Подсмотренный мир

Рукопись, кусочки которого разлетелись в СМИ всего мира, - теперь в книжном формате!

Предисловия нередко смахивают на предложения «познакомиться для создания счастливой семьи». Я же советую читателю: взгляните на содержание книги, и вам многое станет ясно без предисловия.

Но почему – Куба? Уже во время первого путешествия по острову я понял, что поверхностные или пристрастные изображения его только в политических или беспечно-праздничных ракурсах неверны, а зачастую и уничижительны по отношению к народу Кубы, многообразию его жизни. Я понял, что средства массовой информации обычно не столько «открывают» эту страну, сколько «приоткрывают» ее. По этой причине в Советском Союзе, например, многие люди были уверены, что кубинцы все время лишь поют да танцуют, но их следует любить как врагов империалистов. А в США, объявивших Кубе экономическую блокаду, культивировалась агрессивная враждебность к бывшей полуколонии, ко всему кубинскому.

Позднее я зачастил на Кубу и, не сторонясь социальных и политических проблем, старался разглядеть ее как бы изнутри, отыскать незнакомые, но важные живые темы, уникальные места, интересных людей, понять уклад жизни и вековые традиции, культуру характер и душу народа, над которыми не очень-то властны зигзаги истории.

Именно поэтому Куба и кубинцы завлекали меня как одержимого кладоискателя, а тематически непохожие впечатления разных лет слились, как мне кажется, в мозаичный, но единый репортаж. Надеюсь, он не разочарует читателя, особенно того, который уже бывал на Кубе.
СВИДАНИЕ С САМОЙ ПРЕКРАСНОЙ

И вот, наконец, первая встреча с Кубой! К этой стране меня давно и настойчиво влекли ее история, поэзия, музыка, дружба и знакомство со многими кубинцами. По трапу самолета я спускаюсь как свободный художник, доверяющий только своим глазам и сердцу.

«Самая прекрасная земля, которую когда-либо видели глаза человека» - так сказал о Кубе Христофор Колумб пять столетий назад.

Иду впервые и я по этой земле. Но в аэропорту Гаваны вижу другую красоту – солнечные улыбки, приветливые лица встречающих кубинцев. Горячие взгляды, звонкие крики, креольский и негритянский дух поглощают все внимание. Чувствую, что попадаю в плен необычайного жизненного магнетизма. И сам насыщаюсь им.

С чего бы это? Ведь я полмира исколесил, всякое повидал, а здесь… Первые впечатления не просто будоражат душу, но и как бы намекают новые контуры моей судьбы. Может быть, само провидение подает мне знак: не узнав этой страны, ты вообще все пропустишь в жизни. Зорче вглядывайся, всему внимай – из этого путешествия тебе не будет возврата.

*

Мой приют – отель «Довиль», что в центре города, на семикилометровой набережной Малекон. И уже вскоре, в конце быстро уходящего дня, прильнв к окну, я слежу за меняющейся синевой Мексиканского залива, за стремительными потоками машин, за раскрасневшимся солнцем, ныряльщиком, летящим вниз, а потом уже неведомо откуда бросающим безумные краски на полосы разодранных облаков.

дель Морро, циклоп, раскаленным глазом подмигивающий ночи… Включаю свет. Звоню знакомым. Пытаюсь по привычке кропотливо готовиться к завтрашнему дню. Даже на простой зарядке фотоаппаратов сосредоточиться невозможно. И чувство такое, словно ты проваливаешься в вакуум.

Скорее на улицу!

*

Еще в самолете по туристической карте я обстоятельно изучил план Гаваны. Запомнил названия многих улиц и площадей. Но разве я мог предположить, какой жизнью заполнены они!

Обычный облик вечернего европейского города – огни фонарей, витрин, рекламы. Но здесь вскоре я понимаю, что эти огни – всего лишь декорация. А облик города, волнующий, неповторимый, часто боли мимолетный, его людях. Они повсюду.

Белые и негры, светлые и темные метисы, высокие и низкие, худые и полноватые, молодые и пожилые. Улицы не просто заполнены, а словно бы прогреты людьми. В их движениях, взглядах, и голосах так много непосредственного, что все это способно развеять любую сдержанность, взволновать даже того, кто сделан из камня.

Вот, держась за палец матери, под звуки веселой музыки у магазина грампластинок пританцовывает трехлетняя малышка. Ритмы беспрепятственно проникают в это крошечное создание, всецело владеют им!

Чуть в стороне симпатичный парень машет рукой под балконом, и Джульетта с лицом молочно-шоколадного цвета весело кричит в ответ, жестикулируя так, словно запуталась в серпантине!

На углу продавец соков, набальзамированный солнцем, отпускает остроту, от которой окружившие его врываются хохотом, расплескивая содержимое стаканов!

По краю соседнего сквера с достоинством богинь проходят стайка девушек, и все вокруг словно бы электризуется.

Гальяно, Нептуно, Амистад, Консуладо… Улицы влекут меня, им не видно конца. Двери многих квартир первого этажа открыты настежь, и переступая порог, можно попасть прямо в гостиную, где несколько человек о чем-то беседуют, читают или смотрят телевизор. Порой кажется, что квартиры этого района и улицы – нечто общее. Стены, разделяющие их, условны.

На улицах много детей. Девочки младшего возраста похожи на ночных бабочек в своих длинных, иногда до самых туфелек, в белых или светло-розовых платьицах (старый, исконно испанский стиль). Ребята постарше уже не держатся за руки взрослых, они веселы, проворны как ртуть, одним восклицанием или прыжком разрешают все проблемы.

Но что это? Островок тишины. Он притаился возле парка, в стороне от огромного силуэта Капитолия.

Под сенью пальм и незнакомых мне деревьев на скамейках, за столиками небольшие группки людей, занятых спокойными беседами. Совсем другой мир. Может быть, именно о нем сказал известный кубинский поэт Элисео Диего:

Здесь место, чтобы смаковать привычки,

досуги, паузы медлительной судьбы,

здесь робкий, хоть и крепкий запах

не отпускает, как древесный аромат, -

здесь кофе за полночь,

располагающий сказать: все это – жизнь…

Часа через три возвращаюсь к Малекону. Касаюсь рукой все еще теплого серо-розового парапета, за которым внизу, у темных рифов, тихое бормотание, неясный шепот волн. Оглядываюсь на город и замираю в изумлении: фантастическая паутина силуэтов и огней стремится бескрайней набережной к высоким холмам Ведадо, а там взмывает вверх - к небу, истекающему звездами.

«Гавана был и остается одним из красивейших городов на земле», - сказал Габриэль Гарсиа Маркес, долго живший здесь. Я еще не разглядел Гавану как следует. Но у меня такое чувство, словно попал не в красивый город, а в неожиданный, опьяняющий жизнью мир. И радуюсь ему, как бог, приглашенный на смотрины.

Но о чем нашептывает море? Не о том ли давнем рассвете, когда берег Кубы впервые увидели европейцы?

Местные жители, таины втолковывают ему, что остров всегда имел имя Гуанахани. Но Колумб падает на колени, плачет, целует землю и не скрывая слез, повторяет:

«Сан-Сальвадор!»

Он знает цену новому названию. Однако не предполагает истинного величия своего открытия. Не подозревает, что «мир вырос».

Позднее Колумб узнает от аборигенов, что к югу есть большой остров Куба, записывает в «Дневнике»: «…желаю двинуться дальше в поисках острова Сипанго…

По рассказам островитян о величии Кубы… заключаю, что она и должна быть островом Сипанго».

27 октября смеркается рано. Небо темнеет, становится тяжелым, как ртуть. Но ветер слаб, и три крошечные каравеллы похожи на бумажные кораблики в ленивом ручье. Свободные от вахты матросы «Санта-Марии» видят первые сны. Колумб, склонившись над столом, рисует схему маршрута. И вдруг… истошный вопль «Земля! Большая земля!» врывается во все судовые щели. Словно вихрем выбрасывает людей на палубу. Земля – та самая желанная земля, различимая даже в сумерках, быстро приближается гигантским призраком, справа и слева поглощает море.

