Привезенцев П. П., писарь штаба 497-го ГАП

До конца не ясны и обстоятельства гибели комиссара 497-го гаубичного артиллерийского полка Николая Иванова. Непонятно, зачем прибегали за лопатами двое бойцов, чтобы захоронить комиссара, если бой едва закончился? Какая была необходимость спешить его похоронить? Почему они вдвоем не могли принести его тело? Если его действительно наскоро прикрыли землей в окопчике, то почему якобы не успели взять документы? Почему, наконец, когда немцы после боя с этого участка фронта ушли, не нашли тело комиссара?

Эту версию писарь штаба 497-го ГАП П. П. Привезенцев категорически отвергает: «Немцы никогда сразу не привязывали пленных к дереву, это они делали после долгих допросов. В первую очередь они устраивали обыск, особенно раненым. Немцы никогда не подпускали близко к пленным никого из местного населения, отгоняли огнем. Как связанный Иванов при немцах мог вынуть и передать документы Левкову?»

Во время встречи в Александровке 1-й Иван Филиппович Левков могилу комиссара Иванова мне не показал.
В самом начале того боя в штаб 771-го полка из батальона капитана Леоненко прибежал посыльный…
Шапошников А. В.:

— Сразу же, как узнал от посыльного, что немцы напали на батальон, послал туда из-за Сожа две стрелковые роты и батарею Терещенко. Роты не смогли переправиться, их остановили огнем автоматчики, а батарея, переходившая реку на другом участке, прибыла в район обороны батальона, но через три часа вернулась. Терещенко доложил, что батальон погиб в полном составе — в стрелковых ячейках одни трупы. Немцев уже не было…
«Как акула съела батальон…», — рассказал мне Терещенко.

На место гибели батальона ходили разведчики лейтенанта Шажка, нашли тело капитана Леоненко, с отрубленной головой.

Батальон был полностью уничтожен меньше, чем за полчаса. Каких только версий столь быстрого разгрома батальона не выдвигали ветераны дивизии… Даже предполагали, что людей отравили газами. Неужели не осталось никого из батальона, кто мог бы рассказать подробности того боя… Неужели погибли все до одного?

Помню свою первую поездку на место этого боя летом 1976 года…

В лесу — какая-то жуткая, гробовая тишина, ощущение чего-то гибельно страшного. Скрип сосен, как стоны умирающих. Стрелковые ячейки в этом лесу стали попадаться метрах в трехстах от шоссе. Ягодки земляники — словно выступившая кровь погибших. Хорошо была видна вся линия обороны батальона, расположение рот и даже взводов. Было такое ощущение, что бой здесь закончился не 35, а год-два назад. Первая находка — ржавая каска, пробитая пулями, через несколько шагов — вторая. Внимательно рассматриваю брустверы окопчиков, и — что это? Череп! Пробит у виска осколком. Потом еще один. Разгребаю песок руками — костяк скелета, остатки сапог, гильзы патронов от винтовки.

Пересчитал все окопчики — 183, занес их на карту. Сходил в деревню за лопатой, чтобы похоронить найденные останки. Женщина, у которой спросил лопату, сказала: «Ой, да у меня же был список из восемнадцати фамилий солдат, и все они были из Горьковской области. Все сгорело, когда немцы отступали…».

В этот же день, как и договаривались, подъехал из Могилева Иван Филиппович Левков, летом 41-го хоронивший здесь наших бойцов. Тогда он приходил сюда с отцом почти каждый день, вплоть до октября, и каждый раз прикапывали в окопах по несколько человек.

— Хорошо помню лицо старшего политрука, был он огненно-рыжий, — рассказал Иван Филиппович. (Про себя отмечаю: это, наверное, комиссар батальона Анциферов), — У одного бойца нашли письмо домой, в Горький, помню его фамилию — Гнюрин, и что в письме он просил беречь детей, их у него пятеро.

Местные жители вспомнили, что на месте этого боя нашли котелок с надписью: «Емельянов Иван Алексеевич». По Книге памяти он числится пропавшим без вести, но в августе 41-го. Вспомнили местные жители, что сюда приезжали после войны родные погибших солдат Малышева и Кузьмина…

После нескольких публикаций в газетах о таинственной гибели 2-го батальона 771-го полка вдруг получаю письмо из Киева от Алексея Матвеевича Самойленко: «Я из батальона Леоненко, связист». Его рассказ для оставшихся в живых ветеранов полка был настоящим шоком.

Есть такая правда о войне, которую, наверное, лучше не знать… Но знать надо.

Договорились встретиться с Самойленко на месте прорыва полка. Вместе молча прошли до стрелковых ячеек, потом он один обратно, тем же путем, каким шел в тот роковой день. Алексей Матвеевич сориентировался, и без особого труда определил, в каком он тогда сидел окопчике. В соседнем нашли еще один череп, пробитый пулей в висок. Бывший сержант Самойленко держал его в руках, и безуспешно пытался вспомнить фамилию своего однополчанина… «Я должен был тогда погибнуть первым…», — тихо сказал Алексей Матвеевич.

Так что же произошло здесь тогда, утром 24 июля 1941-гогода?

Алексей Матвеевич Самойленко закончил войну в Чехословакии майором политработником.

Сколько вопросов возникает после этой истории… Почему подняли руки эти 15—20 бойцов второй роты? Кто они были? Только ли они поднимали руки, или, глядя на них, и многие другие? Неужели это и стало главной причиной столь быстрой гибели батальона? Не хочется верить, что в батальоне оказалось много трусов. Это тем более необъяснимо, потому что до этого дня батальон воевал хорошо, в полку считался лучшим.

Почему в окопчиках убитыми лежали практически все бойцы батальона? Если какая-то часть бойцов и сдалась в плен, то почему немцы не увели их с собой, а расстреляли на месте? Почему, наконец, в начале атаки немцев батальон не сумел организовать отпор, почему он дал себя уничтожить? Ведь двести бойцов в обороне, да с пулеметами, в состоянии были отразить атаку немецкого пехотного батальона, а то и двух. Ну, командиры рот были на совещании, но оставались же взводные, сержанты…Условия местности были благоприятны для обороны: в то время здесь был редкий кустарник, а не густой лес, как сейчас.

Что-то произошло в батальоне такое, чего уже никогда точно не узнать. Очень вероятно, что кто-то из батальона накануне перебежал к гитлеровцам, сообщил о моральном состоянии его части или большой группы бойцов. Немцы шли, словно уверенные, что бой предстоит коротким и легким.

Сомнение вызывает и тактический смысл нахождения батальона именно в этом месте. Он не имел локтевой связи с соседями, до главных сил полка было более трех километров, через лес и Сож. Окружить и уничтожить батальон не составляло труда, и противник этим воспользовался.

Когда все закончилось, немцы вернулись к шоссе, сели в грузовики и уехали. Четырнадцатилетний Ваня Левков, житель Александровки 1-й, тогда видел, что немцы несли с собой убитых, погрузили их в четыре автомашины. Значит, тот бой был для немцев все же с немалыми потерями, многие бойцы отстреливались, пока не были убиты.
В 2001 году на одну из телепередач откликнулся еще один ветеран 2-го батальона 771-го полка — Борис Алексеевич Фадеев, лейтенант-пулеметчик. Он начал писать свои воспоминания. Хотя в письмах и уходил от прямых вопросов о судьбе батальона, но обещал рассказать всю правду. Не успел, ушел из жизни, унес свою тайну с собой…

А погибших в этом бою советских солдат и после смерти ожидала страшная судьба: десятилетиями оставаться непохороненными, и вечное забвение. Все они до сих пор числятся без вести пропавшими. Их родные не получили даже похоронок. Безуспешны были и попытки разыскать родственников погибших — сотни людей словно сгинули, точно их никогда не было. Остались только строчки в списке мобилизованных, без всяких отметок о дальнейшей судьбе.

Вернувшиеся с фронта однополчане возрождали хозяйство страны, растили детей, радовались внукам, в День Победы поднимали чарку, а здесь, в лесах над Сожем, дождями вымывало из окопчиков белые кости. Этих солдат хоронил лес — опавшей хвоей и осенними листьями. Жители близлежащих деревенек просто засыпали землей погибших здесь наших бойцов, прямо в окопчиках, где их настигла смерть…

Только в 1965 году, после приезда на место этого боя ветерана 771-го полка полковника Степанцева, которому не давала покоя тайна гибели батальона, местные жители на телегах свезли к шоссе найденные на поверхности земли солдатские останки -190 черепов и множество костей, сложили в 6—7 гробов, захоронили и поставили памятник. Но нашли тогда далеко не всех. Дожди продолжали вымывать из окопчиков кости. Держава не жалела денег на огромные гранитные и мраморные мемориальные комплексы, с каждым юбилеем Победы у ветеранов, оставивших непогребенными своих однополчан, прибавлялось медалей, на Варшавском шоссе проносившиеся мимо окопчиков «Победы» и «Жигули» сменили «Мерседесы» и «Ауди», уже отвоевали свое в Афганистане и Чечне внуки и правнуки этих погибших солдат, а они так и лежали под дождями и солнцем, и не слышали ни соловьев, ни кукушек. Смолокуры, ходившие по этому лесу, если встречались кости, снова загребали на них листья. В лес повадился ездить какой-то московский скульптор, собирал солдатские головы для своей мастерской, «черные следопыты» продавали иностранцам найденные черепа по 25 долларов.

Летом 2001 года солдаты отдельного поискового батальона министерства обороны Белоруссии, которые были выделены в помощь нашей экспедиции по личному распоряжению президента Александра Лукашенко, «прозвонили» металлоискателями каждый окопчик, где приняли смерть бойцы 2-го батальона 771-го полка. Земля здесь буквально начинена металлом. Почти в каждом окопчике — стреляные гильзы, попадаются рубашки от гранат, снаряжение, нашли и четыре ржавых винтовки. Останки первого бойца обнаружили ребята из славгородского поискового отряда «Наследие». Здесь же нашли каким-то чудом сохранившийся карандаш и несколько довоенных монет. Наверное, было и неотправленное домой письмо, но его не пощадило время… Еще пятерых наших бойцов поисковики из Славгорода нашли на подступах к Варшавскому шоссе в районе прорыва из окружения главных сил дивизии. Останки лежали на поверхности. Солдаты погибли в бою — кругом было много гильз. Нашли компас, две каски, вокруг ржавели крупные осколки от разрыва снаряда.

…Крестьянин из деревни Александровка 1-я пришел к нам вечером в отряд и рассказал:

— В одном месте на лесной дороге лошадь у меня, когда здесь проезжаю, всегда храпит и шарахается. Посмотрите, ребята, что тут может быть…

Посмотрели. Нашли ржавую винтовку без приклада и останки советского бойца.

…Семья красноармейца 771-го полка Алексея Илларионова из Павловского района получила похоронку, что он погиб и захоронен на опушке леса на 430-м километре Варшавского шоссе. Здесь часто попадаются еле заметные могильные холмики, и под каким из них лежит красноармеец Илларионов — узнать уже невозможно. В глубине обороны 2-го батальона мы раскопали еще один окопчик с останками бойца. Неподалеку нашли солдатскую ложку, остатки противогаза, часть портупеи. Здесь же были подметки от сапог 43-го размера. Возможно, что погибший был командиром взвода или роты. Прапорщик А. Лебедь, доктор этого поискового взвода, по черепу определил, что погибшему было 30 лет. В другом окопчике вместе с костями и черепом мы нашли знак «Отличник РККА». Наверное, погибший был сержантом, во всяком случае, опытным и смелым бойцом. Здесь же, в земле, гильзы, остатки амуниции и снаряжения.

Могучие сосны на этом поле боя вобрали в себя прах погибших солдат, и шумят, шумят, словно это души солдат говорят между собой…

А в деревне Александровка 2-я, что в двух километрах от места гибели батальона, все так же живут люди.

Анне Лазаренко в 41-м было 17 лет, она последняя из местных жителей, кто помнит войну.

— Когда наши пошли на прорыв, то бежали по улице к реке, — начала она свой рассказ. — И орудия были, большие и малые, и на конях были. Очень много здесь войск прошло за Сож, вот здесь у них была переправа, — показала она место у реки. — Немцы здесь нарыли траншей, у леса стояли танки. А наши были за Сожем, в поле.

— А вы ходили в лес хоронить наших солдат?

— Ходила, все видела. Наши местные собирали потом кости и прикапывали. Много их было в лесу, под каждым кустом лежали.

— А из местных жителей тогда много погибло?

— В отступление мы не уходили, прятались в погребушке. Только прибегли мы туда, немцы кричат, чтобы вылезали. А страшно было так, что все мы онемели. Вижу, как немец гранату из-за ремня достал и в нас. Погибла женщина, на руках у нее был шестимесячный ребенок, так он жив остался, а в ногах двое мальчиков — оба насмерть. И девку одну ранило. А я жива осталась.

Никогда не забудет Анна Лазаренко пережитый ужас войны…

— Если будет еще одна война, так лучше не дожидаться смерти, а самому себе ее сделать… Помню, как немцы гнали наших пленных… Сами верхом, а наши идут спотыкаются, бедняжечки, немцы их бьют… Один раз идем — немцы на нас, и как загогочут, автоматами грозят. Сейчас вы не поймете, что такое было девушке в лесу встретить немцев… Это не передать, какой ужас. У нас был хлеб и бульбочки немного, несли детям, а они подумали, что это мы несем партизанам. Один немец автомат навел и повел в комендатуру. Сердце замерло так, что ни о смерти не думаешь, ни о жизни. Спас переводчик, отговорил немцев нас убивать.

