Н. Н. Илькевич борис лепский и «красноармейская правда» 1938 – 1939 гг. Следственные материалы

Смоленск

2006

Смоленск

ББК К63.5 (2Р – 4 См)

И 47

УДК 947 ‘’1938/1939’’

Впервые документальный очерк «”Меня исключили из партии за пять часов до ареста”. Борис Лепский и «Красноармейская правда», или Уголовное дело на пустом месте» опубликован в журнале «Годы» (2005, № 3-4. С. 3-67).

В очерке рассказывается об аресте в 1938 г. в Смоленске Бориса Ароновича Лепского, заместителя ответственного редактора газеты Белорусского военного округа «Красноармейская правда». Приводятся многочисленные документы следствия – по сути чекистско-прокурорского произвола и беспредела, давшего сбой, как только материалы уголовного дела были переданы для рассмотрения новому составу суда (военного трибунала).

Компьютерная вёрстка – Александр Григорченков

(с) Н.Н. Илькевич, 2006

(с) «Годы», 2006

Подписано в печать 20 февраля 2006. Печ. л. 4,75. Тираж 150 экз.


Борис Лепский и «Красноармейская правда»

1938 – 1939 гг.

Следственные материалы
Впервые имя Бориса Ароновича Лепского попалось мне на глаза в 1992 году, когда в архиве Управления министерства безопасности РФ по Смоленской области я изучал уголовное дело по обвинению А.В. Македонова и группы местных литераторов (1937-1938 годы). Из следственных материалов удалось тогда вычленить очень скупые и отрывочные сведения о Б. Лепском: активный литератор, член коммунистической фракции и член правления Смоленской ассоциации пролетарских писателей (конец 1920-х годов), одно время председатель этой организации, затем член правления Западной областной ассоциации пролетарских писателей (ЗОАПП) (1929-1932 годы), редактор журнала «Наступление» (позже – член редакционной коллегии издания), заместитель редактора газеты Белорусского военного округа (БВО, БОВО) «Красноармейская правда». В июле 1938 года арестован управлением государственной безопасности Управления НКВД по Смоленской области (УГБ УНКВД СО), содержался в смоленской тюрьме, в июне 1939 года был полностью оправдан и освобождён из-под стражи (надо сказать – редчайший случай!), уехал в Ташкент и устроился работать в республиканское столичное издательство ЦК партии «Правда Востока».

Впрочем, и этой скромной информации мне поначалу вполне хватало, чтобы использовать её для комментирования своих первых публикаций по «Делу смоленских писателей» («Край Смоленский», «Вдохновение», «Рабочий путь»), а потом и книг на данную тему.

Сложно сказать, обратился бы я ещё когда-нибудь к этой личности или нет, если бы не одно обстоятельство – Его Величество Случай.
I
В августе 1993 года, находясь на отдыхе в Гродно, я увидел в секции белорусской литературы книжного магазина дневник Бориса Михайловича Микулича «Повесть для себя» (Мiкулiч Б.М. Аповесць для сябе. – Мінск: Мастацкая лiтаратура, 1993. – 240 с.).

Что удивительно, имя этого белорусского писателя, неоднократно приезжавшего в Смоленск в творческие командировки, также мелькало в материалах названного уголовного дела. Вот один из характерных и ярких примеров: «Из Белоруссии сюда по “творческим делам” приезжали ныне разоблаченные польские шпионы А. Дудар и Б. Микулич, и, недавно исключенный из партии, двурушник и пройдоха А. Александрович. Все эти “представители советской литературы”, прикрываясь своим высоким званием и оказанным им местными политически слепыми руководителями литературной организации доверием, разъезжали по колхозам, “знакомились” с крупнейшими производствами и новостройками области. <…> совершенно ясно, что вся эта банда ехала сюда не “с пустыми руками”, не ради выполнения каких-то командировок, а для проведения своей вражеской подрывной работы. <…>»¹

Книгу Бориса Микулича я, разумеется, купил и в этот же день начал её читать.

Следует, наверное, подчеркнуть, что до этого момента я совершенно не был знаком с творчеством Бориса Микулича и даже мало что знал о нём – только то, что мог почерпнуть из био- и библиографических справочников: родился в 1912 году в Бобруйске, с пятнадцати лет учёбу совмещал с работой в библиотеке, с 1928 года состоял в бобруйском филиале «Маладняка», в 1929-1930 годы работал в бобруйской окружной газете «Камунiст», с 1930 года в Минске – корректор, стильредактор, ответственный секретарь, редактор в государственном издательстве БССР и газете «Лiтаратура i мастацтва», к 1936 году автор семи книг рассказов и повестей. Выступал в печати и как литературный критик. Дважды репрессирован. Умер в 1954 году в ссылке в Сибири… Это – жизненный путь в весьма сжатом представлении. Правда, о самом писателе и его художественных произведениях ранее мне восторженно говорили мои минские знакомые – Т.Н. Дасаева (сотрудник института литературы Академии наук Республики Беларусь) (АН РБ), А.П. Кудравец (главный редактор журнала «Нёман»), Р.Г. Гарецкий (вице-президент АН РБ).

Вызволенный понимающими людьми из архива КГБ БССР и через какое-то время опубликованный, дневник Бориса Микулича, который я взялся изучать, меня потряс необыкновенно: и откровенностью автора, и его чистосердечием, и абсолютной правдой. Это поистине было интересное и увлекательное чтение. Сполна натерпевшийся в 1930-1950-е годы от чекистско-прокурорского произвола, Борис Микулич неизменно оставался блестящим стилистом и прекрасным рассказчиком и при этом обладал удивительной и редкой способностью. Легко вложив в дневниково-исповедальные записи часть собственной души, он тем самым смог каждого своего потенциального читателя поставить перед необходимостью сопереживать его, Бориса Микулича, мукам и страданиям, о которых нескрываемо делился с последующими поколениями. И вот в этой-то бесподобной исповеди гонимого белорусского писателя я неожиданно обнаруживаю его воспоминания о ... Смоленске и Борисе Лепском. Просто невероятное чудо! Надо ли говорить, что, в том числе и по этой причине, я перечитал книгу несколько раз, снова и снова восхищаясь её автором и при этом, не стану скрывать, время от времени сожалея, что нет в ней фотографий, списка лиц, упомянутых в дневнике, и подробных комментариев.

Понятное дело, мне было очень и очень жаль талантливого человека, бездумно и бездушно отвергнутого Белоруссией и преждевременно скончавшегося на чужбине – в далёкой Сибири. 42 года – разве это возраст для ухода в небытие или даже в вечность? А сколько таких сыновей потеряла страна – сотни и тысячи! И нет этому никакого оправдания! И никогда не будет!

В этой библиотеке, при содействии Я., большой знаток и любитель литературы Борис Лепский организовал лит.[ературную] группу, которая «смаковала» и часто «вылазила» на трибуну клуба Рабпрос с вечерами на темы «Футуристы и Леф», «Некрасов и символисты», «Романтика Горького». (Я был чтецом и декламатором. Здесь впервые появился Алеша Зарицкий². С ним – горячая дружба. Он писал прелестные русские стихи о Рогачеве, о тишине. <…>

Школьная молодежь была аудиторией этих вечеров, но много и взрослых приходило послушать. Помню, одна [дама] возмущенно кричала мне, как я осмелился читать «Черного принца» Асеева под сонату Бетховена (был такой грех) – «святотатство»! То, что было в столицах в [1]916-21, переживалось провинцией нашей [в 1]927-29 гг. Но особенно интимны были «малые» сходки не в читальне библиотеки, а в комнате у Лепского или за чашкой чая у Урбанович³, нашей наставницы. Здесь было много «литературных курьезов», рассказов, догадок. Он – удивительный был человек, разницы возрастной никогда не чувствовалось. Позже он уехал в Смоленск, редактировал «Чырвонаармейскую праўду», я с ним встречался там, мои очерки о 33-й дивизии он печатал и очень хвалил. Возвращались обычно от Лепского – я, Алеша, Гриша Лыньков и Х.П., о которой Г.Л. написал «Белый птах» с посвящением, он был к ней неравнодушен, мне назло. <…>⁴ (Стр. 16-18)
Было желание выскочить из «минского» мирка, была некоторая зависть к русским товарищам, что у них и горизонт шире и возможностей больше. Но эта зависть никогда не порождала политических «рефлексий», а наоборот, подстегивала, заставляла лучше работать, больше делать. Магнитогорск, Смоленщина, Грузия, Москва, Ленинград вошли в мою юность, как лучшие страницы <…> (С. 38)
<…> поездка в 33-ю дивизию, где было чудесно <…> (С. 47-48)
Это была последняя приличная вещь, которая у меня оставалась. Пиджак, который служил мне в поездке в Магнитогорск, в Грузию, в смоленские села, в котором я провел год, будучи в заключении… дорожный английский, с множеством карманов, из плотной материи – ах, какая это была вещь! И я снял его, получив 21 рубль. Теперь я уже был в лагерном бушлате <…> (С. 59)
Или чудесная длительная скука подмосковной зимы, Малеевка <…>

Здесь нужно вспомнить эти подмосковные снега. Мы, конечно, немного учились на прекрасно задуманных Горьким, но скверно организованных курсах. Но больше всего скучали и искали развлечений. Шесть десятков юношей и… три девушки, одна из коих – Эди Огнецвет. <…> И вот Боря Ручьев, с которым я познакомился еще в Магнитогорске, как-то ударил шаром одного из «смоленчан», и начался скандал⁵. <…> (С. 60)

Изучая смоленскую периодику тридцатых годов («Рабочий путь», «Наступление», «Красноармейская правда») и краеведческие издания, я то и дело натыкался на фамилию Б. Лепского. Вот мелькнуло его имя как одного из зачинателей смоленской советской литературы – среди участников 1-й губернской конференции пролетарских писателей (4 декабря 1927 года), и он назван критиком (Дворецкий Д.П. Дорогие сердцу имена…)⁹. Появляется фамилия Б. Лепского и в отчётах о I областной конференции пролетарских писателей (1-3 марта 1930 года; 60 делегатов), на которую из Москвы приезжали первые руководители РАППа Ю.Н. Либединский, В.В. Ермилов, М.В. Лузгин¹⁰. Заправлявший всеми административно-литературными делами в только что образованной огромной Западной области и лично руководивший работой конференции, Леопольд Авербах предложил состав правления ЗОАПП из 15 человек. По его же рекомендации в число постоянно действующего узкого органа правления было включено 6 человек: он сам, М.В. Исаковский, В.В. Смолин, В.П. Ильенков, Степанов (биографических сведений не выявлено) – в качестве членов, и Б. Лепский – в качестве кандидата¹¹.

В январе 1932 года Б. Лепский участвовал в работе выездного пленума правления ЗОАПП в Бежице (3-4 января 1932 года), где сделал основной доклад. Находившийся в этой же поездке сверхактивный А. Македонов, к тому времени – тоже ответственное должностное лицо ЗОАПП и член редколлегии «Наступления», обозначился большой речью «О творческом соревновании в ЗОАПП» и в прениях по докладу Б. Лепского.

После опубликования постановления ЦК ВКП (б) «О перестройке литературно-художественных организаций» от 23 апреля 1932 года, на основании которого были ликвидированы и распущены структуры ВАПП и РАПП, Б. Лепский вошёл (май 1932 г.) в состав оргкомитета по подготовке и проведению 1-го областного съезда писателей¹². Приблизительно в это же время

Конечно, отдельного анализа и разговора заслуживают литературные страницы газеты «Красноармейская правда», далеко не полные комплекты которой хранятся в Смоленской областной универсальной библиотеке и почти целые (1924-1937 годы) в Государственном архиве Смоленской области. Но это тема совершенно иного исследования, к коему, вполне возможно, ещё придётся приступать.

Меня же по-прежнему продолжала интересовать персона самого Бориса Лепского. Включая в книгу «Дело» Македонова» (1996) протокол допроса Б. Лепского, который написан им 11 мая 1939 года собственноручно, в смоленской тюрьме, где он, арестованный по другому уголовному преследованию, дожидался своей участи, я исходил из важности этих показаний, насыщенных любопытными наблюдениями, точными свидетельствами очевидца и даже участника литературного процесса, откровенными оценками молодых А. Твардовского, А. Македонова и их ближайшего окружения¹⁵. Этот протокол, кстати, был замечен исследователями биографии А. Твардовского и позднее не раз цитировался и комментировался (В.М. Рыжовым, П.И. Приваловым, например).

А что же Борис Лепский? Как он-то попал в тюрьму?

Вот об этом сейчас и поведём разговор.
V
Заглянуть в материалы уголовного дела по обвинению Б. Лепского и узнать действительные причины его ареста мне хотелось изначально, как только стали накапливаться сведения об этом человеке. Ещё бы – он был в эпицентре литературного процесса на Смоленщине и в Белоруссии, лично знал большинство писателей Западной области и многих московских и белорусских литераторов. Да каких! – А. Твардовский, М. Лыньков, М. Исаковский, Я. Колас… Между прочим, «Книга ташкентского бытия» Якуба Коласа, в которой он частенько упоминает о многочисленных контактах в 1943 году с Б. Лепским (об этом ниже), меня тоже подтолкнула к необходимости обратиться в архив Управления ФСБ (УФСБ) РФ по Смоленской области и запросить там следственные документы уголовного преследования заместителя редактора «Красноармейской правды».

В принципе, теперь могу сказать – типичное уголовное дело, во многом стандартное, коих я изучил сотни. Со счастливым, лично для Б. Лепского, хэппи-эндом, на чём я уже акцентировал внимание в начале очерка. Но есть в следственных материалах один документ, который вызовет, я это знаю совершенно точно, абсолютно полярные оценки читателей. Я имею в виду копию заявления-доноса Николая Ивановича Рыленкова в парторганизацию «Красноармейской правды». Утверждения, изложенные Н. Рыленковым в своём заявлении, были умело использованы чекистами в ходе следствия и частично легли в основу политического обвинения, позднее предъявленного ими Б. Лепскому.