Якорь брошен в сотне метров от берега. Палуба ликует, как муравейник, посыпанная манной небесной. Идет по кругу бочонок вина. Пьянящие ароматы земли, в которую врезалась каравелла, тоже кружат головы – их не охладить начавшемуся дождю. Но высадка откладывается до утра. Колумб, как случайно обвиненный и ждущий приговора, запирается в своей рубке. Какая-то священная тревога и священная надежда душат, раздирают его. К этому ли берегу столько лет гнали его инстинкт и безрассудство?
*

Фантастическое утро. Воздух прозрачен, и земля быстро светлеет, оживает красками, ослепляет свежей зеленью, а с первыми лучами солнца превращается в изумруд. Матросы, похожие на ангелов в своей разодранной в клочья одежде, подобострастно глядят на нее, и стон восторга повисает над палубой.

Не сдерживается и Колумб: «Это самая прекрасная земля, которую когда-либо видели глаза человека!»

Он приказывает всем трем каравеллам – «Санта-Марии», «Пинте», «Нинье» - войти в устье небольшой реки. Его, конечно, смущает, что к кораблям не спешат флотилии джонок, «обещанные» Марко Поло, что на берегу ни души, но много неожиданных стройных пальм. Но он верит в лучшее. И вскоре чудеса являются одни за другим. Одно из них – приветливость оправившихся от испуга туземцев, возвратившихся к двум шалашам, и «приглашающих разделить с ними все, что у них есть, высказывающих гостям столько любви, словно хотят отдать все свое сердце». Объясняться приходится с помощью жестов. Но когда испанцам говорят, что золото, их интересующее, есть в «Кубанакан», Колумб вздрагивает. Ему слышится «Кубелай-хан» - великий хан, о встрече с которым для основания торговой фактории он мечтал столько лет! Он не допускает мысли, что перед ним не желанный Восток.

Колумб шлет к правителю своих послов – Луиса де Торреса и Родриго де Хереса, снабдив их дипломатическим портфелем с паспортом на латинском языке, королевскими верительными грамотами, подарками.

Послы в сопровождении аборигенов идут к резиденции великого хана двое суток. Но приходят не в золотой город, как ожидалось, а в селение из пятидесяти хижин, крытых пальмовыми листьями. Гостей встречают как пришельцев с неба, угощают сладостями, целуют им ноги.

Не жалеют и золотых изделий, но таковых набирается, увы, немного. Затем учтиво объясняют, слово «Кубанакан» означает на местном языке «в середине Кубы».

Огорошенные послы недоумевают и по другому поводу – зачем многие из туземцев «сосут или втягивают в себя дым из листьев, свернутых в форме мушкетного ствола, зажженного с одного конца. Эти мушкеты они называют «тобаго»». Когда испанцы собираются в обратный путь, хозяева селения дарят им в дорогу большие кипы подсушенных листьев. Начинается путешествие табака по всему миру.

Колумб – духовно богатый первооткрыватель. Будь его воля, он в последующие годы, конечно, не пустил бы к Новому Свету конкистадоров, жаждущих крови, грабителей и циников с крестом в руке и ненасытной жаждой золота в сердце. В дневнике встречается выделенная фраза: «Я понял, что туземцев надо обратить в нашу веру не силой, а добром». Дневник свидетельствует, что Колумба интересует ремесла местных жителей, растения, гавани, реки. Рядом со строгими записями исследователя в «Дневнике» вижу и чувственные строки:

«Подул любовно свежий ветерок. Солнце позолотило картину, которую я вряд ли сумею описать. Остался бы тут навсегда!»

«Обнаружили подземные водные потоки, бьющие со дна моря: матросы берут тут питьевую воду, не выходя на берег. Вода такая студеная, такая хорошая и сладкая, что лучше не найти и в целом свете».

«Отдыхаем на траве у ручья, наслаждаясь запахом цветов. Кругом дивно поют множество птиц, и все это в тени столь высоких и стройных пальм, что почти не веришь своим глазам».

«Мангровые заросли так густы, что сквозь них не проскочила бы и кошка».

