Музейное дело вопросы экспозиции
жүктеу/скачать 0.73 Mb.
|
| § 5. МУЗЕИ СОВРЕМЕННОСТИ
Если музеи вообще имеют назначение быть школами политпросвещения для тех людей, которые уже вышли из школьного возраста, то мы, во что бы то ни стало, должны устроить музеи не только по всем отраслям техники, науки и искусства, но непременно и по современности, т. е. такие, в которых посетитель мог бы осведомиться о том, что у нас делается, и понять, почему делается именно это, а не что нибудь другое и не как нибудь иначе. О том, что вокруг делается, граждане осведомляются, как будто, и из ежедневного своего личного опыта, из газет, и всевозможные доклады „по текущему моменту", как у нас иногда выражаются, и всевозможные газетные и журнальные статьи помогают осмыслить все доходящее до сознания граждан. Но в массе мы ленивы и нелюбопытны, а кроме того — доклады и статьи и не до всех доходят, и недостаточно наглядны и убедительны для непривычного и усталого от своей повседневной работы человека. Тут только музей может помочь. Юбилейные Октябрьские торжества заставили нас в этом отношении сделать большой шаг 197
вперед: был устроен целый ряд временных выставок наших достижений за десять лет, и некоторые из них собрали настолько ценный и показательный материал, что сами собою превратились в выставки постоянные, т. е. в заправские музеи: статистические диаграммы, модели, фотографии, машины, приборы и т. д. Такие постоянные выставки являются естественным и дополнением, и продолжением тех исторических музеев, о которых мы говорили в предшествующей главе. Распространяться специально о методах их экспозиции — незачем. Можно бы>о бы высказать только одно пожелание, которое однако относится вовсе не к ним одним, а и ко всяким иным музеям: чтобы везде, где это только возможно, -наглядность стала динамическою —зоологический сад неизмеримо лучше, чем зоологический музей с его мертвыми чучелами и спиртными препаратами; и где есть машины, они должны быть показаны в действии, а не в виде консервов... говоря выше о дворцах-музеях я просто не решился предложить одеть надзирателей в мундиры соответствующих эпох и устраивать инсценировки дворцовых церемоний и празднеств, потому что серьезным музейщикам такой маскарад покажется нестерпимым легкомыслием. Но оставим дворцы-музеи: мы перешли к современности, а современность в драматическом показе не нуждается. Итак, хотим мы этого, или не хотим, но музеи современности у нас уже народились, и нам надо только позаботиться о том, чтобы они как можно нагляднее отвечали на те вопросы, которые граждане имеют право обращать 198 к такого роде музеям. Опять, пока речь идет о технических успехах, о научных изобретениях и открытиях, все обстоит более или менее благополучно. И опять, как только мы делаем попытку показать наши художественные достижения, дело идет из рук вон плохо: все наши художественные выставки „за десять лет" единодушно были признаны совершенно неудачными по материалам и по устройству, и они не только не превратились в постоянные музеи, но некоторые из них были даже преждевременно закрыты. Если исходить от того основного положения, которое я уже выше развивал, что нет неинтересных вещей, а есть только глупые или неумелые люди, которые не в состоянии сами понять значение вещей, а потому не умеют придумать надлежащую экспозицию вещей,— то вопрос о художественных музеях современности не должен быть признан неразрешимым, а только должен стать предметом обсуждения. Есть ли у нас современное искусство, которое не являлось бы перепевом русского искусства XIX века и современного западно-европейского искусства? как это наше современное искусство связывается с прошлым русским искусством и с современным западно-европейским? каковы перспективы нашего современного искусства на дальнейший рост? Когда мы эти вопросы обсудим и разрешим, показать наше решение в вещах, т. е. устроить музей современного советского искусства, не представит никаких чрезмерных затруднений. Музейная экспозиция не есть вопрос техники, а вопрос существа дела: если существо выяснено, то экспозиция получается сама собою и без всяких мудрований. 199 К десятилетию Октября Социологический Комитет Г. Института истории искусств собрал некоторое количество произведений художественной агитации и пропаганды (в дальнейшем, для краткости, все эти слова мы заменим тремя буквами: ХАП), какие в таком огромном количестве были порождены нашею Революциею, и устроил выставку „искусства Октября". Следует ли в этом предприятии видеть проявление невинной общечеловеческой слабости собирать всякие вещи „на память" и составлять коллекции курьезов, кунсткамеры „интересных", диковинных предметов? или наша выставка ХАП имеет некоторое практическое назначение, как собрание образцов, которым следует или вовсе, может быть, не следует подражать в дальнейших случаях, когда понадобится, по ходу событий, усиление художественной агитации и пропаганды? или, наконец, материалы ХАП имеют научное значение, как исторический материал, и подлежат серьезному научному исследованию, которое сможет нам доставить ценные в каком либо отношении выводы? Собственно говоря, раз коллекции составлены исследовательским учреждением— Институтом истории искусств, было бы естественно заключить, что мы-то, во всяком случае, приписываем нашим материалам именно научное значение. И мы, действительно, стоим именно на этой последней точке зрения, ибо мы уверены, что, во-первых, история вовсе не кончается на каком-то определенном хронологи:-ческом рубеже, так что наш Институт должен заниматься только отдаленным прошлым, а во-вторых—самое изучение истории только 200 в том случае ценно и почтенно, если история нам дает ключ к пониманию современности и предвидению будущего; мы считаем, что творимое сейчас искусство может и должно быть изучаемо историками ничуть не меньше, чем искусство прошлого, и что, следовательно, мы должны собирать материалы для изучения с тою же тщательностью и любовью, с которой собираем материалы по искусству XVII или какого угодно другого века. Но мы не можем похвастать тем, что уже вполне и сами уяснили себе, чего в точности стоят материалы нашего кабинета ХАП, и как к ним надо приступиться, чтобы использовать их в научных целях. А потому мы не можем пока сказать наверное, следует ли из этих материалов создать публичный постоянный музей. Но явный и неоспоримый провал художественных юбилейных выставок, где дело демонстрации наших достижений на поприще искусства, начато было с противоположного конца, и явный (хоть и не для всех) провал попыток устроить залы „современного искусства" в наших больших художественных музеях, покупающих произведения наших штатных художников, — все это побуждает поставить вопрос о том, не следует ли искать выхода из наших музейных затруднений просто в совершенно другом направлении, на которое мы и напали по случаю годовщины Октябрьской Революции. В то время, как замкнувшиеся в традициях определенного класса и отгородившиеся от живой жизни словесными крепостными стенами теоретики XVIII и XIX вв. упорно хотели видеть в искусстве лишь выявление „совершенства", 201
„красоты", „абсолюта" и прочих высоких материй, создавали сложные и хитроумные „эстетические" терминологические построения и претендовали на руководство художественною продукциею лишь высокоторжественных академий, капиталистическая практика, всячески и почтительнейше приветствуя „высокое искусство" и восхваляя его многодумных теоретиков, в своих действиях обнаруживала прямо противоположную расценку искусства, которая нигде не фиксировалась и не формулировалась: для практиков жизни искусство было не отвлеченным отражением жизни, ее чаяний и идеалов, еще менее было выявлением каких либо потусторонних сущностей, а было самым настоящим и действенным фактором общественной жизни, и всякий, кто хотел руководить общественною жизнью в своих интересах, должен был овладеть искусством, финансировать его, покупать его, так сказать, „на корню", чтобы использовать его в собственных—отнюдь не идеальных и не отвлеченных, а весьма конкретных и материальных—целях. Наряду с теоретиками-эстетиками были и кабинетные теоретики-социологи искусства. Пока они продолжали катиться по тем рельсам, которые были проложены эстетиками, пока они, следуя эстетическим традициям, гуляли по золоченым залам музеев отвлеченного „высокого" искусства и по буржуазным выставкам „чистой" живописи, рассуждали о зависимости художественных тем, форм и приемов от хозяйственно-экономических форм „бытия" и с: высоты своего кафедрального величия вовсе не замечали и ле признавали искусством все то, чем капи- :202 талисты обрабатывали общественное мнение и подчиняли его своей власти,—эти последние