдь не обыкновенное людское любопытство, заставляющее подглядывать в замочную скважину. На основе привезенной казаками информации в сознании уральцев формировался образ столицы, представления о нравах царственных особ. Последнее обстоятельство важно в силу двух причин. Во-первых, государь как наместник бога на земле, патриарх и хозяин страны был лично значим для всех подданных и в идеализированном виде присутствовал в каждом индивидуальном сознании. Поэтому подобного рода «строительный материал» для него был просто необходим. При этом сам характер поступающей информации не имел особого значения, так как вся она преломлялась через призму закрепившегося в сознании идеала. Этим объясняется, в частности, и тот факт, что похождения Петра Третьего снисходительно оправдываются народом. Во-вторых, слухи, основанные на свидетельствах очевидцев, поднимали уральцев в собственных глазах, разговоры о царе и его подданных как бы ставили казаков на одну ногу с ними. Во всяком случае, в суждениях об услышанном отсутствует подчеркнуто почтительная или подобострастная интонация. Примечательно, что слухи, взятые из дворянской среды и, естественно, несущие на себе печать дворянской культуры и образа жизни, чуждых простому народу и непонятных ему, творчески перерабатываются в соответствии с народными представлениями. Такой переход из одного хронотопа в другой приводит к появлению у мотива фарсовых оттенков, тогда предание превращается почти в сценку из народного театра.

О значении слухов в возникновении некоторых преданий пугачевского цикла говорит и сам В.Г. Короленко. Рассматривая фольклорные причины, побудившие Е.И.Пугачева жениться на Устинье Кузнецовой, писатель отмечает среди прочих: «… в это время на Яике ходили (верные, но запоздалые) слухи о намерении Екатерины выйти за Орлова». [10; 438] Мотив для Пугачевской легенды немаловажный, учитывая одно из ключевых (роковых) значений факта женитьбы «царя» на казачке. Но дело не только в этом. Среди четырех перечисленных автором причин, оправдывающих женитьбу Пугачева, эта, основанная на слухах, самая убедительная, так как переносит вину с любимого героя на его гонительницу. Так что данная причина автоматически освобождает «набеглого царя» от моральной ответственности за свой поступок. Хотя мотив этот Короленко приводит последним, явно подчеркивая его второстепенность (это объясняется тем, что реалистический мотив во многом чужд легенде, да и появился он позже других и поэтому не успел «устояться»), психологически он важнее первых трех.

Особенно богато напитана слухами мистическая часть легенды. Причем слухи и толки здесь приобретают характерную стилистическую окрашенность. В отличие от рассмотренных выше случаев, когда слух являлся источником возникновения предания, теперь легенда продуцирует народную молву. Так, мотив нарушения запретов, в результате которого царь объявляется раньше положенного высшей волей срока, передаваясь из уст в уста и обрастая реальными подробностями, превращается в средство положительной характеристики главного героя. Молва вдыхает в отвлеченную легенду настоящую жизнь, народный идеал обретает плоть и кровь, становится близким и понятным: «… царственный скиталец, узнавший на себе самом все страдания народа и всю неправду властей, попав вдобавок на Яик, в то время действительно «терпевший великую изневагу»… не выдержал и, подчинившись опять … своей бурной натуре, нарушил веления судьбы и объявился ранее». [10; 437]