Однако обо всём по порядку.

Сразу же, для ясности, подчеркну, что уголовное дело «по обвинению гр-на Лепского Бориса Ароновича по стат.[ье] 58 п. 10 ч I-я УК РСФСР» в нашем документальном исследовании приводится в максимально полном изложении. Всего в данном деле насчитывается 122 листа. Самое важное и существенное, характеризующее ход следствия, показывающее обстановку в середине тридцатых годов в редакции «Красноармейской правды» и в областной писательской организации, и многое-многое другое – любопытна, сама по себе, например, лексика представленных в очерке документов, весьма интересен образ мышления людей, ярко высвечивающий и до тонкости воссоздающий срез того времени – всё это будет нами вынесено на суд читателей. А читатель пусть сам делает выводы.

Первый документ, которым открывается следственное дело – Справка на арест Лепского Бориса Ароновича – был подготовлен оперативным уполномоченным 5 отдела УГБ УНКВД СО сержантом госбезопасности Ковалёвым (кстати, однофамилец М.П. Ковалёва, командарма 2 ранга, с апреля 1938 года командующего БВО) и утверждён 21 июля 1938 года (за два дня до возбуждения уголовного производства) заместителем начальника 5 отдела старшим лейтенантом госбезопасности М. Задыхиным. В констатирующей части справки коротко указаны биографические данные на Б. Лепского – 1902 года рождения, уроженец Киева, происходит из семьи служащих – меньшевика, беспартийный, исключён из рядов ВКП (б) за притупление бдительности, еврей, и говорится, что «Лепский, работая в г. Киеве, был в близких взаимоотношениях с меньшевиками, посещал их квартиры. Отец Лепского был близким другом Гамарника.

В этот же день (21. 07. 1938 года) Ковалёвым и Задыхиным было вынесено Постановление на арест и избрание меры пресечения, а санкция помощника военного прокурора БВО Гронского получена 23 июля. Арестован Б. Лепский был 23 июля по ордеру № 1744 (на обороте ордера имеется подпись Б. Лепского об ознакомлении с документом).

Элементарный подсчёт показывает, что смоленские чекисты, работая семь дней в неделю, арестовывали в 1938 году, в среднем, 8-9 человек в сутки. Зная о многочисленных фактах массовых арестов во второй половине 1937 – первой половине 1938 годов (чекистские операции по эсерам, церковникам, латышам, полякам, «харбинцам» – так и вертится на языке – чекистские зачистки населения), когда в течение только одних суток лишались свободы сотни людей, можно утверждать, что к июлю 1938 года количество арестов несколько пошло на спад. Дальнейшая статистика, которая в настоящее время ведётся и накапливается, вместе с подготовкой к изданию «Книг памяти жертв политических репрессий» (тт. 1-4, 2001-2004 гг.), даст точные, близкие к абсолютным, данные по населённым пунктам, годам, месяцам и дням. Пока же о незначительном снижении темпов арестов по политическим основаниям в 1938 году я могу утверждать лишь на фундаменте собственных знаний, не имея детального репрезентативного анализа и полной цифровой выборки.

В протоколе обыска, который проводил Ковалёв в присутствии понятого Я.Б. Герцовича, также сотрудника редакции «Красноармейской правды», зафиксированы изъятые у Б. Лепского при аресте вещи. Перечислим и мы их: военный билет, паспорт, сберкнижка (1202 руб. 02 коп.), облигации обычные на 800 руб. и 2-й пятилетки на 1950 руб., 7 листов переписки, патроны к нагану (28 шт.), 4 записные книжки, бинокль Буша, подзорная труба, кобура к нагану (2 шт.), полевая сумка, ремни плечные и поясной, 420 руб. наличными¹⁷.

Все названные предметы, а также карманные часы, отобранные после этапирования Б. Лепского в тюрьму, были сданы по квитанции в финансовый отдел управления госбезопасности.

Данные анкеты арестованного, заполненной в смоленской тюрьме, добавляют, к уже известному, некоторые биографические сведения о Б. Лепском. Родился он 20 апреля 1902 года, имел среднее образование, проживал по ул. Дзержинского, дом 3, в ВКП (б) состоял с 1929 по 1938 годы и исключён из партии как не внушающий доверия; имел воинское звание старшего политрука запаса (перед самым арестом Б. Лепский был исключён из партии и уволен из рядов Красной Армии – это обычная практика 1937-1938 годов, примеров на сей счёт – масса).

Любопытен служебный отзыв заместителя ответственного редактора «Красноармейской правды» Я. Герцовича и парторга газеты Н.В. Харитоненко: