Ольга Егошина Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского
жүктеу/скачать 1.07 Mb.
|
Иудушка ГоловлевТалант есть некая плесень, которая разъедает и заставляет сомневаться, быть недовольным, хотеть еще чего-то. Тысяча вопросов Смоктуновского могли бы свести с ума, если бы у меня не было к нему встречных двух тысяч вопросов. Это соревнование создавало союзнические, даже дружеские отношения в ходе работы, потому что мы вдруг понимали, что нам есть куда тянуться. Лев Додин Олег Ефремов пригласил Льва Додина на постановку одного из самых тяжелых и мрачных российских писателей. Во МХАТе и идею инсценировки романа Щедрина (тоже Немирович-Данченко нашелся!), и самого пришельца встретили настороженно и иронически («какой-то Додин прибыл, ну-ну, посмотрим, что за птица»). Между тем многофигурный, громадный спектакль требовал объединения в работе десятков людей. «В щедринской работе „новая" и „старая" труппа МХАТ оказались поставленными лицом к лицу», — напишет позднее мхатовский историк, и далее: «Сотворчество разных поколений оказалось радостно-мучительным». В процессе постепенного признания режиссера труппой Смоктуновский сыграл важную роль. Раз поверив в Додина, отношения не изменил в течение жизни. При всей своей нутряной нелюбви к режиссерам как к классу, работу Додина оценил высоко, а Иудушку — тяжко давшуюся роль — относил к любимейшим. Так же как сразу принял и оценил сценографический замысел Эдуарда Кочергина. Последний запомнил, как, попав в больницу с инфарктом, получил от незнакомого артиста теплое письмо со словами поддержки и привета... Первая запись в актерской тетрадке — автограф Додана — передает вибрирующий настрой режиссера перед началом репетиций. На обложке:
с надеждами безграничными, с волнением несказанным, Дай нам Бог мужества! Ни ПУХА. Л. Додин 8/1 - 83 г.» Напутствует как на битву, где надеяться можно только на Бога и собственное мужество. Ниже под словами Додина взятые в рамки несколько фраз: «Январь Что-[то] пасмурно, но вдруг проглянуло солнце в окно, как привет и напутствие. Благодарю». Это настрой артиста. Актерская тетрадка роли Иудушки Головлева даже среди исписанных тетрадей Иванова и царя Федора кажется монстром. Три тысячи вопросов актера к режиссеру и обратно, о которых вспоминает Додин, явно не относятся к фигурам речи и не являются преувеличением. По мере чтения этих исписанных на обороте и полях страниц в какой-то момент возникает странное ощущение, что слабый, мерцающий, едва намеченный контур образа постепенно наливается кровью живых подробностей, наблюдений, ассоциаций, деталей, догадок, — на глазах наливается силой и жизненным румянцем, Иудушка на страницах постепенно обретает сверхъестественную пугающую живость. Начинается, как обычно, первыми «пристрелками» к характеру, первыми объясняющими догадками, первыми манками. Неожиданную тональность предлагает артист истории последнего представителя выморочного рода, уморившего братьев, детей, мать, племянниц, истории Иудушки-кровопийцы: «История борьбы, бойца, завоевания». Потом на протяжении сотен страниц не раз будет варьировать эту сверхзадачу. Как и в остальных тетрадках, Иннокентий Смоктуновский в тетрадке роли Иудушки Головлева меньше всего заботится о «литературных» достоинствах собственного текста. Десятки раз напоминает себе сквозное действие роли. Одну и ту же задачу, мысль «проводит» через многочисленные сцены и повороты сюжета. Сама плотность его записей в «головлевской тетрадке» превращает чтение его пометок в своего рода прогулку через колючий кустарник: то и дело «цепляют» неудачные синтаксические обороты, настойчивые повторы. И снова и снова надо напоминать себе, что тетрадь не предназначалась для посторонних глаз. И все пометки имели значение сугубо прагматическое, помогая артисту в работе над образом. Додин ставил спектакль о распаде дома, о вырождении семьи, о смерти рода. В мистической полутьме сверкали огоньки. Усиленное динамиками биение человеческого сердца рифмовалось с ритмом литургической церковной службы. Огромное бесформенное покрывало, напоминающее великанскую шубу, огораживало Головлево. Страшное черное пространство вплотную подступало к покоям головлевского дома. Додин и мхатовские актеры искали равновесие между концептуальным пространством и почти натуралистической физиологической точностью авторского письма. Умертвия свободно разгуливали по головлевским комнатам, подходили к кровати, где кряхтел, отфыркивался, постанывал Иудушка, к чайному столу с обязательным самоваром, с засаленными картами. Историю распада личности, постепенного схождения в безумие, историю постепенного «выдавливания» из Головлева и из жизни всех родных и близких, Смоктуновский описывал для себя в терминах боя, сражения: «Пошел навстречу этой борьбе. Вступает в борьбу. Азарт борьбы много сильнее плодов и вкуснее. Надо ОТСТОЯТЬ ТО, ЧТО Я ЗАВОЕВАЛ. ОТСТОЯТЬ СЕБЯ КАК ЛИЧНОСТЬ ОТ И ДО». Акт поделен артистом на отдельные сцены, где ведутся битвы за Головлево — со старшим братом, с младшим, с матерью: «1-й акт решение вопроса с — этап действия а) Степаном; в) Павкой, а еще раньше отцом; в) матерью (обыск ее вещей и ее постепенный выгон, отъезд)». Братья, сыновья, милый друг маменька — все это враги, ждущие только возможности ударить. Каждый эпизод: с братом, с сыном, с маменькой — поединок. Причем поединок, где Иудушка не нападал — оборонялся: «ЕСЛИ НЕ ЗАСТАВИТ ОН ПЛЯСАТЬ ПОД СВОЮ ДУДКУ — ЗАСТАВЯТ ЕГО. Сыновьям — не дам! Найдите способ борьбы с жизнью, но не со мной. Я не ДЛЯ ЭТОГО СВОЙ ПУТЬ ПРОШЕЛ. ПРОБУЙТЕ, ДЕРЗАЙТЕ!» Единственное его оружие в этой борьбе — слово:
И далее парадоксальное предположение: «В ПЕДАНТИЗМЕ СПОСОБА — ПОБЕДА. OН МОЛЧАЛИВ, НО СПОСОБ БОРЬБЫ — СЛОВА, язык Говорить, говорить. Способ „бастарда"» «Расшатывая» образ, артист идет от парадоксального допущения: «молчаливый Иудушка», добродетельный Калигула, застенчивая Мессалина, первый ученик Митрофанушка... Законный сын Порфирий Владимирович назван «бастардом». И словоговорение — попыткой за незаконность свою оправдаться. Смоктуновский дает не только идеологическое определение речи Иудушки, но описание, как он говорит: «Начинает терзать не только словами, но и манерой говорения. Способ говорения: без точек, без запятых, если они и есть, то расставляет он их по-своему». Здесь Смоктуновский набрасывает будущий изматывающий ритм иудушкиной речи, его вибрирующую интонацию. «Промолвит слово и проверяет: так ли сказал, накинул ли петельку на человека». Словесный поток несет Иудушку, затягивает его, гипнотизирует не только окружающих, его самого: «Нащупал способ существования. Но потом уже выяснится, что он такая же ЖЕРТВА ТАКОЙ ЖИЗНИ И ПОВЕДЕНИЯ. ОН ЗАШЕЛСЯ, СОШЕЛ С РЕЛЬС». Для Смоктуновского особенно важно, что его Иудушка - крупный человек, личность: «Масштаб личности: Шекспир, но по-русски — Ричард». Иудушка как русский вариант шекспировского Ричарда. Возможный манок? Там и там законные сыновья с самоощущением бастардов. Там шла борьба за корону, здесь за головлевское имение, но там и тут сражались за власть. Там и тут искоренены прежде всего родственники как претенденты на трон (место хозяина)... Аналогии можно длить. Оба обладают завораживающим красноречием. Правда, один использует дар слова, чтобы обольстить царственную вдову своей жертвы, а второй заговаривает зубы экономке Евпраксеюшке или обольщает племянницу Анниньку, чтобы своей старческой дрожащей рукой еще раз прикоснуться к женской талии. Парадоксальное сопоставление, как хороший миксер, «взбивает» материал в какую-то новую консистенцию. Ричард III, высчитывающий количество осклизлых огурцов да моченых яблок, покраденных из кадки дворней; шпионящий за крестьянскими курами, топчущими барский огород; уводящий у сирот племянниц двух коров Чернавку да Приведенку... Ричард III, считающий гроши, воюющий с экономкой за лишний кусок сахару к чаю... Ричардовский накал страстей в головлевском масштабе: «Демагог на „холодном глазу". Словесная „мотата" матушки, т. е. демагогия взята им на вооружение». Шекспировский Ричард — виртуоз лицемерия, готовый менять десятки личин, подстраиваясь под ситуацию и собеседника, лицемер по убеждению, по холодному расчету. Исчадие ада, Ричард осознает свою демоническую природу и вполне откровенен сам с собой. Он признается, что творит зло с упоением, давая выход гибельным, разрушительным страстям, живущим в его душе. Иудушка — лицемер по природе, лицемер, не сознающий собственное лицемерие, злодей, убежденный в своей святости. Для других он — демагог, лжец, обманщик, ищущий себе тех или иных благ. Для него самого — истинный борец «за правду», вооруженный чувством несравненной правоты: «За ним всегда правда. Обаяние — в логике его мыслей. Лгать ему не выгодно поэтому. И ПОЭТОМУ Я ГОВОРЮ, ГОВОРЮ, ГОВОРЮ, ПОКА НЕ ДОБИЛСЯ, ПОКА НЕ ПОДАВИЛ». Для Смоктуновского один из ключей к образу: искренность Иудушки, его убежденность в своей непогрешимости. Иудушка не врет, он борется за правду. Он вещает истины, поминутно призывая в свидетели небеса. Он не обманывает, он убеждает призрачной логической вязью сплетений своих словес. Он опутывает слушателей, добиваясь желаемого не тем, что обманет собеседника, но «заговорит», «заворожит», «сгноит» в мутном бессвязном потоке пустословия, имеющего вид логически убедительный. Причем демагогическое начало в Иудушке, по Смоктуновскому, качество не столько индивидуальное, сколько наследственное. Он — плоть от плоти головлевского дома. Для понимания характера героя Смоктуновскому важно, что Иудушка — не сам по себе, не «выродок» честной семьи, но звено в цепи поколений, сын и наследник целого рода: «Знаменательный сын, предсказанный святым старцем». Взаимоотношения с матерью, по Смоктуновскому, — важнейшие для становления характера и личности Порфирия Владимировича, становящегося Иудушкой-кровопийцей: «ЭВОЛЮЦИЯ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ ЕГО С МАТЕРЬЮ. ОТ И ДО. С „МАМЕНЬКИ" — ДО ПРОКЛИНАЮ.
Цепная воспроизводимость безнравственности». В «Воскресении» у Льва Толстого князь Неклюдов видел свою невесту то как бы при лунном свете, и тогда казалась она ему и умна, и свежа, и хороша собой... А то как при солнечном: и он видел каждую морщинку на ее лице, видел, как взбиты волосы... В описании Смоктуновским его героя также есть это колебание «лунного» и «солнечного» освещения. При солнечном свете: «цепная воспроизводимость безнравственности». При лунном: «Живая, обаятельная семья». Эпитеты по отношению к семейству Головлевых неожиданные, применяемые чуть ли не впервые. Артист точно «забывает» о демагогии, о кровопийстве и возвращает привычный идиллический налет в описания и в восприятия: родительского дома, родового гнезда, семейных связей. Все известно о Головлеве и его обитателях? Пожалуй, но ненадолго зрителю надо и обмануться. Вдруг поверить в «обаятельную семью», в искренность произносимых речей. Чтобы тем больнее было крушение, развал, исчезновение. Увидеть в Порфише не Иудушку - «демагога на холодном глазу», а — «откровенного мальчика»: «Деревенский, простой, темный, «немного» дремучий. Не хитрит. Любящий, никого не обманывающий и очень непосредственный сын. Я очень откровенный мальчик». Смоктуновский обыгрывает тут детское прозвище своего героя («откровенным мальчиком», «Иудушкой» и «кровопивушкой» его прозвал старший брат Степка-балбес). Артист ищет в этой гремучей смеси демагога и «откровенного мальчика» натуру Иудушки, где иезуитский расчет так переплелся с чистейшей, искреннейшей убежденностью в совершенной невинности, что сам черт не разберет, где кончается демагогия и начинается душевное обнажение: «Роль погружения, а не характеристическая проверка этого характера». И тут в помощь возникают снова строки из Блока: «Вот я времячко проведу, проведу, Вот я темечко почешу, почешу». А Блок. Двенадцать. Кажется, что в блоковском стихе артист ловит не столько пугающий образ хвата и ухаря, решившегося дать себе волю погулять, сколько страшноватый качающийся ритм и предчувствие беды, которое принесут выпущенные на волю темные желания, потаенные страсти. Смоктуновскому важна эта абсолютная дикарская, варварская, младенческая «неосознанность» в гадостях его героя. Он совершает свои гадости «Почти ритуально». Не думая, выполняя нечто привычное, чуть ли не с молоком матери всосанное. Пометка на письме Иудушки Арине Петровне («Деньги, бесценный друг маменька, получил») — «Детскость, детскость». Не расчетливая «петелька», уловляющая маменьку, но доверчивая детская распахнутость: смотри, друг маменька, весь перед тобой, ничего утаенного нет. Приехавший по вызову матери в Головлево, Иудушка навещает комнату больного отца:
Тем не менее артист помечает, что Иудушка «Выходит от отца в слезах. ризы разорвать, жалея мать, готов». В последних фразах Смоктуновский почти дословно цитирует роман: «...Порфирий Владимирович вышел из папенькиного кабинета взволнованный и заплаканный...» «Порфирий Владимирович готов был ризы на себе разорвать, но опасался, что в деревне, пожалуй, некому починить их будет». Подробную и громоздкую инсценировку артист еще расширяет на полях скрытыми цитатами из текста. В сцене семейного суда над братом Степаном, чаще называемым в семье прозвищем Степка-балбес, промотавшим наследство, Смоктуновский выделяет несколько планов, которые «держит» его герой. План первый: дело, для которого собрали:
Идет первая битва за наследство и власть, и ее надо выиграть, провести, продавить свою стратегию решения ситуации: «Обокрасть „балбеса", и второе избавиться от него уже навсегда, т. е. убить». Вторая линия: понять, что происходит? Не разыгрывает ли мать спектакль, устраивая сыновьям проверку? Главное — не раскрыться, не дать себя подловить: «Предложение маменьки рассудить ее со злодеем; новый фортель с ее стороны. Не участвую в обсуждении. Не вступать. Ну, что ж — подавать реплики в этом скверном спектакле». Но за всей игрой и делом постоянно, кожей, ощущение опасности: «Я себя ограбить не дам. Она хочет избавиться от Степана, это значит — она начнет эту линию избавления, т. е. и от меня. Опасность. Все, что хочется ей, — не хочется нам (братьям) — мне». И именно поэтому требуется в этом скверном спектакле играть абсолютно всерьез, самого себя убедив, что одна цель, и никаких «задних» мыслей: «Не обмануть мать, не наказать Степана, но оберегать мать. Я знаю, что вы, маменька, считаете мою искренность и любовь к вам ложью... Но тем не менее...». Задав себе на оборотном листе многоплановую партитуру роли, Смоктуновский на полях страницы с текстом дополнительно расписывает реакцию, ход мыслей, который вызывает у его героя реплика собеседника. На реплику Арины Петровны «Так оправь меня и осуди его» пометка: «Не этим-то возьмешь, ущучишь. Я знал, я чувствовал, что вы так и решите — знал это с самого начала». А. П. «Пусть живет, вроде убогого на прокормлении крестьян». Пометка: «Маменька, вы ведь сами не верите в то, что только что сейчас сказали». Комментарий на слова, что Степану полагается из папенькиного имения: «Вот ведь закорючка». И там же дополнительные, четко привязанные к репликам подтексты произносимых фраз: «Надо было тогда, как вы ему дом покупали, тогда обязательство с него взять». На полях: «Наивнее». «Дом промотал и деревню промотает. К тебе тогда же и придет». «Да ты ведь сама все это знаешь. Наконец, понял ее слабину. Как вы сами, собственно, и все сформулировали, и знаете. Достойный продолжатель рода головлевых — знатного, хозяйственного и рачительного рода!» Подводя ее к решению, по сути, убийства сына: оставить его «на прокормлении» в голомевском доме: «Ничего другого не остается.
Убеждая маменьку, что и после ее смерти будет помогать брату Степану: «Да неужто вы на нас, ваших детей, не надеетесь», — многозначительное: «А, ну, увидь меня». То ли бесхитростное: пойми, наконец, что я весь — душа нараспашку. То ли ерническое — на-ка выкуси, попробуй, разгадай. То ли из черной бездны, a ну как поймет сейчас всю мерзость, скрытую за потоком ласковых уменьшительных словечек. И как финал сцены: «Пошел и на ходу молится: как, однако, трудно жить честно в этой жизни!» Победив, он теперь успокаивает собственную совесть: «Кто над родительским благословением надругался? Я их мучил, но как они меня мучили и продолжают мучить». И эти переговоры с чем-то похожим на совесть идут: «В его ритмах замедленно и должбежно (долбежка)». Переломным моментом была сцена у умирающего брата Павла. Иудушка, появляясь у постели больного, своими разговорами, приговорками, самим фактом своего появления сводил брата в могилу. Ритуальный семейный быт и смерть намертво сцеплялись в неразрывное единство. Иудушка впервые выступал кровопийцей в самом прямом смысле слова. Страшным пауком нависал он над кроватью, медленно высасывая силы, здоровье, саму жизнь. Записи Смоктуновского в этой сцене похожи на стенограмму потока сознания. Всполохи мыслей, чувств, ощущений даны в неразрывном клубке. Артист забирается в глубины подсознания, кишащие редко выползающими на поверхность гадами: мания величия и комплекс неполноценности, образы и мысли, в которых не признаешься самому себе. Иудушка появляется незваным в усадьбе больного брата, где его ненавидят и боятся, где живет выгнанная им мать, и первая пометка: «Ощущение мною ненависти окружающих — привычное, и, следовательно, все ОК Значит, я неуязвим». Тональность встречи и отношения к болезни брата: «Здесь, маменька, мы не властны. Будет так — как будет». При внутренней уверенности, что: «Мать хочет ограбить меня». Я — законный наследник брата, но кто знает, не успели ли они что-нибудь предпринять. И тут же рядом ехидная мыслишка, никак вслух не проговариваемая: «Ну, что: вот вы от меня шли к нему — ну, и что? Ну, вот, маменька, так куда вы убегали? И теперь куда вы прибежали?» Не видят, не понимают, что значит идти против меня. Это оскорблять Господа Бога! Ибо правота моя, подтверждаемая уничижением и смертью врагов моих, — от Бога: «Представляю Господа Бога на земле — правоту. Потому и побеждаю». В сцене с матерью Иудушке, по мысли Смоктуновского: «Не надо притворяться». Он преисполнен чувства собственной значимости и правоты. Он заранее предвкушает победу. Сегодня, как и всегда, он «Добивается своего каждый раз». И это чувство значительности и справедливости происходящего пытается передать окружающим: «Вот я вижу, ты переживаешь. Кто говорит, что это хорошо? Все случилось справедливо. Тайна Смерти. Да, да, жуть сочувствия». Трижды, ритуально повторенное, выписанное в столбик: «Брат плохой. Брат плохой. Брат плохой». По мысли Смоктуновского, Иудушка в этой сцене упорно пытается открыть окружающим глаза на тайный смысл происходящего: Павел был плохим братом, не любил меня, и вот теперь умирает. Умирает, потому что был плохим братом, умирает, потому что не любил меня. И как же можно это не видеть, не понимать?! Только специально раздражают меня и делают вид, что не понимают: «Я боюсь, что меня всегда неправильно понимают (не любил меня брат). Не любил меня (ну, если Бог может простить такое).
Короткий обмен репликами с матерью (всего-то по нескольку фраз с той и с другой стороны) становится переломом. Образ Иудушки в этой сцене выходит за пределы бытового, житейского правдоподобия, обретая иной масштаб и иной объем. Сатанинская гордость и непоколебимая уверенность в собственной непогрешимости, тупое упорство шершавого животного, та абсолютная чуждость человеческой логике, человеческому строю мыслей, которая заставляла вглядываться в этого Иудушку с мучительным сомнением: человек ли это вообще. Он идет к умирающему брату, частично влекомый местью: «Есть многое, многое за что мстить». Частично, чтобы объясниться и договорить с одним из тех, главных врагов, которые для натур эгоистичных становятся более значимыми, чем любые близкие друзья: «Да, я понимаю, что ты меня не любил, не любишь, ну, а попробуй вести себя на моем месте по-другому». Частично из тщеславия: пусть брат сравнит, каков «я» и каков сейчас «он»: «Ты же сам никогда ничего не мог, а теперь совсем без сил». Но самое главное: для окончательного и бесповоротного утверждения собственной правоты. Пусть брат сам подтвердит, что прав был я, а не он, что живу правильно я, а не он:
Ты вот всегда утверждал, что я плохой христианин, но на проверку смотри: тот, кто первый умер, то и ... Ты — бездарь, а ведь могло бы быть совсем наоборот». И кощунственное: «Провидение — финал спора». Смоктуновский записывает на полях варианты разгадок Иудушкиного поведения: «Комплекс неполноценности в страшном тщеславии: я выше всех.
Наконец, неожиданное: «Крупная сволочь „Рокфеллер"». Видимо, как «Рокфеллер» среди банкиров высится Иудушка среди «обыкновенных сволочей», сволочь особо крупная, уникальная, единственная: «Самовозбуждающийся, наивный, добрый, совсем ничего вроде вокруг не замечающий скат». Тут же подсказка себе — запись возможного прототипа: «Козинцев — его манера слушать и попытаться действовать, наконец». У Смоктуновского остались неприязненные чувства к этому режиссеру после «Гамлета». Он отказался играть у Козинцева короля Лира. Но в данной пометке речь все-таки, видимо, идет о каких-то внешних деталях в манере поведения Козинцева. Остальные пометки к этой сцене четко привязаны к конкретным репликам: «Да, ты думаешь, что я уйду, ну, ну. Ты же говори про меня». На обвинение брата: «Мать по миру пустил» — комментарий: «Ну, хорошо, как же я ее пустил??. Как обидно, что брат не понимает, что я не с ним борюсь, а пришел к нему, чтобы предотвратить тотальность матери». В продолжение монолога Павла: «Из дома выгнал» — комментарий: «Вот те ну! Я на коленях стоял — просил не уезжать. Я ей говорю: что бы вам в вашем возрасте легче было моим хозяйством управлять - давайте формы отчетности наведем. А она — ф-ф-ф-рр. На дыбы — и к тебе. Норовистая у нас мать, сам знаешь». И тут Смоктуновский уже от себя, артиста, помечает: «Как ни странно, не ханжит, говорит правду». Сам уверен, что так оно и было. В этом смысле Иудушка убежден: что говоришь, то и есть, о чем молчишь, того и нет. Слова брата поэтому и задевают не правдой, стоящей за ними, а потому; что слова, нечто сформулированное. Растет между братьями накал страстей: «Напряжение». И умирающему не удается отогнать кровопийцу от себя. Но и Иудушке тяжело дается спокойствие:
Задевает все, что происходит. Но ничего не показывает. Цель превыше этого, и потому становится добрее». На реплике «Вот я Богу помолюсь» пометка: «Тайм аут». Отвернувшись от брата, Иудушка молится, и Смоктуновский помечает фразу, которую можно считать квинтэссенцией характера: «Молитва звучит с ненавистью». И после молитвы, утвердившись в себе: «Я вот сейчас тебя убивать буду. Ты к смерти готов?» И дальше начинается длинная сцена сознательного «умерщвления брата». Почти «Ритуал. Вот все, что происходит так по всему: кто Богу противится – их хоронят. Я подчеркиваю, что вижусь с ним в последний раз — все время вгоняет в склеп. Я сегодня есть вкусненько буду». С подтекстом: у тебя за столом, на хозяйском месте, потому что тебя скоро не будет, скорее всего, прямо сегодня. Убивает несколькими точными вопросами, как ударами ножа: «Когда ты в последний раз утешение принимал?» Читай: а ведь ты вот-вот Богу душу отдашь. Совсем плох. И добивающий вопрос: «А завещание сделал? О передаче капитала?» И узнав, что не сделал, не может скрыть ликования: «Я уже люблю тебя». Мог бы повторить слова пушкинского Самозванца: «Все за меня, и люди, и судьба». Смоктуновский нашел другой образ: «Победа, 9-е мая». Самый дорогой, выстраданный, кровью давшийся день. Режиссеры, работавшие с ним, отмечают, что в минуты откровенных воспоминаний, в момент сильных эмоциональных всплесков Смоктуновский всегда вспоминал войну. И тут 9-е мая, и обозначение высшей радости, самого дорогого праздника, но и обозначение: воинской победы, выигранной войны. На поминках по брату Иудушка благодушен, расслаблен, величав:
Но и в состоянии расслабленности начеку, фраза матери: «Ты туг хозяин — ты и садись» — сразу заставляет насторожиться: что в подтексте? «Оказывается, что я хозяин — совсем не хозяин, она, оказывается, уезжает и объявляет мне продолжение войны. Поиграем в то, что я не хозяин». У Салтыкова-Щедрина подробно расписан ритуал игры; оставленное пустое хозяйское место, «как будто брат здесь невидимо с нами сотрапезует...». Смоктуновский определяет общий тон Иудушки в этой сцене
И мать, и племянницы, и все присутствующие делают вид, что не понимают, что происходит, не отдают мне должного, не желают покориться и принять нового хозяина. Хотя бы вести себя в его присутствии прилично. Во время душеспасительного разговора о бессмертии души мать заявляет: «Мои сундуки перетаскивают, в Погорелку уезжаю, к сиротам. Будешь, что ли, осматривать?» Смоктуновский выписывает на полях внутренний монолог Иудушки в ответ на этот вопрос: «По сути, она должна была бы мне сейчас кланяться, а она гляди-ка - нашла маленькое, но свое княжество. Ах, маменька, это что же — войну объявили, ну-ну». На обвинение матери «Улитка давно за мной по твоему приказу следит» пометка: «Клевета. Энергия неправоты». Встык стоят два отрицающих друг друга описания реакции: «клевета». Но возражаешь на это тем энергичнее, чем больше сознаешь справедливость обвинения. В описаниях состояния Иудушки у Смоктуновского часто встречается сдваивание несовместимых противоречащих одно другому состояний, что делает любую его реакцию противоречивой, неокончательной, непредсказуемой. Уже победил, но оказывается не окончательно:
Удар для героя тяжкий, трудно переносимый. По Салтыкову-Щедрину «даже Иудушка не нашелся и побледнел». Артист помечает, что Иудушка умеет держать удар, не подавая вида: «Каждый раз в разговоре с неприятным человеком что-то затаивает: ну, ладно». Недолгая растерянность от энергичного нападения матери сменяется боевой собранностью: в конце концов я остаюсь здесь хозяином. Иудушка Смоктуновского быстро оправляется, и его фразе «А не то пожили бы, маменька, в Дубровине» дан комментарий: «Новый раунд завоеван». Остается одна мелочь — на чьем тарантасе она собирается уезжать: не на моем ли? «Да, Бог с Вами, поезжайте в своем тарантасе, а ведь только...». «Ну, так тарантас-то, как же? Вы сами доставите или прислать за ним прикажете?» И на крик матери: «Мой тарантас!» — Смоктуновский помечает мысли Иудушки: «Неужто, сука, документы подделала?!» При этом собственно реплика: «Я ведь не в претензии...» — помечена: «Очень искренно». Стыковка внутренней речи и произносимых «искренно» фраз создает парадоксальное противоречивое единство. И комментарий артиста к финалу сцены. На фразу: «Мы к вам, вы к нам, по-родственному...» — пометка: «Дивное российское существо». И дальше: «Ну, вот Иуда и проглянет». В следующей сцене Смоктуновский выписывает общие принципы работы в спектакле «Господа Головлевы». На полях выписана, видимо, режиссерская рекомендация: жүктеу/скачать 1.07 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|