«Здесь чистое благоухание воздуха, напоенного сладостной росой».

39 дней проводит Колумб во время первой экспедиции у берегов и на земле Кубы. Во время второй экспедиции он за 46 дней обследует южный берег острова. Преодолев возле него около 1500 километров, открывает ряд архипелагов и остров Пинос. Это особый подвиг, потому что плавание проходит в чрезвычайных условиях: нестерпимая жара сменяется страшными бурями, на западном илистом мелководье то и дело приходится завозить якорь на лодках вперед и бросать его, а потом при помощи ворота подтягивать к нему судно. Неудержимое упрямство в достижении цели.

Его хватит Колумбу еще на целых 10 лет!
*

А теперь, читатель, «перепрыгнем» к упрямству иного рода.

Четыре столетия спустя кто-то из кубинцев спохватывается: надо бы торжественно отмечать дату открытия острова Колумбом и воздвигнуть монумент на месте высадки великого мореплавателя.

Но где именно Колумб впервые ступил на землю Кубы?! На кубинцев, едва остывших после длительной национально-освободительной войны XIX века, этот вопрос производит впечатление разорвавшейся бомбы. Почти все населенные пункты северо-восточного побережья вступают в ожесточенный спор. С утверждением «Только у нас!» патриоты поселков и городов наперебой предъявляют «неопровержимые доказательства». Изощряются, закаляются в своем мнении, убеждая других. Чувствуется, что спору не будет конца… Голое ли упрямство движет этими людьми? Увы, не голое. События далекого прошлого они напрямую связывают с будущим своих городов, а особые виртуозы упрямства – и со своим будущим. Дело нешуточное. Но вдруг жители самого восточного города Баракоа ставят точку i – воздвигают на своем берегу «законный обелиск» в честь исторической высадки. Подкрепляют событие шумихой по радио, в прессе. Реакция молниеносна: все обиженные населенные пункты, словно сговорившись, тоже начинают возводить монументы!

Единодушие обезоруживает и перевооружает энтузиастов, ссорит и сплачивает их. Помимо Баракоа, с особой страстью оспаривают приоритет Бока-де-Карабелас, Пуэрто-Падре, Наранхо, Хибара, Мата, Нипе, Сама – на том основании, что именно они соответствуют описаниям в «Дневнике первого путешествия», сделанным Колумбом 28 и 29 октября 1492 года.

Вот эти описания: «…вступил в устье очень красивой реки, не встречая ни мелей, ни других препятствий… Ширина горловины у входа в устье 12 локтей – достаточная для прохода кораблей при противном ветре. Якоря брошены на расстоянии выстрела из бомбарды от места впадения реки в море… Вся местность, прилегающая к реке, заросла прекрасными зелеными деревьями… во множестве растут пальмы».

Но все претенденты, рассеянные по северо-восточному побережью на сотни километров, имеют реки и берега, примерно соответствующие этой картине. И все гудят, как растревоженные ульи. Никто не хочет уступать (Почти век спустя мне, автору, удастся разведать немало оригинальных нюансов того противоборства – заочного, без дуэлей и кровопролитий, однако кое-кому попортившего немало крови. Но я уберегу читателя от сведений, не доказанных документально).

Проходит 10, 15, 20 лет. Подрастают новые поколения. А страсти вокруг Колумба не утихают. Наконец за дело берется авторитетный ученый Педросо, поддерживаемый влиятельными организациями и спонсорами. Длительное исследование вопроса о приоритете этот великомученик заканчивает в 1922 году – и уверенно называет место: Хибара. Географическое общество Кубы соглашается с выводами Педросо, составляет официальное заключение по решенному вопросу. Гордые жители Хибары принимаются за подготовку феерических торжеств.

Но не тут-то было! Вновь, словно сговорившись, проявляют единодушие и выступают против официального вердикта все остальные города и поселки северо-востока. Их патриоты без устали цитируют запись, сделанную Колумбом позднее, перед отплытием от первой стоянки: «…горы у этой бухты так же красивы и высоки, как Скала Влюбленных. И на одной из гор, на вершине, имеется холмик, похожий на красивую мечеть».

О том, что «мечеть» именно у них, никто из претендентов не заикается. Но то, что ее нет в Хибаре, утверждают все!

Сообща Хибару удается «задробить». И что же дальше? Спорщики опять высыпают на свои берега, перепроверяют углы зрения, ищут приметы «мечети», приметы примет. Кое-кто мечтает «воссоздать» холмик. Претензии обновляются, крепнут, выстраиваются в боевые ряды. Однако в 1937 году их разрушает старший лейтенант кубинского флота Ван дер Гухт. Вместе со своим другом-исследователем Парахоном он тщательно изучает и учитывает магнитное склонение в эпоху путешествий Колумба, определяет и «печку, от которой можно танцевать» с уверенностью, - небольшие Песчаные острова, встретившиеся Колумбу перед Кубой. Искатели продвигаются по морю медленно, дотошно и доказывают: великий мореплаватель высадился в крохотном местечке Барьяй, расположенном восточнее Хибары.

Через три года названную версию подтверждает величайший авторитет – Сэмюель Элиот Морисон, профессор Гарвардского университета, исследователь морских глубин и знаток биографии Колумба. Он пускается в путешествие на судне, оснащенным по образцу Колумбовых каравелл. Морисон руководствуется только записями в «Дневнике» и простейшими навигационными приборами 1492 года, в точности повторяет путь Колумба от Сан-Сальвадора и оказывается у того же Барьяя.

Фортуна улыбнулась поселку, который и не думал гоняться за ней! Именно это с головы до ног лихих претендентов. Некоторые из них тоже вскинули свои паруса. Но все объективные поиски привели к Барьяю. И все же…

В ряде городов и поселков северо-востока Кубы еще и сегодня можно наткнуться на монументы, кричащие о неоспоримости высадки 28 октября 1492 года. Еще доказывают «истинную правоту» отдельные старожилы, ветераны местных музеев.

На гербе Баракоа я вижу незыблемую надпись «Первый во времени», у бухты – памятник мореплавателю, а в католическом соборе этого города – с великим почтением оберегаемый так называемый Крест Виноградной Лозы, который будто бы привез Колумб на здешний берег и который с тех пор уцелел.

*

Побывать на берегу Колумба мне помогают медики из Ольгина. Они спешат по делам в сторону Барьяя и на обратном пути делают небольшой крюк, чтобы показать место высадки испанцев.

Зачем мне это? Своими глазами увидеть «мечеть» раздора? Нет. Ведь в течение многих лет отыскивая сведения о Колумбе, я лишь умозрительно путешествовал за ним. А тут шанс оказаться именно там, где особенно сильно билось его сердце.

И вот… Дорога, петляющая сквозь кустарник, растворяется в песку. Я стою на берегу той самой реки, прозрачной, неглубокой и этим одним дающий исчерпывающую характеристику Колумбовых скорлупок. Это здесь, как говорится в записи одного из участников экспедиции, «Колумб спустился в лодку и направился на берег. На берегу он посетил две хижины, которые, как предполагал, принадлежали рыбакам».

Мне показывают горы с зелеными вершинами и «холмик, похожий на мечеть». Эти горы не у моря, а вдали, в километрах трех-четырех, что, вероятно, и сбивало с толку неутомимых спорщиков.

Берег лежит в стороне от больших городов и дорог, массовых туристических маршрутов, и покой го кажется первобытным, неколебимым. Лишь краснеющие вечерние облака, словно намагниченные, с какой-то нереальной поспешностью тянутся к морскому горизонту, исчезают в нем. Не так ли быстро проносятся здесь столетия?

Торопливое воображение прячет в кусты перепуганных аборигенов и представляет покинутые шалаши, маленький отряд испанцев, увешанных доспехами и шпагами, с алебардами и аркебузами в руках. С ними королевский нотариус и монах, готовящийся к обряду водружения креста и знамени в честь знакомства с неведомой землей. Чуть в стороне Колумб, в душе которого растущее сомнение: почему же все вокруг не похоже на Сипанго? Или это берег совсем другого острова? Воздух, еще не прогретый солнцем, свеж и живителен. Красота деревьев и цветущих холмов восхитительна. Пение и полеты птиц, отливающих всеми цветами радуги, чарующи. Но ведь королева Испании спит и видит совсем другие картины – им же, Колумбом, многократно рисованные! Хорош он будет, если, вернувшись отсюда без торговых договоров, без золота, только и расскажет, как совал нос в убогие шалаши, упивался сладостным воздухом да глазел на летающих птиц…

УБИЙЦЫ И ЖЕРТВЫ САПАТЫ
Ловкий создатель «гаремов». Опасность

Иллюзий и жалости. Приговор Синей Бороде.

Экстаз и триумф рыбалки. Последнее

укрытие таинов.
Педро Чакон кладет на стол яйцо величиной с кулак:

- Бей! Видишь, он давно рвется на свет божий. Бей!

Яйцо конвульсивно вздрагивает. И едва я ударяю им о стол, словно взрывается в руке. Я и крикнуть не успеваю, не понимаю, что произошло, а мой палец уже схвачен острыми, но слабыми, как у котенка, зубами. Палец – в пасти новорожденного крокодила. Тряхнув рукой и отпрянув от стола, растерянно смотрю на дьявольского детеныша, тоже обескураженного – потерей первой добычи.

- И угораздило же меня связаться с этими убийцами! Работал бы себе спокойно на птицеферме. Там из яиц вылупляются желтые ангелочки – их жалеешь, ими умиляешься… - Перо говорит это с наигранной тоской, и у меня мелькает мысль: к птицам его не вернет даже старость.

Из своих сорока пяти половину он отдал самому большому в мире крокодильему питомнику. Но общается он обычно не с младенцами, а с уже подросшими рептилиями. Сортирует их по нраву, формирует «гаремы», крадет у самок яйца. Педро выше среднего роста, худощав, ловок, силен. Живые черные глаза, в которых можно уловить тени былых

опасностей, глубоко сидят под густыми бровями. Нос покоится на надежных усах. Белые как снег зубы украшают улыбку. А она, похоже, не сходит с лица, когда парень отдыхает от опасных особей.

До этого питомника я работал на птицеферме, прошел, так сказать, «куриные курсы». Меня пригласили сюда, чтобы наладить диету для новорожденных крокодилов. Я наладил и переключился уже на отточивших зубы. Жена колоколом висела на моей шее, умоляла не рисковать, не погибать. Но однажды увидела меня в деле и возгордилась мною.

- Людям порой свойственна жажда риска. Но ты ведь рискуешь каждый день. Ты хорошо понимаешь опасность своей работы?

- Очень хорошо. Иначе мы бы не увиделись с тобой. О риске я не хочу говорить. Тут он – не благородное дело. Я давно и твердо уяснил: с крокодилами нельзя ни на секунду терять контроль за собой, тем более думать о сосуществовании. Ведь ты можешь, к примеру, нянчиться со слабым детенышем, лечить его от болезней. Но он подрастет и все равно растерзает тебя – он ведь для этого и появляется на свет. Когда внимательно следишь за подрастающими крокодилами, видишь, как с каждым днем «мужает» в них потребность убивать. Поэтому я никогда не допускаю иллюзий и не испытываю жалости к ним. Несколько лет назад один молодой дрессировщик из России выпросил у нас вроде бы кротких малышей, чтобы поставить в цирке номер, какого еще нигде и никогда не было. Говорят, этот парень, используя усмиряющие средства, промучился с крокодилами года два, обзавелся шрамами и долгами, а потом сдал наш подарок в зоопарк. Элементарное благоразумие должно исключить «человеческое отношение» к крокодилам. Подходить к ним нужно с величайшей осторожностью и презрением – иначе ты сам себя сделаешь предметом жертвоприношения.

- А чем еще интересен нрав крокодилов?

- Они трусливы, если на них умело и неожиданно нападают. Но бесстрашны и безмерно свирепы, когда нападают сами. У них редкое умение поджидать добычу, подкрадываться к ней, делать мгновенный рывок, чтобы схватить – рыбу, птицу, кабана собаку. На земле они набирают скорость с первых же шагов. Но если добыча удирает них зигзагами, точно по тем же зигзагам мчатся следом и крокодилы – от этой своей тупости они быстро устают. А вообще к любой, даже несъедобной, цели они всегда они всегда прут по прямой – не обходя препятствия, переползая через родичей.