Вообще о слухах религиозного характера на Урале следует сказать подробнее. Разноликая старообрядческая среда казачьего края непрерывно питалась слухами. Это был род пищи духовной. В главках, посвященных рассмотрению социально-утопических легенд и народного красноречия, мы касаемся проблемы духовных поисков в Приуралье и связанных с ними интересных явлений. Однако народная публицистика играла здесь особенно важную роль, и Короленко подчеркивает это в уральских очерках. Особое внимание писателя привлекают фантастические слухи, вошедшие в Беловодскую легенду. Многие из них, отраженные в «путешественниках», стали “географическими ориентирами” для стремившихся попасть в обетованную землю. Поскольку слухи эти, основанные на библейских сказаниях и изукрашенные фантазией самозванцев и просто слепо верующих в легенду, не имели под собой реальной жизненной основы, они ставили казаков в анекдотические положения. Так, проплывая Суэцким каналом, уральцы ожидали увидеть воочию то, что «им говорили раньше: «когда поедете Красным морем, увидите фараонов. Вылазиют из моря и кричат людям: «Скоро ли будет свету преставленье?» [9;188] В.Г.Короленко заинтересовал факт “разоблачения” религиозного слуха. Тон Хохлова, описывающего этот эпизод, откровенно ироничный. Религиозный слух становится архаикой и теряет былую силу воздействия. Замеченный писателем симптом свидетельствует о начале умирания легенды. Для автора очерков данный эпизод важен еще и потому, что тон повествования во вставной новелле (то есть авторская позиция) сходятся здесь с тоном дневника. [14;64-65] Вообще В.Г.Короленко отметил любопытную тенденцию, поворачивающую легенду в сторону науки как источника новых сведений о земле обетованной. Конкретные, логические рассуждения, а также личный авторитет ученых оказались удачливыми конкурентами для туманных слухов с их неопределенностью и опорой на Ветхий Завет. По этому поводу писатель с иронией замечает: «… эта апелляция к науке составляет первый еще эпизод этого рода во всей истории благочестивого Камбайско-Беловодского царства!..» [9;198] Таким образом, легенда пыталась выжить в новых условиях.

Хорошая питательная среда для слухов и толков - политические интриги, а также непредвиденные случайности. Ярким примером источника такого рода слухов может служить казнь Е.И.Пугачева, точнее – одно ее таинственное обстоятельство. Приговоренный Екатериной Второй к четвертованию, “набеглый царь” “по ошибке” палача был сначала обезглавлен и лишен в результате страшных физических мучений. Свидетелей этой оплошности (?) было более чем достаточно: здесь и уральские казаки, и тайные приверженцы Пугачева, и иностранные гости. Слухи и толки, порожденные этим происшествием, стали развиваться в двух направлениях и образовали две группы мотивов. Первая распространялась в дворянской среде и была окрашена проекатерининскими настроениями. Отсюда вырастает версия госпожи Биэльке, восторженной поклонницы и корреспондентки императрицы, которая объяснила случившееся «гуманной волей» русской Минервы. Вторая, художественно правдивая, распространилась в народе и, в частности, среди уральских казаков. Дело в том, что факт казни так или иначе включился бы в легенду, и ей в таком случае предстояло « либо погибнуть вместе с одним из самозванцев .., либо отказать ему в признании, либо, наконец, оспаривать его смерть». [16;172] Действительность дала в руки молвы прекрасную возможность для развития последнего мотива, чем она не преминула тут же воспользоваться. Так, посредством толков в легенду входит уральская версия события: «Это было … подставное лицо, какой-то заурядный преступник. И, когда он хотел будто бы сказать, что умирает вместо настоящего царя, - ему поторопились отрубить голову…» [10; 440] Однако приведенные толки важны не только потому, что свидетельствуют о глубокой вере в народного царя, о неиссякаемой надежде на справедливость. Существенна также их роль в дальнейшем существовании легенды. Если на начальном этапе Пугачевского восстания слухи и толки носили подчиненный характер, а порой и продуцировались самой легендой, то теперь их творческая роль возрастает, и источники локализуются, даже индивидуализируются: семья Кузнецовых, дом атамана, старшинская жена Прасковья Иванаева. Об устойчивости этих толков сразу после ареста и казни Пугачева свидетельствуют многочисленные дела из войскового архива, обнаруженные В.Г.Короленко.

Слухи и толки как средство действенное и весьма опасное в чужих руках (устах) хорошо сознавалось властью. Правительство внимательно изучало все вновь возникающие мотивы и готовило официальные опровержения с опорой на реальную биографию Пугачева, добиваясь «разрушения самой легенды или выключения Е.И.Пугачева из нее». [16;172] Однако живущая по своим законам народная молва трудно подчиняется чьей-либо индивидуальной воле. Кроме того, свойственные ей «внутренняя оппозиционность, установка на выявление лживости … [существующих – С.Ф.] устоев и повседневного практического их выражения, утверждение истинной картины жизни…» [12;30] не позволили стать народной публицистике удобным инструментом пропаганды в руках царского правительства.

Внимательно изучивший все материалы о пугачевщине, писатель заметил еще одну интересную деталь, связанную с внутренними законами, определявшими интенсивность разработки народной публицистикой тех или иных тем. Это явление он образно назвал «усталым народным чувством». Действительно, жалкие последователи Пугачева, являвшиеся в конце XVIII века («Железный лоб», Метелкин и др.) не вызвали в народе былого воодушевления. Молва о них лишена по большому счету мощного творческого начала, значит, для развития слухов и толков необходимы не просто общественно актуальные темы, нужно, чтобы их одухотворяла великая мечта, только в этом случае они смогут подняться до вершин устной словесности. В этом смысле легенда об «избавителе» Петре Третьем оказалась настолько сильна на Урале, что ее отголоски слышны в слухах и толках, распространявшихся в конце XIX века. Один из них Короленко приводит в связи с «исторической семьей» Шелудяковых, подчеркивая при этом широту его бытования в казачьей среде. Мотив хранил «общее убеждение», что в 1875 году «печать тайны с пугачевского дела должна быть снята». [10; 436] Казаки ожидали, что подтвердится «правота» их дела, иначе говоря – подлинность народного царя. Таким образом, слухи и толки становятся неоспоримыми свидетельствами жизнестойкости социально-утопических идей, вытесненных в глубины памяти народа, но не угасших даже спустя столетие.

Литература

1. 
   Архангельская В.К. Очерки народнической фольклористики. / Под ред. проф. Т.М. Акимовой. – Изд-во Сарат. ун-та, 1976.
   
2. 
   Базанов В.Г. К вопросу о фольклоре и фольклористике в годы революционной ситуации в России (1859-1861) // Русский фольклор. – Материалы и исследования. – Т.7. – АН СССР. ИРЛИ (Пушкинский дом). – М.;Л., 1962.
   
3. 
   Базанов В.Г. Русские революционные демократы и народознание. – М.: Сов. писатель, 1974.
   
4. 
   Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. – М.: Худ. лит., 1975.
   
5. 
   Булушева Е.И. Фольклорные жанры в художественном повествовании романа А.К. Толстого «Князь Серебряный»: Дисс…канд. фил. наук. – Саратов, 1998.
   
6. 
   Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. – Т.4. – М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1955.
   
7. 
   Добролюбов Н.А. Собр. соч.: В 6т. – М., 1934-39. – Т.4.
   
8. 
   Карпов А.Б. Памятник казачьей старины. Краткие очерки из истории Уральского войска. – Уральск, 1992.
   
9. 
   Короленко В.Г. Полн. собр. соч.: В 9т. – Т.6. – С.-Пг.: Изд-во А.Ф. Маркса, 1914.
   
10. 
    Короленко В.Г. Собр. соч.: В 10т. – М.: ГИХЛ, 1953-56. – Т. 8.
    
11. 
    Некрылова А.Ф. Очеркисты-шестидесятники. // Русская литература и фольклор (Вторая половины XIX века). – Л.: Наука, 1982.
    
12. 
    Путилов Б.Н. Фольклор и народная культура. – С.-Пг, 1994.
    
13. 
    Фокин Н.И. Уральск православный. Эпизоды местной духовной и социальной истории. – Ульяновск: УлГТУ, 2002.
    
14. 
    Хохлов Г.Т. Путешествие уральских казаков в «Беловодское царство». / С предисл. В.Г. Короленко. – Записки РГО по Отделению этнографии. – Т.28. – Вып.1. – СПб, 1903.
    
15. 
    Чернов С.Н. У истоков русского освободительного движения. – Изд-во Сарат. ун-та, 1960.
    
16. 
    Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды XVII – XIX веков. – М.: Наука, 1967.
    

жүктеу/скачать 0.58 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: