Политический режим в современной России рассматривается с помощью трех базовых концептов господства, конфигурации форм власти и эффективности власти

То же самое можно сказать и о другом популярном объяснении, суть которого сводится к тому, что преобладание неформальных практик обусловлено слабостью государства, которую современный режим пытается устранить с помощью укрепления «вертикали власти». Однако хотя преобладание неформальных институтов действительно является атрибутом слабых государств, само по себе укрепление административного потенциала государства не гарантирует верховенства права. «Наоборот, – подчеркивает В. Гельман, – есть немало аргументов в пользу того, что сильное государство может стать ничуть не меньшим препятствием для верховенства права, нежели слабое, если его административный потенциал сочетается с низким уровнем автономии. В этом случае формальные институты оказываются не более чем орудием в руках правительства, инструментом селективного поощрения лояльных и наказания нелояльных».⁴⁰

Наконец, сохранение (и, в значительной степени, упрочение) неформальных практик обусловлено тем, что они обеспечивают реализацию интересов доминирующих акторов, прежде всего административного класса, который в этих условиях оказывается вне контроля со стороны общества. В своей совокупности эти и некоторые другие причины (которые будут упомянуты далее) подрывают эффективность легального авторитета во всех ее проявлениях.⁴¹

Слабость легального авторитета сказывается не только на дееспособности государственной власти в целом (об этом речь пойдет в третьей части статьи), но и меняет характер властных отношений в обществе (по крайней мере, в сфере политики), усиливая присутствие других форм власти в общей конфигурации властных отношений.⁴²

В отличие от легального авторитета, персональный авторитет⁴³ традиционно играет важную роль в отечественной системе политической власти. В России верховная власть всегда была персонифицирована, «т.е. обязательно предполагала определенного ее носителя (в отличие от этого на Западе власть имеет абстрактную природу – отделена, независима от правителя, не является ее личной прерогативой)».⁴⁴ В настоящее время персональный авторитет продолжает играть ключевую роль в российской политике, которая – как по ее восприятию в глазах населения, так и по фактическому балансу правовых и неформальных ресурсов – по-прежнему остается в значительной степени персонифицированной. Это характерно и для государственных структур, где власть первых лиц традиционно сильна (хотя, как мы увидим деле, ее сила заключена не только в персональном авторитете), так и в других политических и гражданских организациях (партии, общественные движения, группы давления). Особую роль в современной российской политике играет персональный авторитет В. Путина, который легитимирует режим и избранный политический курс, а также обеспечивает относительную прочность и стабильность системы.

Данное обстоятельство, с одной стороны, повышает эффективность государственной власти (при этом, однако, не добавляя авторитета самому государству как таковому), с другой стороны, естественным образом ослабляет авторитет институтов, поскольку высокий персональный авторитет позволяет его носителю легко менять правила игры и, при желании, действовать за пределами формальных норм и традиций без (существенных) политических (имиджевых) потерь. При этом источники и причины высокого рейтинга Путина не находятся в прямой зависимости от его попыток (реальных или мнимых) выстраивания «диктатуры закона»,⁴⁵ что делает его относительно свободным в плане выбора форм и методов осуществления власти.

Широкое распространение принудительных форм власти в российском обществе – и не только в сфере политики – обусловлено довольно широким спектром взаимосвязанных факторов. Во-первых, сила и (особенно) принуждение не требуют траты большого количества материальных ресурсов, поэтому их рациональнее использовать для замещения (слабого) легального авторитета. Во-вторых, при разрешении острых социальных противоречий сила и принуждение традиционно занимали доминирующее место в системе властных практик российского общества. В советский период распространение силовых форм отношений стало, по мнению М. Афанасьева, результатом формирования «превращенных форм патрон-клиентных отношений».⁴⁸ Современный российский режим фактически поощряет традиционализм, закрепляя «привыкание людей к военно-силовым формам урегулирования социальных противоречий… В результате животный страх, ненависть и обожание, склонность к насилию или столь же безотчетная покорность демонстрируют новый виток своей политической репродукции».⁴⁹

В-третьих, распространение силовых форм разрешения социальных и политических конфликтов поддерживается значительной частью населения, приученного ориентироваться на «простые» решения проблем, особенно в отношении «чужих» («инородцев», олигархов, «либералов»). Люди, привыкшие ориентироваться на силу, видят в носителях легального авторитета лишь обладателей принудительных ресурсов. Российские граждане, как отмечает С.В. Патрушев, понимают закон «не столько как «некое правило игры», которое надо соблюдать, уважать и использовать в своих интересах, сколько как исходящее от государства императивное и репрессивное предписание, которое опасно нарушать». По данным социологических исследований лишь незначительное меньшинство граждан (6 % в 2002 г.) исполняет свои обязанности перед другими людьми из уважения к закону.⁵⁰ Подчинение носителям формальных государственных полномочий мотивируется не столько обязанностью, сколько боязнью (опасением) использования теми негативных санкций, что, по используемой нами классификации форм власти является не легальным авторитетом, а принуждением.⁵¹ Таким людям вполне удобно «жить по принципу кулака и силы. И они эти принципы кулака и силы защищают на своем уровне, поддерживая тех, кто кажется им носителями этих принципов. Современный «россиянин» не понимает, почему он должен защищать права других, если его собственные права глубоко нарушены. Это является основанием для того, чтобы всякий нарушал права всякого, как только появляется такая возможность»⁵².

Данная тенденция во многом обусловлена тем, что избирательное использование права и полномочий лицами, занимающими государственные должности (право как индивидуальный, а не государственный ресурс)⁵³ закрепляет уверенность объекта в том, что субъект не связан правом, а может использовать принудительные ресурсы по своему усмотрению, что существенно расширяет объем и интенсивность (по Ронгу) власти субъекта, делая его, бесспорно, более «опасным» для объекта.⁵⁴

В-четвертых, ориентация на силовые (принудительные) формы подчинения является и следствием нынешнего кадрового потенциала российского государства. В этой связи исследователями указываются на факторы, свидетельствующие о качественном ухудшении состава бюрократии или, по крайней мере, о серьезных проблемах профессиональной квалификации государственных служащих. В частности, Г. Сатаров обращает внимание на то, что «распределение чиновников по возрасту имеет абсолютно аномальную U-образную форму: много молодых и пожилых, мало самого продуктивного среднего возраста».⁵⁵ Разумеется, неоптимальная возрастная структура российского чиновничества не является (непосредственным) свидетельством (причиной) распространения принудительных форм власти. Однако именно в старших возрастных категориях преобладают люди, сформировавшиеся в советских бюрократических организациях и сохранившие советскую ментальность. В бюрократической среде царит убежденность в непогрешимости, недоверие к науке («жизнь гораздо проще, чем говорят умники»), презрение к силе общественного мнения,⁵⁶ что косвенно подтверждает возможность произвольного использования государственных ресурсов.

Некоторые исследователи обращают внимание на социальное происхождение современного административно-политического класса как фактор, влияющий на способы и культуру осуществления власти и управления. Например, А. Чернышов отмечает, что в составе российской правящей номенклатуры «очень сильно влияние сельского образа жизни, вследствие чего широкое распространение получили и получают социальные стандарты и ориентации деревенских жителей. А в самой власти уже давно стала заметна динамика к односложности, негибкости, нетолерантности, упрощенности и примитивизации при определении тактических и стратегических задач». Данный процесс получил название «синдром сельских парней».⁵⁷ Однако в последнее время исследователи чаще стали обращать внимание на увеличение доли (бывших) военных в составе административно-политического класса. По данным О. Крыштановской, с 1998 по 2002 гг. она увеличилась почти в 7 раз, при этом особенно сильно «процесс милитаризации» затронул высшее руководство страны (рост в 12 раз!)»⁵⁸. Оценивая последствия данного процесса, исследователь обращает внимание на то, что современная политика приобретает ряд специфических особенностей, которые связаны с профессиональными качествами военных – группы, формирующейся в замкнутом иерархизированном социальном пространстве. «Сама военная среда является авторитарной, демократический стиль управления здесь неприемлем»; военная среда приучает людей не рассуждая подчиняться приказам, строго следовать уставам, безусловно уважать старшего по званию.⁵⁹ Можно предположить, что приход людей в погонах естественным образом повышает роль силовых инструментов власти (сила и принуждение), но и (вероятно) усиливает позиции легального авторитета, который базируется именно на привычке автоматического подчинения субъекту власти. Последнее обстоятельство можно воспринимать вполне позитивно, но только в том случае, если речь идет действительно об укреплении легального авторитета, а не элементарном росте скрытого принуждения.

В-пятых, замещение легального авторитета принуждением (и другими формами власти) в значительной степени связано с отсутствием необходимых правовых актов (законов), ясно и недвусмысленно определяющих субординацию различных государственных структур. Аналитики указывают на (1) неоптимальность критериев разграничения полномочий, (2) отсутствие строгой классификации органов исполнительной власти (определения видов и критериев их разграничения), (3) неразработанность типологии «политических» и «карьерных» должностей, (4) сохранение обильного подзаконного, в том числе ведомственного регулирования, через которое осуществляется консервация прежних (советских) методов управления, (5) направленность многих актов не столько на конкретизацию обязанностей должностных лиц, сколько на дополнительное обременение граждан и хозяйствующих субъектов, (6) психологический дискомфорт служащих, которые сознают, что их статус и объем функций могут в любой момент измениться и др.⁶⁰

Конкретные проявления силы и принуждения в российской практике (как и в практике любого государства) многообразны и варьируются в зависимости от того, какие группы и организации являются объектом власти. Широкий набор инструментов давления используется против политической оппозиции, бизнеса, региональных и муниципальных органов власти и их носителей. Общим местом стали избирательное (произвольное) использование (сила) или угрозы использования (принуждение) правоохранительных и контролирующих органов⁶¹ для создания атмосферы страха, неуверенности и неудобства, угрозы сокращения финансирования, лишения налоговых льгот или протекции организаций и групп, действия которых не соответствуют пожеланиям политико-административной элиты,⁶² принудительное голосование, давление на СМИ и т.д.

Принуждение совсем не обязательно осуществляется в открытой (явной) форме. По мнению некоторых аналитиков, более распространены формы подчинения, осуществляющиеся в силу того, что объект действует в соответствии с волей субъекта без (постоянных) команд или угроз с его стороны, предвидя (негативные) реакции субъекта в случае отклонения объекта от данного поведения («правление предвиденных реакций»). Наглядными примерами «правления предвиденных реакций» являются самоцензура в СМИ, «добровольное спонсорство» бизнеса,⁶³ существенное ослабление политических амбиций корпоративного капитала после «дела Ходорковского», готовность поддерживать власть в обмен на налоговые льготы и др.⁶⁴

По мере усиления административно-политической элиты необходимость в специальных акциях по устрашению снижается, что косвенно отражается в очевидном уменьшении количества открытых столкновений (конфликтов) с властью со стороны (потенциальных или актуальных) оппозиционеров (бизнес-групп, политической оппозиции, региональных элит и др.). Укрепление позиций федеральной административной элиты и рост ее независимости от других социальных групп и организаций проявляется в ее способности не реагировать (адекватно) на многие запросы, идущие из общества, ограничивая спектр проблем, подлежащих обсуждению. После публикаций американских политологов П. Бахраха и М. Баратца⁶⁵ данная форма власти («второе лицо власти» или «непринятие решений») – способность субъекта ограничить сферу принятия решений «безопасными проблемами» – стала объектом исследования. Как показывает политическая практика, непринятие решений – это, прежде всего, удел сильного (в нашем случае – административно-политического класса), способного использовать различные барьеры и фильтры (идеологические, процедурные, финансовые, организационные) для формирования необходимой правящему режиму повестки дня.

«Непринятие решений» не может быть отнесено непосредственно ни к одной из выделенных мною форм власти. Однако с точки зрения характера воздействия субъекта на объект оно, на мой взгляд, ближе всего именно к силе, поскольку, как и сила, обусловливает ограничение возможностей объекта (оппозиции), форматируя политическое пространство в интересах субъекта. В современной российской политической практике наиболее важные (с точки зрения сохранения и воспроизводства господства политико-административного класса) и вполне очевидные формы непринятия решений имеют место в сфере контроля за медиапотоками (где фактически осуществляется легитимация «повестки дня»), проявляются в уже отмеченной ранее «сертификации» Кремлем участников переговорных процессов, в выстраивании мощных барьеров на пути (пока еще имеющих место) инициатив, направленных на ограничение бюрократического контроля в экономике,⁶⁶ выравнивание доходов различных групп населения и т.д., а также в лишении оппозиционных групп реального доступа к телевидению и «фильтровании» информации на государственных каналах.

Указанные выше способы осуществления власти относятся в основном к (собственно) политическим аспектам социального процесса, в которых реализуется господство одних групп над другими. Что касается практики повседневного государственного управления, то здесь распространение принудительных форм власти обычно обусловлено, как уже отмечалось ранее, неразвитостью правосознания как объектов управления (не воспринимающих правовую норму как руководство к действию), так и субъектов управления, склонных использовать принуждение и в тех случаях, где без него можно было обойтись.⁶⁷

Готовность, как бюрократии, так и населения, принять незаконные (взаимные) услуги имеет во многом те же корни, что и распространение принуждения. При этом в общественном сознании «легкие» формы коррупции фактически легитимированы, особенно в некоторых южных регионах.⁷⁴ Сравнивая роль и распространенность принуждения и побуждения в современном российском обществе можно предположить, что в континууме принуждение/побуждение превалирует принуждение. Это обусловлено тем, что побуждение все же более характерно для олигархических государств, где власть опирается на собственно экономические ресурсы, обеспечивающие ее обладателям доступ к принятию ключевых политических решений. В России же доминирующей силой сегодня является административно-политический класс, главными ресурсами которого выступают средства государственного принуждения и возможности произвольного использования формальных полномочий. Политические (административные) ресурсы в России – в особой цене,⁷⁵ именно они во многом определяют общий спектр возможностей и потенциал влияния. Но обладание принудительными ресурсами позволяет приобрести и другие ресурсы, которые могут быть использованы с меньшими издержками, чем принуждение. Главное преимущество побуждения над принуждением заключается в том, что оно не ассоциируется с насилием и сохраняет (относительно) бесконфликтные отношения между субъектом и объектом.⁷⁶

Таким образом, значение манипуляции в механизме формирования политического сознания безусловно возрастает: в содержании новостных программ практически отсутствует объективный анализ нынешнего курса, его недостатков; власти сознательно скрывают информацию о принятии важнейших решений и ключевых назначениях; явно приукрашиваются ситуация в экономике и перспективы ее развития.

Вряд ли можно однозначно оценить, насколько сама административно-политическая элита верит в то, что именно данный курс является оптимальным для развития российского общества: с одной стороны, он в целом соответствует ментальности нынешней номенклатуры, с другой стороны, трудно поверить в то, что власть действительно верит, например, в реальную угрозу со стороны «американского империализма» или считает, что назначения губернаторов действительно будут способствовать борьбе против терроризма. Сомнения в искренности власти (а именно искренность отличает убеждение от манипуляции, заключающейся в сознательном навязывании ложной информации) возникают и вследствие того, что она сама постоянно нарушает многие заявленные ею ценности и направления деятельности. Это касается, например деклараций о стремлении к «диктатуре закона», демократии, формированию независимого от власти гражданского общества и т.д.

В любом случае, избранная властями ориентация на имперские государственнические ценности, управляемость, иерархию и «свой особый путь» находятся в противоречии с тенденциями, наблюдаемыми в развитых демократических странах, где постепенно формируется гибкая система управления, соединяющая усилия государственных и негосударственных акторов. Происходящие в мире изменения делают устаревшими попытки опереться на традиционные авторитарные методы, которые больше не соответствуют новым условиям жизни, в том числе гибкости и динамизму, необходимым для конкурентоспособности в рамках глобальной электронной экономики. «Политическая власть, основанная на авторитарной командной системе, уже не может опираться на традиционные факторы преклонения или уважения. В мире, основанном на активном обмене информацией, жесткая власть – власть, действующая только «сверху» – теряет свою силу».⁷⁸

Манипулятивные практики распространены во всех режимах, в том числе и в стабильных демократиях. Их функциональная обусловленность заключается в том, что не все политические решения и действия могут быть адекватно объяснены (убеждение) и поняты населением. При этом манипуляция бывает крайне эффективным средством достижения результата (особенно, если используется в комбинации с убеждением), поскольку она не вызывает сопротивления объекта (если люди осознают, что являются объектами манипуляции, то ее подчиняющее воздействие прекращается) и сохраняет людям ощущение самостоятельного (свободного) выбора и действия.⁷⁹ Однако когда наступает крах режима и обман властей становится очевидным, обратный эффект может быть разрушительным.