тратили огромные деньги на политическую и коммерческую художественную рекламу, проявляя и в этом деле привычку к власти, к управлению, к организации масс, свое великолепное знание живой, а не книжной, общественной жизни. Историки искусства шли следом за эстетиками или за социологами, но во всяком случае— на поводу у капиталистов: у историков искусства прочно укоренилась привычка строить всю свою работу на собирании и изучении лишь максимальных формальных достижений „великих мастеров" каждой данной эпохи (в строгом соответствии с буржуазным культом индивидуального „сверхчеловечества"), т. е. тех именно памятников, которые обслуживали господствующий класс, и даже не весь этот господствующий класс, а только его верхушку, и действительно только выражали идеологию этого класса или его верхушки, а не проповедывали массам то, что угодно было господствующему классу. Кроме того, даже в истории, основанной на тех памятниках, которые только „выявляли" с наибольшим возможным совершенством вкусы, идеи и идеалы общественной верхушки, историки останавливались на какой-то произвольной предельной дате, утверждая, что ясно можно видеть только тогда, когда уже получилась известная „историческая перспектива", т. е. Что в современности может разбираться разве-что „критика", но не „наука"... хотя при такой постановке дела становилось совершенно неясным, зачем вообще нужна столь странная 203
I наука, никак к вопросам практической жизни не приложимая! Но не в этом сейчас дело... История искусства стала похожа на географическую карту, на которой линиями обозначены высокие горные цепи и совершенно опущены не только все нивеллировочные данные о предгориях и грядах более или менее высоких холмов, но даже разрывы между кряжами и цепями гор—через эти разрывы историки искусства перебрасывали мостики „абсолютной хронологии". По такой карте никак нельзя объяснить ни различие климатов, ни течение рек, ни распределение почвенных пластов, и никак нельзя себе представить все то, что должно находиться за рамкою карты, т. е. такая карта решительно непригодна ни для каких практических целей. И история искусства, действительно, ни для каких практических целей и не была пригодна: она показывала, что такие-то гениальные творцы, и именно только в силу своей гениальности, создавали новые формы в искусстве, изобретали новые приемы выражения, выдвигали в своей работе новые темы, пользуясь в своей работе покровительством таких-то единоличных или коллективных меценатов—Екатерины II, Александра I, Морозова, Щукина, церкви, двора, буржуазии и т. д. А о том, как создания этих гениальных творцов были обусловлены и подготовлены— не идеологически только, а художественно и общественно — всею тою средою, которая вскормила и мецената, и художника, и—главное!—о том, как вершинные творческие достижения единоличных художников просачивались в массовую жизнь и становились обиходною 204
разменною монетою человеческого общения среди низов правящего класса и среди управляемых классов, как „высокое" искусство формировало художественную среду, из которой потом выростали новые художественные вершины,—обо всем этом историки искусства или ничего не говорили, или сквозь зубы роняли пренебрежительные замечания в стиле знаменитого горациева „осИ рго{апига уо1§;из е1 агсео". Даже в области доисторического искусства, где никаких знаменитых мастеров мы не знаем, весь массовый материал пренебрежительно предоставлялся „археологам". Опрокинув власть буржуазии, Революция произвела переворот вовсе не только в общественных классовых взаимоотношениях, но заставила по-новому поставить и обществоведческие вопросы, в том числе—вопросы истории вообще и истории искусства в частности. Нам вовсе не следует отказаться от всего того, что сделано в области истории искусства: вершинная линия максимальных достижений ведь не выдумка, она существует в действительности, ее изучение вскрывает перед нами рост художественных возможностей и средств выражения, смену структур образного мышления в их закономерной последовательности. Но мы должы обратить внимание и на другую сторону дела: весь этот рост происходит не в абстрактном пространстве, а непременно в среде художественного быта, он не бесцелен и не довлеет сам себе, а целесообразен и обусловлен, искусство создается жизнью и для жизни, а общественная жизнь есть борьба общественных группировок и объединений—от наиболее расплывчатых 205 „СЛоев", „прослоек", „сословий", „народностей" и т. д.—до четко противопоставляющих себя один другому классов. Как географ только тогда объяснит свою карту, когда внесет в нее рельефы всех плоскогорий и низменностей, поймет намывные напластования низин как продукт разрушения далеких альпийских кряжей и проследит пути, какими эти напластования образовались; так и историк искусства станет общественно-полезным и нужным работником, указаниями которого смогут руководствоваться политики - практики, лишь тогда, когда он сумеет приложить свой метод стилистического анализа к бытующему искусству народных масс, объяснить генетику форм и содержания этого бытования и предсказать художественные нужды сегодняшнего и завтрашнего дня не на основании своих „вкусов" и „взглядов", а на основании точно познанных исторических законов. Парадные памятники искусства, созданные для того или иного господствующего класса в эпоху его расцвета, всегда сохраняются в большом количестве, тогда как об искусстве массовом мы обыкновенно имеем далеко не полные сведения, а иногда не имеем вообще никаких или почти никаких сведений. Тем ценнее для нас, при новой постановке научного вопроса, должны быть всякие материалы, которые позволяют на значительных количественно и связных сериях памятников проследить процесс просачивания достижений „высокого" искусства в низы, процесс созидания художественно-насыщенной общественной среды, процесс выро-стания из этой среды новых художественных вершин, нового искусства, выражающего новый 206
добившийся власти класс. Десятилетний опыт Октября недвусмысленно выяснил безусловную правильность мысли Ленина, что без усвоения и переработки всей, накопленной развитием, мировой и национальной художественной культуры невозможно создать новое искусство, которое сделало бы шаг вперед по отношению к культуре сошедшего на-нет класса. Следовательно, если мы хотим заниматься не наукою для науки, а наукою для жизни, то изучение тех путей, какими художественная культура усваивается массами и проникает к массам, есть ударная задача историков искусства. Наш Социологический Комитет эту именно задачу четко поставил в двух своих секциях—секции ХАП и секции Крестьянского искусства. Октябрьскую Революцию сделали не прекраснодушные филантропы, а практики, великолепно знакомые с методами управления, выработанными западно-европейскою буржуазиею. Этих практиков, конечно, не могли ввести в заблуждение высоко-интеллигентные разговоры о „материализации" прекрасного в искусстве, об „эстетических ценностях", создаваемых гениальными „прозорливцами"—художниками— для „возвышенного наслаждения" избранных душ, и обо всем прочем, о чем принято говорить и даже писать по поводу искусства. Они в точности знали, что искусство во все времена было могущественным орудием организации (а не только выражения) „психики общественного человека", могучим проводником общественно-действенных идей в массы, и они правильно решили, что искусство может быть не только средством угнетения трудящихся 207 и их подчинения господствующему классу, но и средством раскрепощения трудящихся. Советская власть, сразу же после Революции, монополизовала искусство в своих целях, т. е. взяла на себя не только контрольно-политические (цензурные) и административно-педагогические функции, но и функции единственного заказчика. Не разрушая—до поры—унаследованных от прошлого. музеев, библиотек, театров, концертных зал, по возможности мало нарушая их традиционную деятельность—пусть даже, для начала, и обслуживающую лишь сравнительно немногих избранных!—и сохраняя художественные учебные заведения, революционная Власть немедленно стала отправлять на передовые позиции гражданской борьбы „команды" актеров, музыкантов, лекторов, ставила на улицах и по площадям городов памятники героям и жертвам общественного переворота, украшала залы и улицы в праздники красного календаря, устраивала массовые шествия и зрелища, использовала для своих заданий всю наличную армию художников всех специальностей—и Власть не разбирала, каковы убеждения и симпатии тех художников, которым она давала работу, и художники, став безработными вследствие гибели привычного заказчика, буржуазии, приучились смотреть на себя, как на профессионалов-исполнителей, не отвечающих за политическое содержание выполняемых заказов. Из тиши выставочных зал, из замкнутости императорских театров и филармоний, из редакторских кабинетов искусство было вытащено на улицы, в массы, изъято из ведения утонченных знатоков и записных критиков 208 и отдано на суд тому „чумазому", которого оно до тех пор панически боялось. Оно обрушивалось -на этого пресловутого „чумазого"— на победивший в гражданской войне рабочий класс!