…Как и 60 лет назад, нес свои воды Сож, светило солнце и зеленела трава, в немецкой траншее играли дети, где-то неподалеку в воронке под маленьким холмиком лежал застрелившийся в 41-м раненый полковник. Жители рассказали, что в оградке возле дома в деревне долго лежали кости одного солдата…

В расположенной перед шоссе деревне Александровка 2-я еще живы старушки, которые помнят, как шли здесь бои в июле 41-го. Дарья Спиридонова, Анна Кондратенко, Арина Кордова, Мария Копелева, Вера Левкова… В начале войны им было по 13–16 лет. Старушки помнят все:

— Солдаты на поле лежали побитые, как овечки… Через нашу деревню немцы провезли привязанными к машине двух раненых… В лесу я встретила солдатика, раненного в ноги, он попросил у меня сухарика или водички, но я сама была вся в крови. Он сказал, чтобы мы спасались, и умер… У побитых мы собирали документы, все были из Горьковской области. Были и письма, фотографии. Документы сховали под баньку, а ее потом немцы сожгли… А я после войны отправила документы убитого его жене. Помню, что фотокарточка еще была… Солдаты убитые лежали друг на друге, штыками поколотые. Западный ветер подует — дышать нечем было… Мы взяли веревки и стали носить их в ямки. А такие все были молодые, красавцы… У нас в селе было много раненых солдат, спасали их, а потом они обували наши лапоточки и — на восток, догонять своих…

За несколько дней работы экспедиции на позициях обороны 2-го батальона 771-го полка было найдено 12 останков советских солдат. Батальон, как и весь 771-й полк, был сформирован из павловчан, поэтому их останки были доставлены в город Павлово. Старушки, когда мы внесли коробки с останками в Вознесенский собор Павлова, узнав, откуда были эти солдаты, заплакали… Может быть, это были именно их сгинувшие на войне отцы…

Для тысяч павловчан, родных этих солдат, от которых не было в годы войны ни весточки, ни похоронок, эта встреча с отцами была незабываемой. С утра 22 июня 2001 года сотни жителей города Павлова и окрестных деревень пришли в Вознесенскую церковь, где по православному обряду проходило отпевание погибших в 41-м году солдат 771-го полка. «Вечная память рабам божьим Ивану, Василию, Павлу, Сергию, Константину…» — вел службу священник. Похоронная процессия под колокольный звон прошла за гробами по главной улице города. Тысячи людей стояли на улицах, прощаясь со своими земляками, которые спустя столько лет все же вернулись домой, на вечный покой…

Братская могила была засыпана сотнями людей, каждый из которых брал по горсточке земли, чтобы бросить ее на гробы со своими отцами. Теперь у павловчан, чьи родные погибли в первые дни войны в составе 771-го стрелкового полка, есть место, куда можно прийти, поклониться дорогим могилам…

Всего же поисковая рота в тот сезон нашла на месте гибели батальона останки 36 советских бойцов. Они были погребены в братской могиле села Гиженка.

— В лугах, когда ушли отсюда, мы часто натыкались на трупы наших бойцов, переползая, прятались за убитых. Воду пили из луж, ничего не боялись, и не болели…

Помощник начальника тыла 20-го стрелкового корпуса Исаак Ильич Цвик рассказал, что вечером 18 июля он с большой группой командиров, в которой был и полковник Малинов, ходили на подступы к Варшавскому шоссе на рекогносцировку. В это время их обстреляли немцы, и группа отошла. После перестрелки Малинова в группе не было. Утащили ли его немцы, раненого, или труп в темноте не смогли найти наши разведчики, посланные на его поиски — неясно. По воспоминаниям сотрудника особого отдела дивизии Андрея Карповича Бородина, полковник Малинов пропал при других обстоятельствах, но в это же время: «Это было в лесу вечером накануне прорыва. Нас было 12 человек, в том числе и Малинов. С нами была одна женщина, кажется машинистка из штаба полка, мы переодели ее в гражданскую одежду и отправили на разведку. Действия Малинова мне показались подозрительными, и они оправдались. Ночью, когда мы заснули, Малинов и еще один или двое командиров, исчезли, не дождавшись возвращения женщины из разведки. Я считаю, что он нас бросил, как подлый трус».

Но и на следующий день, 19 июля, Малинова видели несколько человек, причем в расположении наших войск. Помощник начальника штаба 771-го полка Вениамин Григорьевич Тюкаев рассказал: «В день прорыва из окружения встречи с Малиновым были при следующих обстоятельствах. Начштаба полка капитан Шапошников послал меня на исходное положение полка разыскать Малинова и доложить ему, что один батальон пробился через шоссе. Найти Малинова тогда удалось довольно быстро. Он дал мне свою «эмку», чтобы я съездил в другие два батальона уточнить задачи. Когда я выполнил этот приказ, Малинов приказал мне ждать его в машине, а сам куда-то ушел. Ждали мы его с адъютантом весь день и всю ночь. На рассвете все же поехали искать Малинова, но попали в засаду и нашу машину немцы сожгли. У деревни Александровка 1-я мы снова встретили Малинова. Вид у него был хмурый и усталый. Мы доложили, что немцы сожгли машину, спросили, что нам делать дальше. Малинов пошел к броневику, мы спросили: «Нам с вами, товарищ полковник?» — «Мне самому тесно», — отрубил он и поехал по направлению к шоссе. А мы с адъютантом присоединились к группе бойцов и командиров, и дальше прорывались с ними. Больше Малинова я не видел».

Вернемся к моменту, когда командир корпуса генерал Еремин ставил задачу на прорыв через шоссе…

Есть основания предполагать, что после войны Малинов был в СССР. Ветеран 771-го полка Евгений Васильевич Иванов вспоминал, что в первые послевоенные годы он читал в одной из газет, что состоялся суд над бывшим полковником Красной Армии Малиновым, командиром карательного корпуса власовцев в Австрии. Уточнить эти сведения не удалось: неизвестны ни год сообщения, ни газета. Полковник Шапошников рассказывал и такое: был слух, что вскоре после войны кто-то якобы позвонил жене Малинова и сообщил, что сегодня через Горький проследует эшелон и в нем будет ее муж. Она поехала на вокзал к указанному времени, но видела лишь, как мимо прогрохотал эшелон с заключенными. Других сведений о судьбе Малинова его семье получить не удалось, не смотря на обращения во все инстанции.

Есть и еще две версии о судьбе полковника Малинова, причем полностью исключающие факт его пленения. Житель деревни Александровка 1-я Иван Левков после боев хоронил в лесу у шоссе наших бойцов вместе со своим отцом. Он уверяет, что они похоронили и одного полковника. По его описаниям, это было в 50 метрах от шоссе, рядом стояла грузовая машина (но не броневик, в котором Малинова видел Тюкаев), в кабине — убитый шофер, рядом еще один боец. Иван Левков рассказал, что помнит документы убитого полковника — Малинов Иван Григорьевич, и даже опознал его по фотокарточке, которую я ему показывал. Документы и планшет Малинова в войну сгорели вместе с домом Левковых. Место захоронения полковника Малинова Иван Левков мне так и не показал, хотя ходили мы с ним по этому лесу долго.

Один из жителей Александровки 2-я рассказывал мне, что недалеко от деревни, почти на берегу Сожа, в большой воронке после боев местный старичок похоронил убитых полковника и сержанта. По словам этого старичка, они застрелились. В подтверждение версии самоубийства есть сведения разведчика 497-го ГАП сержанта Петра Михайловича Кострикова, который запомнил рассказ своего знакомого из 771-го полка красноармейца Павла Каширина, на глазах которого якобы застрелился полковник Малинов, причем со словами «Сталин мне не простит». Но эта версия не была известна никому из офицеров полка. Подтвердить ее чем-либо еще не удалось. Невозможно было и найти после войны воронку, где похоронены полковник с сержантом — на берегу Сожа их множество. Наконец, почему этот полковник застрелился, если это и был Малинов, именно здесь, откуда до своих было рукой подать… Что могли означать слова «Сталин мне не простит…»? Кстати, погибших командиров в звании полковника ни из 137-й, ни из других частей корпуса в этом районе не было.

Несколько дней в лес на место прорыва специально с заданием найти следы полковника Малинова ходили разведчики лейтенанта Шажка. Безуспешно. Шажок, по отзывам полковника Шапошникова, был добросовестным разведчиком, он перевернул буквально все трупы в квадрате прорыва дивизии и обязательно нашел бы его тело, если бы тот был убит. Лейтенант Шажок попал в плен в брянском окружении и погиб. Это рассказал Шапошникову разведчик Кирченков, бежавший из плена. Следы его затерялись на войне…

Каким же человеком был полковник Малинов? По отзывам знавших его однополчан, это была сложная и противоречивая личность. Одни помнят его, как грамотного и отзывчивого командира, по воспоминаниям других — Малинов в начале войны был явно надломлен поражениями и фактически самоустранился от командования полком… Подполковник Николай Иванович Малахов из штаба 278-го ЛАП вспоминал, что когда полковник Гришин перед прорывом послал его в полк Малинова для помощи, он встретил его, одиноко сидящим на пеньке с крайне удрученным видом. — «Да командуй ты сам…», — ответил Малинов Малахову, когда тот доложил о поставленной комдивом задаче.

Подполковник Тюкаев вспоминает Малинова таким: «Он был опытным, строгим и требовательным командиром. Мы его побаивались». У сержанта Самойленко о своем командире полка остались свои воспоминания: «Он был чуть выше среднего роста, хорошо сбит, подтянутый, на лице играл румянец. Нас, бойцов, он, кажется, не замечал. Во всяком случае, в жизнь солдатскую, как это делали политработники, не вникал. Лукъянюк Ф. М.: «Малинов был гордый, заносчивый, никогда никому не уступал. Он и командиру дивизии грубил. Были случаи, когда он на совещаниях бросал такие ехидные реплики, что полковник Гришин его одергивал».

Отношения Малинова с командиром дивизии полковником Гришиным были напряженными и неприязненными. Есть свидетельства, что Гришин после первого боя даже пригрозил расстрелять Малинова за потерю управления полком. Малинов был гораздо старше Гришина, в одном с ним звании, считал себя достойным командовать дивизией, а не только полком. Осторожно отзывался о своем командире полка его начальник штаба Шапошников. И все же Александр Васильевич рассказал такой эпизод: «Помню, едем на машине втроем — я, Малинов и комиссар полка Васильчиков. Дело было на подступах к Варшавскому шоссе, за несколько часов до начала прорыва. От усталости меня клонило в сон, но помню, что комиссар за что-то сильно ругает Малинова, обещает при повторении подобного сообщить, куда следует. О чем они тогда спорили, я потом Васильчикова не переспросил, а вскоре он погиб». Сохранилось и письмо Васильчикова домой, в котором есть такие строчки: «Вот даже Малинов И. Г. — его я не вижу пятый день, при выходе из окружения он отстал, и до сих пор его нет в полку. Малинов, я думаю, тоже жив, но где-нибудь заблудился, так как противник не пускает, так в бою он очень осторожный». Из этих слов следует, что комиссар не верил в возможность пленения своего командира полка, и, скорей всего, не знал того, что видел капитан Лукъянюк.

Загадкой остается, почему командир корпуса генерал Еремин возложил операцию по прорыву через шоссе на капитана Шапошникова, когда полковник Малинов скоро должен был подойти с третьим батальоном. Непонятно, почему полковник Гришин назначил капитана Шапошникова временно исполняющим командира полка днем 19 июля, когда Малинов еще находился в расположении дивизии.

Александр Васильевич Шапошников не верил, что полковник Малинов сам мог сдаться гитлеровцам: «Он очень боялся плена, потому что в первую мировую войну был у немцев в плену, до 1923 года, и впечатления об этом времени у него остались, по его довоенным рассказам, очень тяжелые». В первую мировую войну Малинов был прапорщиком царской армии, вернувшись из плена, сразу пошел служить в Красную Армию. Ходили в полку слухи, что у Малинова в Германии остался сын, но насколько это достоверно… Он служил, быстро поднимаясь по служебной лестнице, в 1937 году избежал репрессий.

Федор Михайлович Лукъянюк приводит еще один весьма странный факт: «Весной 41-го года дивизия перешла на новые штаты, они считались секретными. На одном из совещаний в штабе дивизии, где был и Малинов, эти документы пропали. Нашли их у Малинова, который взял их якобы по ошибке». Похожая история, по воспоминаниям начальника особого отдела дивизии Василия Ивановича Горшкова, случилась и в день отправки дивизии на фронт: «После партийного собрания со стола, где лежали для регистрации документы, исчез партбилет комиссара Васильчикова. Комиссар полка не мог ехать на фронт без партбилета — это ЧП, его надо было немедленно отстранять от должности. Пришлось попросить всех коммунистов еще раз проверить карманы. Партбилет Васильчикова обнаружили в кармане Малинова. Якобы положил со своим по ошибке. А если специально, чтобы ехать на фронт без такого принципиального комиссара, каким был Васильчиков?»

Итак, пять вполне достоверных версий судьбы полковника Малинова: сдался в плен, был схвачен немцами, погиб при попытке прорваться к своим, застрелился, был расстрелян после войны…

На запрос о судьбе полковника Малинова в архив Министерства обороны России ответ пришел краткий: «Пропал без вести 19 июля 1941 года». В Книге памяти Нижегородской области о судьбе Малинова даны другие данные: «Пропал без вести в сентябре 1942 года».

Вскоре после исчезновения полковника Малинова со своих должностей были сняты начальники особого отдела дивизии и 771-го полка Горшков и Потехин, как не обеспечившие оперативный надзор в частях.

Трудно сказать, кому тогда доставалось больше, но в равном бою наши войска, как правило, брали верх. При прорыве из окружения, по данным штаба дивизии, ее частями было уничтожено 15 танков, 35 автомашин, 12 минометов, 6 орудий и до двухсот гитлеровцев. Гудериан только от 137-й стрелковой за неделю потерял не менее 50 танков, несколько десятков автомашин, орудий, минометов, не менее пяти тысяч своих солдат. А главное — время. Пока за это приходилось платить еще очень большой ценой.

В дивизии оставалось в строю только два комбата из двенадцати, выехавших из Горького. Погибли или были ранены многие командиры рот и взводов. В первые дни по прибытии на фронт погиб начальник артиллерии полковник Акимов. (Его заменил полковник Кузьмин). Выбыли из строя один за другим два начальника оперативного отдела штаба дивизии, два командира полка — майор Фроленков и полковник Малинов. Пропали без вести начальники штабов 409-го и 624-го полков майоры Волков и Корнилов, командир разведбата капитан Соломин, командир 238-го ОИПТД майор Маков.

Потери были серьезные. Не хватало опыта, а главное — враг воевал умело и смело, был гораздо сильней в технику. Но дивизия была жива, те, кто остался в строю — закалились, научились воевать, и готовы были драться и дальше.

Надо отдать должное командиру дивизии полковнику Гришину: в эти дни во многом благодаря его личному мужеству, твердому характеру и военным знаниям дивизия сохранилась, как боевая единица, а не рассыпалась, как это нередко тогда случалось.

Дивизия хорошо показала себя в масштабе 13-й армии. В первых тяжелых боях выстояла, не побежала, отходила организованно, фактически обеспечила прорыв из окружения главных сил 13-й армии. Ее не отвели с фронта на переформирование, как некоторые соседние дивизии, а, наоборот, пополнили от соседей наиболее боеспособными подразделениями, и снова бросили в бой на важнейший участок фронта.

Комиссар 771-гополка Петр Васильчиков за все это время написал жене только два письма, да и те таскал с собой, отправить не было возможности. Разгладив на сгибах исписанный карандашом листок, он прочитал:

«4 июля 1941 год. Добрый день, Поленька! Привет моим милым детям Валерию и Сергею. Пока я жив и здоров, особо серьезного еще не видел. Много паники, есть неорганизованность. Немного все нервничают. Начинаю привыкать к боевым действиям. Народ у нас неплохой. Если удастся свидеться, расскажу все. А, в общем — борьба будет длительной, тяжелой. Одно помни — крови прольется много, но народ победить нельзя. Мы выполняем историческую задачу. Мужайся, крепись, расти детей. Очень жаль, что писать мне пока некуда и нельзя. Полевой почты пока нет, и вся дивизия еще не собралась. Сегодня встретил в лесу Сазанова и Гурова. Беседовали. Целуй за меня ребят, крепко, крепко. Целую тебя несколько раз. С приветом любящий вас отец и друг».

«22 июля. Поля, здравствуй. Обстановка такая, что и писать стало неоткуда. Находились несколько раз в окружении. Положение очень серьезное. Многие сложили головы, я пока жив. Приходит, правда, время такое, что думаю: все равно скоро конец. Это должно и может случиться, и ты, Поленька, не убивай себя до конца. Прольется много крови, но победа будет народной. О внешнем мире, что делается внутри страны, я не знаю вот уже три недели, оторван, ни газет, ни радио, а точнее — почти с отъезда из Горького. Часто вспоминаетесь вы, особенно в моменты относительного затишья от взрывов и общей огневой канонады. В остальном все диктуется положением, в которое ставит нас противник».

Петр Александрович вырвал чистый лист из блокнота и начал писать:

«27 июля. Здравствуй, Поля! Я пока жив и здоров. Правда, это дело относительное сейчас, моментом может все измениться. Рвутся снаряды и мины, летят разрывные пули. Будем надеяться, что все обойдется хорошо. Да, Поля, много приходится видеть горя и страданий людей. Как это иногда бывает жутко смотреть. Правда, у военных не так, а когда видишь бегущих растерянных женщин и детей, то сердце не выдерживает. Вот сволочи, что наделали, и знаешь, из-за нашей русской беспечности и доверчивости очень много просочилось сволочей — изменников, которые привели к известным поражениям и потерям немалых территорий. Шпионы и диверсанты обнаглели и живут даже в высших штабах. Они много и натворили безобразий. В письме всего не выложишь, но очень обидно понимать общее паническое настроение, развитие которого ведет к тому, что расстреливают командиров частей, а они по существу стрелочники. В этих делах, признаться, уши надо держать топориком и глядеть в оба. Я за то, что мы победим, но крови прольется много и желать нужно одного: если придется погибнуть, то с толком. Живы многие, но и многих у меня вывело из строя. Семь политруков убыло, Леоненко комбат, неизвестно где Павлов и ряд командиров, которых вряд ли знаешь… Как будто раненый погиб командир корпуса и вместе с ним из штаба много. Сосед наш, Егоров, жив. Не горюй. Расти ребят, за меня не беспокойся, что бы ни случилось. Так нужно. Часто беседую с вами, расстраиваюсь. Берегите себя».

Петр Александрович перечитал письмо, подумал, что и это получилось слишком мрачное, жена почувствует его понимание обреченности и предчувствие гибели, но ничего исправлять не стал, добавил только: «Надеюсь, что еще увидимся».

Вспомнил детей, стиснул зубы, чтобы сдержать слезы, и написал: «Мои маленькие малыши, живите хорошо, слушайтесь маму, играйте вместе. Валера, вот убьем всех фашистов, и я к тебе приеду».

Это было последнее письмо комиссара Петра Васильчикова. Но он не мог знать, что жить ему оставалось всего несколько дней.

Свое последнее письмо домой писал и комиссар 278-го легкоартиллерийского полка Матвей Михайлович Макаревич. Он любил эти редкие минуты общения с семьей через письма, старался писать домой при первой же возможности, хоть открытку, и сейчас, когда в запасе было полчаса времени, Матвей Михайлович начал письмо:

«Мусенька моя дорогая! Мои детки! Два дня тому назад я получил от тебя через Ковалева письмо. Рад бесконечно. После я уже писал на всех, но, выбрав свободную минуту, пишу тебе еще, тем более что оно, может, где-либо затеряется. В Горький и Арзамас поедет Григорьев, он очевидно, обо всем и расскажет. Меня же в этот момент еще не было в полку. Но я был в окружении у немцев. В полку меня уже считали пропавшим человеком, наверное, так сообщит и Григорьев. А я все-таки выбрался из окружения. Чего-чего только за эти дни не пережито, ты, Мусенька, себе и представить не можешь. Я, было, уже решил остаться там, создать партизанский отряд и драться в тылу у фашистов. На мое место уже, было, назначили комиссара. Возвращению моему все довольны. Теперь ведь снова введен институт комиссаров. Все листовки фашистов направлены против нас. Но ничего из этого у них не выйдет. Наш полк дрался с немцами замечательно, лучше многих других. Замечательно дерутся Пономарев и его люди. На него и его людей посланы материалы на представление к наградам. Пономарев молодец, так и передай его Зине. Неплохо зарекомендовали себя и многие другие: Миронов, Братушевский, Юдин, Сердюков, Калинников. Прошу тебя передать их женам об этом. В предстоящих боях фашисты еще раз испытают всю силу нашего огня и мощь коллектива. Твои, Мусенька, желания, а они и всей страны, мы оправдаем. Хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на тебя и деток. Но, увы, пока это только мечта. Я часто вспоминаю последние минуты, когда мы были вместе перед разлукой. Утешают меня только ваши фотографии.

Никому себя в обиду не давай. Духом не падай. Живи дружно со всеми женами командиров. Жалей деток, целуй их за меня. Пусть пишут и они мне. Когда разгромим фашистов, привезу тебе в клетке Гитлера, а хлопцам наганы.

Тысячу раз целую, твой любящий только тебя Матвей. Пиши».

Они оставили свои письма почтальону и уехали в полки, не зная еще, что пережить им предстоит гораздо более тяжелые минуты, чем выпадали до сих пор.

Свое последнее письмо домой написал и красноармеец 176-го разведывательного батальона дивизии Федор Тарасов, мобилизованный из Горького в первые дни войны:

«Здравствуйте, Женя, Толя и Юрик! Шлю я вам наилучший привет с пожеланиями хороших успехов в жизни, которую переживаем. Женя, во-первых, я сообщаю тебе, что я пока жив и здоров, несмотря на то, что нахожусь на передней линии, и чуть ли не каждый день ходим в разведку, но все же пока в каждой стычке цел.

Не знаю, как удастся дальше продолжить жизнь.

Женя, как получите это письмо, то скорее пишите, а то я очень сильно соскучился о детях. Как живете? Уже второй месяц я абсолютно ничего не знаю, как вы живете и как думаете продолжать жить дальше. Не забыли ли меня Толя и Юрик, как их здоровье? Женя, писала ли заявление о пособии на нетрудоспособных, если нет, то попроси папу. Пусть напишет, он, наверное, знает положение, а то так жить не на что. Женя, напиши, не были ли налеты самолетов, и вообще, какие новости у вас.

Женя, как насчет дров? Постарайтесь с отцом, пока сухо, не затягивайте время, а то чем дальше, то будет хуже.

Пиши скорей, жду с нетерпением. Пока до свидания, если буду жив, еще напишу. Целую вас всех».

Федор Тарасов не дождался ответа. В октябре его жена Женя родила ему третьего сына, которого он так и не увидел. В сентябре 41-го пришло сообщение, что Федор Андреевич Тарасов пропал без вести. Братья долгие годы пытались установить, где и как погиб их отец, но безуспешно: не сохранилось ни документов, ни очевидцев его гибели.