Первая в тенетах перекати-поле

Роман

 

Часть первая

Со степной стороны дует пронзительный ветер. Если стронулся он надолго, добра не жди: зимой такой ветер оборачивается непроглядной пургой, летом — пагубным для всего живого суховеем.

По сырту, прикрытому неглубоким еще снегом, катится бурый комок перекати-поля. Не находя за что зацепиться, он набегает на султаны ковыля, треплет их, будто пытается оторвать и унести с собой, а ковыль не дается, приникает седыми прядями к земле, и комок срывается, мчится дальше. Ветер гоняет по степным просторам множество таких комков, пока не забьются они в глубокие ямы. Рассыпанные ими в пути семена проклевываются потом новыми всходами, которые, иссохнув, тоже отправляются странствовать. В противоположность этим бродягам ковыль привязан к земле крепко-накрепко, и никакие ветры, никакие суховеи не сладят с ним. Ковыль, извечная краса степи, — трава стойкая…

— Эй, останови-ка коней!

Разгоряченная тройка, рысившая по дороге, полого идущей на подъем, подчинившись резко натянутым вожжам, встала. Барин, Егор Николаевич, стряхнул за спину накинутый на плечи волчий тулуп, выбрался из кошевки на скрипучий снег, потоптался, разминая затекшее тело, взглянул на помутневшее солнце и пошагал в сторону от дороги, слегка припадая на правую ногу. К его толстым валенкам подкатился комок перекати-поля, застрял меж ними. Егор Николаевич попытался откинуть комок, тот чуть отпрянул, но, подгоняемый ветром, опять оказался у ног. Барин рассердился, втоптал нахальную траву в снег и пошел дальше, а помятое перекати-поле заковыляло своим путем, припрыгивая, как охромевшая собака.

Барин — башкиры называют его бояром — поднялся на перевал и залюбовался открывшейся ему картиной. Вдалеке виднелось селение, припавшее к краснобокой горе, еще далее, на полдень, за покатыми холмами простиралась бескрайняя степь. Отсюда до Оренбурга — все она да она, лишь по балкам заросшая мелким кустарником. А в здешней округе, куда ни глянь, то леса дремлют в сизой дымке, то гора стоит, выпятив грудь, грозя преградить тебе путь. «Нет уж, — усмехнулся Егор Николаевич, — коли старик Тимашев остановил свой зоркий взгляд на этих местах, внук его и в самую глубь их проникнет!» Перед его мысленным взором предстал дед, и Егор Николаевич перекрестился, подумав: «Умный был старик, царство ему небесное!» Дед загодя расписал, кому принадлежащие ему земли-воды и крестьяне после его кончины достанутся. Чтобы, значит, наследники не перессорились, не опорочили фамилию тяжбами. Тогда же привез отрока Егора в Ташлы. «Тебе эти места останутся, — сказал старик. — Как подрастешь, на военной службе не застревай, с ветрогонами в Петербурге не водись, будь земле хозяином, все сущее, все богатства — от нее». Сколько уж воды с тех пор утекло! Да, нужен тут хозяин, ай как нужен! При хорошем хозяине немалый прибыток дадут казне Тимашевых эти благодатные просторы...

Настроение Егора Николаевича приподнялось. Он постоял, глядя на серебристый пучок ковыля, вдруг наклонился к нему, попытался вырвать из земли, но сухие стебли хрустко обломились, а белые перышки, содранные с их верхушек, пробив остриями тонкие перчатки, укололи руку. Егор Николаевич попробовал потянуть другой пучок — результат тот же. «Вот черт! — озлобившись, помянул лукавого барин. — Экая упертая трава! Ишь как в землю вцепилась!» И тут же мелькнула в голове невеселая мысль. Почувствовал он себя скитальцем вроде давешнего комка перекати-поля. Носит его туда-сюда, все никак не может укорениться где-нибудь, чтоб сидеть прочно, как этот ковыль, — то в Петербург мчится, то в Оренбург, то на теплый юг, то в своем имении под Смоленском пробует пожить, а сейчас вот в Ташлы едет. Может быть, осядет тут на более или менее долгий срок и что-нибудь существенное свершит?

Мысли Егора Николаевича оборвало тявканье борзых, донесшееся со стороны подотставшего обоза. Собаки бежали по сырту на подъем, а впереди из-за бугра словно бы выкатился по белому снегу большой темный ком. Немного погодя он превратился в трех всадников, преследующих зверя. Зверь, волчара, стремился свернуть к мелколесью, а преследователи, заскакивая сбоку, оттесняли его в степную сторону, на открытое пространство. Передний из охотников раза два, догнав волчару, взмахнул дубинкой, но зверь увертывался от удара. Наконец волк будто понял, что не уйти ему, вдруг присел на задницу, коротко взвыл, как бы умоляя о пощаде, но когда всадник вновь поравнялся с ним, прыгнул, нацелясь на пах коня. Прыжок не удался, охотник успел развернуть коня и через левое плечо нанес удар зверю в лоб. Волк, взвизгнув по-собачьи, опять присел, а охотник стремглав слетел с седла на него и ухватил за уши.

— Каньяганы килтер, каньяганы! — крикнул он по-башкирски, то есть просил тороки — крепкие ремешки, которыми приторачивают к седлу груз.

Подоспевшие его товарищи тоже слетели с коней, в мгновение ока поперек оскаленной пасти волка была вставлена палка, морда и лапы — обмотаны ремешками.

Егор Николаевич, наблюдавший за всем этим с изумлением и замиранием сердца, велел своему кучеру:

— Антошка, позови-ка этих охотников, скажи — барин хочет поговорить.

Тем временем старший из охотников, черноусый, узконосый мужчина, уложил серого разбойника с горящими глазами поперек хребта вороного жеребца, приторочил к передней луке седла. На поясах у двух других охотников висели по две или по три лисьих шкуры и шкурки каких-то еще зверушек помельче. Ведя коней в поводу, подошли к барину, в знак приветствия приложили руки к груди и слегка склонили головы, однако шапок не сняли. Егор Николаевич, привыкший к тому, что мужики непременно снимают перед ним шапки, вольность башкир оставил без внимания.

— Ай-да джигиты! Ай-да молодцы! — заговорил он. — Здорово вы его взяли. Настоящие охотники! И во мне охотничья кровь, и я, случалось, ходил на волков, но с ружьем, а такой охоты еще не видывал...

Охотники выслушали его похвалы бесстрастно. Егор Николаевич немного огорчился и, решив, что русскую речь они не понимают, обратился к своему кучеру:

— Антошка, спроси, долго ли гнали зверя, откуда.

Антошка был вовсе не Антошка, а Алтынбай, парень из башкир, сирота, выросший в доме Егора Николаевича, но коль скоро барин называет его на русский лад, и мы пока будем придерживаться этого имени. Так вот, Антошка перевел вопрос на башкирский язык. Охотник, взявший волка, сказал в ответ что-то, указав дубинкой на видневшуюся вдали сизую вершину горы. Барин кивнул, поняв ответ без перевода.

— Изрядно, изрядно потрудились... И конь твой — молодчина...

Теперь барин восхищенно разглядывал уже не волка, а вороного жеребца. Красавец, чувствовалось, был налит силой, и, судя по лоснившейся шерсти, хозяин хорошо за ним ухаживал. Егор Николаевич приблизился к жеребцу, хотел ласково погладить его по шее, но конь глянул на него, вспучив глаза, поставил уши торчком и затоптался обеспокоенно.

— Ишь ты какой! А хорош, хорош! Антошка, спроси-ка, какую цену назначит хозяин за жеребца.

Вопрос барина почему-то развеселил молодых охотников, сохранявших до этого на лицах бесстрастное выражение, они оживились. А хозяин коня сказал спокойно:

— Ему цены нет, он не продается.

Не успел еще кучер перевести ответ, как башкиры вставили ноги в стремена.

— Погодите-ка, джигиты, погодите, давайте поговорим. Я могу дать за этого жеребца цену пяти коней.

Хозяин вороного, уже сидевший в седле, качнул головой отрицательно.

— Десять коней за него дам!

— Нет, барин, — неожиданно сказал охотник по-русски, — я и на целый табун его не обменяю. Какой я охотник без верного коня?..

— А ты знаешь, что перед вами стоит сам Егор Николаевич Тимашев? — объявил кучер.

— Тимаш-бай, Тимаш-бай... — встревоженно забормотали молодые охотники. Только на старшего это сообщение как будто не произвело впечатления.

— Ладно, барин, прощай, мы должны продолжить свой путь, — сказал он и, оглянувшись на товарищей, тронул коня.

Егор Николаевич рассердился.

— Антошка, что стоишь разинув рот, узнай скорей, откуда он, этот охотник!

Охотник отозвался, не дожидаясь Антошкиного вопроса.

— Мы воду из Юшатыра пьем.

— На кой черт мне знать, откуда вы воду пьете! — взвился Егор Николаевич. — Волость какая, деревня?

— Из Аллагула мы, господин, бушман-кипчакского рода...

Ага, стало быть, волость — Бушман-кипчакская. Башкиры не забывают, какого рода-племени были их предки, в соответствии с этим поименованы их волости.

— Постой, может, все же сойдемся... — попытался добиться своего барин, но охотники уже отъезжали.

Егор Николаевич впал в расстройство. «Вот поперечный народ! — думал он все более распаляясь. — У этого дурня будто душа в коня перебралась. Да есть ли на свете хоть что-то, что не продается?» От злости у Егора Николаевича правая бровь задергалась. Антошка, то есть Алтынбай, знает, что в такой момент заговаривать с барином опасно, может в ярости вырвать у тебя кнут и не постесняется полоснуть тебя же по спине.

А мысли Егора Николаевича крутились вокруг вороного жеребца: как им завладеть? Одной из вожделенных его целей было — живя в Ташлах, скрестить длиннотелую лошадь европейской породы с местной. Каковы в деле неказистые, на первый взгляд, башкирские кони, он приметил еще в двенадцатом году, когда погнали французов из спаленной Москвы. И вот сегодня, надо же, наткнулся на самого, может, лучшего из этих коней. «Ладно, еще узнаете Тимашевых!» — пригрозил он неведомо кому, и мысли его вновь перекинулись на имение, прежде не оцененное его отцом по достоинству. Предстоящая «новая жизнь», связанные с нею замыслы и мечтания подействовали успокаивающе. Надо, надо пожить в Ташлах, отдохнуть, повеселить душу, забыться вдали от столичной суеты, бесконечных политических происков и тревог.

Он только-только отсчитал свой пятый десяток, еще не настолько стар, чтобы отказаться от утех и удовольствий, коими может одарить жизнь, надо лишь по-умному распорядиться ее остатком... Однако не выходит из головы гордец-охотник, не пожелавший даже просто поторговаться, точит душу мысль о нем, не дает покоя…

Подошел отставший обоз. Егор Николаевич махнул кучеру: поехали! Не успевшие еще остыть кони вновь устремились вперед.

Алтынбай до этого ехал радуясь, что барин в хорошем расположении духа. Он намеревался по прибытии в Ташлы, когда, конечно, отдохнут с дороги, обратиться к хозяину с выношенной в сердце просьбой. В обозе едет дворовая девушка Гайникамал, барская судомойка и прачка (зовут ее на русский лад Ганей). Познакомился с ней Алтынбай давно, приглянулись они друг дружке и договорились пожениться, только надобно для этого благословение барина. «Эх, до чего же некстати встретились эти охотники! — досадовал парень. — Барин злой. В такое время не то что просить о чем-то — на глаза ему лучше не попадаться».

И как раз тут голос барина будто плетью его ожег:

— Ты что — заснул, болван? Что они у тебя, как волы, плетутся? Гони!

Алтынбай, вздрогнув, как-то машинально стегнул кнутом коренника, тот, недовольно всхрапнув, рванулся вперед, пошел вскачь, сытые пристяжные, приноравливаясь к его бегу, тоже кинулись в галоп. В грудь, в лицо Алтынбая полетели из-под копыт комья снега — глаз не раскрыть. И надо же было, чтоб случилось это в самом начале крутого спуска к Ташлам. Понесла тройка бешено, и уже не сдержать было ее. Кабы знал Алтынбай заранее, чем обернется для него этот кнут, доставшийся кореннику, ни за что бы руку на него не поднял. Не те это кони, чтобы их подхлестывать. За пять лет службы кучером он, наверно, и пяти раз их не ударил, щелкать кнутом — и то было излишне, а держал его в руке просто потому, что так заведено — для пущей важности, да для порядка.

Мелькали, убегая назад, кусты на обочине. Ниже на пути — ухабистый поворот. Алтынбай, намотав вожжи на руку, натягивал их изо всех сил, но усмирить бег коней не удавалось. И вдруг полоз саней ударился то ли о пенек, то ли о мерзлый ком земли, да так, что довольно-таки грузный барин, выскользнув из волчьего тулупа, вывалился из кошевки. Сани кинуло в другую сторону, ударило о деревце, от этого удара лопнул тяж, оторвалась оглобля, коней развернуло поперек дороги, и они вскоре остановились. Алтынбай, превозмогая боль от ушибов, побежал назад. Егор Николаевич стоял, отряхиваясь от снега.

— Ах, сволочь, поганая морда! — вскричал он. — Я тебя!.. Я тебя!..

Накинулся на парня и дубасил кулаком, пока не выдохся.

— Прости, барин, ради Бога! Кони понесли... — взмолился Алтынбай.

— Разбойник! Это ты нарочно, со зла! Сгубить меня надумал! Сгниешь в Сибири, тварь безродная!

У Алтынбая глаза налились кровью. В эту минуту он еле-еле сдерживал себя. Неведомо, чем бы все кончилось, если б не подоспел шедший сзади обоз.

— Свяжите его! Я его считал своим человеком, а он средь бела дня разбой учинил! — крикнул барин следовавшим в обозе мужикам.

Алтынбая связали по рукам и ногам, кинули в сани. Он не сопротивлялся...

* * *

Ташлы — одно из обширных имений Тимашева. В селе более 400 крестьянских дворов. Окрестные деревни Ключевка, Козловка, Покровка тоже приписаны к этому имению.

На оконечности горного отрога белеет церковь. За церковью уходит вверх по хребту сосняк. Лес плотный, оттого и сосны стройные — свечки с зеленым пламенем на верхушках. Вниз от церковных ворот прямая улица сбегает к базарной площади, обставленной каменными клетями. Двухэтажный барский дом упрятан в березовую рощицу. На склоне горы по правую от речки руку дымят высокими, выше деревьев, трубами спиртогонный, маслодельный и поташный заводы. Строения там каменные. Конюшня барина тоже сложена из крупного дикого камня, она частью огораживает барскую усадьбу, обнесенную частокольным забором. Крестьянские избы, выглядящие в сравнении с барским домом копешками возле стога, рассыпаны у речки и ее протоков.

Егор Николаевич пришел в свою контору в середине следующего после приезда дня. Хозяйственными делами у себя дома он занимался редко, предпочитая контору. Его здешний приказчик Михаил Жирников томился в ожидании хозяина с самого утра. Войдя в комнату, Егор Николаевич обвел взглядом стены с писанными маслом, потускневшими от пыли портретами государя императора Николая и нескольких генералов в золоте эполет, глянул на мебель с выцветшей обивкой. Сев в кресло, заговорил недовольно:

— Михаил Андреич, ты к моему приезду, я гляжу, обновил свой кафтан и галстух, а контора — в запущении. В конюшню заходить приятней. Стыдись!

— Виноват... Виноват, барин, с рубкой леса захлопотался, до конторы руки не доходили.

— Захлопотался, говоришь? А сколько древесины к реке подвезли?

Приказчик, раскрыв конторскую книгу, принялся было перечислять, сколько на какой деляне лесу напилено, сколько при этом по отдельности запасено сосны, березы, липы, но хозяин прервал его:

— Не морочь мне голову мелочью, я спрашиваю, сколько лесу наготове для отправки в Оренбург весной, по полой воде.

Названная Жирниковым цифра удивила его.

— Как?! В начале октября ты сообщил в письме цифру лишь чуть меньшую. Уж два месяца прошло. Собираешься возить лес, когда снегу по самую макушку намечет?

— Пришлось, барин, перекинуть лесорубов в сторону Городков. Оттуда, сами знаете, возить далеко, да через горы. Из-за деляны в долине Купли башкирцы бузу учинили, там работа встала.

— Это еще что за новость? С чего забузили?

— Скандалят из-за десятин, купленных у хорунжего Давлетбая. Дескать, тамошний лес не Давлетбаев, а общинный. Юртовой** старшина Рыскул явился с какими-то межевыми бумагами. Наших людей оттуда прогнали.

— Слюнтяй ты, оказывается, Михаил. Меня такой приказчик не устраивает. Верни мужиков туда!

— Ай, барин, не опасно ли? Этот хорунжий Давлетбай, похоже, плут. Не обвел ли он нас, шельма, вокруг пальца?

— Мне до этого дела нет. Купчая составлена? Составлена. Чью бы землю он ни продал...

— Рыскул грозит судебной тяжбой. Он — дошлый мужик, к тому же грамотой владеет.

— Не трясись! Коль сумеет выиграть тяжбу, пускай лес из Оренбурга обратно вверх по течению погонит. Понял меня?

— Да, барин, понял. Помоги нам Господь...

Жирников перекрестился. Затем он принялся докладывать, сколько за последние пять лет умерло крепостных крестьян, сколько новых народилось. Егор Николаевич выслушал отчет равнодушно, даже позевывая. Далее приказчик перешел к просьбам крестьян, обращенным к барину. Тех, чью просьбу считал возможным исполнить, похваливал, объяснял, чем крестьянин хорош, а иных охаивал. В этой части барин полностью доверял приказчику, поскольку он живет тут, каждого знает, глаз у него цепкий, слух чуткий.

— За каждое срубленное дерево вору — десять розог, а весной чтоб посадил десять деревьев, — распорядился Егор Николаевич.

Жирников записал это в конторскую книгу с тем, чтобы объявить решение барина на сходе.

Напоследок зашла речь о кучере Антошке и его провинности.

— Верно говорят: сколь волка ни корми, он все в лес смотрит, — сказал Егор Николаевич рассерженно. — Выгони его вон, и ни единой ему копейки!..

— Не гневайтесь, Егор Николаевич, пришла мне в голову одна мысль на сей счет, позвольте высказать.

— Ну?

— Не отправить ли Антошку с мужиками на рубку леса? Так-то он парень совестливый, работящий. Простите, что осмеливаюсь хвалить его. Пускай он там, ежели что, со своими башкирцами за грудки схватится, тем вину и смоет. Коль из этого ничего не выйдет, посмотрим, как дальше быть...

— Пожалуй, ты прав, Михаил. От лишних рук отказываться не стоит...

— Вдобавок, барин, есть обстоятельство, кое может накрепко привязать его ко двору, — продолжал Жирников, радуясь, что сумел угодить хозяину советом. — Приглянулась Антошке прачка Ганка. Хоть она крепостная, а он вольный, собирался просить дозволения у вас жениться на ней. Может, помилуете его на сей раз, оставите во дворе, и он ваше милосердие оплатит верной службой?..

— Гм... Ну, хорошо, Михаил, приведи-ка Антошку сюда.

Пока приказчик ходил за кучером, Егор Николаевич прохаживался по комнате, намурлыкивая себе под нос какую-то мелодию. Злость его улеглась.

Жирников втолкнул Алтынбая в дверь, приговаривая:

— Кланяйся барину, кланяйся! В ноги пади! Экий ты замороженный!

Алтынбай поклонился низко, но как-то неуклюже.

— Простите уж, Егор Николаевич, пожалуйста, виновен я перед вами, — выдавил он из себя.

— Склоненную голову, говорят, меч не сечет... Ты, Михаил, немного погуляй, оставь нас одних... — Когда приказчик вышел, Егор Николаевич продолжал: — Еще говорят: ожиревшая собака начинает кусать хозяина. За вчерашний твой проступок следовало наказать тебя сурово. Но обещал я твоему отцу заботиться о тебе, а слово мое твердо. И не велю я ни вспороть тебя, как крепостного мужика, ни в Сибирь сослать. Ты работник вольный, а посему можешь идти на все четыре стороны.

Алтынбай бухнулся на колени.

— Барин! Егор Николаевич! Не прогоняйте меня! Я заглажу свою вину, вот клянусь!..

Прозвучало это искренне. Барин глянул на парня как бы с сомнением, ничего не сказал.

— Я до конца жизни буду верно служить вам, и дети мои будут верны вашим детям!

Тимашеву это пришлось по душе, он хмыкнул.

— Вон ты как повернул! Башковитый, хотя и из рода бунтовщиков. Ладно, поверю тебе, во всяком случае, постараюсь поверить. Ты согласен подтвердить свою верность делом?

— Готов исполнить все, что бы вы ни велели.

— Подойди ближе, сядь... — Егор Николаевич и сам сел, поерзал, умащиваясь в кресле поудобней. — Ты хорошо запомнил охотников, которых встретили в пути?

— Да.

— Тэк-с... Тогда вот что: вороной жеребец того охотника должен стоять в моей конюшне. Понял?

— Так ведь охотник и слушать не захотел о том, чтоб продать. Еще, что ли, попробовать поговорить с ним?

Егор Николаевич улыбнулся, подумав, что не стоит разговор с этим простодушным парнем вести обиняками, выложил свою мысль пооткровенней:

— Вороной, повторяю, должен стоять в моей конюшне. Раз этот дурень не хочет отдать его за десять коней, он ведь и ни с чем может остаться. Дошло до тебя?

— Я, б-барин, вроде понял, но...

— Никаких «но»! Станет вороной моим — Ганка будет твоей.

Тимашев глянул на Алтынбая с хитрецой во взгляде и как бы по-дружески прикоснулся рукой к его плечу.

— Покажешь себя молодцом, коли недели, скажем, за две управишься с этим делом. У Жирникова есть среди башкирцев знакомцы, ловкие люди. Михаил даст тебе денег, подарки и пару коней. Передашь тем людям. Да и у тебя самого должен быть в крови азарт конокрада...

Замысел барина прояснился: Алтынбай должен устроить похищение вороного, решиться на поступок, какой никогда в жизни не совершал. Видел однажды Алтынбай, когда еще мальцом был, как конокрада каленым железом клеймили. Вспомнилось это, и сердце, взволнованно выстукивавшее: «Ган-ка», «Ган-ка», — екнуло, по телу побежали мурашки. Видя, что парень колеблется, Тимашев весело засмеялся.

— Что, духу не хватает? Тоже мне — джигит!

— Не то чтобы, барин... Как-то не лежит душа к такому делу.

— Эх ты, глупец! Думал, легко, без хлопот, девку в объятья примешь? Да ведь и у вас, башкирцев, невест замуж даром не отдают. На что только женихи ради них не идут! Как бы ты калым заплатил? Иль отец много добра тебе оставил?

— А вы, Егор Николаевич, вправду Ганю за меня отдадите?

Тимашев изобразил на лице обиду.

— Ты что?! Я — потомственный дворянин, казачий атаман! Могу ли нарушить слово?

— Простите, барин! Голова у меня закружилась, вроде как птица счастья на руку села.

— Ну, Бог с тобой, коли так.

Отпустив вскоре одолеваемого противоречивыми чувствами кучера, Тимашев позвал Жирникова, отдал необходимые распоряжения и мало-помалу свел разговор к рассуждениям об удовольствиях, сулимых жизнью в имении. Жирников вздохнул облегченно: стало быть, настроение барина пошло на улучшение, напряженность, вызванная его приездом, начала спадать.

— Миша, — сказал Тимашев, приглашая приказчика кратким его именем к большей доверительности, даже некоей душевной близости, — а какова из себя эта Ганка? Что-то я ее не припомню.

— Молоденькая еще, оттого, должно быть, и не запомнили. Так-то в глаза она не бросается, но мила, только диковата, этакая дикая козочка.

Жирников поводил рукой в воздухе, как бы рисуя «козочку», и хихикнул.

У барина глаза заблестели.

— Поставь-ка ее ко мне горничной. А Прасковью — в прачки. Кстати, чем ее тогдашние хлопоты завершились?

— Избавилась от бремени. Живет себе с дворовым Ерофеем, от него теперь понесла...

— Разговоров лишних не было?

— Вроде бы насчет нее не было. Но ходил в народе слушок, будто Мария на исповеди рассказала отцу Прокофию, что с ней приключилось.

— Экая дура! Что — поп ее обратно в девицу превратит?

— Все ж, Егор Николаевич, надо бы вам быть поосторожней. Отец Прокофий косо на вас поглядывает, заповеди, дескать, Господни нарушаются. Да еще обиделся, что тогда к гостям из Оренбурга его не позвали.

— Вот старый осел! В красном углу у меня сидеть возмечтал! Пускай сперва научится лапшу на бороду не ронять, а то мыши в ней заведутся!

— Воля ваша, но, по моему разумению, ссориться с ним нам не с руки. Как бы имени вашему ущербу не нанес. Зловредный старик, ябеды втихомолку копит.

— Я его и на сей раз не позову, пускай со злости лопнет!

— Ах, Егор Николаевич, коварен наш батюшка. Помочь не поможет, а навредить может. Лучше бы позвать, задобрить, собаке, говорят, и обглоданная косточка в радость.

— Только и не хватало мне, что глядеть, как он чмокает жирными губами, обжираясь с моего стола!

— Воля опять же ваша. Я высказал свои соображения лишь затем, чтоб ваша жизнь не осложнилась.

— Ладно, хватит на сегодня разговоров. Поживем — увидим...

Жирников вскочил с места с выражением полного удовлетворения на лице.

* * *

Алтынбай этой ночью, можно сказать, не сомкнул глаз. Никак не мог он представить себя конокрадом. И полежать пробовал, и посидеть, и во двор вышел, постоял. Старик Самсон, дворник, проснулся, засмолил самокрутку и, чувствуя, что парень мается, подал голос с лежанки за печью:

Алтынбай, конечно, не мог открыть ему, какую барин запросил цену за прощенье.

— Должно быть, нездоров я, дед Самсон. Вот сон и нейдет.

— Не телом, похоже, ты занедужил, а сердцем. Хлеб у барина белый, да вкуса в нем нету. На-ка, покури, что ли, табак, бывает, от тоски помогает.

Алтынбай взял протянутый стариком окурок, затянулся раз-другой и зашелся в кашле.

— Э, да ты все еще к куреву непривычен, — заметил дед Самсон, а когда парень, откашлявшись, забрался к нему на лежанку, продолжал: — Слышь-ка, Алтынка, — дворовые называли его и так, своим именем, — пошто ты жизнь зря тут тратишь? Уехал бы в свой аул, женился на какой ни то черноголовой, хозяйствовал, ребятишек растил. По летам-то пора уж тебе. Ты-то ведь вольный. Вот у нас руки-ноги связаны, еще в материной утробе были опутаны.

— Я бы уехал, дед Самсон, да тоже на привязи. Ганка меня держит, Ганка. Увезти бы ее с собой ! — В голосе Алтынбая послышалась ярость.

— Зря, сынок, к ней присох. Она ж крепостная. Отца ее с матерью один каргалинский купец деду нашего барина в карты проиграл. Вон за Куплей — татарская деревня Алмалы, оттуда их к русским переселили. Стало быть, Ганка, как мы, тоже по рукам-ногам связана. До самой смерти жить ей в этом дворе.

— Тогда и я тут буду жить, уже привык.

— Тебе вольной бы птицей летать, а ты в тенета рвешься...

— Эх, дед Самсон, не понимаешь ты меня. Увидеть глаза Гани, ее косы до пояса, даже как пройдет она мимо — целой жизни стоит. Нет мне радости без нее.

— Все ж, Алтынка, мой тебе совет: подумай! При барине жить — что с медведем дружить. Порвать, может, не порвет, а все равно дрожь в сердце не уймешь. Выходит, ты к нашему барину из-за девки прирос?

— Не совсем так... Пять лет назад Ганку я в оренбургском доме барина увидел. С тех пор хожу как тронутый, сам себе удивляюсь... А как попал я к барину — долгая история. — Алтынбай замолчал, тяжело вздохнув. Но почувствовал, что старик приготовился слушать, и решил продолжить разговор, хотелось и самому облегчить душу. — Из-за сиротства моего так вышло. Мальцом я отца лишился. Он во время войны с Наполеоном служил в казачьем полку Егора Николаевича. Как-то мне барин сказал о нем: «Лихой был воин. Орел!» В одном жестоком сражении спас он барина от смерти. Чуть ли не под ноги командира упало ядро, завертелось — вот-вот взорвется. Отец успел ядро отпинуть, сбил барина с ног и навалился на него. Взрывом коней у обоих убило, сами остались живы. После этого Егор Николаевич всегда держал отца моего при себе. Когда гнали французов в их Париж, отец погиб. А в ауле мать моя умерла от тифа. После войны люди барина отыскали меня — оказывается, пообещал он моему умирающему отцу позаботиться обо мне. И вырос я, круглый сирота, в его оренбургском доме. Читать-писать научился. Барин собирался отправить меня в военную школу, да, видать, в разъездах забыл об этом. Как стукнуло мне пятнадцать лет, посадили на облучок, с тех пор и зимой и летом в дороге, по оренбургской степи, по Уфимскому уезду порядком поездил. Я, дед Самсон, перед Егором Николаевичем в долгу, куда мне теперь от него? Хоть и горяч он, а отходчив. Простил мне мою вину.

— Ай-ай, Алтынка, от простоты своей доверчив ты лишку. Баре не так просты, как мы, куда хитрей. Я на своем веку много чего повидал, знаю. Они-то на мужика всегда с сомнением, с опаской глядят. Нагнал Пугач на них страху, доныне не опомнятся, все ждут от нас какой-нибудь напасти...

— От разговора с тобой, дед Самсон, вроде легче становится на душе, хоть и больно уж грустные у тебя суждения.

— Э, сынок, поживи-ка с мое... — Дед немного помолчал, затем завершил свою мысль: — Мы все как мухи в паутине бьемся. Надо бы тебе, пока вконец не запутался, убечь отсель.

Алтынбай задумался. Сказать старику об условии, поставленном барином, или нет? Хотелось получить совет, но не решился открыться. Барин наказал держать язык за зубами, да и дело предстоит нечистое, чем меньше людей будет знать о нем, тем лучше.

Дед Самсон покашлял и, скрипнув досками лежанки, перевернулся на другой бок. Алтынбай, казалось, немного успокоился, но до самого утра так и не смог заснуть.

* * *

Вечером, едва зашло солнце, окна на верхнем этаже барского дома засветились.

Гайникамал зажгла все свечи, установленные вдоль стен, обернулась к барину.

— Мне можно уйти? Желаю барину спокойной ночи.

Ненароком встретившись со взглядом барина, девушка вспыхнула от смущения, даже мочки ушей стали пунцовыми, и Егору Николаевичу это доставило удовольствие. Он чувствовал себя кошкой, играющей с мышью, ему хотелось продлить эту игру.

— Ганечка, ты забыла зажечь еще одну свечу, — сказал он ласково.

— Ой, простите, не заметила...

Девушка подошла к медному подсвечнику у изголовья кровати, дрожащей рукой поднесла горящую спичку к фитилю свечи. Егор Николаевич в этот момент сдернул белоснежную салфетку с бутылок, стоявших перед ним на столике, налил в два изящных бокала шампанского.

— Ганечка, задержись на минутку, доставь мне удовольствие. — Осторожно взяв девушку за локоток, Егор Николаевич приблизил ее к столику. — Ты ведь не откажешься поднять бокал за здоровье своего барина?

Девушка замерла в испуге — наверно, так чувствует себя кролик, парализованный взглядом удава. Затем задрожала всем телом, проговорила еле слышно:

— Ой, барин, простите... Смею ли я... Дозвольте мне отказаться...

— Конечно смеешь, раз я сам прошу. Я очень рад, Ганечка, что в моем доме живет такая воспитанная девушка. Вот попробуй-ка, выпей, как я...

Барин с наслаждением выцедил содержимое бокала. Гайникамал сделала глоточек, больше не смогла, поставила бокал обратно на стол. И вдруг осмелела:

— Барин, можно вас спросить?

Стареющему барину хотелось вызвать в девушке нежное чувство, без этого игра получается пресная.

— Можно, красавица. Сегодня тебе все можно, — ответил он с прежней ласковостью в голосе.

— Сколько уж лет прожила я в вашем доме, а ни разу не видела барыню. Ей не нравятся ни Оренбург, ни Ташлы?

Ах, чертовка, вон что надумала! Напомнить ему о жене! Но эта неожиданная дерзость лишь еще больше раззадорила Егора Николаевича. Пусть, пусть потрепыхается, так даже интересней. Парашка с Марией отдались безропотно, и скучно стало с ними.

— Моя Елена никак не может оторваться от петербургского общества, — сказал Тимашев, засмеявшись. — И воспитание мальчиков — на ней. А я вот месяцами в хлопотах, хозяйству нужен глаз да глаз.

— А Петербург такой же большой, как Оренбург? — наивно спросила девушка.

— Это очень большой и красивый город. Золотой, как выражаются стихотворцы, венец России...

Тут Егор Николаевич спохватился: разговор уходит в сторону от намеченной им цели. Чтобы вернуть его в нужное русло, спросил:

— Ганечка, тебя никто не обижает? Если обижают, скажи мне.

— Нет, барин, не обижают. Меня все любят.

— Вот и прекрасно! И мне ты люба.

Гайникамал бросила быстрый взгляд в сторону двери, старый лис заметил это.

— Не торопись, милая. Ты же видишь, твой барин томится в одиночестве. И, должно быть, понимаешь, какие могут сложиться отношения между мужчиной и женщиной, ведь уже совершеннолетняя. Иди-ка ко мне...

Егор Николаевич притянул девушку за талию, попытался посадить ее к себе на колени, но у нее хватило духу вывернуться из его рук.

— Барин, дозвольте мне уйти...

Теперь поведение Гани вызвало у барина досаду, но он, подумав, что для «дикой козочки» оно естественно, что девушка упрямится ради соблюдения приличия, подавил вспышку раздражения и сказал напрямик:

— Сегодня, Ганечка, останешься спать у меня, ладно?

— Я не могу... мне нельзя спать в барской постели... Бог меня накажет...

— Глупышка! Я же сам тебе разрешаю. Воля барина — божья воля, неужто это еще не дошло до тебя?

— Отпустите меня, барин! Пожалуйста!

Егор Николаевич пропустил ее мольбу мимо ушей, вскочил с места, быстренько колпачком на длинной рукоятке погасил все свечи, кроме той, что стояла на столике, уверенно подошел к девушке, поднял на руки и начал страстно целовать в шею, в открытую часть груди.

— Глупенькая... Барин хочет сделать тебя счастливой. Понимаешь?

У Гайникамал стеснилось дыханье. Никогда еще она не подпускала к себе мужчину так близко, даже шалопут Петька, любивший щипать дворовых девок из озорства, не решался прикоснуться к ней, потому что сунулся было однажды ущипнуть, да получил по спине мешалкой, которой девушка помешивала белье при кипячении. А Алтынбай — парень несмелый, разве лишь иногда, помогая развешивать постиранное, прикасался как бы невзначай к ее локтю или плечу, не более того.

— Барин, ради Бога!..

Она выкрикивала ему что-то, забилась в его объятиях, как овечка, угодившая в зубы волка. Барин, полагая, что упрямства ее надолго не хватит, стискивал девушку все крепче. А она в отчаянии уперлась одной рукой в его подбородок, другой — под мышку, оттолкнулась изо всех сил. Барин потерял равновесие, шлепнулся задом об пол. Девушка вырвалась, кинулась к двери, торкнулась в нее, но дверь оказалась запертой снаружи. Забарабанила кулачками:

— Откройте, а то я в окно выпрыгну!

Тимашев несколько остыл, он, разумеется, не хотел, чтобы поднялся шум-гам, эта дикая девчонка невесть что еще могла выкинуть, к тому же промелькнула мысль о зловредном попе.

— Чертово отродье! — процедил он сквозь зубы. — Ладно, не послушаешься барина, так отдам тебя дурачку Федьке, давно женить просит...

Но угроза барина, кажется, не дошла до сознания девушки, в мыслях было только одно: скорей вырваться отсюда. Она отбежала от двери, вспрыгнула на подоконник.

— Выпустите ради Бога! Если подойдете ко мне — выбью окно!

Лишь теперь Егор Николаевич осознал, что не сможет осуществить свое намерение. Он был унижен, в душе нарастал гнев. Обожгла мысль: «Старею, уж и дворовые девки отвергают меня...» Забилась какая-то жилка у виска, удары сердца гулко отдавались в голове.

Поднялся, подошел к двери, дернул шнур, свисавший вдоль косяка. Снаружи кто-то отомкнул запор.

— Иди и больше на глаза мне не попадайся!

Спустя несколько минут в комнату вошел Жирников. Глянув на барина, погасил масленый блеск в глазах, понял, в каком тот настроении. Попытался успокоить:

— Не огорчайтесь, Егор Николаевич! Видать, надо было ее подготовить... Может, на сегодня прислать к вам Марию Бриткову? А эту козу приручим, никуда не денется.

Тимашев плеснул в высокий бокал водки, опрокинул в рот. Жирников сглотнул слюну, но хозяин ему не предложил. Словно бы не расслышав его слова, распорядился:

— Эту дрянь за непослушание остричь!

Даже видавшего виды Жирникова приказ удивил:

— Егор Николаевич, может, не стоит? Вы же Антошке слово дали…

— Ты, Михаил, случаем, не туговат на ухо? Повторяю: остричь! И отослать на поташный завод, чтоб не мозолила мне глаза. Предупреди: пусть про сегодняшнее язык не распускает.

— Слушаюсь, Егор Николаевич!

Тимашев снова налил себе водки, выпил, опустился в кресло, раскурил трубку и, кажется, несколько успокоился. Поднял тяжелый взгляд на переминавшегося с ноги на ногу приказчика.

— Иди, пришли Марию!..