—тысячами речей, плакатов, музыкальных громов, газетных листов, книжек, лекций, тормоша и оглушая своею невиданностыо и не-бывалостью, своею показною авторитетностью и своею техникою, своим разнообразием и своею шумливостью. Ибо, чем меньше уверены были в себе и в самой возможности своей работы в новой обстановке ошарашенные этою самою обстановкою художники, тем самоувереннее они выступали. Я не помню, к сожалению, в точности, когда именно у нас появился новый оценочный термин „халтура". Может быть, он появился уже до Революции—не знаю. Но достоверно, что он распространился именно после Революции и характеризует огромный процент той художественной продукции, которою ознаменовалось нашествие буржуазного искусства на народные массы. Я беру слово „халтура", разумеется, отнюдь не в том презрительном или даже бранном смысле, который иногда в него вкладывают. Халтурою следует называть такое оптовое художественное производство, на которое мало затрачивается творческой энергии, мало времени, мало даже технического труда; халтура—то, что создается художником-профессионалом (или даже человеком, художественно неквалифицированным) не по собственному почину, ни в какой мере не для себя, а только на заказ, создается для непритязательного и неуважаемого (как ценитель) заказчика безы- 14 Музейное дело 209 мянным и неуважаемым „поставщиком"—таким поставщиком, который не несет и не желает нести за качество художественной продукции никакой личной ответственности, а обыкновенно и не может отвечать за качество, потому, что он задавлен совершенно непосильным количеством продуцируемого „искусства". Халтура заслуживает презрения, когда она злостная, т. е. когда человек мог бы работать художественно-добросовестно, или когда человек выдает свою халтурную продукцию за подлинное искусство; но именно в первые годы Революции халтура была совершенно честная, т. е. ни за что иное и не выдавалась и покупалась совершенно сознательно именно в качестве халтуры. У всякого профессионала со временем вырабатываются автоматические движения, автоматические моторные приемы, в которых его воля почти не участвует. Это—привычные рефлексы, иногда очень сложные на вид, иногда целые системы многочисленных и разнообразных мускульных сокращений, единовременных и последовательных. Такие именно моторные навыки вырабатываются и у художников всех видов. В такой же автоматический вид постоянная профессиональная практика приводит и накопленный опыт, знания: профессионал не может, при таких-то обстоятельствах, не поступить так-то — чтобы знать, как надо поступить, ему не приходится ни вспоминать, ни размышлять, ни колебаться. При наличии автоматизованных моторных навыков и технических знаний художник может действовать с минимальною затратою физических и душевных сил и, не истощаясь, разви- 210
вать втечение долгого времени энергичную про* дукцию. Это и значит—халтурить. Халтура— оторвавшийся от творчества, от содержания, от формы, почти отвлеченный прием художественной продукции, прием наиболее дешевый и общедоступный, перенимаемый по наглядке и прилагаемый безразлично к чему. Когда в общественной борьбе, составляющей все содержание истории, на первый план выдвигается новый класс, победивший своего предшественника, он в своем искусстве стремится с максимальною ясностью и убедительностью выразить то новое содержание, которое принес с собою, тот новый комплекс представлений и эмоций, которыми живет. Для этого нового содержания создаются соответствующие формы, изобретаются соответствующие технические приемы, избираются соответствующие материалы и инструменты, при чем безжалостно сдаются в архив старые формы, приемы, материалы, как бы они в прошлом ни прославились, к каким бы знаменитым памятникам искусства ни были применены. Создается стиль, как результат напряженного художественного изобретательства, преследующего цель наиболее адэ-кватного выражения содержания. Со временем, однако, класс-победитель стареет, и то содержание, которое казалось таким бесконечно важным и нужным в начале его господства, утрачивает прелесть новизны, становится привычным и скучным от вечных перепевов. Тогда художественное изобретательство превращается в виртуозность, т. е. из средства превращается в самоцель; к искусству устанавливается новое—знаточеское — отношение, и важным ка- 14* 211
жется уже не то, что сказал художник, а Лишь то, как он это сказал. Всякий новый стиль непритязателен в формально-техническом отношении, стареющий стиль с каждым днем все выше ценит самодовлеющее „мастерство". „Мастерство", в конце концов, отрывается от содержания, переходит в беспредметное экспериментаторство, понятное только либо профессионалу, либо дилеттанту-меценату. В эпоху молодости класса искусство было выразителем многих, было средством пропаганды нового класса-победителя; когда класс состарился, искусство утрачивает этот свой массовый агитационный характер, становится предметом роскоши для немногих. Но вот, появляется на исторической арене новый претендент на власть, новый класс, и ему нужно новое по содержанию искусство— новый художественный стиль, который бы выражал то новое отношение ко всем вопросам жизни, ту новую структуру общественности, в которой все видят панацею от ставшего нестерпимым разложившегося и насильственно разрушенного строя. Класс-победитель имеет содержание—но у него нет технических средств и умений для выражения этого содержания. Откуда сразу взять в готовом виде то, что нужно теперь же, сейчас же, немедленно? Единственный выход в том, чтобы, не слишком пристально вглядываясь, не предъявляя строгих требований, использовать то—уже оторвавшееся от содержания—мастерство, которое оставлено в наследство побежденным классом, и исполь-.зовать, разумеется, не утонченное мастерство одиночек-экспериментаторов, а дешевое мастерство халтурщиков. • 212
Я повторяю, я никак не согласен вкладывать в термин „халтура" бранный смысл; если бы— у меня лично нет такого ощущения—бранный смысл оказался неразрывно связанным с этим словом, нам надо будет изобрести новый термин для обозначения того именно явления, о котором я говорю. С точки зрения людей ренессанса, барокко есть не что иное, как отвратительная халтура, использовавшая и приспособившая для своих потреб целый арсенал форм и приемов ренессанса без надлежащего понимания их смысла и значения и, очень часто, с явным искажением в извращением их смысла и значения; с точки зрения ренессанса, нарождение барокко есть, конечно, показатель полного упадка и разложения искусства., И сам ренессанс, искусство мирян-горожан, с точки зрения кастово-жреческой мистики готического искусства, само собою разумется, есть такая же халтура, использовавшая изобретения готики для совершенно нехудожественных, пошлых, вредных художественных заданий людей, не доросших до возвышенного понимания жизни! Мы можем взять любой исторический перелом, каких так много приводится в учебниках истории искусства, и мы повсюду найдем, что предшественник горько жалуется на преемника, что тот отрывает прием от содержания, извращает прием, халтурит, и, вместе с тем, мы найдем, что именно благодаря художественной халтуре связность развития не нарушается, несмотря на скачкообразность диалектики развития искусства. Халтура для историка искусства представляет величайший интерес и значение, как объект для пристального изучения. 213
Историческое значение халтуры тем больше, что только она позволяет подытожить действительно все достижения целого стиля, как бы разнородны они на вид ни были. Никакое общество не продвигается вперед сплошною стеною, так, чтобы все члены этого общества в каждый данный момент находились в точности на одном уровне развития. Всегда есть передовые группы, и есть группы отсталые; всегда господствующий класс старается подчинить себе другие классы, старается втянуть их в какой-то мере в свою культурную орбиту. Искусство господствующего класса, в момент его торжества, есть единственное наличное в данном обществе хорошо развитое искусство, средствами, которого вынуждены пользоваться и сегодняшние угнетенные, завтрашние победители. В день своей победы новый класс, захвативший власть, привычками (если не масс, то вождей) связан с уходящим искусством, не мыслит иного искусства; и низы общества находятся все в большей или меньшей степени под властью того же уходящего искусства, но на разных ступенях его развития; все эти общественные слои и прослойки обслуживаются художниками, столь же разнообразными по содержанию, формам и техническим приемам, как и их заказчики. Все это столпотворение нужно, для использования егочв целях создания нового стиля, прежде всего синтезировать, т. е. привести к одному знаменателю: нужно амальгамировать несоизмеримое и непримиримое, нужно объединить то, что расползается врозь и кричит о противоречиях, раздирающих общественность. Именно такой синтез насиль- 214
ственно, революционно достигается в халтуре, подготовляющей выработку нового стиля. А сама халтура становится возможною именно потому, что, к концу господства стиля, его искусство утрачивает свою общественную значимость, к нему устанавливается несерьезное отношение, как к „сладкому блюду", и на художника начинают смотреть—вовсе не думая его этим унизить!—как на наемного забавника, который должен разгонять заботы и тоску, должен доставлять приятный отдых, наслаждение, развлечение для часов досуга, отнюдь не обязан „глаголом жечь сердца людей", учить людей смыслу жизни и увлекать их на подвиги самоотвержения. Все это легко показать на конкретном примере современности. Именно сейчас, когда мы только-что вышли из полосы юбилейных торжеств по случаю Десятилетия Октября, мы можем пойти учиться на всевозможных выставках отчетного характера. Есть ряд выставок „командных высот" народного хозяйства, где показываются „наши достижения": эти выставки организованы по принципу показа максимальных достижений, всего того, что создано в плане желанного будущего и предназначено для того, чтобы это будущее стало в возможно скором времени настоящим. Электрификация, рационализация, механизация. На этих выставках, разумеется, не показано, как еще бесконечно далека наша действительность от осуществления всего того, что уже признано нужным, что уже вводится в жизнь, но для полного своего осуществления, при громадных размерах нашей Республики, при нашей бедности и отсталости, 215 потребует колоссальных напряжений и долгого времени. На этих выставках мы видим трактор, но не видим сохи, еще вовсе не сданной в археологический музей, видим электрическую лампочку, но не видим не собирающейся умирать лучины, видим текстильные станки новейших образцов, но не видим традиционной прялки. Четко обозначена цель, к которой идет победо-" носный класс, его мечта, его идея—власть советов плюс электрификация, механизация, рационализация, коллективное производство, коллективная культура и коллективное благосостояние, для всех трудящихся; это—все то, что будет выражено грядущим искусством. Обратимся теперь к любой художественной выставке „За X лет". Не будем останавливаться здесь на неполноте: там не представлены вовсе мастера и течения, которые для развития русского живописного и скульптурного искусства имели и имеют большое значение, там очень слабо и неудовлетворительно представлены другие, не менее важные, мастера и течения, там почти вовсе отсутствует вся наша работа в области архитектуры, и т. д. Неполнота и однобокость выставок никем не оспаривается и только по-разному объясняется разными наблюдателями. С той точки зрения, на которую хотел бы стать я сейчас, достаточно констатировать неполноту юбилейных выставок и установить, что эта неполнота неминуемо должна бы умалять их стилистическую пестроту. Однако, стоит пройтись по выставке, чтобы убедиться, что и сейчас ее пестрота— чудовищна. Все те стилистические образования, которые историк привык рассматривать в их 216 хронологической последовательности, когда изучает развитие русской живописи за последние 60—70 лет,— все они представлены на выставке, т. е., оказывается, фактически вовсе не сменили одно другое, а сосуществуют еще и в настоящий момент. Тут есть вещи, которые могли бы появиться на первых передвижных выставках, и тут есть вещи, отражающие новейшие экспериментаторские искания; все художественные битвы, о которых мы привыкли читать исторические повествования, вовсе, оказывается, не кончились ничьею решительною победою, враги и сейчас стоят одни против других, страсти не утихомирились, и если бы им дать волю, то немедленно началась бы всеобщая свалка. В нашей критической печати словесная свалка, в которой каждый кроет каждого, как умеет и чем может, не прекращается. Мыслимо ли что нибудь подобное на наших , выставках „командных высот народного хозяйства"? Мыслимо ли, чтобы нашлись поклонники сохи, лучины, прялки, которые бы пошли войной на поклонников трактора и плуга, электрической лампочки, текстильной машины? Конечно, нет! Неужели наши художники утратили всякую чуткость? или они все—хоть и в разной мере—повинны в контрреволюции? Мало это правдоподобно! Хотя бы уже по одному тому, что тогда в разряд контрреволюционеров или лишенных революционной чуткости людей нам пришлось бы зачислить таких революционеров 96 пробы, которые стоят—именно в смысле величайшей и истинной революционности—выше всяких подозрений. Я тут имею в виду обще^ 217
известные, много раз и внушительно высказанные, взгляды Ленина. Ленин выражался очень жестко. На I Всероссийском съезде по внешкольному образованию, в мае 1919 г., Ленин заявил, что одним из первых и самых серьезных препятствий для правильной постановки дела политического воспитания масс трудящихся является некое наследство „от старого капиталистического общества, которое до сих пор держит нас, тянет нас книзу тысячами и миллионами нитей, канатов и цепей". Беда наша— перенесение „выходцами из буржуазной интеллигенции" в образовательные учреждения рабочих и крестьян своих „личных выдумок". „В области философии или области культуры... сплошь и рядом самое новейшиее кривлянье выдавалось за нечто новое, и под видом чисто пролетарского искусства и пролетарской культуры преподносилось нечто сверхестественное и несуразное". Значит—Ленин реакционер в искусстве? значит, можно быть Лениным в области политической борьбы и реакционером в области художественного строительства? Тут что-то не ладно! Если подобрать все высказывания Ленина об искусстве, нетрудно установить, что он к нему подходит в разных случаях с разных сторон. Когда речь идет о массовом искусстве, оно, для Ленина, прежде всего, если не исключительно, средство пропаганды—в этом именно смысле составлена резолюция VIII съезда РКП (б), весною 1919 г. Но в том же 1919 г., когда в СНК был поставлен вопрос о сохранении Актеатров в Москве, Ленин, как вспоминает П. Н. Лепешинский, решил вопрос в по- 218 \
219 На III Всероссийском съезде КомСоМола Ленин ясно и точно сказал: „Пролетарская культура не является выскочившей неизвестно откуда, не является выдумкою людей, которые называют себя специалистами по пролетарской культуре. Это все сплошной вздор. Пролетарская культура должна явиться закономерным развитием тех запасов знания, которые человечество выработало под гнетом капиталистического общества, помещичьего общества, чиновничьего общества. Все эти пути и дорожки подводили и подводят и продолжают подводить к пролетарской культуре". Тов. Я. Яковлев так суммирует взгляды Ленина на генезис нового искусства: „Рождение пролетарской культуры надо мыслить диалектически. Суть этого процесса в том, что миллионы людей усваивают завоевания буржуазной культуры в условиях Советского государства". А. В. Луначарский вспоминает: „Владимир Ильич питал большой страх перед одним, как будто бы, логическим рассуждением: бытом определяется сознание, стало - быть—буржуазная идеология определялась буржуазным бытом, и стало-быть—долой все наследие буржуазии! Исходя отсюда, надо было бы отбросить и всю нашу технику. Совершенно ясно, что здесь коренится огромная ошибка. Буржуазный быт заключал в себе целый ряд проблем, которые стоят и перед нами, и которые были разрешены буржуазиею более или менее удовлетворительно, для решения которых мы не имеем сейчас более удовлетворительных способов. Владимир Ильич до крайности боялся, что мы забудем это и, отбросив ценное в наследии буржуазии, на- 220 Чнем выдумывать свое". Тут все совершенно ясно. Не на голом месте выростают новые художественные стили, не из пальца они высасываются. Чтобы создать новое искусство, нужно синтезировать все, что сделано предшественниками. В нашем случае: все, что сделало и делает буржуазное искусство. А буржуазное искусство родило и передвижников с их сегодняшними последователями, и наиболее „левых" экспериментаторов и исследователей, художников завтрашнего дня. Все это надо использовать „в условиях Советского государства", использовать как материал, как навык и знание, для достижения новых целей. Крайности „выдумок" выходцев из буржуазной интеллигенции должны