Парадиалог как коммуникативный нонсенс

- Нет, благодарю, - ответила Алиса. – Одного совершенно достаточно.

- Надеюсь, вы утолили жажду? – сказала Королева.

Алиса не знала, что ответить, но, к счастью, Королева ответа и не ждала…

ПОЦЦО (резко). Кто такой Годо?

ЭСТРАГОН. Годо?

ПОЦЦО. Вы меня приняли за какого-то Годо.

ВЛАДИМИР. Что вы, мсье, как вам такое в голову могло прийти, мсье …

ПОЦЦО. Кто он?

ВЛАДИМИР. Да так, … один знакомый.

ЭСТРАГОН. Ничего подобного! Мы его совсем почти не знаем.

ВЛАДИМИР. Ну, в общем, да, конечно, близко мы не знакомы, но … тем не менее …

Как видим, высказывания участников этого разговора противоречивы и даже абсурдны, но эта абсурдность является коммуникативно осмысленной (страх Владимира и Эстрагона перед Поццо). Участники диалога все же реализуют принцип кооперации как желание достичь взаимопонимания, однако выпадение тех или иных пресуппозиций делает это взаимопонимание не совсем коммуникативно удачным (аномальным, курьезным, странным и т.п.), но не совершенно бессмысленным.

Напротив, парадиалог дает образцы коммуникативных нонсенса или абракадабры. Здесь нет сущностного взаимопонимания, ибо оно вообще не преследуется участниками разговора. Даже если взаимопонимание стало трагическим пониманием взаимного непонимания – это хотя и абсурдная, но все же осмысленная коммуникация. Парадиалог же строит эрзац коммуникации, ее симуляцию. Абсурд – это драма и крах каких-то смысловых интенций. Нонсенс – это свободная игра форм, в нем нет серьезной, драматической ангажированности эмоций. Правда, в нем есть удовольствие от бессмыслицы - забавное, смешное, в чем-то даже злое поведение. Оно аналогично детско-отроческим удовольствиям от созерцания и причинения бессмысленных разрушений, издевательств, ерничанья, глумления и прочее.

Парадиалог как коммуникативный нонсенс нарушает правила коммуникации (постулаты Грайса): требования информативности, истинности, релевантности, ясности изложения своих мыслей участниками коммуникации²⁸. К этим постулатам можно добавить еще один - «постулат порядочности»: Будь справедлив по отношению к собеседнику, не старайся его обидеть, не переходи на личности, употребляй аргументы ad rem, а не ad hominem. Отсутствие этого постулата у Грайса не случайно: его максимы имеют отношение, скорее, к ценностной картине мира, чем к языковой картине реальной коммуникации. Т.Н.Николаева справедливо указала на иллюзорность оптимистической предпосылки теории коммуникативных неудач: все участники коммуникации идут навстречу друг другу в соответствии с «принципом кооперации», т.е. имеют общей целью уяснение позиции друг друга и достижение взаимопонимания. На деле (и это особенно хорошо видно в политической коммуникации) люди стремятся в общении навязать собеседнику свое мнение, используя всевозможные средства манипуляции.

В действительности, язык не только не сопротивляется систематическому нарушению принципа кооперации, но даже предоставляет для этого специальные возможности. В статье Н.Д.Арутюновой о языковых аномалиях²⁹ показано, что языковая картина мира (лексическая семантика) не совпадает с выраженной в языке ценностно-нормативной картиной. Другими словами, язык охотнее фиксирует в своей семантике аномалию, нежели норму. Более того: с нашей ценностной нормой язык обращается как с чем-то экстремальным, т.е. ано(р)мальным. Сама позитивная ценность (добродетели реализма, уравновешенности, взвешенности, аргументированности, терпимости) имеет слабый выход в семантику речи. С учетом этого момента тем более уместно при анализе реальной (прежде всего, политической) коммуникации говорить не столько о принципе кооперации, сколько о принципе некооперации - «коммуникативного саботажа»³⁰. Тем более уместно говорить о коммуникативном саботаже в случае парадиалога. Проиллюстрируем это на примерах нарушения постулатов Грайса в теледуэли Ж.-П.

Постулат информативности гласит: высказывания участников диалога не должны содержать лишней, не относящейся к делу информации. Тема «теледуэли»: резолюция парламентской ассамблеи Совета Европы, осуждающая преступления коммунистических режимов. Можно было бы ожидать, по крайней мере, от П. (критика этой резолюции) аргументированной речи, сообщений по существу. Но с чего начинает П.? С метафоры про дохлого советского кита. Она не содержит информации о подлинных мотивах поведения Ж., зато внушает образ оппонента как «недочеловека», гада ползучего. Типичный пример подмены аргументов ad rem аргументами ad hominem. Открывающий диалог Ж. (и в известной мере задающий его тон) делает то же самое: мифический образ «пришедших ночью» кровожадных комиссаров «в кожанках и маузерах, подготовленных в Германии, в Америке» дополняется бредообразной логической нелепицей об их «страшных преступлениях» за сто лет. Информации по существу – ноль, зато налицо сознательное желание задеть и оскорбить собеседника.

Постулат истинности требует - участники коммуникации должны говорить правду, не высказывать необоснованных, тем более, ложных суждений. К Ж. этот постулат применим только с обратным знаком, поскольку он часто в одной фразе формулирует сразу несколько логических абсурдов. Не лучше обстоит дело и с дискурсом П. Его слабость к метафорическим образам и мифическим сюжетам также несовместима с постулатом истинности, который вообще-то применим, скорее, для академического обмена мнениями.

Парадиалог также систематически нарушает постулат релевантности: говори то, что в данный момент относится к делу. Как далек этот принцип от дискурса Ж.-П., хорошо показывает этот фрагмент их парадиалога:

Ж.: Совет Европы, не упоминая ни разу слово "Россия", не упоминая никакой "войны", осудил преступление, совершенное при любых коммунистических тоталитарных режимах, имея в виду и Китай, и Кубу, и Пол Пота … Может быть, Пол Пота в Камбодже будете защищать? Это тоже было правильно?
П.: А Саддама Хусейна вы будете защищать? А Иран вы будете защищать?
Ж.: Нет!
П.: Вот вы и предатель!
Ж.: Нет!
П.: Вы - предатель стратегический, вы предаете всех, к кому прикасаетесь!
Ж.: Нет! А за что мы должны защищать Ирак?
П.: На вас Каинова печать!
Ж.: За что Ирак защищать?!
П.: Вы - Иуда.
Ж.: … Взял наши танки, ракеты на 9 миллиардов долларов, теперь ничего не отдает. Ничего. П.: Защищайте благодетелей своих!
Ж.: Может, еще Киев защищать? Киев тоже защищать?!
П.: Киев надо брать так, как его брала первая конная армия.
Ж.: Вот рядом Киев. Коммунист Ющенко ворует наш газ. Вы не можете спасти свой газ, причем здесь Гитлер? ВЕДУЩИЙ:  Владимир Вольфович, вам только что предложили пойти войной на Украину…

Этот пример очень хорошо показывает прагматическую абсурдность самого общения в парадиалоге, где «со-беседники» таковыми вообще не являются. Для каждого из них «некто другой» выступает в роли спорадического стимула для саморазвертывания автокоммуникативного по сути дискурса. Это напоминает разговор с воображаемыми собеседниками во сне или в бреду. Правда, в отличие от последних, политический парадиалог имеет дело с реальным противником, которого нужно подавить («замочить») речевыми средствами. В парадиалоге мы видим не просто злоупотребление аргументами ad hominem, стремление унизить, оскорбить собеседника, реализуемое лексическими средствами непрямой передачи смысла; налицо огульные обвинения, грубая брань и взаимные оскорбления будто солидных людей. Так, П. не затрудняет себя объяснениями, а говорит визави: «Вы – Геббельс!», «Вы живете на дотации врагов России», «Вы – Иуда!», «Вы - предатель стратегический». Ж. тоже в долгу не остается: «Вы – лжец!», «ВЫ – сумасшедший!», «ВЫ – террорист-одиночка!», «ВЫ – кучка недобитых коммунистов!», «ВЫ - мерзавцы и негодяи, будьте ВЫ прокляты, мерзавцы!».

Но – какой милый парадокс: все эти страшные оскорбления ничего страшного не вызывают. Публика хохочет. Ж. оскорбляет, а П. не оскорбляется; П. пугает, Ж. не страшно. Все это очень похоже на любой фиктивный дискурс. Это – мир нонсенса, с которым сталкивается кэрролловская Алиса в «стране чудес». Но только у Кэрролла речь идет о сказке-сне маленькой девочки, а у нас – о взрослых дядях с политическим статусом, общающихся наяву и на глазах миллионов телезрителей. А это рождает подозрение: не является ли разыгрываемая перед зрителем «страна чудес» на самом деле «страной дураков» из совсем другой сказки?

3. ПАРАДИАЛОГ КАК ИГРА И НАСЛАЖДЕНИЕ
Что за посмешище, - теряя, наконец, терпение, крикнула

Алиса. – Знаете что, вам впору ездить на деревянной

лошадке с колесиками.

- А у нее ход ровный? – с большим интересом спросил

Конник, хватаясь за лошадиную гриву, чтобы снова не

упасть.

Хотя речь П. и Ж. трудно назвать детским лепетом, все же их теле-дискурс напоминает местами вербализацию детских сновидений или какую-то «промысленную вслух» мечту ребенка. Но самое интересное – это по-детски игровой характер коммуникативного поведения наших героев.

Если сравнить государственную власть с автомобилем, то большинство населения страны можно сравнить с детьми преддошкольного и дошкольного возраста, которые удовлетворяются созерцанием этого красивого объекта, а также возможностью иногда покататься на нем в качестве пассажира. Политики же делятся на две резко отграниченные друг от друга категории: те, кто правит государственной машиной, и кто находится в оппозиции. В демократических режимах различие властвующей партии и оппозиции проходит не по принципу власть-безвластие, а по принципу правительственная – неправительственная власть. Здесь настоящая оппозиция всегда имеет солидный кусок неофициальной власти и закулисного влияния. В нашем примере это выглядит так: властвующая партия – водитель, а механик автомобиля (или запасной шофер) – оппозиционная партия. В тоталитарных режимах оппозиции нет вообще; зато есть вождь – водитель автомобиля, и масса – его вечно благодарные пассажиры. В авторитарных же режимах оппозиция формально разрешена, но реально не допускается к управлению государственной машиной. И это сближает поведение такой оппозиции с игрой ребенка в дошкольном возрасте.

В дошкольном периоде дети уже знают о мире взрослых, о предметах их деятельности, и хотят ими оперировать. Поэтому, когда взрослые начинают что-то делать для ребенка своими взрослыми предметами, он кричит им: «Я сам!», но взрослые отвечают: «Нельзя, ты еще маленький!». Это несоответствие между «Я сам» и «Нельзя!», потребностью ребенка действовать по-взрослому и невозможностью этого действия, разрешается у детей дошкольного периода в ролевой игре³². Нечто аналогичное происходит с оппозицией в авторитарных режимах. Свое противоречие между желанием порулить государственной машиной и невозможностью сделать это она разрешает в формы поведения, структурно напоминающие «игру во власть». Это хорошо было видно на выборах президента Путина в 2004 году, когда Ж. выставил кандидатом в президенты не себя, а потешного персонажа своей партии. Другой пример такого рода – неоднократное формирование «теневых» (альтернативных) кабинетов министров в руководстве КПРФ. Прохановскую газету «Завтра» тоже нельзя назвать серьезным оппозиционным изданием, потому что она жанрово обрамлена как нечто несерьезное, квази-художественное: скетч, анекдот, сплетня, желтая пресса, лубок. Все, что в ней говорится, нельзя воспринимать буквально, - так же, как и реплики героев прохановских романов. В эволюции политических передач российского ЦТ тоже нетрудно заметить аналогичную тенденцию: замена серьезных жанров (рассчитанных на анализ и компетенцию) игровыми, развлекательными передачами. Речь идет об изменении жанровых рамок и политических передач, смещении акцента в политических ток-шоу от talk к show, к игровым рамкам «дуэли», «ринга», гейм-шоу и т.п.

По А.Н.Леонтьеву, мотив детской игровой деятельности лежит не в ее результате, а в содержании самого игрового действия. В этом смысле данная игра является непродуктивной деятельностью, а значит, свободной от обязательств и ответственности взрослого поведения³³. Таковой именно становится и игровая деятельность оппозиции авторитарного типа. Здесь надо провести четкое различие между «игрой на результат», к которой относятся спортивные, биржевые, военные и пр. игры взрослых людей, а также все политические (публичные и закулисные игры) «взрослых» политических сил, соперничающих в борьбе за власть в условиях реальной (даже криминальной) политической конкуренции. Вместе с тем, содержание и порядок детского игрового действия соответствует реальному (взрослому) действию. Дети симулируют (а не просто имитируют) в игре «взрослое» действие. Некоторые из его предметов (условий) замещают сподручными вещами, придавая их реальному значению игровой смысл (в нашем примере: вместо реального автомобиля может быть взят стул и назван автомобилем). При этом структура самого реального действия в игре сохраняется и воспроизводится. Обязательно должен быть предмет под названием «руль» и кто-то под названием «водитель», кто этим рулем управляет «автомобилем» и т.д. В этом состоит смысл игры, ее наслаждение для ребенка и … для оппозиционного политика авторитарного типа. Неважно, что кандидат в президенты никогда не сможет выиграть выборы и стать президентом; что теневой кабинет никогда не выйдет на свет реальной политики; что оппозиционную газету покупают ради смеха, а не объективной информации. Ведь главный мотив такой деятельности – она сама, а не ее результат.

Если оценивать рамочные условия диалога Ж.-П. (его жанр как телепередачи), то все происходящее напоминает детскую игру с фиксированными правилами. Участникам телешоу ставится задача: выиграть голосование телезрителей и таким образом победить в теледуэли. Однако наличие игровой задачи нисколько не меняет непродуктивный характер самой деятельности, фиксацию ее мотива на самом процессе игры, а не на результате (что, помимо прочего, связано и с невозможностью объективного теле-голосования). Дуэлянты тоже не обнаруживают никакой реальной заинтересованности в этих конечных результатах своего вербального сражения. Но - и здесь уже хромает наша аналогия - ими движет взрослое стремление дать бесплатную телерекламу собственной персоне и убеждениям, если они есть. Впрочем, их удовольствие от игры тоже нельзя исключать.

В ролевых дошкольных играх детей всегда присутствует игровая роль и сюжет. В нашем случае это тоже имеет место. Сюжет – столкновение коммунизма и антикоммунизма в решающей идеологической схватке. Кто-то должен по сценарию «умереть» (дуэль - дело «нешуточное»!), а победитель «получит все». Роли распределены тоже четко: «последний солдат советской империи» (П.) и «первый демократ постсоветской России» (Ж). Причем эти роли открыты, и помимо общего (и совершенно внешнего для самой игровой ситуации) правила «дуэли», других правил не выставляется. Это дает полный простор для игровой фантазии и импровизации «дуэлянтов». Есть у них и любимые «игрушки», выбранные сообразно игровым ролям. П. как «последний солдат империи» любит солдатики и пушки. Как трехгодовалый крепыш елозит игрушечным танком по полу, имитируя езду, так и П. указывает на соловьевский игрушечный «барьер» для дуэлянтов (какая тут дуэль, когда ползунки пора менять!) и говорит «Вот мой танк!». В эпоху якобинского террора французские дети играли маленькими гильотинками. П. играет в нацистский концлагерь, весело описывая в нем воображаемую участь оппонента. Ж., напротив, играет в первого посткоммунистического демократа. Отбрасывает в сторону свою старую игрушку под названием «русский солдат, омывающий сапоги в Индийском океане», и бормочет невнятицу³⁴: демократия, гуманизм, пацифизм и даже право народов на самоопределение. Последнее, впрочем, дается Ж. нелегко: рука-язык постоянно тянется к другой игрушке – «русскому империализму». При этом оба героя играют и в политическую полемику, в принципиальный идеологический спор; игрушками здесь выступают принципы, идеологии, великие политики, известные люди и даже фундаментальные вещи: политическая мораль, национальное прошлое, историческая память и т.д.

Парадиалог Ж.-П. - не просто детская игра, а симуляция детской игры вне детства. Поэтому для систематических аналогий здесь особенно интересны те игровые формы, которые характеризуют переход от одного периода детства к другому, а также от детства к взрослому состоянию³⁵. Но ребенок переживает рубежные формы игры на пути к взрослому состоянию. Участники парадиалога идут в обратном направлении, от взрослых политических игр к детским ролевым играм и играм с правилами.

Для нас из этих рубежных игр наиболее интересны драматизация и греза. В игре-драматизации мотив играющих сосредоточен на эстетических качествах воспроизведения типических черт реального поведения. В примере с автомобилем это выглядело бы как стремление не просто «поиграть в шофера», но разыгрывать сцену вождения автомобиля, с подчеркиванием всех типических моментов этого процесса. Аналогичным образом, диалог Ж.-П. – это не просто инфантильно-игровое воспроизведение общих черт (схемы) реального, серьезного разговора о политике, но творческое, квази-художественное действо, почти спектакль. Ж. придает этот комично-драматический элемент такой репликой: «Это Ваш суд. Ваш, Проханов, Московский трибунал!». Не менее драматичны (комичны) вербальные жесты П.: «При нашем первом свидании я вылил на него вишневый сок, а он скопировал меня и полил Немцова почему-то».

Аналогии с игрой-фантазированием подходят в нашем случае в силу чисто вербального характера самой деятельности «дуэлянтов». В примере с автомобилем это будет соответствовать ситуации, когда дети забрались в него, но не стали играть «в шофера», а предались фантазированию о том, как они совершают на автомобиле экзотическое путешествие. Сравним аналогичный дискурс «взрослых детей»:

Ж.: Я буду хоронить вас, я оплачу все поминки.

П.: Но из могилы высунется костлявая рука и схватит Вас за кадык, и утянет туда!

Таким образом, в поведении соловьевских «дуэлянтов» можно усмотреть целый ряд игровых типов, аналогичных формам детской игры. Но коммуникативный статус и функция игры в парадиалоге совершенно иные, чем статус игры у детей. Для последних игра выступает формой творческого освоения мира и развития индивидуальности. В известном смысле детская игра просвещает, а вот симуляция этой игры в парадиалоге развращает, систематически пародируя и абсурдируя реальные смыслы и ценности «взрослого мира». Как это ни покажется парадоксальным, но именно инфантильно-игровые моменты поведения дуэлянтов гораздо лучше, чем содержание их речей, свидетельствуют об авторитарном характере их политических личностей.

Во всяком случае, надо отдать должное интуиции телеведущего Соловьева: он не только правильно отметил детский статус игры своих дуэлянтов, но даже точно определил ее дошкольный уровень: «Разбирайте игрушки, возвращайтесь в песочницы, потому что у вас пока дискуссия на уровне, которая заканчивается в шестилетнем возрасте».

4. ПАРАДИАЛОГ КАК ПАРАЛОГИКА И ПАРАНОЙЯ
- А кто тут поблизости живет?

- Там, - ответил Кот, вытянув правую лапу, - живет Шляпочник. А там, - и он вытянул левую лапу, - живет Заяц. Все равно, к кому идти. Оба они со сдвигом.

- Но я к таким не хочу, - возразила Алиса.

- Тут уж ничего не поделаешь, - сказал Кот. – Мы все со сдвигом. Я со сдвигом, ты со сдвигом.

- Почему ты решил, что я со сдвигом? – спросила Алиса.

- Так должно быть, - ответил Кот. – Иначе бы ты сюда не попала.

Прежде всего, аналогии выражаются в разорванности мышления. Разорванность любого шизофренического мышления есть следствие его автокоммуникативности: шизофреник говорит совсем не для того, чтобы быть понятым. Поэтому в шизофренической речи возникают семантические пробелы, лакуны. Уже в открывающих теледуэль вступительных речах Ж. и П. мы видим нечто аналогичное. П.: «Господин Жириновский, мне казалось, что Вы – апологет советского народа, советского менталитета. Вы обязаны своей карьерой, своей партией … Вы родились из сюртука Владимира Александровича Крючкова». Или начало одной из реплик Ж.: «Я родился в 46-ом году, когда Абакумов, прекрасный министр госбезопасности … ВЫ его уничтожили».

Явные аналогии обнаруживает парадиалогический дискурс и с шизофреническим избытком сигнификации в речи. Это выражается в феномене резонерского мышления, соскальзывающего с объективной логики предмета и производящего пустые рассуждения, основанные на поверхностных, формальных аналогиях, на паралогизмах. Склонность шизофренического мышления к паралогизмам объясняют его неспособностью формировать основное значение слова, адекватное ситуации его использования. Поэтому в шизофреническом дискурсе соскальзывание есть не какая-то особая, а именно нарушенная семантика речи, выражающаяся в резком, логически несвязном переходе от одного суждения к другому. Примером паралогического соскальзывания в форме неправильного силлогизма может служить пример, приводимый В.М.Блейхером: некто по имени Роза заявляет, что она царица, так как все знают, что роза – царица цветов³⁶. Аналогичным образом в нашем случае за утверждением Ж. «Коммунист Ющенко ворует наш газ» тоже стоит паралогизм: коммунисты – воры; Ющенко ворует газ; значит, Ющенко – коммунист. Причем, этот пример представляет собой целую серию паралогизмов, если учесть, что коммунисты для Ж. выступают субъектом, которому приписываются все возможные отрицательные качества. П. тоже пускает в ход паралогизмы, когда высказывает суждения вроде: «Господин Жириновский ненавидит Россию», «Этот главный бандит лежит на Красной площади» и т.п.

Впрочем, наличие паралогизмов в дискурсе еще не является признаком их психической ненормальности. Главное, как мышление использует паралогизм. В отличие от софиста, шизофреник производит паралогизмы «серьезно» и непроизвольно, а не как хитрую уловку в споре. Поэтому шизофреник не отрекается от паралогизма, даже если ему на него указывают. Участники парадиалога тоже не признают паралогичности своей аргументации, даже отвечают на соответствующие упреки новыми паралогизмами. К примеру:

ВЕДУЩИЙ: Обозначает ли это, что точно так же тогда необходимо предать демократической анафеме весь средневековый период истории?

Ж.: Это сделано.

ВЕДУЩИЙ: Кем?

Ж.: Человечеством. Все это сделали, все попросили прощение. Даже Ельцин попросил прощение за демократический террор.

ВЕДУЩИЙ: Я не уверен, что Ельцин персонаж средневековой истории.

Ж.: Я имею в виду сегодняшний день. В средних веках было много страшного, много, вся история кровавая.

За резонерствующим мышлением шизофреника стоит феномен полисемантизма, когда слово имеет одновременно сразу несколько значений, причем без учета конкретной ситуации, диктующей какое-то одно основное значение. Слова как бы обесцениваются в шизофреническом сознании, и на первый план выходит их чисто формальная сторона. Отсюда склонность шизофреника к экзотическим (неадекватным ситуации) употреблениям слов, витиеватости, рифме и ритму, к образованию каламбуров, вербальных орнаментов. У П. эта черта особенно хорошо проступает. К примеру, вот в этом месте: «Победу делал народ, победу делал Сталин, победу делал не Жириновский, победу делала сталинская индустрия, победу делали сталинские соколы, победу делали сталинские крестьяне, которые взяли красные кресты и подняла ваших геббельсов и гитлеров на штыки. Вы брешете, господин Жириновский, вы ненавидите строй, вы ненавидите страну». Здесь отчетливо видно, что общий смысл фразы подчинен ритму, почти рифмованному набору стереотипных выражений. Особенно замечательна в этом смысле фраза «Победу делали сталинские крестьяне, которые взяли красные кресты и подняла ваших геббельсов и гитлеров на штыки». Нелепые субъекты по имени «сталинские крестьяне» почему-то берут в руки кресты (есть подозрение, только потому, что это слово эхолалически перекликается со словом крестьяне: кресты - крестьяне), но «геббельсов и гитлеров» они все же поднимают не на эти кресты (зачем тогда брали?), а на штыки (потому что в такой ситуации употребляется этот вербальный стереотип). В этом предложении смысл послушно следует за словами, а не наоборот, как в обычной речи. По концентрации семантических аномалий эта фраза вполне сравнима с шизофатическим дискурсом, но в отличие от последнего, здесь налицо экспрессия, эмоционально-суггестивное воздействие на слушателя. А это уже ближе к всякого рода речевкам, боевым кличам или к эмоционально нагруженным текстам абсурдисткой поэзии.

Паралогическая речь шизофреника являет начальные этапы распада повествовательности. Между сюжетами речи нарушается логическая связь, игнорируется элементарная логика объективной действительности. В шизофреническом мышлении повествовательность представлена в форме т.н. «фабулирующего мышления». Последнее в том смысле еще является повествованием, фабулой, что ему, как и любому нормальному мышлению, присуща некоторая сюжетная линия, сериальность действий героев, событий. Однако эта сюжетная линия является здесь чистейшим вымыслом, который мышление не отличает от действительности. Это ведет к семантическим и прагматическим нелепостям, к своего рода «сновидениям наяву». Этот момент – хотя и в превращенном виде – также присутствует в парадиалоге Ж.-П. В особенности образность прохановской речи чем-то напоминает фрейдовские функции сновидения: «сгущение» и «трансфер» признаков. Уже вступительные речи Ж.и П. являются в этом отношении показательными.

Ж. рисует страшную повесть о некоей фантастической силе по имени «коммунисты», которые под разными масками действовали в России на протяжении последних ста лет, выступая главной причиной всех ее бед и страданий. Таинственным образом оставались они коммунистами, даже будучи уже антикоммунистами и капиталистами; они сами создавали себе предателей, а потом сами же их расстреливали; они создавали красную империю и потом сами ее разрушали; они уничтожали миллионы, чтобы сохранить свой режим, а потом сами же сдавали его без боя. Даже более того: коммунисты есть причина всех бед новейшей мировой истории, они несут ответственность за все войны и революции прошлого и наступившего столетий. Особую причудливость этому повествованию придает сентиментальная история про «плачущих офицеров КГБ», которые «хотели сохранить страну», но сдали ее, чтобы освободиться из-под ига негодяев-коммунистов.

У П. - своя фантастическая повесть о предателях Родины, которые также совмещают в себе исторически несовместимые и, разумеется, отрицательные качества. Эти предатели «стали истреблять поэтапно» нашу страну, так что «к 91 году от страны почти ничего не осталось, потом пришли наследники Горбачева, Ельцин и господин Жириновский, и растаскали нас на ошметки». Эти демонические силы «хотят сожрать еще один фрагмент русской истории», демонизируя же большевиков, - как «они сожрали фрагмент белой истории», демонизируя «царя и русских монархистов». В октябре 1993 года эти предатели «стреляли нам в спину». При этом «200 миллионов советских людей» стреляли им в ответ, но почему-то никого не убили и разрушение родины предотвратить не смогли. И это тем более удивительно, что, по крайней мере, часть этих предателей (Ж. и ему подобные), будучи трусами, вообще не сражались, а «сидели в барах». А вот П. сотоварищи, напротив, «умирали в тюрьмах, умирали на баррикадах», но, впрочем, не умерли. Прохановский рассказ производит впечатление цитаты из какого-то мистического романа, впечатление литературной фикции, компьютерной «игры-стрелялки», в которой в любой момент можно поменять одного героя на другого, вылепить уродца из любого богатыря, обратить сюжет, поменять концовку истории и т.д.

При всей схожести фабулирующего мышления наших героев с психотическим, источник его – совсем иной. Ж. просто увлекается (риторически забывается) собственными фикциями, что временами напоминают детей, которые «заигрались». П., на первый взгляд, производит впечатление маниакальной убежденности «последнего солдата империи», но уже одна эта фраза выдает с головой позера, артиста, а не фанатика идеи. Прохановская убежденность, идейная одержимость – не более чем сценический эффект.