Мы идем по питомнику, в котором более 12 тысяч рептилий. Несколько коралей огорожены особо, чтобы туристы могли с полной безопасностью осматривать большие и совсем маленькие (для малышей) водоемы. Ограда очень надежна, но холодок все равно пробегает по коже, когда видишь воду и берега, кишащие закованными в чешуйчатую броню чудовищами с адскими, чуть приоткрытыми пастями и ледяными взглядами, напрочь исключающими вопросы типа: разве они виноваты, что родились не другими детьми природы? Педро, идущий чуть впереди, спокойно вещает:

- Вон те крокодилы, что с темным оттенком кожи и вытянутой мордой, - завезенные на Кубу «акуто», а вот эти, что покрасивее, у которых и пасть поменьше, и кожа со светлыми пятнами, - наши «ромбифе».

И в следующий миг (!) из густых зарослей в трех метрах от меня вдруг выскакивает подкравшийся убийца – бросается на меня. Как от удара мощным током, я шарахаюсь в сторону, кубарем сваливаюсь под откос с высокой дорожки настила, гремя висячими на мне фотоаппаратами.

Я, пожалуй, не успеваю увидеть, как страшные зубы впиваются в металлическую сетку. Но через несколько минут, потирая ушибы, приходя в себя, думаю, что будь за деревянной дорожкой пропасть, я едва ли удержался бы на ее краю. А кто предпочел меня – «акуто» или «ромбифе», - и думать не думаю. Ведь я, по сути, побывал в роли жертвы за миг до гибели.

Слегка успокоив меня, Педро говорит, что подобные дурацкие атаки самцов он видел не раз, что прожорливость убийц, туманящая их жалкий рассудок, безгранична, что они не гнушаются даже собственными детенышами. И вскоре, как бы в подтверждение этих слов, из толпы экскурсантов у соседнего кораля вырываются крики ужаса. Шестиметровый «каннибал» с пастью, словно торпеда, мчится за небольшим крокодильчиком. Одна из женщин истерично визжит, другая закрывает глаза. Самая отважная швыряет в преследователя пилку для ногтей. Мужчины обрушивают на него безнадежный град камней. Малышу на сей раз удалось улизнуть. Но изумление, собственным испугом, долго не покидает меня: сколько злобы ухитрилось природа вместить в одно существо!

- Семь лет назад, - говорит Педро, - на этом озере хозяйничал гигант-суперубийца, которого мы называли Синей Бородой. Он не жалел ни детенышей, ни самок. Пришлось его пристрелить. Потом мы измерили его длину – восемь метров!

Мы идем вдоль берега, на котором нос к носу лежат три больших крокодила. О чем совещаются? Может быть, недавно из-за пустячка перессорились, а сейчас мучаются от угрызений? Да нет, изогнутые пружиной туловища, в надежном упоре лапы, нацеленные взгляды и пасти – все кричит о накале смертельной вражды. Триумвират взаимной ненависти. Я хватаюсь за фотокамеру, но Педро говорит:

- Начала схватки можно ожидать полдня. Дерутся они на самом деле из-за самок или главенства на озерах – и всегда до отвращения безжалостно. Видите, следы от укусов на морде у каждого. Среди всех зверей и животных только крокодил может часами

не закрывать свою пасть. Но в обычной охоте на воде первый его помощник не пасть, а брюхо.

- ?

- В брюхе убитого крокодила можно найти что угодно, но там всегда будет несколько больших камней. Они помогают не только переваривать пищу, но и уравновесить плавучесть. Ведь крокодил не ныряет и не выныривает, он может без особых усилий опускаться на дно и незаметно для жертвы всплывать.

- Да, но ценность имеют также зубы, когти, мясо – нечто среднее между свининой и говядиной. Оно считается полезным, в нем отсутствует холестерин.

Вдруг в одном из тенистых уголков питомника раздаются звуки зажигательной «Челиты», там открытый стилизованный бар и трое певцов с гитарами. Услаждается слух канадских туристов, завершивших экскурсию и потягивающих коктейли из кокосовых орехов со срезанной макушкой. Один из гостей, не спешащий снимать умозрительный стресс, мертвецом распластался на траве, водрузив на свой живот чучело крокодила. А его спутница, с кинокамерой в руках кружит над «жертвой».

Здесь кто-то окликает Педро – надо бы показать туристам, как укрощают крокодилов. И мой спутник поднимает с земли припасенную веревку и длинную, как пика, палку. Снимает замки, входит в дверь за металлическую сетку к большой стае хищников. Некоторые крокодилы вмиг дают деру, но большинство оскаливает пасть.

С ближайшим, вероятно, вожаком, Педро и начинает поединок. Он стоит в четырех шагах от убийцы, раздумывая, кажется, не о том, что тот делает, а о том, что может сделать. Секунды идут или часы? И вдруг неожиданно резкий и поразительно точный удар концом палки по самому кончику носа. Хищник моргает, как боксер в нокдауне – и в тот же миг на его шее оказывается тугая петля. Следующая столь же быстрая петля намертво сжимает пасть – и вижу: от этого сразу как бы атрофируются лапы, смыкаются веки. Сейчас и этот крокодил выглядит как чучело для забав. Не хватает лишь бабочки или стрекозы, отдыхающих на его носу.

Быстро связав лапы, Педро, как заправский штангист, вскидывает крокодила на грудь, выносит из кораля. Предлагает гостям фотографироваться с крокодилом на плечах – и те, кто посильнее, не упускают шанс, один за другим «летят» в объективы в позах победителей. Педро помогает им с добрейшей улыбкой, он похож на ребенка, которому

не жалко своей игрушки для друзей-сверстников.

С ума сойти! Выдержать такой поединок, и хоть бы след от волнения на лице… Мне сразу приходят на память гордые герои Кардосо, многие из которых обитали здесь,

в бескрайних болотах Сапаты, где «застаивалось и загнивало само время, где гнили растения, которым не суждено было вырасти, и люди, которым не дано было жить».

В прошлые века почти все эти люди существовали убогим промыслом: сжигали сучья деревьев и обменивали угли на продукты через посредников. Самые отчаянные углежоги охотились на крокодилов. Но писатель почему-то обходил эту тему… И улучив минуту, я спрашиваю Педро: как велась такая охота?

- С риском. Ведь денег на покупку ружей у тех парней не было. Они подвешивали куски падали на сучьях деревьев, свисающих над водой, и сами подолгу сидели в засаде. Когда крокодил, учуявший приманку, подбирался к ней, поднимал голову, на него накидывалась и стягивалась петля. Крокодил начинал метаться из стороны в сторону, бить хвостом. Но охотник умело орудовал закрепленной веревкой, а в удобный момент прыгал крокодилу на спину, с силой надавливал на глаза – самое уязвимое место. Хищник сразу замирал, как парализованный. И быстро связать ему челюсти было уже несложно.

- Но большего риска трудно и придумать…

- А что оставалось людям, никогда не вылезавшим из долгов и болот? Видел бы ты Франсиско Альсугаря, известного здесь по кличке Кико. Он всегда повторял, что именно отчаяние помогло стать ему хорошим охотником. В 1960 году Кико предложили создать крокодилий питомник, поскольку хищников становилось все меньше и меньше на болотах, они стали промышлять и «на чужбине». Кико загорелся идеей, сплотил вокруг себя самых умелых парней и быстро провел «коллективизацию».

Довольные туристы, в одиночку и группами потискавшие чудовище, прячут фото- и кинокамеры, уходят. А я с резвостью помогаю Педро донести крокодила до кораля – надо же хотя бы подержаться за убийцу. Подбивает и дерзкая надежда хоть на секунду «переступить порог». Но увы, эта честь не для меня.

Быстро развязаны узлы, и крокодил, еле волоча лапы, ковыляет к своей братии.

Без оглядки. Не лишился ли он инстинктов?