сгладиться, уравновесить одна другую, а получившаяся амальгама, в которой даже нельзя будет отличить „правое" от „левого", позволит художественно оформить то новое содержание, которое уже четко обозначилось, как идеология нового класса-победителя. Где изучать этот процесс амальгамирования? На выставке ИЗО „За X лет"? Конечно, нет! Пусть там эпигоны, как говорят критики; пусть там, как утверждают те же критики, кое-кто спекулирует на Революции. Там, во всяком случае,—художники, которые на первый план выдвигают свое личное „я", вовсе не растворились в массах и не желают раствориться в них, думая только о „социальном заказе" и о коллективном заказчике, классе. Там, может быть, уже чувствуются „сумерки богов" и даже весьма второстепенных „божков"; но буржуаз- 221 ный фетиш—так называемая личность, анархическая личность художника—отнюдь еще не уничтожен. Добровольным самоубийством он вовсе не намерен кончать. Художники на выставке ИЗО „За X лет" все еще верят в пресловутую буржуазную „свободу искусства", все еще в себе ценят и, в меру сил, стараются выработать и показать именно свою индивидуальность, то, что каждого из них выделйет из среды ему подобных. Такова природа представленного на выставке ИЗО „За X лет" станкового, интимного искусства. Ясно, что станковая картина обречена на вымирание, потому что она вся рассчитана на сбыт в частные руки любителей, а у частных людей сейчас нет и впредь не будет тех квартир, которые можно украшать картинами, сейчас нет и впредь не .будет средств, чтобы оплачивать станковые картины, сейчас нет и впредь не будет тех настроений, того склада жизни, которым соответствует станковая картина, и которые ее делают нужною. На первый план выдвигается в области „большого искусства"— монументальная изобразительная живопись, предназначенная не для уютной гостиной и не для парадной залы барского особняка, а для общественного здания; наряду с нею выростает новое декоративное искусство, опять-таки направленное не в сторону изящной безделушки для знатока-любителя, а тоже в сторону обслуживания широкой общественности; для частных лиц, для интимного обихода остается воскресающая графика, не только не убитая, как можно было думать лет двадцать тому назад, фотографиею и фотомонтажей, а оживившаяся 222 рядом с фотографиею, которая выявила всю художественную ценность интимной графики. Процесс, я повторяю, совершенно ясен: индивидуально-именная по содержанию и по формам и приемам станковая картина вымирает, общественно-значительное содержание становится обязательным для художественного производства, это содержание требует артельно-монументальных живописных средств и установления некоего— хотите: „халтурного"? хотите: „стандартного"?— репертуара общеприемлемых, ходких, отнюдь не утонченно-изысканных форм и приемов. Кто смотрит в будущее, тому на выставке „За X лет" интересно очень немногое; тому надо пойти на нашу "выставку ХАП, как бы неполна и мала она ни была, ибо только тут он найдет произведения, характерные для первых шагов нового искусства,—плакат, как эмбрион монументальной общественно-значительной изобразительной живописи, и праздничную деко-ровку, как эмбрион общественно-значительного убранства городов будущего. Когда индивидуальный живописец работает для индивидуального заказчика, между ними существует частный уговор, и никто не имеет права вмешиваться в их взаимоотношения. Искусство—„свободно". Государство заинтересовано лишь в том случае, когда картины, предназначенные для кабинетов и гостинных буржуа, появляются временно на публичных выставках, или когда они покупаются для музеев: тут государство присваивает себе контрольные (цензурные) права. Но широкой и цельной художественной политики буржуазное государство не ведет или, во всяком случае, не обя- 223
зано вести. Потому-то в буржуазных государствах и искусствоведение остается в рамках „науки для науки", в пределах музейного знаточества, т. е., употребляя ходкий в настоящий момент термин, в пределах „социального заказа". Ведь и наука подчиняется общему и общеизвестному закону спроса-предложения, который регулирует всякое производство. У нас с Революцией) все и в этом деле изменилось. Само государство, в лице руководящих деятелей коллективов разных размеров и разного характера, является единственным идущим в счет заказчиком; для государства не обязательны „вкусы" этих руководителей, и заказывает оно не потому, что так хочется; оно оплачивает лишь то, что ему нужно, оно руководит работою своих поставщиков. Как тут быть? как решить, что нужно, что хорошо, что приемлемо? На место личных произвола, вкуса, чутья должна стать объективная наука. Во всех резолюциях, которые органы ответственной за СССР партии выносили по вопросам художественной политики, неизменно подчеркивается, что надо непременно усилить искусствоведческую работу, и неизменно с сожалением констатируется, что эта работа стоит не на должной высоте, не дает тех практически-нужных в повседневном обиходе выводов, которые должна бы давать. История искусства, конечно, наука весьма почтенная, вообще говоря; но на практике, особенно в нашем далеко не богатом Союзе, почтенность всякой науки прямо пропорциональна приложимости ее выводов к проблемам строительства общественной жизни. 224 Революция выдвинула на первенствующее' место у нас пролетариат. Наряду с пролетариатом, однако, продолжают существовать и другие классы и обломки классов, которые со временем будут перевоспитаны, но которые пока живут старыми представлениями, придерживаются старых вкусов и идей. Крепко наше крестьянство, довольствовавшееся до Революции „народным" искусством; крепко и мещанство, мелкая буржуазия городская, которая привыкла питаться теми крохами, которые падали со стола „господ". Попадая в Красную армию, попадая на завод, попадая в крупные города, представители крестьянства и мещанства отрываются от той художественной среды, которая их вскормила, но обыкновенно бывают бессильны осознать и осмыслить новые ритмы жизненной среды, куда они попали. „Назад к Островскому", „назад к передвижникам" и прочие „назад" — свидетельствуют о полном непонимании того, каким социальным прослойкам нужен возврат к устарелым уже и для передовой буржуазии художественным формам и темам: крепким крестьянам все эти „назад" не нужны, потому что для них легче перескочить прямо к новым формам и темам, порожденным текущею жизнью, чем первоначально, в качестве перехода, усваивать дворянско-ин-теллигентское искусство XIX века; а крепким оседлым в захолустных Чухломах и прочих дебрях мещанам дворянско-интеллигентское искусство в подлиннике тоже не нужно — с них довольно и олеографий; и самое простое наблюдение показывает, что на самом деле требуются всякие „назад" только уцелевшим в ка- Музейное дело 225
честве „спецов" и совслужащих в значительном количестве обломкам старой служилой интеллигенции, оторвавшейся от некогда задававшей тон заграницы по „независящим обстоятельствам", бессильной итти вперед собственными силами, брезгающей всем тем весьма еще неприбранным искусством, которое создается новою общественностью СССР. Вот эти-то обломки на „выставках за X лет" выставили передвижнические холсты—и надо было слышать, как пренебрежительно и даже прямо враждебно об этих холстах отзывалась даже городская (т. е. в значительной мере мелкобуржуазная) посетительская масса! чуть ли не еще более пренебрежительно и враждебно, чем к чудачливым произведениям тех экспериментаторов, которые пробуют пропагандировать в СССР последние „достижения" вырождающегося и выхолощенного западно-европейского искусства, идущего под крикливыми знаменами всяких — „измов"! И в то время, как идет братоубийственная склока между „левыми", и „правыми" - „истами" всех мастей и наименований, в пока все еще в значительной мере халтурной ХАП рождается новое, всем понятное, всем нужное, хотя и мало кому мило искусство будущего, усвоившее элементы и приемы всех школ и направлений, не установившееся, не сформулировавшее своего теоретического вероисповедания (некогда!), ничуть не чарующее внешним благообразием, но именно по всему этому жизнеспособное и располагающее неограниченными возможностями рости и развиваться и выростать в новый могучий стиль. 1 226 , Если все это так, то нам, конечно, прежде всего нужно теперь, пока не поздно, планомерно и упорно собирать в научно-исследовательских музеях все документы ХАП за „Хлет", какие только уцелели; нам нужно собрать, если что найдется, из всего того искусства „низшего сорта", которое подготовляло и у нас, и еще более за границею возможности ХАП; нам нужно приложить ко всему этому материалу самые совершенные методы описания и репродукции, чтобы спасти документы для будущих историков. И нам надо приложить весь огромный накопленный нами на художественном материале прошлого исторический опыт, все выработанные нами на памятниках прошлого методы стилистического и социологического анализа к творимому сегодня и в нашей стране искусству, надо добыть критерии для точного и безошибочного понимания того, что у нас сейчас происходит, и надо использовать результаты всей нашей работы для создания основ прикладного искусствоведения, пригодного для руководства нашим художественным производством, т. е. для художественной политики. А когда вся эта работа будет хоть вчерне как нибудь выполнена, нам надо будет подумать и об устройстве публичного музея ХАП. В этом музее, во всяком случае — вначале, очень мало будет парадных экспонатов; в этом музее совсем или почти совсем не будет „чистого" искусства—экспонаты будут или целиком относиться к области художественной промышленности и прикладного искусства, или находиться очень недалеко от границы, проходя- 15*
227 щей между „чистым" и „прикладным" искусством; в этом музее будут вещи, сделанные из непривычных для музейных зал материалов и непривычными техническими приемами. Нужды нет: когда мы этот музей устроим, к нам повалят историки искусства, которые тут найдут разгадку ко всем эпохам, когда рождались стили,—ибо мы знаем давно, что стили рождаются не в мастерских гениальных отдельных художников, а в ремесле, в массах. 228 § 6. КРАЕВЕДЧЕСКИЕ МУЗЕИ Можно было бы продолжить наши рассуждения. Можно было бы отдельно говорить о музеях естествоведческих, производственно-экономических, исторических, ведомственных и т. д. Несомненно, что в каждом из этих видов наличествуют специальные экспозиционные проблемы. Но раз установлены общие принципы всякой музейной экспозиции—строгое различение научных и публичных музеев, четкое определение темы каждого музейного учреждения, учет психологии внимания и предельной утомляемости посетителей, выжиманье из вещей всего, что они могут дать, отказ от насилия над вещами, объединение всех музеев в единую сеть, руководящую распределением экспонатов и организациею музейной работы,—то стоит ли разжевывать, как эти основные принципы должны быть в повседневной практике осуществляемы в каждом отдельном случае? Всех случаев, все равно, не предвидеть! и музееведу, который, имея готовые принципы, никак не справится без указки с каждым данным конкретным случаем, лучше бросить заниматься делом, к которому он, все равно, не 229 -
способен. Я счел необходимым заговорить только о бытовых дворцах-музеях и о музеях ХАП, потому что это—дело новое, не имеющее прецедентов ни у нас, ни заграницею, и настолько, вместе с тем, трудное и ответственное, что сообщить накопленный в одной из рабочих ячеек музееведения опыт показалось полезным. Нужным кажется мне еще и совсем краткое обсуждение вопросов об организации музеев краеведческих: правда, краеведческие музеи имеются уже давно—и прекрасные!—кое-где за границею, о краеведческих музеях существует целая литература также и у нас, но это дело настолько актуально именно сейчас, что книжка о музейной экспозиции была бы неполна, если бы в ней совсем не было речи о том именно виде музеев, который находится в центре музееведческого и общественного внимания, Кроме того, надо сказать, что в смысле сложности и трудности именно краеведческие музеи занимают в ряду других, может быть, первое место—по двум причинам. Прежде всего, классификационно краеведческие музеи не могут быть признаны ни типичными научными музеями, ни учебными, ни публичными: задача их—и быть центрами активного всестороннего изучения „местного края", и служить учебным целям, и втягивать широкие круги не-специалистов в общую работу, одновременно. Следовательно, требуется научно-исследовательская работа, но такая, которую бы вели отнюдь не ученые специалисты своими силами и для себя, а массовые любители-добровольцы под общим руководством специалистов; требуется выставка, но такая, в кото- 230 рой фигурируют самые обыкновенные вещи, всем и каждому хорошо известные каждая в отдельности, но исполненные нового смысла именно в музейном сопоставлении; требуется пропаганда, но не каких либо отвлеченных и общих принципов и положений, а программы и перспективы насущно, немедленно необходимой работы самого практического свойства; требуется собрание вещественных доказательств для планирования работы на местах. Во-вторых: краеведческая работа должна вестись одновременно по линиям всех наук. Необходимо изучить и конфигурацию земной поверхности, и земные недра в их геологическом строении, со всеми их свойствами и возможными полезными ископаемыми, и климат, и растительность, и животный мир, и основную производительную силу—общественного человека, с его прошлым и в его настоящем. Очень часто разнородность всего подлежащего собиранию материала приводит к тому, что и в экспозиции краеведческий музей дробится на ряд совершенно между собою не связанных „отделов" — геологический, климатологический ботанический, зоологический, экономический, художественный, исторический. При такой постановке дела краеведческий музей, уже и без того достаточно хаотический вследствие невыясненности его типа (то-ли исследовательский музей, то-ли учебный, то-ли публичный) и не имеющий выдержанной установки на посетителя определенной квалификации, становится еще и лоскутным по самой своей структуре. Каждый, кто интересовался краеведческими музеями, несомненно, вспомнит о таких учре- 231
ждениях этого рода, где даже опытный посетитель совершенно теряет всякую путеводную нить и всякое представление о внутреннем единстве „содержания". Для того, чтобы краеведческий музей не разваливался на отделы и не являлся насильственным объединением под общею крышею ряда между собою органически ничем не связанных специальных музеев, часто вовсе в отдельности и непонятных, и неинтересных, именно тут более строго, чем где бы то ни было, должна быть продумана общая тема всего музея, и должно быть проведено полное подчинение всего плана экспозиции этой заранее установленной общественно-нужной и общественно-понятно изложенной теме- Все, что с этою темою не вяжется, все, что перегружает ее изложение, должно безжалостно быть изгнано из публичной части краеведческого музея, как бы дорога "ни была та или другая серия экспонатов сердцу данного специалиста-хранителя, и как бы она ни была ценна с какой нибудь специфической точки зрения. Выше уже было указано, что краеведческий музей устраивается для определенной цели: дать материал для планированя всей работы на местах. Не пресловутою „любовью к родине", не местным патриотизмом должны руководствоваться устроители такого музея, не желанием представить милый по воспоминаниям детства уголок во всем его бытовом своеобразии, унаследованном от—канувшего в вечность и осужденного на погибель—прошлого. Речь, конечно, должна итти не о прошлом, а о будущем, без всяких романтических увлечений! Прошлое есть та почва, на которой произрастает настоящее и выростет будущее, и прошлому, конечно, должно быть дано место, даже очень видное иногда и почетное место, но не в ущерб настоящему. Тот, кто докажет, что в деревне прежде носили бабы такие-то повойники и такие-то кофты, сделает менее полезное дело, чем тот, кто покажет, как и почему в современной деревне городское платье вытесняет старую кофту; тот, кто собирает старинные, уже забытые молодым поколением, .песни, делает менее полезное дело, чем тот, кто исследует, какие новые песни сейчас в ходу в деревне, и как новая жизнь вызывает новые формы в искусстве самообслуживающейся в художественном отношении деревни, как в деревню проникают и как в деревне усваиваются городские песни; тот, кто соберет материалы по экономике данного края в XVII в., сделает менее полезное дело, чем тот, кто сумеет в точности осветить экономику 1928 г. Знание старины нужно лишь для того, чтобы измерить пройденное расстояние, чтобы уловить скорость, направление и отдельные этапы развития. Не давать воли коллекционерскому увлечению специалиста и историческому романтизму местного патриота—это, пока, характеристика отрицательная. А что же надо делать положительно? Я помню один довольно богатый краеведческий музей, где мне прежде всего показали исполненную в большом масштабе настенную карту „местного края", на которую посредством раскраски, условных знаков и надписей были нанесены энциклопедические сведения и о ге- 233 ологическом строении почвы, и о климате, и о растительности, и о рельефе, и об этнографическом составе населения, и т. д. Музейные работники очень гордились громадною работою, которая была синтезирована в этой карте,— и они были правы: было чем гордиться, если (в чем я не имею никаких оснований сомневаться) карта