Публикуется по книге: Владимир Плоских. Бишкек: Жизнь замечательных людей Кыргызстана, 2010. 406 с

В контексте этой аналогии он рассматривал и русско-киргиз-ские связи. Бытовавший тогда постулат, будто все лучшее, чем может гордиться Киргизия, возникло лишь в советскую пору, после Великого Октября, он не принимал всерьез, видя в нем сугубо пропагандистскую направленность. Разве может быть прочным сообщество людей, созданное на голом месте? Для всего необходимы предпосылки, основа. Безусловно, думал он, за десятилетия советской власти сделано чрезвычайно много для развития экономики, образования, культуры, для укрепления братских связей между народами, но зачем нынешние преобразования и культуру отрывать от истоков, особенно там, где они существуют в исторически доказанном виде?

Истоки… А что, мелькнула у него мысль, это слово точно подходит к обозначению того начального процесса становления русско-киргизских отношений, которые он исследует. Материал получался обширный, статьей никак не ограничиться. Вскоре родилось и название будущей книги – «У истоков дружбы».

При изучении первоисточников, сборе исторических фактов Владимир старался избегать однобокости в рассмотрении столь важной и деликатной темы. Надо было показать, что не только киргизы нуждались в союзе с Россией, но и у России тоже был интерес к этой небольшой и компактной восточной стране.

Архивные лабиринты выводят ученого на конкретных людей, чья переданная российским властям информация о киргизах способствовала формированию у них позитивного мнения об этом народе. Среди таких людей и царский посол итальянского происхождения, и русский офицер, странствующий поневоле, и грузинский купец, и оренбургский ученый, и чиновники… Для Плоских слишком мало назвать только имена да преподнести суждения по данной конкретной теме. Он где коротко, а где пространно повествует об их жизни, о перипетиях, в которых они оказываются. И люди, несущие в Россию первые знания о киргизах, предстают не абстрактными фигурами, а живыми историческими личностями.

«В знойный июнь 1774 года на заставу Донгуз – одну из крепостей Оренбургского края, – шел, обжигаемый степным суховеем, отряд из двадцати солдат и казаков с одной пушкой. Впереди гарцевал молодцеватый унтер-офицер. Он радовался предстоящим столкновениям с «разбойниками» и мечтал прославиться в бою… Славу этот поход Филиппу Ефремову не принес, но положил начало его скитаниям, принесшим пользу науке. Отряд вскоре был разбит пугачевцами, а сам Ефремов, получив несколько ранений, попал в плен. Ему с двумя товарищами ночью удалось бежать. Но через три версты – новая неприятная встреча, уже с кочевниками-казахами. Пленников с подвязанными под крупом коней ногами гонят вглубь степи. Вскоре они стали рабами, проданными на бухарском невольничьем рынке».

Каких только мучений, пыток не перенес Ефремов, какие только приключения ни выпали на его долю, пока ему, наконец, удалось сбежать, вырваться из плена. Уже находясь на воле, он попадает в Киргизию и удивляется свободолюбию и терпимости к иноверцам местного населения. Его основательные сообщения о киргизах дополняют собирающиеся при царском дворе сведения других русских людей, чьи судьбы и настроения столь же доходчиво, точно рисует автор, чтобы читатель поверил в подлинность их существования, а, значит, позволил себя убедить в искренности обозначенной ими позиции.

Исследования Плоских показали, что в 18 веке центрами торгово-дипломатических и политических связей Русского государства со среднеазиатскими народами являлись пограничные города и крепости Оренбургского края и Западной Сибири. Здесь русским пограничным властям приходилось встречать посланцев Хивы, Бухары, представителей казах-ских жузов и киргизских племен, следовавших в Петербург и обратно в родные пределы. Их рассказы о своих странах и народах внимательно выслушивались и записывались. В Оренбурге этими материалами широко пользовался Петр Иванович Рычков, а в Омске их собирал инженер Иван Григорьевич Андреев.

Когда в 1784 году Екатерина Вторая распорядилась составить историю казахов, в которой также было необходимо коснуться истории их соседей-киргизов, выбор пал на образованного инженера, уроженца Сибири, знатока быта и обычаев восточных народов Ивана Григорьевича Андреева. Немедля тот выезжает в пограничные крепости, посещает Усть-Каменогорск, Омск, крепости Семипалатинскую, Петропавловскую и многие, многие другие, собирая как документы, так и рассказы бывавших на юге людей, дорожные расспросы купцов, дела пограничных канцелярий и сведения своих предшественников, дополнив все это богатыми личными наблюдениями сцен казахской и киргизской жизни.

«Киргизы представлялись Андрееву, – пишет автор, – многочисленным и воинственным народом. Только такой народ мог выставить в случае необходимости 50 тысяч воинов. Он вел кочевой образ жизни, занимался земледелием. Самое примечательное заключалось в том, что, оказывается, у них «никакого хана или султана не находится», хотя все же князь или бий все-таки был. И звали его Атаке».

Показывая в своих исследованиях, насколько всесторонне и глубоко старались в России изучить историю киргизов, их быт и нравы, включая отношение к религии, родовое или по-русски волостное деление населения, Владимир Плоских переходит к описанию встречного движения со стороны киргизов. Они все более склонялись к решению связать свою судьбу с могучим северным соседом.

Дело в том, что конец 18 века был периодом напряженного внешнеполитического положения киргизского народа. На западе усиливается Кокандское ханство. На юге проявляет захватнические устремления Маньчжуро-Китайская империя. На северо-востоке временами вспыхивали схватки с казахскими феодалами. К тому же внутри не прекращались постоянные родоплеменные усобицы, раздиравшие киргизов. Необходимо было отправлять в Россию первых посланников.

«Зима наступила рано. Несколько дней непрерывно падали крупные снежные хлопья, ударили морозы. Заиндевела белая юрта бия Атаке. Даже рваные и прокопченные бедняцкие шалаши, скучившиеся, как застигнутые непогодой овцы, выглядели необычно богато под сплошным белым покрывалом. Несмотря на мороз, весь айыл вышел, чтобы добрым словом проводить путников, пожелать им удачи и легкой дороги. Но вот все было сказано, что обычно говорят в таких случаях, и три всадника двинулись в путь – на северо-запад.

Оживленно переговариваясь, люди расходились по юртам. А бий еще долго стоял, плотно запахнув полы подбитого барсом чепкена, смотрел вслед удалявшимся всадникам и о чем-то думал. Впереди долгие годы ожидания, тревог и барымты…».

Чувствуется, у читателя возникает недоумение: а не слишком ли подробно я остановился на книге, которая писалась нашим героем лет сорок тому назад? Конечно, подробно, и если таким образом продолжать рассматривать весь труд «У истоков дружбы», а не его малую часть, как сделано мною, то это займет не один десяток страниц. Но, думаю, уже достаточно для того, чтобы читатель познакомился с подходом молодого ученого к становлению русско-киргизских отношений, ощутил атмосферу книги и увидел, насколько Плоских владеет не только научным, но и литературным даром, о чем свидетельствует приведенный мною последний отрывок. Необходимость в художественном сочинительстве на исторические темы появится гораздо позже, а вот крупный скандал, который разразится после выпуска этой книги, уже совсем недалек.
2. НОВОСЕЛЬЕ
Жить в этом доме, ставшем для них первым приютом, становилось невмоготу. И дело не столько в тесноте, хотя крошечная комнатка, которую Валина мать и отчим выделили им для временного проживания, давила со всех сторон. Это бы еще полбеды, это бы они вполне перенесли, да вот сама атмосфера в доме стала давать сбои.

Находясь изо дня в день, из года в год под одной крышей, сложно соблюдать правила, принятые на дипломатических раутах. Характер у отчима был своенравен и крут, мать тоже покладистостью не отличалась. Нет-нет, да и вспыхивали меж ними разборки. Невольной свидетельницей становилась молодая семья. А кому это понравится – иметь свидетелей своих разборок? Начались косые взгляды, мелкие придирки… Никто, вроде, не отказывал им в жилье, но и радости по поводу их присутствия хозяева проявляли все меньше и меньше.

Володя был терпелив, шуткой или улыбкой умело гасил намечавшийся пожар. Однако и его тяготила такая обстановка в доме. Конечно, он это скрывал, но Валя-то чувствовала, ее-то не проведешь. Она уже тогда поражалась его сдержанности, способности избегать бесплодных конфликтов. Какие бы молнии ни полыхали внутри, он не позволял им вырываться наружу. Только кровь приливала к лицу, и синие глаза темнели, как небо перед грозой.

В Академии наук с жильем для молодых ученых было совсем глухо. Все клонилось к тому, чтобы переезжать им на частную квартиру. Валя уже стала спрашивать вокруг, есть ли у кого на примете что-нибудь подходящее? Узнав о заботах своей сотрудницы, зам. директора Института истории партии Иван Ерофеевич Семенов пригласил ее к себе, поинтересовался, насколько обострилась у нее проблема с жильем. Валя рассказала все как есть, ничего не смягчая и не усложняя.

– Да-а-а, – задумчиво протянул Семенов. – Давно замечено: чем дальше живут друг от друга родственники, тем ближе отношения между ними… Тут такое дело, Валентина Алексеевна. В данный момент жилищный резерв института пуст, как карман нищего.

– Да я понимаю, мы же частную квартиру ищем.

– Погоди, не торопись. Я ведь не просто так тебя позвал. В ближайшие месяц-другой высвобождается одна квартира, которая закреплена за нашим Институтом. Я постараюсь, чтобы она досталась вам с Владимиром Михайловичем. Думаю, Сатар Ильясович меня поддержит. Тем более что он Володю хорошо знает и ценит. Только вы пока не спешите никуда переезжать, договорились?

– Спасибо, Иван Ерофеевич! – обрадовалась Валентина, даже не рассчитывавшая на столь благоприятный исход.

Руководил Институтом истории партии бывший секретарь ЦК Компартии Киргизии Абдукаир Казакбаев, который благоволил молодым. Да и Владимира Плоских он уже знал, как подающего надежды ученого. Его супруге Валентине Алексеевне вскоре выделили двухкомнатную квартиру в четырехэтажном доме на пересечении Проспекта Мира и Ярославской (ныне Ахунбаева).

Это была первая квартира, где они чувствовали себя хозяевами. В собственность государственное жилье тогда еще не передавалось, приватизацией даже не пахло, но жить в своей квартире они могли сколько угодно. А уж если потом им удастся получить квартиру попросторней, в качестве расширения, то прежнюю они непременно сдадут. Таков был порядок.

Валя первым делом навела в квартире марафет – побелила, покрасила, почистила, помыла. Когда все вокруг засияло, приехал после работы Володя.

– Ого! – воскликнул он, проходя по комнатам. – Столько свободного места! Да мы сюда, в случае финансовых трудностей, квартирантов на подселение можем пустить.

Но едва перевезли всю имеющуюся в наличности мебель – старый самодельный буфет, списанный в какой-то конторе письменный стол, металлическую кровать, сколоченный из досок книжный стеллаж, который служил Володе еще в студенческом общежитии, новую кроватку для сына Василия – свободное пространство сжалось, и шуточки о чьем-либо подселении отпали сами собой.

А тут еще Валя, заходя в соседний продуктовый магазин, увидела на двери объявление: продается письменный стол и кресло из польского гарнитура. Господи, да это как раз то, о чем мечтал Володя! При его комплекции имеющийся у них стол был словно насмешка. Если он положит на него руки, то документы, материалы не помещаются. Если он разложит на столе то, что ему необходимо для работы, самому уже с ручкой и бумагой приткнуться некуда.

Мебель тогда была в страшном дефиците. Валя кинулась по указанному в объявлении адресу. Стол и кресло почти новые, цена сносная – 120 рублей. Чуть больше этой суммы получал в месяц ученый секретарь Президиума Академии наук Владимир Плоских.

– Володя, давай в чем-нибудь ужмемся, но обязательно купим, – уговаривала Валентина.

Он сомневался в целесообразности покупки лишь до тех пор, пока сам все не увидел.

– Письменный стол очень похож на тот, что стоит в кабинете Юдахина, – говорил он, с удовольствием примеряясь к нему. – Тоже двухтумбовый, с удобными выдвижными ящичками, мощной столешницей… За таким стыдно плохо работать, стыдно писать на макулатуру.

– Как будто ты можешь так писать, – возразила Валя. – Серость – не для тебя, Михайлович. – И после паузы: – Ну что, берем?

Этот стол по сей день украшает домашний кабинет академика Плоских, служит ему верой и правдой. Сам академик верой и правдой служит исторической науке, той стране, что стала для него родным домом.

На новоселье они пригласили только близких друзей вместе с женами.

– Вот це у моего друга хоромы! – восхищался Геннадий Харченко, слегка толкая в бок свою очаровательную жену. – Ничего, у нас тоже скоро будет своя квартира. Это я тебе, Ниночка, обещаю.

Мокрынин и Ратман уже обзавелись своим жильем, и теперь поздравляли с новосельем Володю и Валю. Их жены, Ольга и Людмила, отправились с хозяйкой осматривать кухню, к ним присоединилась и Нина Харченко. Оставшись одни, без женского догляда, мужчины действовали молча и стремительно. У кого-то в руках мгновенно появилась бутылка водки. Остальные, словно фокусники, уже держали наготове рюмки. Раз – и начало торжеству было положено.

Когда жены, неожиданно быстро завершив осмотр кухни, возникли на горизонте, Володя, которого трудно застать врасплох, заговорил, словно продолжая какой-то спор, возникший между друзьями:

– А я вам так скажу: раскусить, каков уровень интеллекта у человека, совсем не сложно, если примерить к нему три ступени познания. Кто достиг первой ступени, тот высокомерен, заносчив. Кто достиг второй, тот скромен, предпочитает слушать других. А поднявшийся на третью вдруг осознает, что ничего не знает.

– Бедняга Сократ, пляшут от его фразы: «Я знаю только то, что ничего не знаю», – сориентировавшись, подхватил Мокрынин.

– Древние были до неприличия откровенны, – это уже Харченко. – В наше время Сократ сказал бы иначе: я знаю, что другие ничего не знают.

– Хватит трепаться, мальчики, – прервала их Валентина. – Сейчас будем готовить грог. Есть сухое молдавское вино, сахар и фрукты. Кто знает, в какой пропорции их смешивать и до какой температуры греть?

– У нас все знает и все умеет один Ратман, хотя он сам об этом не догадывается.

Ратман почесал затылок, усмехнулся.

– Ух, Володя, взял и подставил. А еще другом называешься, – и пошел, добрейшая душа, готовить грог.

Новоселье отметили славно.

Что связано в памяти Володи и Вали с той первой их квартирой, где они прожили десяток лет? Родилась дочь, Света, их радость и надежда. Вася стал учиться в школе. Валентина Алексеевна защитила кандидатскую диссертацию, получила повышение по службе. Кроме того, освоив швейную машинку, а потом и печатную машинку «Москва», шила, вязала, готовила еду, печатала материалы для мужа, а иногда, когда были посторонние заказы, выполняла их тоже. «Шабашила напропалую!», – скажет она потом, весело смеясь.

Володя все глубже погружался в науку. Его знания, его умение работать с людьми отмечали все, с кем ему приходилось иметь дело, включая президента Академии наук Курман-Гали Каракеева. В 1968 году он становится старшим научным сотрудником Института истории АН, а через три года – заместителем директора по науке этого крупнейшего академического института. Каждое лето – археологические экспедиции. Большей частью по югу Киргизии. Новые находки, открытия. Изучение патриархально-феодальных отношений и традиционных форм хозяйствования киргизов Х1Х века, а также международных связей киргизов с Россией позволили ему подготовить и выпустить в свет три значительных книги: «Очерки патриархально-феодальных отношений в Южной Киргизии», «Первые киргизско-русские посольские связи» и «У истоков дружбы».

Последняя книга, которой я уже в общих чертах касался, едва не стала для него последней, едва не поставила крест на его научной деятельности. Но подробней об этом – в дальнейшем повествовании.

3. СВИСТ СЕКИРЫ НАД ГОЛОВОЙ

Тогда же его статья, подготовленная с подачи ЦК КПСС и имевшая целью закручивание гаек, послужила удавкой для многих свободно мыслящих писателей, историков, общественных деятелей. Одни из них были исключены из партии, сняты с работы, другие лишены должности, книги, научные труды третьих оказались под запретом. Среди пострадавших был и ученый союзного масштаба, который посвятил себя исследованию киргизской истории, С. М. Абрамзон.

Читая эту статью, Володя и не думал, что она аукнется, отзовется и в его судьбе. С присущей ему скрупулезностью он подчеркивал карандашом те места, где автор итожил свои наблюдения за разного рода отклонениями от линии партии, где им делались выводы относительно конкретных выступлений в печати. При этом Володя никак не соотносил критические положения Яковлева со своими книгами. Он был совершенно спокоен. Уж ему-то не свойственны какие-либо заблуждения, касающиеся далекого прошлого. У него все взвешено, обосновано, подтверждено архивными документами.

Меж тем после яковлевской статьи из ЦК КПСС поступила команда в республиканские партийные организации о проведении соответствующих идеологических пленумов. Начали готовиться к нему и в Киргизии. Под эгидой местного ЦК формировались группы ученых, писателей, журналистов, перед которыми ставилась задача, во что бы то ни стало найти допущенные ошибки в освещении истории киргизского народа. Найти как в уже вышедших книгах и научных трудах, так и в тех, что только еще на подходе. Такая группа из трех ученых, чьи фамилии начинались на букву «А», была создана и в Академии наук. Они рьяно принялись за дело.

Система подготовки доклада первого секретаря ЦК была весьма проста. Первичные материалы стекались в отделы ЦК, там они шлифовались, дотягивались до определенного уровня, затем кто-то один, назначенный самим Первым, объединял их в нечто цельное, органичное, тоже шлифовал и дотягивал, а уж после всего этого доклад ложился на стол Турдакуна Усубалиевича Усубалиева. Здесь шла последняя, очень серьезная доработка, как общей тематической направленности доклада, так и формулировок отдельных его положений. Обычно без изменений оставалась лишь фактологическая часть.

Мне тогда довелось работать в секторе печати ЦК. Просматривая объединенный вариант доклада, который вечером должен был быть передан Первому, я увидел критику в адрес моего товарища Владимира Плоских. Речь перед этим шла о том, что только в СССР, великом содружестве советских народов, обеспечивается полная самостоятельность союзных республик, всестороннее и быстрое развитие их экономики и культуры, повышение благосостояния трудящихся. Звучавшая вслед за этим критика призвана была показать, что же делается в противовес этому замечательному явлению, мешает его единственно верному толкованию.

Итак… «Не всегда правильно в ряде работ освещается история киргизского народа в период вхождения Киргизии в состав России. Например, в книге В. М. Плоских «У истоков дружбы» (издательство «Кыргызстан», 1972 год) возникновение и развитие дружественных связей русского и киргиз-ского народов в Х1Х веке рассматривается не с точки зрения социально-экономических причин, а с позиций личных пожеланий царских чиновников и киргизских феодалов. Такой подход, конечно, нельзя считать научным, марксистско-ленинским».

Далее говорилось о необходимости принятия жестких мер для повышения ответственности научных учреждений, соответствующих министерств и ведомств за идейно-теоретический и политический уровень исследований, а также о том, что на страницах партийной печати следует давать решительный отпор проявлению научной некомпетентности, недобросовестности и безответственности.

Саму по себе критику в адрес Плоских можно было бы считать вполне сдержанной, даже мягкой. Но не тон критики определял ее последствия для адресата. Важнее было, кто ее произнес и в каком контексте.

Я позвонил Володе.

- Поздравляю, – мрачно пошутил я. – В предстоящем докладе на Пленуме ЦК твоей персоне посвящен целый абзац. Не очень грозный, но все-таки…

Володя помолчал, переваривая неприятную новость, потом спросил:

- Можешь хоть что-нибудь изменить?

- Увы! Я сам только сейчас увидел. Поздно даже пытаться. На этом абзаце, как на растворе, все утверждение держится.

- О, какой я для вас ценный! – теперь уже Володя выдавил из себя шутку. – А нельзя ли прочитать это место из доклада?

Услышав, он поблагодарил и сказал: «Теперь что бы ни произошло, для меня не будет громом среди ясного неба. Жаль, книжка «У истоков дружбы» еще не вышла и уже, скорее всего, не выйдет». Я промямлил что-то бодренькое, дескать, все образуется, старина, и книжку твою после критики читатели расхватают.

Доклад, с которым на Пленуме ЦК выступил первый секретарь Т. Усубалиев, перепечатали республиканские газеты «Советская Киргизия» и «Советтик Киргизстан». Тираж каждой переваливал за сто тысяч. Доклад не только читали, его обсуждали во всех парторганизациях республики. Поэтому смело можно утверждать, что с 1972 года фамилия историка В. М. Плоских стала среди киргизстанцев широко известна. И потом многие из них, узнав о его новых книгах или археологических находках, долго еще восклицали: « Это тот самый Плоских, о котором говорил сам Усубалиев!». Забылось, что говорил, а вот факт упоминания его, молодого историка, первым лицом республики не забылся.

Но сразу после доклада никто не мог предугадать, чем это для Владимира Плоских обернется. Он, конечно, сильно переживал. Видел, как рушились судьбы тех, кто тоже «попал в доклад». Причем, тогда более именитых, таких, например, как доктор юридических наук профессор К. Н. Нурбеков. Что же ждет его?

Володе вспомнился иезуитский способ, который использовали в древности для запугивания провинившихся. К этому способу прибегали главным образом в тех случаях, когда надо было покорить человека, прочно посеяв в его душе страх. Приговор гласил – казнь. Человека сажали в специальную металлическую клетку, не позволяющую ему шевелиться. Только голова торчала снаружи. Палач с острой, как бритва, секирой становился рядом. По жесту повелителя он начинал махать секирой в полутора вершках над головой, медленно опуская ее все ниже и ниже. Вот уже от взмахов секиры колышутся волосы, вот уже подрезанные кончики волос падают на землю… Человек инстинктивно вжимает голову в плечи. Но орудие казни неотступно следует к цели. Когда даже смельчак закрывает глаза, прощаясь с жизнью, палач вдруг прекращает свое зловещее действо. Казнь откладывается. И так может продолжаться не один день. На глазах зрителей смоляные волосы становятся белыми, крепкий молодец превращается в старика. Редко кто выдерживает такую пытку, не просит пощады.

Все это в какой-то мере напоминало Володе его положение после критики главой государства. Он уже попрощался со своей должностью зам. директора по науке Института истории, со своей книгой «У истоков дружбы», тираж которой находился, в сущности, под арестом Главлита – главного цензурного ведомства.

Где и в каком качестве ему придется работать дальше, он не знал. Дома Валентина успокаивала: «Ты не переживай, мы не пропадем. Была бы шея, хомут найдется. При твоих способностях за тебя еще драться будут. Вот посмотришь». А сама переживала, замечая, как их стали сторониться некоторые знакомые, как в волосах ее мужа пошла седина. Единственная отрада – времена другие, участь деда, сгинувшего в сталинских лагерях, Володе, слава Богу, не грозит.

Отнюдь не успокаивало и то, что в критике его имя стояло после таких гигантов исторической науки, как Бартольд, Абрамзон и другие.

Директором Института истории был тогда Керимкул Кенджеевич Орозалиев. Воспитанник детского дома, всего в жизни добивавшийся собственным трудом и потому умевший безошибочно оценивать человека по его делам, он на себе испытал перепады в отношениях с властью, сам бывал во власти – секретарем по идеологии ЦК КП Киргизии, и знал, кем и как приводятся в действие ее механизмы.

После долгих раздумий, измучившись от неизвестности, именно к нему и решил обратиться Владимир Плоских. Керимкул Кенджеевич, одетый в белую рубашку, синий в красную полоску галстук и темно синий, прекрасно сшитый костюм, встретил его улыбкой.

– Проходи, Володя, садись. Рассказывай, как дела, какие новости? – Орозалиев не дергал своего зама по мелочам, предоставляя ему свободу действий в рамках обговоренных научных планов, и каждый раз был рад его приходу. Догадывался ли он, зачем нынче Плоских к нему пожаловал? Вполне может быть. Однако ничем этого не показал. После Пленума он сам хотел предложить ему свою помощь. Но потом передумал. Видя в Володе сильную личность, не хотел делать это заранее, без его просьбы. Слабак в такой ситуации сломается, а сильный только окрепнет, извлечет урок, станет осмотрительней.

– Керимкул Кенджеевич, мне нужен ваш совет. Как быть? Что предпринять? Может, мне самому написать заявление и уйти?

– Не пори горячку, дорогой. Спешка – удел слабонервных. Ты-то совсем другой. Учись выжидать, рассчитывать каждый шаг и при обороне, и при атаке. Ишь, заявление вздумал писать. Разве тебе кто-то сказал или намекнул на это? Меня, как директора, ты очень даже устраиваешь.

– Спасибо, конечно. Однако после критики на Пленуме надо же что-то делать, – по его опавшему лицу, утратившим озорной блеск глазам было видно, что он переживает, плохо спит.

Орозалиев даже пожалел, что затянул с этим разговором, хотя понимал его неизбежность.

– Ты должен написать письмо Усубалиеву и покаяться, – твердо сказал он.

– Покаяться? В чем? – от удивления брови Володи поползли вверх. – Я же написал все так, как было на самом деле. Нигде не покривил против истины. Вы же до печати просматривали книгу, знаете. И социально-экономические условия внутри стран, и межгосударственная обстановка, толкнувшие Киргизию к объединению с Россией, все было учтено. А то, что царские чиновники и бии вели переговоры, так это естественно. Кто бы еще в те времена мог это делать? Меня, откровенно говоря, потрясла не сама критика, а то, что она необъективна. Было бы гораздо легче, если бы я действительно ее заслуживал.

Орозалиев ослабил узел нарядного галстука, расстегнул верхнюю пуговицу белой рубашки. Выражение его лица напоминало выражение лица учителя, который втолковывает ученику-отличнику то, чего нет и не может быть в школьном учебнике.

– Намотай на ус следующее. Есть положения, которые нуждаются в доказательстве, а есть положения, которые в них не нуждаются. Ибо, будучи произнесенными лидером, они становятся бесспорной истиной. К числу последних относится и все, что сказано в докладе первого секретаря на Пленуме ЦК. Доказывать обратное – это все равно, что плевать против ветра. Ты спросил моего совета, я тебе сказал: напиши письмо Усубалиеву. Согласись с высказанной им критикой. Покайся, что кое-где допущены неточности, размытости формулировок. В дальнейшем ничего подобного не повторится. Более того, в следующих публикациях избежишь подобных ошибок. Вот и все. Биться лбом об пол вовсе нет необходимости.

– И все-таки… Покаяние – это освобождение от греха. А если его не совершил – достойно ли каяться?

– На эти темы, Володя, беседуй со священником. Мир у нас отнюдь не идеален. Иногда мы каемся, чтобы выйти из тупика, в котором поневоле оказались, и обрести душевное равновесие.

– Хорошо, – помедлив, согласился Володя, – письмо-то я напишу, а как передать его первому секретарю? Ведь к нему мне никак не пробиться.

– Да, ты прав, – Орозалиев задумался. Потом, тряхнув головой, сказал решительно: – Ладно, я сам зайду с письмом к Первому и, если понадобится, скажу о тебе свое мнение.

Дальше обошлось без неожиданностей. После встречи с Усубалиевым Керимкул Кенджеевич успокоил своего заместителя: «Все, гроза миновала. Первый – мудрый человек. Никаких оргвыводов не жди».

Спустя неделю-другую в сектор печати ЦК позвонил начальник Главлита Ташибек Тургунов и поинтересовался, какие будут указания относительно книги Владимира Плоских «У истоков дружбы»: то ли пускать ее под нож, то ли отправлять тираж по назначению? «А вы как думаете?» – спросил я его. «С одной стороны, серьезная критика, а с другой… автор остался на своем посту», – в голосе главного цензора улавливалось сомнение. «Вы очень верно рассуждаете, Ташибек Тургунович. Если за автором сохранили весьма приличную должность, то значит и с книгой полный… Впрочем, сами, пожалуйста, делайте вывод».

Вскоре книга В. М. Плоских «У истоков дружбы» была разослана по книжным магазинам республики. Несмотря на огромный по нынешним меркам тираж – свыше двух тысяч экземпляров – ее быстро раскупили читатели.

В следующем, 1973 году, уже в соавторстве с Владимиром Яковлевичем Галицким, слывшим среди историков мудрецом, он напишет книгу «Тропою первопроходцев», в которой ничуть не изменит своим принципам относительно зарождения дружбы между Киргизией и Россией. Но критики больше не последовало. То ли писавшие на него прежде устали притягивать факты за уши, то ли заказа не было.

Пройдет много лет, Турдакун Усубалиевич, бывший у руля республики четверть века, оставит политику, займется мемуарами. И однажды Владимир Плоских, уже академик, вице-президент Академии наук, окажется с ним за одним столом в небольшой компании. Разговор потечет, как вода по камешкам, то о древней киргизской истории, то о советском периоде, то о развалившемся Союзе и нахлынувшем безвременье.

Владимиру Михайловичу вспомнится, как первый секретарь ЦК критиковал его на Пленуме, хотя в сущности никаких ошибок он не допускал. В ответ на это Турдакун Усубалиевич, обезоруживающе улыбнувшись, скажет: «Вам надо было сразу же, не медля, зайти ко мне и все объяснить. Любое недоразумение без помех бы и сняли».

Как же просто говорить об этом сейчас, усмехнется про себя академик. Его прежний шеф, Орозалиев, фигура тогда весьма внушительная, добивался приема к Первому почти неделю.

Конечно, спустя какое-то время сам Плоских уже по-другому – иронически и даже с некоторой гордостью вспоминал критику партийного лидера, оставшуюся для него без последствий. Но попавший в эту же обойму профессор КГУ Нурбеков был разжалован в младшие научные сотрудники и вскоре скончался.

Нет, Владимир Михайлович никоим образом не хотел кого-то винить. Даже тех трех ученых, справка которых, написанная с заведомо ложных позиций, послужила основой для критики его книги. Человек становится заложником той системы, которая господствует в его стране. Порой независимо от занимаемого положения. Он представил, какие чувства охватывали того же Турдакуна Усубалиева, находившегося на вершине власти, когда произведения его деда, Калыгула, талантливейшего поэта своего времени, были под запретом, когда его имя вымарывалось из учебников, а если где-то и упоминалось, то в негативном смысле. И Усубалиев ничего не мог поделать, ибо сама система отторгала творчество Калыгула.

Только с крушением системы его стихи вновь стали печататься, переводиться на русский язык. А у внука Калыгула, персонального пенсионера, Героя республики Усубалиева, наконец-то открылась возможность воздавать ему достойные почести, и его мазар, его последнее пристанище привести в такое состояние, как он того заслуживает.
Человеческое сообщество совершает во времени невообразимые зигзаги, предсказать, предугадать которые редко кому удается. Впервые Володя поразился этому, когда, будучи лаборантом, оказался в Ташкенте и стал случайным свидетелем любопытной сценки. Потом он даже запечатлел ее в маленькой новелле, датированной 1961 годом. Приведу лишь один эпизод оттуда.

«Шел я однажды на работу, точнее в архив. Задумался. И неожиданно, как из тумана, в меня ворвался звонкий детский голос:

– Папа, это дедушка Маркс? – Я невольно обернулся. За мной шел мужчина лет тридцати пяти, а рядом, вцепившись ручонкой в его пальто, колобком катилась девочка-дошкольница. Она указывала пальцем на позолоченный бюст Сталина, еще чудом сохранившийся в узбекской столице, тогда как у нас во Фрунзе от него и следа не осталось.

– Нет, это Сталин, – с легким раздражением сказал отец. Ему, видимо, надоело отвечать на бесчисленные вопросы дочки.

– А кто такой Сталин?

– Он был руководителем нашего государства. Как в настоящее время – Хрущев.

– Папа, скажи, почему я Хрущева знаю, по телевизору видела, а Сталина нет?

– Потому что он умер. И ошибок у него много нашли. Понятно?

Малышка замолчала, озираясь на ходу, словно подыскивая объект для очередного вопроса. А до меня вдруг дошло, словно током пронзило: эта девочка не знает Сталина, ничего не слышала о нем! Как это возможно?! Ведь еще недавно он слыл божеством, и его имя было на устах даже младенцев. И если бы взрослый услышал от ребенка такой кощунственный вопрос, он бы задрожал, как осиновый лист, боясь, что кто-нибудь услышит, доложит об этом, и тогда ему крышка.

Но бог умер, прошло лишь восемь лет, и шестилетней девочке ничего о нем не известно. А что будет еще через десяток лет? Возможно, имя Сталина останется лишь в многотомных исторических исследованиях, а в школьном учебнике его и не найдешь».

Перебирая в памяти тот незамысловатый сюжет новеллы, Володя поймал себя на мысли, что был неточен в прогнозах. Из школьных учебников Сталин не исчез. Количество книг и кинофильмов последнего времени, где он показан крупным планом, пусть и со зловещим оттенком, побило все рекорды. По итогам общественного мнения среди лидеров советского государства, не считая Ленина, самый высокий рейтинг у Иосифа Сталина.

Парадоксы времени, парадоксы истории. Чем мощней, противоречивей, неоднозначней личность, тем больше вокруг нее ломается копий и тем протяженней ее путь средь будущих поколений. Особенно – если она руководила своей страной в мятежные, роковые моменты ее истории. Как ни странно, в этом ряду немало тиранов. Трудно, порой жутко жилось при их правлении людям, а у потомков они на слуху. Словно и здесь парит над миром тень Герострата, который в 356 году до н. э., желая обессмертить свое имя, сжег храм Артемиды Эфесской (одно из семи чудес света). Сжег, был проклят, но до сих пор его имя встречается в исторических хрониках и энциклопедиях. Среди самых великих, выдающихся имен.

Припомнился нашему герою еще и такой вот случай в продолжение этой темы. Вернувшись в двадцатые годы из Франции, где находился в эмиграции, Алексей Толстой приступил к работе над историческим романом «Петр Первый». Сталин заинтересовался, каким видится писателю образ великого самодержца России? Ведь до этого, как известно, он представлялся Толстому тираном, в период реформаторства которого Россия потеряла чуть ли не четверть своего населения. Когда же Сталин узнал, что писатель намеревается показать в романе Петра Первого, как преобразователя, собирателя великой державы, поднявшего авторитет России во всем мире, он был этим весьма удовлетворен. Обласканный властью Толстой получил столько материальных благ, сколько ему и не снилось, о чем он с гордостью писал Ивану Бунину. Кто знает, размышлял Владимир Плоских, может, уже тогда, заглядывая далеко вперед, Сталин примерялся к пьедесталу истории, надеясь в умах потомков занять место возле Петра Первого?..