соответствовала действительности, т. е. была составлена на основании и полных, и бесспорных данных. Прекрасная карта—но прекрасный ли музейный экспонат? Ведь при показе всех дальнейших собраний „по отделам" мои руководители все время ссылались на карту, которую они-то знали, конечно, в подробностях наизусть, но которую даже я, при всей тренированности моей зрительной памяти, запомнил, разумеется, лишь в общих чертах. Когда мне показывали образцы сельско-хозяй-ственных культур из разных мест, я не умел связать более или менее пышные или убогие букеты колосьев ни с почвою, ни с племенным составом, ни с отдаленностью от железной дороги, ни с уровнем грамотности населения, и я видел только более или менее пышные или убогие букеты колосьев, не имевшие никакого смысла. Когда я попал в этнографический „отдел", я увидел костюмы, в которые одеваются по праздникам женщины в разных местах края, и ничего кроме бессмысленных пестрых тряпок я не увидел, потому что музейщики мне только их и показывали. Человек одевающийся оторвался от человека трудящегося, трудящийся оторвался от земли, на которой он трудится, земля не имела ничего общего с растениями, которые на ней произрастают, и т. д. Конечно, 234 если много раз бывать в музее и выучить наизусть все то, что в нем показано, так чтобы в воображении комбинировать экспонаты, как угодно, и как требуется в каждом данном случае,—тогда все хорошо: старые монастырские вышивки и колосья ржи, торф и бабьи кофты, резаные счетные бирки и калиевые залежи—все найдет свое место в общей картине. 'Музей собрал все элементы картины. Но задача музея не ограничивается собиранием материала: задача музея—показ материала. И вот с этою-то задачею музей не справился. И когда мне сотрудники музея потом горько жаловались, что местный исполком мало сочувствует музею, видит в музее праздную затею, режет штаты и с величайшею неохотою отпускает средства на самое только необходимое, я был вынужден этим музейным работникам сказать, что я преклоняюсь перед их самопожертвованием и любовью к делу, умиляюсь, глядя на то, как они в очень трудных условиях собирают ценнейшие материалы, но что я, будь я на месте исполкома, не давал бы им, быть может, на такой музей даже тех грошей, которые исполком им, все-таки, отпускает! Вещи не ради вещей, а ради людей, которым эти вещи должны быть показаны. Знание не ради знания, а ради строительства той жизни, которая людям нужна. Такие, казалось бы, азбучные истины, а как их легко забывать, и как, повидимому, трудно их осуществлять! Краеведческий музей или вовсе не нужен, или он нужен только для того, чтобы показать нам данного общественного человека в данной конкретной обстановке, чтобы можно было вплот- 235
ную подумать о том, как эту конкретную обстановку изменить на пользу данного общественного человека, так чтобы и этот человек изменился, повысился в своей умственной, технической, экономической, общественной квалификации. Почва, климат, растительность и все прочее—все это важно не само по себе, а лишь в отношении к тому человеку, который на этой почве и среди этого климата живет, взращивает эти растения, ездит по данным рекам и ловит рыбу или стреляет уток, и т. д. В начале 20-ых гг. Киево-Печерскую лавру преобразовывали в музей из монастыря: свезли, туда собрания б. киевской Духовной академии из Братского монастыря на Подоле, свезли туда всякие древности, изъятые из ризниц других церквей и монастырей, передали музею несколько частных собраний, библиотеку митрополита Флавиана и т. д. Приехал в Киев тогдашний ПредСНК Украины тов X. Г. Раков-ский и пожелал посмотреть, какой из всего этого выходит исторический музей. Въезжает во двор Лавры—а навстречу, как на грех, несколько монахов, длинноволосых, длиннорясых. Большинство монахов за годы Революции и Гражданской войны разбрелось, кто куда, но несколько черных привидений, которым деваться было некуда, так в Лавре и остались. Лица, сопровождавшие т. Раковского, как бы извиняясь, объяснили, что. монастыря, конечно, больше нет, но что некоторое количество монахов все-таки на месте осталось. Тов. Раков-ский, со свойственною ему живостью, запротестовал—да если бы, говорит, тут ни одного монаха не осталось, то вы бы специально на- 236 нять должны были бы людей, которые бы отращивали бороду и одевались в черные монашеские рясы: ведь это же живые экспонаты! и как понять Лавру, как понять все старинное искусство, которое сплошь было церковным, да и не могло не быть церковным, как понять всю экономику крестьян на монастырских латифундиях, если не представить себе совершенно конкретно, если не видеть монахов!.. Вот—это правильная музейная точка зрения. Киевская Лавра непонятна без монахов, Гатчина сразу станет живою, если охранника-сторожа нарядить в форму Павловского солдата, краеведческий музей должен показывать человека в его быту. Если нам не по средствам устраивать краеведческие музеи-заповедники, как это устроено где-то в Швеции, где бы в подлинных домах разных местных типов жили подлинные уроженцы этих разных местностей, говорящие на подлинных своих языках и наречиях и работающие при помощи подлинных своих земледельческих, охотничьих и пр. орудий,— то, во всяком случае, принцип таких музеев-заповедников мы должны выдержать в любом краеведческом музее: стержнем экспозиции должен быть человек, и все, что есть в музее, должно группироваться не по признакам геологии, ботаники, климатологии, искусствоведения, техники и т. д., а по признаку антропологическому. Более, чем где либо, в краеведческом музее „человек должен быть мерой всему". Только при этом условии музей заживет. Конечно, все мы знаем, что собрание чучел и скелетов очень нужно и очень ценно, но неизмеримо менее показательно и поучительно, 237
чем зоологический сад, что гербарий понятен и нужен лишь избранным, тогда как ботанический сад производит впечатление на наименее подготовленных; и само собою разумеется, что, в краеведческом музее, в качестве главного экспоната должен фигурировать тот человек, ради которого выставлены все вещи, без него мертвые. Но вовсе даже не обязательно, чтобы он тут фигурировал в натуре: если средств не хватит, достаточно, чтобы только лица, руководящие посетителями, собою умели этот основной экспонат заменить хоть по отношению к орудиям производства: нельзя соху вешать на стене, благо она весит меньше плуга,—нужно дать кусок почвы, чтобы было видно, как соха ковыряет землю! нельзя прялки или ткацкие станки выставлять наборами—нужно, чтобы показывающий знал, как при помощи этих инструментов работают! нельзя коллекционировать глиняную посуду абстрактно—нужно тут же показать и гончарный круг, и запас глины, и печь для обжига! нужно уметь показать, как плетутся рыбачьи сети, как тешутся доски, как печатаются набойки, как плетутся корзины и т. д. В музее краеведения, другими словами, должна царить динамика производства, а не статика готовых вещей. Ведь на какого посетителя рассчитаны краеведческие музеи? это не места для созерцательных прогулок восторженных любителей и важных знатоков, отнюдь не места простого отдыха—пусть: культурного. Сюда непременно нужно водить школьников, чтобы для них ожили и стали понятными сухие рисунки-схемы учебников природоведения и истории; посещение 238 музея должно им заменить путешествия или закрепить приобретенные во время экскурсий „в природу" знания, пробудить и обострить внимание и наблюдательность, поставить вопросы для предстоящих экскурсий, дать материал для обобщений, вовлечь ребят в собирательскую, исследовательскую работу. В музее краеведения, поскольку он рассчитан на детей, очень скупо нужно пользоваться запретительною надписью: „руками не трогать"! Если экспонаты не редкостные уники (могут быть и такие), их надо дать трогать, ибо дети только то и „видят" по-настоящему, что им дали в руки: дети—и вовсе не только дети!—воспринимают активно-моторно, а не оптически. Конечно, экспонаты особенно долговечными не будут, раз их дают в руки школьникам,—но ведь и экспонаты-то грошовые, и их стоимость в большинстве случаев значительно ниже ценности того интимного ознакомления с вещами, которое получается у ребят именно путем движения и осязания. Краеведческий музей, в котором вещи опутаны колючею проволокою, и где детей то-и-дело пугают окриком „не трогать!"— не выполнит своей педагогической функции, как бы красноречивы ни были объяснители-руководители. Но в краеведческий музей надо водить отнюдь не только школьников, но и, в еще большей мере, взрослых трудящихся—вот тех советских граждан, которые организованы в профсоюзах, и которые через производственные совещания, через месткомы, через советы фактически управляют страною. Для них краеведческий музей должен быть живою энциклопедией 239
в которой они учатся управлять страною. Только тут советские граждане могут узнать в впечатляющей и потому легко запоминаемой форме, что у них где есть, как плохо использовано то, что есть, почему местные богатства не использованы лучше, что надо сделать для поднятия общего благосостояния. Я опять возвращаюсь к виденной мною и упомянутой выше энциклопедической карте: на ней показаны, например, богатейшие залежи таких-то минеральных веществ, которые могли бы снабжать удобрением чуть ли не всех земледельцев всего Союза,—а остаются нетронутыми, потому что дорог, по которым можно было бы вывозить массовые грузы, не имеется... так-вот это отсутствие дорог на карте и не отмечено! а если и отмечено, то без указания связи между отсутствием дорог и неиспользованностью минеральных месторождений. Однако, вся суть именно в связях между явлениями самого разнообразного характера! и только, когда эти связи не только известны, но выявлены в ярко бросающейся в глаза форме, можно рассчитывать на то, что люди захотят сделать все, что нужно, чтобы создать новые благоприятные условия для правильного использования всех своих богатств. И вот это приводит нас еще к одному категорическому требованию, которое мы должны предъявлять к экспозиции именно краеведческих музеев. Обыкновенно они довольствуются показом лишь того, что есть. Этого совершенно не достаточно: надо показать еще и то, что должно быть, что могло бы быть. Если у нас, при таком-то климате, при такой-то почве 240 , -
Но помилуйте: наша отсталость! наша некультурность! наша бедность и деньгами, и людьми!.. Не верю я всему этому. В наших провинциальных городах пустырей много, и устроить зоологические и ботанические (правильнее: зоолого-ботанические одновременно) сады, раз вовсе не требуется показывать выписанные за большие деньги от Гагенбека экземпляры, можно и без большого труда, и без больших затрат—в Москве пустырей оказалось для этого довольно! И даже если бы краеведческий музей потребовал для еврей работы увеличения ассигнований, неужели бы за ними дело стало, если бы ясно ощущалась полезность музея? Но, конечно: для того, чтобы эта полезность была совершенно ясна, необходимо, чтобы музей прочно и интимно связался с жизнью, участвовал и мог инициативно (а не только нехотя и по приказанию и, по директивам свыше) участвовать во всех тех агит-кампа-ниях, которые проводятся, и которые в наших 16 Музейное дело 241
условиях являются неизбежным и незаменимым средством массового общественно-политического и даже технического внешкольного просвещения. Где лучше может быть показана необходимость займа индустриализации, как не в краеведческом музее? где с наибольшим успехом может быть развернута антиалкогольная кампания, как не в краеведческом музее? где более убедительно можно проповедывать необходимость укрупнения и коллективизации сельского хозяйства, как не в краеведческом музее? Нет такой жизненно-нужной темы, которую бы краеведы-музейщики не смогли разработать неизмеримо успешнее, чем где бы то ни было на специальных выставках, куда никто не ходит. Только сами-то музейщики для этого должны быть, во-первых, живыми людьми среди людей, а не отшельниками, и во-вторых, подлинными музейщиками-общественниками, т. е. педагогами-специалистами, владеющими полностью всею методикою внешкольного просвещения и любящими людей больше, чем мертвые вещи. Тогда музей не может |'не стать средоточием всей местной жизни, и тогда для него найдутся все те средства, какие только в каждый данный момент администрация „местного края" сможет достать на общественно-просветительную работу. В заключение еще два пожелания: 1) У нас до сих пор нет ни одной справочной книги музеографического характера: мы все знаем, что в разных центрах СССР сейчас существует множество музеев, в которых должны быть собраны очень интересные ма- 242 териалы, но когда нужно за справкою куда нибудь обратиться, то мы не знаем наверное, в каком именно городе или городке имеется тот самый музей, где хранятся необходимые нам предметы, и как этот музей называется, кто им ведает, по какому типу и по какой программе он работает, что в нем собрано, имеются ли о собранных коллекциях какие-нибудь данные в печати. Полное отсутствие информации чрезвычайно тормозит использование музеев за пределами непосредственно того района, который каждый данный музей обслуживает. В Москве, в Г. Историческом музее, Г. Л, Ма-лицкий собрал очень, повидимому, полные му-зеографические и библиографические данные, некоторую часть их он опубликовал в Казанском музейном вестнике, но справочной книги все нет. А она очень нужна, между прочим—и для заграницы. Интерес к СССР и к народам, входящим в его состав, все ростет за границею, а добыть точную информацию неоткуда. Не дальше, как истекшим летом, одно крупное германское музееведческое издательство, выпускающее международный справочник по му-зеографии, обратилось ко мне с пространным негодующим письмом, в котором сообщало названия целого ряда советских учреждений, куда оно уже обращалось, чтобы получить перечень существующих в СССР музеев и данные о составе их экспонатов и о соответствующей литературе, — никакого ответа ниоткуда издательство не получило, а читатель требует информации! Такое положение совершенно ненормально. Мы сами все жалуемся на то, что заграницею о нашей жизни и работе ничего не 16* 243
знают или верят всяким басням (до сих пор всякий приезжающий в Ленинград иностранец непременно ахает от изумления, когда убеждается, что наш Эрмитаж не разграблен и не распродан еще в 1917 году!),—а вот такую простую вещь, как напечатать музеографиче-ский и библиографический справочник, никак не соберемся сделать! И если бы мы, во введении к этому справочнику, еще рассказали о той колоссальной организационной и теоретической работе, которая именно в области музейного строительства проделана у нас за годы Революции и Гражданской войны и разрухи, изложили наше законодательство по охране и регистрации музейных и внемузейных ценностей и дали схему того правительственного аппарата, который музеями ведает, мы бы оказали услугу и всем нашим музейным работникам, и всем нашим специалистам, которые работают над музейными материалами, и иностранцам, которые профессионально или политически заинтересованы тем, что у нас в области музейного строительства делается. 2) У нас до сих пор нет книги, в которой бы были кратко и вразумительно, достаточно точно и подробно изложены хоть основы му-зейно-консерваторской и музейно-реставратор-ской техники. Вещи в наших музеях „болеют"— а мы не знаем, как их лечить! Древоточец, моль, грибки и всякие вредители портят и уничтожают наши музейные экспонаты, а мы с ними боремся — если боремся, а не беспомощно охаем,—всякими „домашними" средствами и часто портим сами больше, чем портят вредители! У нас в музеях хранятся потемневшие 244 до неузнаваемости картины и иконы, а мы не знаем, как надо к ним подступиться, чтобы восстановить первоначальный блеск красок, и чистим их, как бог на душу положит! У нас есть в Москве Государственные реставрационные мастерские, накопившие за десять лет громадный, драгоценнейший опыт; у нас в Ленинграде есть в Академии истории материальной культуры специальный Институт археологической технологии, работающий самыми совершенными методами. Но нельзя требовать от любого бедного провинциального музея, чтобы он все свои больные или погибающие экспонаты возил в Москву или Ленинград. В особо тяжелых случаях и для особо драгоценных экспонатов московская или ленинградская клиника останется последним прибежищем, но нормально люди должны быть поставлены в такое положение, чтобы справляться на местах своими силами. Для*" этого нужна книга, на которую можно было бы положиться. Такую книгу составить тем легче, что она вовсе не будет похожа на книгу о музейной экспозиции в смысле дискуссионности ее содержания. В "области экспозиции все спорно, все зависит от точки зрения, и нет двух музееведов, которые по всем вопросам экспозиции могли бы констатировать свое полное единомыслие. Но в области музейной консервации и реставрации в настоящее время накоплен уже столь большой опыт, что тут и спорить не о чем. И чем авторитетнее будет то учреждение, которое такую книгу по музейной технике и практике выпустит, тем будет лучше для всех. 245 ОГЛАВЛЕНИЕ Стр.
Предисловие............., . 5— 6 § 1. Очерк истории музейного дела......17— 51 § 2. Типология музеев............52—100 § 3. Музейная сеть..............101—130 § 4. Дворцы-музеи..............131—196 § 5. Музеи современности..........197—228 § 6. Краеведческие музеи..........229—245 жүктеу/скачать 0.73 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|