Публикуется по книге: Владимир Плоских. Бишкек: Жизнь замечательных людей Кыргызстана, 2010. 406 с

© Издательство «ЖЗЛК», 2010. Все права защищены

Произведение публикуется с разрешения автора и издателя

Не допускается тиражирование, воспроизведение текста или его фрагментов с целью коммерческого использования

Дата размещения на сайте www.literatura.kg: 9 января 2011 года

Александр Иванов

ВЛАДИМИР ПЛОСКИХ

Эта книга – о выдающемся русском историке и археологе Владимире Михайловиче Плоских, без научных трудов, археологических исследований которого невозможно представить историческую науку Кыргызстана.
Его удивительная жизнь полна неожиданных поворотов, коллизий, неустанного труда и – открытий. По учебникам академика Плоских изучают историю в школах и вузах, с его научными трудами сверяют свою позицию маститые ученые и политические деятели, созданная им подводная археология Иссык-Куля стала поистине легендарной. Легендарны также и его любовь, верность дружбе, да и многое другое, о чем рассказывается в предлагаемой читателям книге.

Публикуется по книге: Владимир Плоских. – Бишкек: Жизнь замечательных людей Кыргызстана, 2010. – 406 с.

ББК 84 Р7-4

Т 20

ISBN 9967-23-354-0

АКМАТОВ Казат

БАЗАРОВ Геннадий

КОЙЧУЕВ Турар

ПЛОСКИХ Владимир

РУДОВ Михаил

2. ДРАМА ВОЗЛЕ ЛАРЬКА

3. ИСТОРИЯ С ТРИГОНОМЕТРИЕЙ

4. ПАШКА В ПРОРУБИ

5. РАЗГОВОР С ОТЦОМ
ГЛАВА ВТОРАЯ: БЕЛЫЕ КОНИ В ВЫСОКОЙ ТРАВЕ
1. ДВЕРЬ «А-ЛЯ ПЛОСКИХ»

2. МОРДОБОЙ? ОТСТАВИТЬ!

3. СТРЕЛЬБА ВЛЕТ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ: КАК ТЕНЬ ПАРЯЩЕГО ОРЛА
1. ПРИМЕРЯЯСЬ К МЭТРАМ

2. НИЗВЕРЖЕНИЕ КУМИРА

3. НА ПОРОГЕ ЛЮБВИ

4. КРАСНЫЙ ДИПЛОМ

2. ОБОШЛИСЬ БЕЗ СВАДЬБЫ

3. ДРЕВНИЕ КУРГАНЫ АЛАЯ

4. ТУДА, ГДЕ ВОЗДУХ ПАХНЕТ ГРИНОМ

2. НОВОСЕЛЬЕ

3. СВИСТ СЕКИРЫ НАД ГОЛОВОЙ
ГЛАВА ШЕСТАЯ: НОВАЯ ЭРА ИСКАНИЙ
1. НОГУ В СТРЕМЯ, АМАН ГАЗИЕВ!

2. НА ДАЧЕ

3. С ВЫСОКИХ ГОР – В ГЛУБИНЫ МОРСКИЕ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ: НАУКА НА ГОЛОДНОМ ПАЙКЕ
1. ДАЖЕ В СЛАБОСТИ – СИЛА

2. ПАЛАТА РАЗДУМИЙ

3. ЛЕКЦИИ АКАДЕМИКА
ГЛАВА ВОСЬМАЯ: И В ПРОШЛОМ, И В БУДУЩЕМ
1. КАКАЯ ОНА, ВОДА В ДАВНО ЗАБЫТОМ КОЛОДЦЕ?

2. ПОГРУЖЕНИЕ

3. ВЕРА

4. РОДОСЛОВНАЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Созданное, сотворенное Владимиром Плоских поражает своей масштабностью, своим размахом. Кажется, одному человеку не под силу поднимать столь мощные пласты истории, чтобы извлечь из-под них веками хранившуюся там истину.

Кажется, один человек не в состоянии охватить трепетной, ищущей мыслью тысячи разрозненных, противоречивых фактов, скользяще запечатленных то в наскальных изображениях, то в подземных или подводных находках, то в древних рукописях или заметках современников, охватить все это мыслью и прийти к единственно верному выводу, который в корне меняет взгляд на устоявшееся течение истории.

Кажется, для одного человека слишком много, неподъемно, быть одновременно вице-президентом Национальной Академии наук, руководить Институтом мировой культуры, заведовать кафедрой истории и культурологии Кыргызско-Российского университета, писать научные и художественные книги, выступать с докладами на международных конференциях, организовывать археологические экспедиции, редактировать академические журналы, сборники и чьи-то монографии… И при этом оставаться прекрасным заботливым семьянином и надежным верным товарищем, готовым c удовольствием и чарочку пропустить.

Собираясь писать об этом незаурядном человеке книгу, я вдруг подумал: а кого из широко известных исторических личностей напоминает внешне мой герой, историк божьей милостью Владимир Михайлович Плоских? В туманной дали подсознания, опережающего любые возникающие в нас замыслы, судя по всему, давно уже таился некий схожий с ним лик, некий близкий образ, который надо было только едва слышно кликнуть, позвать. Теперь он явился, и я ахнул. Для пущей верности полистал различные книжные иллюстрации, сравнивая и сопоставляя. Сомнений не было. Действительно, Владимир очень даже похож на Петра Великого, особенно если брать их одной возрастной поры: со смоляными гривами волос до плеч, черноусыми, богатырского роста…

Представить Володю таковым для меня несложно, уж более полувека мы с ним знакомы. Это нынче он седовлас, пополнел, слегка дал осадку, а еще недавно… Что и говорить, сходство поразительное. Если вы, дорогой читатель, возьмете в своей библиотеке любую книгу о Петре Первом, то достаточно одного взгляда на его изображение и представленные здесь фотографии Владимира Плоских, чтобы вы сами убедились в этом. Но проводить прямую аналогию характера нашего героя с характером великого самодержца я вовсе не собираюсь. Один был рожден, чтобы стать могучим преобразователем, создателем новой России, провидящим ее будущее, другой – чтобы неустанно, неистово исследовать прошлое древнего кыргызского народа, на котором, как на фундаменте, возводится его настоящее и грядущее. А характер человека, как правило, даруется Всевышним под стать главному предназначению каждой конкретной жизни.

Сколь ни тяжка была бы взваленная на крепкие плечи ноша, Владимир несет ее, выражаясь морским языком, не давая крена, не сгибаясь, «заводя» окружающих своим личным примером, силой убеждения, либо тем и другим вместе. Показывать, как надо действовать, любил и Петр Первый. Но делал это яростно, напористо в отличие от мягкой настойчивости Володи, а если требовалось, властность Петра, его жесткость, граничащая с жестокостью, способна была сокрушать все и вся. В чем-то роднит их неистребимая тяга к науке. Но если для царя России наука была нужна как мощный рычаг развития державы, то для Плоских она – тернистый путь в неизведанное, путь к установлению истины, без чего существование человечества неопределенно и зыбко, словно следы на сыпучем песке.

Многим из нас кажется, будто исследование древней истории хоть и огромный труд, но безопасный по своим последствиям. В самом деле, если доказательная база ученого-историка подобна крепости, кому захочется атаковать ее? Да и зачем? Ведь то, что было, то было, и ничего поделать с этим нельзя. И потом, разве давнее прошлое путается под ногами, тормозит свершения в настоящем? Разве оно не становится с течением веков, тысячелетий некой абстракцией, символом, преподносящим нам уроки из своего далека, словно гувернантка, которая прибыла из развивающейся страны?

Но правители обычно считают, что время, скрывшееся за горизонтом, им тоже подвластно. Карты истории перекраиваются гораздо чаще географических. А с них, карт истории, все, как правило, и начинается.

Попадать под железную пяту власти приходилось и Владимиру Плоских. Этому также способствовали иные из его коллег. «Ученые сажали ученых», – справедливо замечал в свое время Л. Н. Гумилев.

Наш герой, как пловец, который порой скрывается под набежавшей волной, но непременно снова и снова взлетает на гребни следующих волн, чтобы плыть дальше, к едва обозначившемуся в туманной дымке берегу.

Он не избалован вниманием правителей. Наград за свою полувековую деятельность Плоских получил от государства, пожалуй, меньше, чем заслуживает, но вполне достаточно, чтобы не ощущать себя обиженным. А вот общественного признания – хоть отбавляй. Мало кто из прикоснувшихся к истории не вспоминает с благодарностью его имя.

Пробую в кратком вступлении ваять академика, неоднократного лауреата Госпремии республики Владимира Плоских по законам скульптурного жанра, но он никак не дается, под напором его деятельной, мощной, полнокровной натуры трещит любая конструкция, какой бы прочный материал я ни пытался использовать.

А посему, дорогой читатель, прекратим это занятие и подготовимся к длительной, изобилующей всякими непредвиденными обстоятельствами археологической экспедиции по истории жизни Владимира Плоских, чтобы к ее завершению он предстал перед твоим пытливым оком таким, каким он был и остается поныне. Иногда – благодаря, иногда – вопреки тому, с чем сталкивала его на протяжении десятилетий непреклонная госпожа судьба, совладать с которой, пожалуй, потрудней, нежели с самой своенравной супругой.

В письме Нина сообщала об отце, Михаиле Харитоновиче: врачи обнаружили у него серьезную болезнь сердца и едва ли не главным условием и без того сложного лечения предписали полный покой и прекращение всяческого движения.

Владимир Михайлович представлял, как трудно отцу выполнять то условие, как он мучается от вынужденного бездействия, усугубляя тем самым свою болезнь. Сколько ему помнится, отец всегда был деятельным, энергичным, до краев занятым и на службе, и дома чем-нибудь важным, необходимым. «Безделье хуже неволи», – любил повторять он, даже с сыном предпочитая общаться тогда, когда находил ему рядом с собой ту или иную работу.

После войны им выделили участок почти в центре Акмолинска, на котором разрешено было поставить свой дом, а остальную землю, шесть-семь соток, отвести под огород. В ту пору Володя оканчивал третий класс, а Нина была на два года младше. Так что основная тяжесть по строительству дома легла на отца и мать, Елену Андреевну. Незадолго до этого Михаил Харитонович перенес две сложнейшие операции в связи с прободением язвы желудка, стал инвалидом второй группы. Но продолжал работать старшим бухгалтером в Управлении железной дороги, а в свободное время, когда выделили участок, занимался строительством своего дома, о котором, скитаясь до этого с семьей по случайным казенным углам, давно мечтал.

«Быть повсюду дома могут только короли, девки и воры, – шутливо говорил словами кого-то из классиков Михаил Харитонович, большой книгочей, замешивая при этом вместе с сыном глину для кирпича-сырца. И уже серьезно добавлял: – Обычный же человек, сынок, чувствует себя хозяином только в доме, поставленном им самим. Дом, в отличие от многих других человеческих дел, переживает своего хозяина и служит напоминанием о нем даже после его смерти».

– Ты хоть знаешь, где родился? – прищурившись, он смотрел на Володю.

– Конечно. В Акмолинске.

– Хе-хе-хе – с придыханием смеялся отец. – Какой знаток! Ему, видите ли, известен город, в котором он изволил появиться на свет. Но не под небом же, по­-цыгански, это произошло! А случилось сие таинство в доме бывшей еврейской синагоги, переоборудованной под жилье для работников нашего Управления. Там у нас была крохотная комнатка и кухня. Там мы с матерью и нарекли тебя Владимиром.

– В честь Владимира Ильича Ленина, – показал свою политическую осведомленность Володя. – Я ведь, как и он, апрельский.

– Когда при рождении человеку дается имя, то родители надеются, что он не затеряется в лабиринтах бытия, будет хоть в чем-то под стать своим известным тезкам. А их у тебя…

Володя с удовольствием слушал отца, говорившего, по словам матери, как по писанному. Рос он крупным парнишкой, уже в начальной школе значительно выделяясь среди сверстников. Телосложением явно пошел в деда, который был гораздо выше среднего роста, косая сажень в плечах, с широкими натруженными ладонями.

Во всем Володя охотно помогал родителям. Его не надо было просить, а тем более заставлять. Брался за любую работу: месил босыми ногами глину, густо посыпанную саманом, полученный раствор набрасывал кетменем в деревянную форму на два кирпича, тащил его волоком на бечевке в отведенное место, где сушились на солнце и ветру их старшие собратья.

Отец не обладал богатырской силой, был высок, сухощав, сутуловат, быстро уставал – сказывались операции, да и возраст уже поджимал – близко к пятидесяти, но он не подавал вида и старался все делать сноровисто, с улыбкой. Тогда Володя еще не догадывался, чего это ему стоило.

Теперь, сидя дома, за стареньким письменным столом, на котором лежало не раз уже читанное им письмо сестры, Владимир Михайлович, уже ученый секретарь Президиума Академии наук Киргизии, привычно поглаживал черные, коротко стриженые усы и думал о том, что отцу слишком часто приходилось перенапрягаться, многое делать сверх силы, и это не могло не отразиться на сердце. У всего есть своя мера весов, предел прочности, как металла, так и человеческого организма. Но почему-то те, в ком не развито чувство чрезмерного самосохранения, бережливого отношения к самому себе, больше других привлекают людей. Володя с детства замечал это на примере отца, видел, как к нему тянулись и соседи, и сослуживцы, и, естественно, они с Ниной тоже.

Как назвать такую способность держаться за краем возможностей, напрягаться сверх меры? Бесшабашностью? Беззаботностью? Нет. Скорее всего, бесстрашием каждого прожитого дня. Будучи железнодорожником, чья работа приравнивалась к передовой, отец не призывался на фронт. Но и в повседневности он вел себя как на фронте.

Когда в начале войны понадобилось ехать из обжитого Акмолинска в сельскую глушь, под Боровое, он, пороптав для приличия, отправился туда с женой и двумя маленькими детьми на долгие четыре года. Там в сельской школе и начал обучаться Володя Плоских. Из тех лет его память сохранила только терпкие запахи сосновых боров и кристальную чистоту кишащих рыбой озер. Это уже потом он узнает, что рядом с их селом размещались секретные военные объекты, где работал известный всему миру ученый – академик Владимир Иванович Вернадский. И сельская глухомань окрасится в памяти совсем в иные тона. И возвращение в Акмолинск незадолго до Победы уже не будет выглядеть столь значительным.

В окно его комнаты вплывало закатное, в оранжевых полосках небо. Верхушки набиравшей цвет сирени покачивались из стороны в сторону, словно во всем соглашаясь с ветром. Весна во Фрунзе приходит стремительно, в считанные дни устанавливая повсюду свой порядок. Уж сколько лет он здесь, а привыкнуть к этому не может, всякий раз удивляется, как быстро, без борьбы стирает она следы зимы. Да, такое ему, когда жил в Акмолинске, и не снилось…

Взгляд туманился, перед Владимиром Михайловичем опять представали картинки далекого детства.

После школы, быстренько сделав домашние уроки, Володя бежал в Управление железной дороги к отцу. На пути мрачно высилось облупленное, какого-то болотного цвета здание тюрьмы, обнесенное глухим кирпичным забором с тремя рядами колючей проволоки. По углам на вышках стояли часовые. Едва Володя придерживал шаг, косясь на «дяденек с ружьями», как от них доносилось: «Проходи, пацан, стоять здесь не положено».

Со временем часовые привыкли, что он ходит мимо в Управление, а назад возвращается с отцом, и уже не пугали его окриками.

Грамотных людей в Управлении не хватало. Володя, помогая отцу, подрабатывал: разбирал архивы, бесчисленные бухгалтерские отчеты, которые надо было подшивать и складывать в хронологическом порядке на стеллажи. Ненужные бумаги, которые зря занимали место, он безжалостно выбрасывал, чем приводил в восторг Михаила Харитоновича.

– Смотри-ка, а тебе удается отделить зерна от плевел, – говорил он, выборочно проверяя подготовленный на выброс бумажный мусор. – Весь этот хлам, копившийся годами, мешает находить то, что действительно необходимо.

Не ведал еще Михаил Харитонович, что это чутье сына, эта его способность быстро и точно отодвигать пустое, зряшное в продвижении к ценным сведениям будут потом постоянно помогать ему, ученому-историку, при работе в архивах (да и не только в архивах) своей страны и за рубежом. И тем самым сокращать путь от одного открытия к другому.

Похвала отца, была, конечно, приятна, но куда приятней было слушать его рассказы о разных приключениях, столь густо насыщавших его жизнь. Еще восемнадцатилетним пареньком он стал участником Гражданской войны. Сначала – в партизанском отряде, а через год – в рядах Красной армии. Причем, оказался он среди красных скорее по случаю, чем по убеждению. Просто красные провели мобилизацию в их селе раньше белых.

Прошел Михаил Харитонович красногвардейцем почти всю Сибирь, постигая между боями грамоту, занимаясь чтением книг. Где бы он ни очутился, первым делом старался найти библиотеку. Некоторые из рассказанных отцом эпизодов пережитого им особенно ярко запечатлевались в детской памяти.

«Немало бед нашей армии, да и мирному населению доставлял отряд белых под командой барона Унгерна. Однажды темной ночью наша разведка внезапно напала на его штаб. Всех, кто сопротивлялся, перебили, остальных, в том числе и барона, взяли в плен. Гнали их пешком до самой Читы. Когда подошли к реке, барон, который вел себя с нами высокомерно, вдруг, смутившись, признался, что не умеет плавать, боится воды. Что делать? Не пускать же ему пулю в лоб. Пленный такого ранга высоко ценился. И вот наш командир Перцев, длинный, худой, взваливает на себя этого напыженного барона и говорит с эдакой классовой злостью: «Последний раз, баронская шкура, проезжаешь на пролетарской спине, больше тебе не придется ни на ком ездить».

Охотно рассказывал Михаил Харитонович о своей жизни, да не все; то, что по тем временам вызывало разного рода опасения, он утаивал, отодвигал на задворки сознания. Зачем сыну знать о таких вещах, которые могут ранить его душу, повредить ему?

Вернувшись после гражданской войны в родное село, он увидел, как бедствуют крестьяне: многие годы их поочередно грабили то белые, то красные. Кругом нищета, впору по-волчьи выть. Но взялись они с отцом, Харитоном Ананьевичем, за хозяйство, впряглись так, что к ночи падали от усталости.

Постепенно нужда отступала, в доме наметился достаток. А тут приезжают к нему боевые товарищи, Антон и Филипп, служившие теперь в какой-то управе, и предупреждают: «Идет повсеместное раскулачивание. Вы тоже в списке. Бросайте все и бегите куда-нибудь подальше, чтобы не нашли. Иначе…». Вот тебе и на! Да какие же они кулаки? Всего-то две коровы и лошадь. Но раз в списке…

Харитон Ананьевич наотрез отказался бросать хозяйство. Столько сил в него вложено! Попрощался с отцом Михаил и подался в бескрайние казахские степи. Не знал, что прощается навсегда. Забрали все у них подчистую, и Харитона Ананьевича с собой увезли. Так и сгинул он, пропал его след.

После долгих скитаний устроился Михаил на стройке близ Аягуза. Кем только ни работал. Попутно учился в школе. Грамотных людей было мало. Когда перебрался в Акмолинск, взяли его на стройку счетоводом. К середине тридцатых годов он уже бухгалтер Управления железных дорог.

Все вроде бы шло хорошо. Ну, а вдруг узнают, что он бывший кулак, бежавший от наказания? Что будет тогда? Мысль об этом хоть и была усилием воли загнана в угол, но и оттуда доставляла беспокойство. Не хватало еще, чтобы и сын его, если ему открыться, тоже мучился, переживал.

– Папа, а кто находится здесь, под чернильными кляксами? – спрашивал он, показывая на такие места в энциклопедии.

– Леший его знает, – пожимал плечами Михаил Харитонович. Не будет же он называть имена расстрелянных полководцев Блюхера и Тухачевского, за одно упоминание которых можно было угодить в тюрьму.

Так вот и жили: неправду скажешь – стыдно, а за правду свободой поплатиться можно.

В домашних разговорах Михаил Харитонович избегал политических тем. Зато его жена, Елена Андреевна, мотнув головой в сторону висевшего на стене портрета Сталина, могла и матерок пустить, и в душегубстве обвинить.

– Перестань! Не тебе судить! – одергивал он.

– Зря пугаешь, – хорохорилась Елена Андреевна, – я пролетарских кровей!

– Дура! – сердился Михаил Харитонович, суровея взглядом. – О детях хотя бы подумай.

Судя по газетам, которые Володя вскоре пристрастился читать, преданность народа своему вождю была безграничной. Не могло в ту пору оно быть другим и у него со сверстниками. Откуда им было знать, к примеру, о существовании под Карагандой лагерей с политическими заключенными, которые обречены там были на смерть? Хотя находились КарЛАГи от Акмолинска совсем недалеко, а в самом Акмолинске был лагерь жен изменников Родины - АЛЖИР. Но чего-чего, а свои секреты власти тогда умели хранить.

Прозрение наступает при получении иной информации, отличной от первоначальной, и, надо полагать, более взвешенной, достоверной. Будучи уже авторитетным ученым-историком, Владимир Плоских первым откроет, примется изучать архивы КГБ Киргизии, которые касаются репрессированных сталинским режимом, первым своими публикациями подвигнет власти к реабилитации выдающихся ученых, политических деятелей республики, погибших в застенках КарЛАГов.

Им нравилась обстановка на железнодорожных путях, возле составов, которые после загрузки готовились к отъезду, отбытию в сторону передовой. Казалось, эта обстановка заряжает, наполняет окружающих боевым духом тех дальних опасных дорог, куда вот-вот помчится, разрывая воздух грудью, огнедышащий паровоз.

Но однажды на их глазах разыгралась драма. Солдат, стоявший около последнего, еще не опломбированного вагона, оглянулся на чей-то отвлекающий крик, а внутрь вагона ловко, как мышь в нору, прошмыгнул какой-то мужичок. Солдат ничего не заметил, а до ребят пока не дошло, для чего он туда прошмыгнул. Спустя несколько минут опять послышался протяжный крик, будто бы призывающий на помощь. Когда солдат оглянулся, всматриваясь, что бы это значило, мужичок с полным мешком шустро спрыгнул на землю. Еще бы мгновение – и он скрылся бы под вагоном, исчез на противоположной стороне. Но тут первым из пацанов опомнился Володя.

– Гляди, – крикнул он своему приятелю Мишке Буркову. – Это же вор! – и ткнул рукой в направлении подлезавшего под вагон мужичка.

Услышав, солдат среагировал быстро. Подбежал к вагону, в последний момент успел схватить вора за ногу и вытащить на платформу. Раздался топот сапог. Сюда бежали двое дежурных по составу. Скрутив мужичку руки, они повели его в здание вокзала.

– Смываемся, – скомандовал Бурков, и стайка мальчишек исчезла в густом кустарнике, растущем вдоль перрона.

Вечером за скудным ужином – густой похлебкой из картофельных очисток с тонкими ломтиками черного хлеба – Михаил Харитонович рассказывал домашним:

– Сегодня задержали вора, а через него и сообщников по банде. Они орудовали на нашем участке железной дороги. Действовали нагло, днем, когда этого меньше всего ожидают. Одни отвлекали охрану, другие лезли внутрь вагонов с продуктами, предназначенными для бойцов на фронте. Долго их не могли поймать. Нынче мальцы какие-то, Володиного возраста, подняв шум, помогли сделать это. Слышь, сынок, – спросил он, – ты случайно не знаешь, кто бы это мог быть?

Володя помотал головой. Зачем раскрывать то, что пацаны считали своим секретом? Отец, видно, кое о чем догадывался, но настаивать, выяснять дальше не стал.

С первым днем Победы у каждого взрослого или ребенка связаны свои воспоминания. Сохранились они и у Володи.

Ранним утром мать послала его к хлебному ларьку, чтобы он заранее занял очередь, пообещав подойти туда попозже. Стояние в очередях было для Володи привычным делом, почти ежедневно он проводил в них не один час.

Настроение тогда у всех было радостное, приподнятое, люди поздравляли друг друга с великим праздником. Было известно, что в ларек помимо кирпичиков черного хлеба впервые завезли белые круглые булки. Это усиливало общую праздничную атмосферу. Но тут кто-то пустил слух, будто белых булок завезли совсем мало, на всех не хватит. В толпе забродило недовольство, людей как подменили: лица стали хмурыми, взгляды настороженными, разговоры отрывистыми.

И вот, когда зарешеченное окошечко ларька открылось, толпа заходила волнами. Задние давят на передних, передние, притиснутые к ларьку, отталкивают рядом стоящих. Володя был сбит с ног, упал. Благо, к этому моменту подоспела мать. Как птица, которая, раскинув крылья, закрывает собой своего птенца, так закрыла собою сына Елена Андреевна, упавшая поверх него. «Мальчонку моего задавите, сволочи!» – ее зычный голос, словно удар кнута, прошил толпу.

Толпа вздрогнула, затихла, а потом медленно отступила от них. Володя еще не осознавал, что чудом остался жив, не покалечен. Ему помогли подняться, отряхнули, пропустили вместе с матерью вперед… Он с гордостью шел домой, неся перед собой большую белую булку.

Все это видится ему нынче словно со стороны: восьмилетний мальчишка, улыбающийся во весь рот, в потрепанной курточке защитного цвета и черных штанах, едва достающих до щиколотки, держит в руках, будто пойманную им жар-птицу, светящуюся булку хлеба. Таким счастливым запечатлелся для него первый день Победы.
Мать была в доме не столь заметна, как отец: она просто являлась естественной частью их дома – вела домашнее хозяйство, кормила и обихаживала мужа, детей. Выросшая в семье рабочего-шахтера из Подмосковья, она рано лишилась родителей и воспитывалась в детском доме, где, как ни странно, даже чтению и письму ее не обучили. Грамоту пришлось ей осваивать запоздало, с помощью детей – Володи и Нины.

Как и многие, считавшие себя «из простонародья», Елена Андреевна была сметлива и расчетлива. Когда после окончания университета Володя женится, и в отпуск приедет к родителям со своей молодой женой Валентиной, русоволосой, с точеной фигуркой гимнастки, Валя, сама душа нараспашку, поинтересуется у свекрови, как же получилось, что та нигде не работала, даже трудовой книжкой не обзавелась.

– Ага, – хитровато блеснет щелками глаз Елена Андреевна, маленькая, плотная, шустрая. – А ты считать можешь? Тогда считай, что больше: те 50 рублей, которые я бы зарабатывала в месяц, став уборщицей или разносчицей в столовой, или, допустим, 120 рублей, что набегали при продаже яиц, молока со своего хозяйства? А потом – дети накормлены, обстираны, присмотрены – город-то у нас не простой. Конечно, жизнь все равно не была сладкой. Того не хватало, другого… Но кому тогда легко жилось, а?

Больше вопросов на эту тему у Вали не возникнет. Глядя на нее, стремящуюся во все вникнуть, все понять, Володя молча улыбнется. Жизнь родителей протекала у него на глазах, и ему было хорошо известно, отчего и почему она складывалась именно так, а не иначе.

«Поиск смысла прошлых поступков, – подумается вдруг ему, – надо направлять не на обнаружение изъянов или достоинств, а на изучение причин, побуждающих к ним. Иначе слепок былого ведет в никуда».

Уже с тех пор историк будет проявляться в нем помимо его воли, ассоциативно, порой и в бытовых обстоятельствах. Ибо ученый-историк – это еще и философ, определяющий свой подход, свой угол зрения на то, что исследуется им в глубокой древности или недавнем прошлом, что встречается им в повседневности. Всплески ассоциаций, которые Владимир Михайлович не старался в себе заглушать, приведут его впоследствии и к созданию художественных произведений. В студенчестве он оттачивал перо на небольших рассказах, новеллах, а позже его проза обретет историческую основу.

Михаила Харитоновича в то время положили подлечиться в больницу, и Елена Андреевна, посоветовавшись с ним, обратилась к сыну с просьбой:

– Вова, сходил бы ты на базар да купил корову, а?

Огорошенный, Володя помолчал, подумал, наконец, спросил:

– Когда надо?

– Ну, хотя бы завтра. Отцу назначили диету – молоко, творог, сливки. А наша Милка как отелилась, так толку от нее никакого. Ты же знаешь.

– А если послезавтра?

– С уроками не успеваешь? Ох, и много вам задают. Ну, ладно. Когда соберешься на базар, деньги у меня возьмешь. Кое-как наскребли с отцом.

Обычно Володя помогал матери по хозяйству. Вскапывать огород считалось мужским делом – и он по весне брался за лопату. Таскать ведрами воду из колонки, что находилась за два квартала от дома, тоже приходилось ему. А сажать и выкапывать картошку? А косить и заготавливать сено? Да мало ли чем он занимался. Но чтобы покупать корову!..

Прежде всего Володе хотелось узнать, как это делается. Не пойдет же он на базар покупать первую попавшуюся корову. Спросить у матери? В курах она разбирается, да и в утках тоже, а вот купленная ею Милка под большим вопросом. Ест будь здоров, бока раздуваются, лоснятся, а молока мало. Зачем еще одна такая нужна?

Он слышал, что самой высокоудойной считается корова Мишки Буркова. Сходил к нему, поговорил с ним, с его матерью.

– Может, и мне пойти на базар? – предложил Мишка.

– Зачем? Я сам, – делить ответственность за возможную промашку Володя не хотел.

Отгороженная часть базара, где продавали скот, встретила его густым мычанием. Продавцы рвали покупателей на части. А тут мальчишка, рослый, но мальчишка, кому не охота побыстрей столковаться с ним. Галдят, уговаривают, нахваливают своих коров. А он словно никого не замечает, идет по рядам и смотрит, идет и смотрит. Долго ходил, по второму, по третьему кругу… Наконец, остановился около невысокой, поджарой, гладкошерстной коровы с большим дыневидным выменем.

– Сколько за нее просите?

Хозяйка в длинном вылинявшем платье назвала цену. Володя поинтересовался, чем кормят корову, какой дневной надой, далеко ли их дом?

– Пойдемте, – сказал он. – На месте подоите, там и рассчитаемся.

Пока хозяйка доила, Володя заглянул в корыто для корма. К его дну и стенкам липли остатки ячменя, который на треть, по сравнению с сеном, повышает удой. Пойманная с поличным хозяйка не стала юлить. Когда торговались, сбавила цену. Напоследок спросила:

– Скажи, чей ты будешь?

– Плоских.

– Тогда понятно, – последовал глубокий, уважительный кивок головой.

Отношение к роду, фамилии зависит от их главных представителей. В округе, где они жили, благодаря Михаилу Харитоновичу фамилия Плоских была почитаема.

Что Владимир Михайлович особенно ценил в Нине Павловне, так это редкостный для тещи дар не вмешиваться в семейную жизнь своей дочери. Правда, советовать она любила, как и все в ее положении, но этим и ограничивалась, не навязывала своего мнения, не настаивала, чтобы оно было безоговорочно принято к действию. Даже в воспитании их маленького сына Василия, который в первые годы проводил с ней почти столько же времени, сколько с матерью, Нина Павловна придерживалась очерченных родителями берегов. Не сюсюкала, не тряслась над ним, не хваталась за сердце, когда он падал и набивал себе шишки.

Владимир Михайлович как-то сказал на сей счет лишь одну фразу, и она запомнила ее навсегда.

– Мама, – сказал он – это наш сын и, что бы ни случилось, только мы за него в ответе, сегодня и всегда.

Она обожала своего зятя. Молчалив, деликатен, умен, точно знает, чего хочет в жизни и неуклонно движется в этом направлении. Но главное все-таки – его любовь к дочери. О такой любви она прежде только в книжках читала. Носит ее на руках как какую-нибудь принцессу, цветы дарит чуть ли не каждый день, обращается с ней ласково, уважительно, чего еще желать? За ним она словно за каменной стеной. Так бы и всю жизнь продолжалось, думала Нина Павловна и, чтобы не сглазить, сплевывала через левое плечо. Мелькнула, правда, запоздало, вдогонку мысль: он бы еще сыном своим побольше занимался, а то все у него разные поездки, друзья да работа, мальчонке не хватает мужского внимания. Мелькнула и тут же улетучилась, затерялась, словно что-то мимолетное, несущественное. Все-таки самым важным для Нины Павловны была прочность и святость союза ее дочери и Володи, Владимира Михайловича, союза, основанного на любви.

Оно и понятно: ей самой так не хватало этого в собственной жизни! По молодости все спешила, не задумывалась, все боялась, что жизнь промчится, не дав ей насытиться счастьем. Впрочем, а если бы и задумывалась? Спорить с судьбой – это как плыть против течения горной реки: гребешь, гребешь изо всех сил, а тебя вниз сносит…

Была она статной, белолицей, русые волосы до колен, сколько парней по ней убивалось. А тогда мода была на военных. Вот и выскочила за кадрового военного Алексея Ивановича Воропаева. Подруги от зависти сохли, еще бы – терский казак, весельчак, не мужик, а огонь, на гулянках среди парней первый.

Жили они в военном городке под Нальчиком. Мир в то время исподволь наполнялся тревогой. В военном городке пропитан ею был даже воздух. Когда родилась Валя, Алексей Воропаев сражался на Халхин-Голе, был тяжело ранен. Только подлечился, а тут: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…». Нина двухлетнюю дочь в охапку – и подалась с другими беженцами на восток. Паром, на котором плыли беженцы, немцы бомбили, обстреливали, но, слава Богу, они уцелели.

Через месяц, вдоволь намыкавшись и хлебнув горя, Нина с дочерью на руках очутилась в селе Теплоключенка, что на Иссык-Куле. Там сердобольные люди приютили, пустили их на постой. Казачьей бурки, которая была у Нины, хватало, чтобы укрыться, ощутить тепло, а есть нечего, сельчане сами жили впроголодь. За себя Нина не очень переживала, молодая, крепкая, жальче всего было крошку свою, Валюшу.

В то время стал приглядываться к пришлой казачке еще не старый потребсоюзовский снабженец Петр Филиппович. А ей лишь бы прислониться к кому-нибудь, опору обрести. Он предложил, и она, согласившись ради дочери, переехала в его дом.

Узнав об этом, Алексей Воропаев средь боев нашел время черкнуть весточку: «Приеду, порублю его, гада, шашкой». Но не приехал, не порубил. Так и осталась Нина с Петром Филипповичем, да еще двух детей нажила, брата и сестру Вали. Однако чувствовала, что настоящей семьи, где муж был бы любим и желанен, у нее не получилось. Пыталась наладить связь с первым мужем, Алексеем, в чем ей помогала рано повзрослевшая Валя, но, увы, треснувший сосуд не сохраняет влагу. Все усилия оказались напрасны. Теперь у нее одно желание, чтобы жизнь детей удалась.

Наблюдая за Валей, которая прогуливала по палисаднику маленького сына, с грустью вспомнила есенинское: «Не буди того, что отмечталось, не тревожь того, что не сбылось…».

– Валя! – услышала она из комнаты мягкий и настойчивый голос зятя. У него и характер, как зов: сначала тянет откликнуться, а потом – нельзя ему ни в чем отказать.

– Посмотри, мам, за Васей, я сейчас, – проговорила Валя, торопясь к мужу. Нина Павловна присела на скамейку, посадила рядом внука и стала рассказывать ему сказку. Вася вертел головой, недовольно бурчал, пытался слезть на землю, но постепенно успокоился, затих, и только маленькие серые глазен-ки внимательно следили за шевелением бабушкиных губ.

Володя был погружен мыслями в далекое прошлое. На столе толпились книги по истории отечественных и зарубежных авторов, а также хаотично разбросанные, исписанные мелким, но четким почерком листы бумаги – наброски его будущей книги о первых киргизско-русских посольских связях.

Он приучил себя работать дома не по жестко определенному регламенту, который могли разрушать разные обстоятельства, а всякий раз, когда для этого находилось время. От этого выигрывала и работа, и остальные дела и заботы, поскольку маневрировать, никого не обделяя, а твердо зная, что и зачем, Володя умел.

Едва на пороге появилась Валя, он отложил ручку, хотя мысль о едущем через казахские степи и Сибирь киргизском посланнике к русской императрице продолжала свой бег, переместившись пока на запасную орбиту сознания, и улыбнулся, отчего дрогнули под усами кончики губ и посветлели в легком прищуре синие глаза.

– Письмо от сестры получил, – сказал он.

– Знаю, оно ж в моих руках побывало. Сама взяла его утром из почтового ящика и положила тебе на стол.

– Так вот, хочу с тобой посоветоваться. Для начала прочти, пожалуйста.

Просмотрев письмо, Валя вздохнула:

– Сложная ситуация складывается, совсем для отца непривычная. Пока даже не представляю, какой можно предложить выход.

– Мне кое-что уже пришло в голову. Слушай,– и он поделился с женой своими соображениями. Выслушав его, Валя загорелась:

– А что, по-моему, в этом есть резон! Я двумя руками «за». Только…

– Только вряд ли удастся убедить его, если это будет изложено в письме. Нужен прямой разговор с ним. А, значит, придется на недельку туда съездить. Или ты думаешь иначе?

Ее белое, гладкое, как когда-то у матери, лицо, но в обрамлении пышных коротко стриженных русых волос слегка замкнулось, словно цветок, на который упали сумерки. Опять поездка… А вскоре у него предстояла еще двухмесячная экспедиция на юг республики.

– Поезжай, – сказала она. – И с тайной надеждой поинтересовалась: – А ты уверен, что в Академии тебя отпустят?

– Не переживай, отпустят, куда денутся, – сделал вид, будто не понимает, что именно ее волнует. – Там у меня переработок, то бишь отгулов, накопилось – воз и маленькая тележка. Да и повод такой, что вряд ли станут возражать.

Поднявшись, Володя подошел к ней, обнял и зашептал, щекоча усами маленькое, зардевшее ушко жены: «Куда бы я ни уезжал, я все равно остаюсь с тобой, только с тобой, ты же знаешь. Быть вместе куда важней, чем рядом. А вместе мы навсегда, и никакая разлука нам не помеха. Обещай, что не будешь грустить, ну, пожалуйста!» И он, как пушинку, поднял ее на руки и закружил по комнате.

«Ты сумасшедший!» – она обвила его шею руками, смеясь тихим, счастливым смехом.

3. ИСТОРИЯ С ТРИГОНОМЕТРИЕЙ
С тех пор, как в 1955 году Владимир Плоских уехал из Акмолинска во Фрунзе, чтобы учиться в здешнем университете, он познал все прелести многодневных поездок по железной дороге. А столичный железнодорожный вокзал, одетый в серую, шершавую, как кожа крокодила, шубу, с небольшими, на старинный лад окнами, стал для него словно родным. Даже не перечесть, сколько раз за минувшие десять лет ему довелось побывать в здании вокзала, пользоваться его услугами, а иногда и ночевать на лавках зала ожидания, причем, в качестве студента, которого застала врасплох ночь: возвращаться в общежитие поздно и потому – деревянная лавка да кулак под голову.

Когда теперь он поднимался по отделанным мраморной крошкой ступеням на привокзальное крыльцо, ему вдруг подумалось, что и судьба его могла бы сложиться совсем иным образом, если бы во Фрунзе не соорудили этот вокзал. Ведь при образовании Киргизской ССР государственные люди в республике и в Москве долго ломали головы над тем, какой же город сделать ее столицей – Фрунзе или Джалал–Абад, в чью пользу говорила уже проведенная из России железная дорога. Но выбор все-таки пал на Фрунзе, где гораздо сильнее были возможности развития промышленности и культуры. А коли столица, то к ней, как и полагается, провели железную дорогу, поставили у ее изголовья, умно использовав при этом рельеф местности, здание вокзала.

Сезон очередей в направлении Акмолинска, впрочем, переименованного к тому времени в Целиноград, уже наступил. Но опыт подсказывал Владимиру Михайловичу, что в последний момент перед отправлением поезда у кассира всегда найдется припрятанный про запас билетик. Правда, к его стоимости надо будет добавить трешку или пятерку рублей, в зависимости от обстоятельств. Операция незаконная, но в период всеобщего дефицита кто бы на это обращал внимание?

Место в общем вагоне его ничуть не смущало. Подумаешь, он и на товарняке отмахивал расстояния в полстраны. Взяв билет, успел прыгнуть на подножку уже стоящего под парами поезда, протиснулся сквозь галдящую публику, бросил чемодан на верхнюю полку и, потеснив слегка хмельного мужика в белой кепке, уселся у окна. Все это он делал настолько спокойно и деликатно, как нечто само собой разумеющееся, что никакого ропота не последовало.

Там, где пассажиры находятся в ограниченном, замкнутом пространстве, как в купейном или плацкартном вагонах, их поневоле тянет к сближению. Чем хорош общий вагон, так это размытостью и мимолетностью человеческих отношений. Поэтому Володя даже порадовался тому, что здесь ему удастся побыть наедине с собою: письмо сестры Нины не только встревожило его, но и всколыхнуло в нем воспоминания, нить которых все тянулась и тянулась. И когда поезд набрал ход, когда замелькали вперемешку дома, поля и деревья, он вновь окунулся в далекое прошлое…
После окончания школьной семилетки отец повел с ним разговор о его дальнейшей учебе.

– Со школой, сынок, ты, считай, распрощался. Не шибко, судя по отметкам, но кое-чему тебя там все-таки научили. Пора подумать о специальности, выбрать то, чем будешь заниматься всю жизнь. Да и мне надо помогать, сам видишь, здоровье у меня такое, что прежней нагрузки не выдерживает. Начнешь получать стипендию – это нам уже помощь.

В Акмолинске тогда было три училища: железнодорожное, сельскохозяйственное и педагогическое. Выросший в краю студеных зим с пронизывающими ветрами, пыльных бурь и жалкой растительности в остальные времена года, Володя не находил в сельском хозяйстве ничего для себя привлекательного.

– Я бы пошел в железнодорожное училище, – сказал он, – буду водить поезда.

Отец усмехнулся.

– Не все так просто. После училища никто сразу машинистом не становится. Сначала, будь добр, поработай кочегаром. Выдержишь, не сбежишь, тогда могут повысить – помощником машиниста. И только потом, через несколько лет, если ты зарекомендуешь себя хорошим работником, тебе доверят водить поезда. – Подумал отец, подумал и предложил: – А не лучше ли тебе пойти в педучилище? Ты спокойный, рассудительный – самый раз детей учить.

– Не хочу я в педучилище, – насупился Володя.

– Почему?

– Там одни девчонки!

– Ну и что? Нашел чего бояться. Не важно, с кем ты учишься, а важно, что из тебя получится. Об этом, прежде всего, должна быть твоя забота.

Любопытно, что в начальных классах школы Володя учился неплохо, а вот с пятого класса, когда сменились учителя, приноровился частенько пропускать уроки. Ему казалось, раз учителя еще его не знают, все это легко сойдет ему с рук. Спохватился поздно. Уже и мнение о нем, как несерьезном ученике, среди педагогов сложилось, и в учебе столько было упущено, что не наверстать. Впрочем, наверстать-то он смог бы, да не очень к тому стремился.

Одного решения поступать в педучилище, стать педагогом оказалось мало. Нужно еще было, сдав вступительные экзамены, набрать необходимую сумму баллов. Ах, эта сумма баллов, стольким желающим перекрывавшая путь! По математике и физике Володя получил четверки, по литературе двойку, а за диктант и вовсе единицу. Он понимал, что не блещет знаниями, но чтобы до такой степени…

И тут его выручила преподаватель русского языка и литературы, именно тех предметов, на которых он и споткнулся. Ксения Петровна предложила коллегам следующий вариант. Она выставляет Володе Плоских за диктант двойку, тогда по ее дисциплинам общая оценка – четверка, а поскольку мальчиков в педучилище почти нет, его, в порядке исключения, с такой суммой баллов можно будет принять. Эти доводы коллеги сочли резонными.

Правда, в первом семестре он остался без вожделенной стипендии. Но тут уж никуда не денешься, пришлось смириться. Неловко и стыдно было Володе за те исключения, поблажки, благодаря которым его зачислили в училище. Вот что особенно его мучило. И тогда созрел выход: чтобы избавиться от этих гнетущих душу чувств, надо основательно взяться за учебу, и больше никогда не выглядеть слабаком, нуждающемся в снисхождении.

С первых дней Ксения Петровна стала дополнительно заниматься с ним. «Каждый образованный человек, каковым считается педагог, должен быть безукоризненно грамотным, начитанным, знающим классическую и современную литературу,– говорила она. – Ведь по педагогу судят о будущем его учеников: каков у него уровень знаний, на такой предстоит им подняться».

Методика обучения грамотному письму была у нее весьма странная. Володя писал под диктовку газетную передовицу, потом сам выправлял ошибки, сличая свой текст с оригиналом, затем переписывал передовицу набело. И это – каждый день на протяжении всего семестра. Газетными передовицами он был сыт по горло на всю последующую жизнь. Еще долго в нем чувствовалась политическая подкованность. Но главное в другом. Ему удалось достичь того, чего добивалась Ксения Петровна: он стал писать без ошибок.

Экзамены зимней сессии Володя Плоских полностью сдал на пятерки. С той поры, где бы он ни учился, иных итоговых оценок у него не было. Среди текущих – да, всякое случалось, но оценки за семестр, курс, а тем более в дипломе сплошь высшей пробы. А как же иначе? Избавляясь таким образом от стыда за собственные прежние слабости, он укреплял свое достоинство. А это, согласись, читатель, немаловажное обстоятельство.

Из преподавателей училища, кроме, конечно же, Ксении Петровны, ему запомнился учитель рисования Вениамин Дмитриевич Кравцов. Рисовал он с натуры быстро и точно, умело схватывая не только суть предмета, но и подчеркивающие его индивидуальность детали. Володя с детства имел склонность к рисованию, особенно – маслеными красками. Ах, как старался он, отыскав дома альбом с цветными репродукциями картин великих русских художников, часами копировать наиболее полюбившиеся ему картины Васнецова, Шишкина, Левитана! Некоторые из них до сих пор хранятся где-то в его запасниках.

Кравцов и не расхваливал Володю, и не придирался по мелочам, а помогал ему хоть чуточку приблизиться к мастерству. Был он к тому же превосходным рассказчиком, которого все слушали, раскрыв рты, и внешность у него была колоритная – высокий рост, крупный мясистый нос, пронзительный, как у Врубеля, взгляд. Носил он светло коричневый сюртук, а вокруг шеи – небрежно намотанный шарф.

От Кравцова Володя впервые услышал о столице Киргизии – Фрунзе, в котором тому довелось жить несколько лет. С его слов воображение рисовало райское место: прямые зеленые улицы на фоне сверкающих снегом гор; вокруг домов море фруктовых деревьев, обильно увешанных плодами; краснобокие яблоки, душистые груши, свисающая гроздями темно-красная сочная вишня, доступная каждому прохожему. Погода чудесная, солнечно, тепло, лишь по ночам с гор дует легкий прохладный ветерок. Осенью все перекрестки завалены арбузами и дынями, которые стоят копейки.

Для акмолинских мальчишек и девчонок, привыкших лишь к своим зеленым и кислым яблокам, такую благодать невозможно было даже представить. «Прямо идешь по тротуару, а над тобой спелая сладкая вишня?» – недоверчиво вопрошали они. «Именно так», – улыбался учитель.
Михаил Харитонович не вникал в разные перипетии жизни и учебы сына. Получает повышенную стипендию и – слава Богу. Значит, и детишек в школе будет учить уму-разуму на совесть. Пока еще и не думалось ему, что у Володи может быть другой, кроме школы, путь. Поработает сын в младших классах, мысленно рассуждал Михаил Харитонович, наберется опыта, а там вполне возможна и заочная учеба в университете, чтобы преподавать уже старшеклассникам или, скажем, студентам того же педучилища.

Но когда Володя, окончив в 1955 году педагогическое училище, показал отцу диплом с отличием, дающий право поступать в любой вуз без экзаменов, мнение у Михаила Харитоновича переменилось.

Поздравив сына, он заявил, что иметь такой шанс и не воспользоваться им могут позволить себе лишь моты, транжиры и недотепы. Так что Володе надо собираться в Алма-Ату. Все-таки своя, казахстанская, столица, она и примет по-родственному, да и к Акмолинску ближе других столиц. Казахский университет кругом славится. Поскольку у Володи явная склонность к точным предметам, идти ему прямиком на физико-математический факультет.

Елена Андреевна поддержала мужа. Пусть Вова едет, выбивается в люди, пока этот… как его… шанс имеется. Дома с ними остается Нина, ей еще два года в педучилище учиться, а там видно будет.

Что касается младшей сестры, то она всегда была за брата горой. У них с детства сложились добрые теплые отношения, какие и должны быть у родных людей. Братом, высоким, крепким, красивым да к тому же теперь еще и отличником, Нина искренне гордилась и, пожалуй, дальше родителей видела, каким он станет.

Сама она выглядела как истинная сибирячка – широколицая, плотная, чернобровая и черноглазая, медлительная в разговорах и быстрая в делах. Уже тогда Володя знал: о чем бы ее ни попросить, она все сделает и сделает лучшим образом. Ей повезло с братом, а ему – с сестрой. Кого, как ни родителей, им оставалось благодарить за это?

Для самого Володи учеба в Казахском университете, жизнь в Алма-Ате представлялись чем-то заманчиво-несбыточным. Акмолинск тех лет был настолько провинциален, что желание молодежи выбраться из него старательно гасила боязнь, что такое вряд ли удастся. Это уж потом, преображаясь в Целиноград, а затем в Астану, город изменит психологию своих жителей. А тогда… Его отъезд для многих друзей попахивал авантюрой. Они были уверены, что к осени он вернется, и вся их компания останется нерушимой. «Ты только оттуда побольше алма-атинского апорта привези», – напутствовал друга вихрастый Мишка Бурков. Через год, когда Володя приедет домой на каникулы и они встретятся, Мишка признается, что просто подначивал его. Ведь он, как медведь, стоит его раздразнить – и все преграды ему нипочем.

С Алма-Атой Володя решил ознакомиться после того, как сдаст документы, будет зачислен на физико-математический факультет университета и обоснуется в общежитии. На все это, по его прикидке, уйдет дня два. А потом до начала учебы у него будет достаточно времени, чтобы осмотреть город, где ему предстоит провести пять лет прекрасной студенческой жизни.

И вдруг, словно обухом по голове: набор на физмат тех, кто окончил с отличием училище или школу, завершен. Принимаются лишь документы для сдачи экзаменов на конкурсной основе. Если хотите – пожалуйста. Узнав, по каким предметам сдают на физмат вступительные экзамены, Володя отказался. Дело в том, что в перечне значилась тригонометрия, а ее в педучилище почему-то не изучали. Алгебру и геометрию проходили, а тригонометрия, словно нечаянно выпавший зуб, отсутствовала. Естественно, знать ее в полном объеме он никак не мог.

Что делает наш юный герой, получив от ворот поворот? Может, впадает в уныние и плетется на железнодорожный вокзал, чтобы взять обратный билет? Как бы не так! Уже через два часа он садится в старенький горбатый автобус, который направляется во Фрунзе, надеясь добраться туда к вечеру или ночи. Не зря учитель рисования нахваливал киргизскую столицу, она сразу пришла ему на ум, едва первоначальный его план оказался перечеркнут. Пусть жалеет теперь Алма-Ата, что потеряла такого молодца, он все равно добьется своего, став студентом другого университета.

Это сейчас в Бишкеке куда, простите, ни плюнь, везде университеты. А в середине пятидесятых он был здесь один-единственный – Киргосуниверситет. Дождавшись на скамейке ближайшего сквера наступления утра, Володя Плоских собственной персоной явился в приемную комиссию и протянул заявление с просьбой зачислить его студентом физмата. Бывший в комиссии преподаватель Лачко бегло прочитал заявление и сказал то ли Володе, то ли сидящему рядом коллеге Чукубаеву:

– На физмат в этом году прямо наводнение. Уже перебор всякого рода отличников, а они все идут и идут. Вы, молодой человек, опоздали, – обратился Лачко к Володе, – придется, если не против, поступать на общих основаниях.

– А у историков как, нет перебора отличников? – спросил Володя.

– Нет. Но при чем тут историки, вы же собираетесь поступать на физмат. Так согласны идти на общих основаниях? – видя замешательство абитуриента, добивался ясности Лачко.

«Пролет» в Казахском университете не прошел даром. Володя взял первое заявление и порвал его на мелкие клочки. Достав из кармана заранее написанное второе заявление, но уже на истфак, протянул его члену приемной комиссии. Тот, пораженный, уставился на него, словно пред ним предстал сам Остап Бендер.

– Вы только посмотрите, что он себе позволяет? – воскликнул Лачко, ища поддержки у Чукубаева.

Лицо Володи выразило удивление невинной жертвы, которую грешно даже в чем-то подозревать.

– А разве я не имею права передумать и поступать туда, куда хочу? – спросил он.

– Испугались экзаменов на физмат и передумали? Ловко, ничего не скажешь, – Чукубаев тоже был возмущен. – Нам на историческом факультете не нужны студенты, меняющие свои решения, как перчатки. Из них ничего путного не выйдет.

Чтобы смягчить ситуацию, Володя мог бы объяснить, что в педучилище не изучали тригонометрию, а значит… Но делать этого он не стал. Все с тем же невинным видом стоял и ждал, пока они успокоятся. Правда была на его стороне. Понимали это и в приемной комиссии.

– На всякий случай у него в карманах приготовлены документы и на другие факультеты, – пробурчал, остывая, Чукубаев.

Володя молча похлопал по карманам, а потом и вовсе вывернул их наизнанку, оставив в ладони платок и смятую трешку.

– А вот на счет того, что из меня ничего путного не получится… это вы зря, – миролюбиво заявил он напоследок, еще не зная, что оба они, Лачко и Чукубаев, преподаватели исторического факультета. В ответ они только покачали головами: мол, посмотрим, посмотрим, как ты там у нас запоешь…
4. ПАШКА В ПРОРУБИ
Ох, как вовремя вспомнилась Володе эта сценка с выворачиванием карманов! Видно, память, проводя мысленно эту операцию, настолько обострила его чувствительность в этой области, что он вдруг заметил то, чего бы иначе вряд ли заметил. К нему в карман медленно, крадучись проникали чьи-то длинные гибкие пальцы. Вот они коснулись края кошелька, сжали его и потихоньку, не торопясь, словно бы нехотя, стали вытягивать наружу. В кошельке денег-то не густо, откуда их будет много у только что начавшего работать после очной аспирантуры ученого секретаря Президиума Академии наук? На обратную дорогу да родителям в качестве помощи. Но какое в данном случае имеет значение – много там денег или мало?

Володя резко повернулся и схватил не успевшую вынырнуть из его кармана чужую руку. Продолжая держать ее чуть выше запястья, он поднял глаза на сидящего вплотную к нему хмельного мужика. Из-под глубоко надвинутой на лоб летней, белой кепки ему навстречу блеснул насмешливый взгляд, а губы раздвинулись в ироничной улыбке.

– Не узнаете, Ваше Высочество?

Всмотревшись, Володя признал школьного товарища, с которым когда-то сидели за одной партой. В ту пору Володя был самым высоким в классе, потому-то его и звали «Ваше Высочество».

– О, ты, что ли, Федька? – воскликнул он.

– Не Федька, а Федор Кузьмич Рагунский, – подмигнув, поправил тот. – Афиши надо читать. Или ты в филармонию не ходишь, романсы русских композиторов в исполнении известных артистов не слушаешь? – и, перейдя на шепот, попросил: – Руку-то отпусти.

Они вышли в тамбур, разговорились. Оказывается, Федор окончил консерваторию по классу фортепьяно, каждое лето – гастроли, иногда выступает с сольными концертами, но чаще, как этот раз во Фрунзе, в качестве аккомпаниатора. Слышал от ребят, что Володя живет здесь, пытался найти, но… У артистов ведь как: то цейтнот со временем, то неожиданные паузы. В такую вот паузу он решил съездить к родителям, едва последний билет на поезд достался. Смотрит, Вовка Плоских в вагон вплывает, чернокудрый, стал еще шире в плечах, усы отрастил. Опешив, Федор не успел с ним поздороваться, как тот оттеснил его, уселся около окна и погрузился в думы. Чем же отвлечь его от этих дум? И так пробовал Федор, и эдак…

– Выходит, что лучшее средство привлечь к себе внимание – это забраться в чужой карман? – засмеялся Володя. – Ведь мог бы и схлопотать ненароком по физиономии.

– Мог бы, но кто не рискует, тот…

– Ты-то уже выпил. Я сразу почуял, потому, извини, и проявил бесцеремонность, оттеснив тебя от окна. Думаю, сидит себе под хмельком, какая ему разница, где сидеть.

– Было дело, провожали меня… Может, пообедаем вместе, а заодно и поужинаем? – предложил Федор. – Мне ведь тоже хочется послушать, кем ты стал, чем теперь занимаешься?.. А помнишь, как мы, сбежав с уроков, рыбачили на Ишиме? Удочки у нас всегда были наготове – спрятаны в прибрежных камышах. Червя насадишь, забросишь подальше и ждешь, не спуская глаз с поплавка. Ты был среди нас самым удачливым рыбаком. Рыба возле твоего крючка только и вилась. Пацаны, откровенно говоря, завидовали тебе. И подсечь ты умел вовремя, чтоб не сорвалась… А помнишь, как ты Пашку из второго «Б» спас, когда он провалился в прорубь?

Кивнув, Володя поправил: «Не я, а мы».

Как не помнить? Та зима была на удивление многоснежной и теплой для тамошнего декабря. Ишим давно уже встал, и по льду свободно ходили с берега на берег. Опасность представляли только рыбацкие лунки да проруби, в которых женщины полоскали белье. Едва прихваченные ледком, они заметались снегом, и угодить в них мог, потеряв осторожность, каждый. Возле таких мест взрослые вбивали шесты, но ветер порой валил их, прятал под снег.

Володя не очень-то любил подледный лов рыбы. Но куда меньше ему нравились уроки ботаники с их рыльцами и пестиками. Вела эти уроки занудливая учительница Роза Тимуровна, которая своей манерой рассказывать скучно и долго сделала этот предмет ненавистным для многих.

Вот и тогда, увидев в расписании подряд два урока ботаники, он отправился на Ишим. За ним увязались двое одноклассников – Федька и Максат. При подледном лове удилище не нужно, леска наматывается на палец, и поэтому снасти легко помещаются, притаиваются в портфеле среди учебников. Ближайшая к берегу лунка была обозначена шестом. Выбрав к ней прямой путь и пробуя перед собой прочность льда ногой, Володя остановился возле этой лунки.

– Ты начинай, мы пока постоим, поглядим, как у тебя получится, – сказал Федька, пряча зябнущие руки в карманы телогрейки.

Очистив лунку от свежевыпавшего снега и продавив пяткой отцовского ботинка образовавшийся на ней хрупкий ледок, Володя полез в портфель за удочкой. И тут он увидел, что к ним бежит какой-то малыш, но бежит не по их следам, а откуда-то сбоку, наискосок. На ходу малыш кричал: «Можно, я возле вас побуду? Можно? Мне интересно». На его пути лежало ровное покрывало белого снега. И вдруг, успев только ойкнуть и взмахнуть руками, он провалился. Не сговариваясь, все трое бросились ему на помощь. Володя добежал до проруби, в которой барахтался малыш, первым. Сложность была в том, что края проруби находились под снегом, одно неосторожное движение – и вместо спасителя станешь утопающим.

– Стойте! – приказал Володя. Сам лег и подполз к проруби.

Течение влекло мальчишку под лед, но он держался из последних сил. Вытянувшись до предела, Володя сделал рывок и схватил его.

– А теперь тащите меня! – Федя и Максат, взяв товарища за ноги, поволокли его вместе с мальчишкой от проруби.

Очутившись на твердом льду и поднявшись, пацан, с которого ручьями текла вода, заканючил:

– Пустите, пуговицу оторвали, меня мамка заругает, пустите…

Хорошо хоть Пашка – так звали мальчишку – жил рядом. Сдав его перепуганной матери, все трое разошлись по домам. Рыбачить больше не хотелось.

Ночью Володя долго ворочался, испуганно вскрикивал, видя во сне, как, спасая Пашку, сам проваливается под лед и его тянет вода в кромешную тьму. Этот сон возвращался к нему снова и снова, жуткий треск ломающегося вокруг него льда сеял липкий и знобкий страх. Неотступно лезла в голову мысль, что ему надо было сначала хорошенько прощупать ногой лед, а потом уже двигаться к проруби. Но ведь тогда, думалось ему, он мог бы опоздать, и река утащила бы Пашку. Во сне эти мысли сталкивались лбами друг с другом, высекая искры. То одна одолевала, то другая…

– Да-а-а…– помолчав, протянул Федор Рагунский. – Давно это было, но как вспомнишь, живая картинка перед глазами стоит. А знаешь почему? Потому что в нашей жизни столько ситуаций, когда только шагни – и попадешь на хрупкий ледок проруби, присыпанный сверху снежком. Драма еще и в том, что рядом обычно не находится такого, как ты, человека, который бы так быстро сориентировался и, рискуя собой, кинулся на выручку.

Володя поморщился.

– Все это – глубокая философия на мелком месте, – сказал он. – Не лучше ли пойти в ресторан, сам же предлагал, и устроить обед, плавно переходящий в ужин?

В вагоне-ресторане Федор быстро освоился. Перво-наперво сел за обшарпанное пианино – пусть Володя знает, что он не какой-нибудь враль – и так искусно стал исполнять романсы, что директор ресторана, пожилая, сухонькая женщина, растрогалась и пообещала бесплатно поить и кормить его до самого Акмолинска–Целинограда.

– Ни в коем случае, – отказался Рагунский, – я человек не бедный, играю только в честь встречи с моим школьным товарищем. Единственная просьба, не подсаживайте к нам никого, у нас долгая дружеская беседа.

Так они и проговорили всю дорогу. Правда, говорил больше Федор, а Владимир слушал. И удивлялся: только три старших класса проучились вместе, а сколько общих воспоминаний, как легко перебрасывается мостик из тех лет в настоящее…

Вот и в этот раз, приехав домой после Нининого письма, Володя сразу обратил внимание, как сдал отец. Вынужденный теперь по настоянию врачей постоянно соблюдать постельный режим, он ослабел, стал беспокоен, мнителен. Думы о собственной бесполезности точили его, как точит жук-короед древесину. Все, что ни советовали жена и дочь, вызывало в нем только досаду. Женщины хотели, чтобы он как можно больше отдыхал, оберегали его от любых забот, готовы были хоть из ложечки кормить, лишь бы он был здоров, и у него было хорошее настроение.

Обрадовавшись сыну, Михаил Харитонович потянулся к нему, приподнимаясь на кровати. Нина подложила под спину отцу две пышные подушки, и он невольно в позе восточного хана принял почтительные объятия сына. Володя, ощутив похудевшее тело отца, застеснялся своих крутых плеч, мускулистых рук, ему стало неловко, что он такой большой и здоровый рядом с больным и немощным отцом.

– Здравствуй! – бодро говорил он ему, а у самого усы подрагивали, и на глаза наползала предательская влага. – Ты выглядишь молодцом! Надо держаться, кто нам всегда подавал в этом пример?

– Вот и ты туда же, – покачал головой отец. – Разве я вас учил привирать? Тоже мне, нашел молодца. Молодцом я был, когда на коне за беляками гонялся, когда за твоей матерью ухлестывал, когда на стройках работал, вагоны разгружал, когда… – Он замолчал, задумался, потом неожиданно спросил: – Ты мне лучше скажи, только без барабанного треска, искренне скажи, зачем человеку жизнь, если он становится беспомощным, бесполезным? Как я, например? И сам мучаюсь, и других возле себя мучаю.

– Ну, и вопросики ты подбрасываешь, отец. Жизнь что, заводная игрушка: сломался завод – и ее выбросили? – Володе не хотелось дискутировать на общие темы, и он сделал поворот в конкретное русло подготовленного заранее разговора. – Откуда вдруг возникли эти странные мысли о твоей бесполезности? Столько пережито, столько всего видено-перевидено, а в памяти сколько хранится…

– Что было, то было, да быльем поросло, – в голосе Михаила Харитоновича послышалась горечь. – Правильно говорится: прошлое не воротишь.

– Да, вернуть, пожалуй, нельзя, но ведь сохранить-то можно. Сегодня из нас только ты один знаешь, откуда здесь появился род Плоских, как жили, чем занимались наш дед и прадед, из каких событий, тревог и надежд складывалась твоя жизнь, где тоже много любопытного намешано… Все это пока только в твоей памяти, а коснись уже меня или Нины – идущая издалека нить обрывается, пусто, словно с нас только, акмолинских, и начинается род Плоских.

Михаил Харитонович усмехнулся.

– Как же, с вас… Не много ли на себя берете?.. Разве я не рассказывал, что предки наши жили в давние времена на Черниговщине? Да… Возможно, так бы все и оставалось, если бы ваш прапрадед Ананий Емельянович, бывший крепостным крестьянином, не взбунтовался вместе с другими крестьянами против самодура помещика. Его усадьбу они сожгли, но были пойманы, жестоко выпороты и в 1865 году сосланы на вечное поселение за Урал, в Тобольскую губернию. Там, среди лесов и болот, они прожили около четверти века. И все мечтали о лучших землях. Наконец, им удалось перебраться в Барабинские степи, в Барнаульский уезд, село Половинное. А было их уже – ого! Ананий имел девять детей, шесть сыновей и три дочери, у его братьев тоже были большие семьи, так что род Плоских разрастался. До сих пор в Алтайском крае есть Плосковский район, где жители в большинстве своем носят такие же, как у нас, фамилии… Впрочем, что-то я разговорился, разворошил ты, Володя, мою память, как угли в золе. Когда-то мой отец подолгу мне рассказывал о наших предках, о нашей родословной. И там, – Михаил Харитонович коснулся пальцами лба, – чего только не хранится. Будто на каком-нибудь складе.

– Так это же здорово! – обрадовался Володя. Все шло по намеченному им плану. И пока даже легче, нежели представлялось вначале. Правда, с Ниной он не успел предварительно переговорить, но она поймет и поддержит, тут у него не было сомнений. – Зачем столь ценные для нас факты, сведения хранить в голове, будто на каком-нибудь складе, как ты выразился? Есть такое предложение, отец. Оно исходит от меня и Нины. Нам хотелось бы, чтобы ты начал работать над книгой под условным названием: «Плоских. История нашего рода». В ней следует подробнейшим образом описать все, что тебе известно о давних и близких представителях нашей фамилии, о твоей собственной жизни.

Михаил Харитонович отнесся к словам сына весьма скептически.

– Зряшная, по-моему, эта затея, – сказал он. – Я понимаю, род, скажем, Романовых, Пушкиных, Чайковских, Шолоховых, Жуковых… да мало ли в России знаменитых фамилий, которые у миллионов людей на слуху. Когда о них пишут, тут все ясно. Великие примеры, замечательные образцы… А судьба рода Плоских вполне рядовая. Зачем писать? Кому это интересно?

– Нам интересно. Интересно и важно. Мы ведь не перекати-поле, лишенное корней. Правильно, Нина? – Сестра кивнула. Она знала, что Володя найдет выход из того положения, в котором оказался прикованный к постели отец. А он продолжал: – Каждая нация, каждый народ, каждая страна имеют свою древнюю и современную историю, изучают ее. Почему же отдельный человек, как правило, лишен возможности черпать из книги, созданной его предками и передаваемой по цепочке, информацию о своей родословной? Мы говорим о генетике, о генетическом коде поколений, но, обернувшись, охватываем взглядом лишь отца и мать, бабушек и дедушек. А дальше – выжженная степь беспамятства. Нормально ли это? Конечно же, нет! Ты называл великие имена… Я с удовольствием почитаю их родословную, но это ничуть не ослабляет моего желания побольше узнать о своей.

В разговор вмешалась Елена Андреевна. Ну, нет у мужиков совести, все дела, дела, о какой-то книге уже час толкуют. А у нее по случаю приезда сына праздничный обед готов – борщ, пельмени, винегрет, и к ним – графинчик с холодной водочкой. Пора приступать. Если же говорить невтерпеж, то и за едой можно.

Только теперь Володя почувствовал, как проголодался. Все-таки дорога есть дорога, и никакой ресторан не заменит материнской еды. Он ел, нахваливая, и краем глаза наблюдал за отцом. Только когда тот перестанет возражать, когда у него иссякнут аргументы и он согласится написать книгу, только тогда можно будет считать свою миссию выполненной.

Но Михаил Харитонович не спешил продолжать прерванный разговор. Его больше интересовало, чем занимается в Академии наук Володя, как сочетается это с проводимой им научно-исследовательской работой, куда, в какие края собирается он в экспедицию. Оказывается, по просьбе отца Нина купила карту Киргизской ССР, и он со свойственной ему скрупулезностью отмечал места, где с научными целями бывал его сын. Знал бы он, что пройдут десятилетия, и даже на географической карте мира трудно будет найти интересную для академика Плоских страну, куда бы не пролег его путь.

Нет ничего бесперспективней, чем навязанная идея. Понимая это, Володя не проявлял излишней настойчивости в том, ради чего он, собственно, и поспешил приехать. Всему свой черед. Отец наверняка думает об этом, хотя не показывает вида. Зерно брошено, и оно прорастет. Нина, умница, тоже не пытается форсировать события.

– Что-то вы закинули удочку относительно книги, которую, якобы, мне надо писать, и замолкли, – на второй день, не выдержав, заявил отец. – Или закинули сгоряча, а сами в кусты? Убедились, что зряшное это дело, да?

– Почему же? – спокойно возразил Володя. – Наша с Ниной точка зрения абсолютно ясна. Мы ее высказали. Такая книга будет очень полезна для твоих потомков, включая, разумеется, нас. Важно, чтобы ты отнесся к ней, как к очень серьезной и нужной работе.

– Но вы учли, что я не какой-нибудь писатель, и буду излагать события далеко не так увлекательно, как хотелось бы?

– Прежде всего, требуется достоверность, – успокоил его Володя. – Это не детектив, не психологический роман, а история конкретной семьи, конкретного рода, история, если по возможности и красочная, то лишь в определенных эпизодах. Разве сравнить манеру повествования, скажем, в «Бедной Лизе» Николая Михайловича Карамзина и в его же главном труде «История государства Российского»? Задача, которую ставит пишущий, определяет и стиль изложения.

– Но ведь это огромная работа – рассказать обо всем, что мне известно, – опять заколебался Михаил Харитонович. – Справлюсь ли? Хватит ли у меня времени, сил, чтобы все закончить?

– Хватит, – заверил его сын. – Свеча горит, когда есть воздух. Наш воздух – это интерес к жизни, к тому, что мы делаем. Работа действительно большая, не на год, не на два. Мы потом ее отпечатаем, переплетем. И знаешь, чего бы еще хотелось?

– Чего?

– Чтобы твои потомки продолжали эту книгу рассказами о себе. Ведь когда будет заведен такой порядок, при котором каждому рано или поздно придется описывать все произошедшее с ним за целую жизнь, тем самым словно отчитываясь перед своими детьми и внуками, он и вести себя будет достойно, без фокусов и вывертов. Иначе же стыдно. Но основу закладывать придется, отец, тебе. Вот сюда, – Володя показал на привезенную стопку тонких тетрадей, – записывай все, что вспомнишь. Это твой черновик. А сюда, – рядом легла толстая общая тетрадь в дерматиновом переплете, – перепишешь все из черновика после доработки, набело… Знаешь, есть у великой русской поэтессы Анны Ахматовой такие замечательные строки:

Не откладывая, еще до отъезда сына Михаил Харитонович приступил к работе. Писал он медленно, подолгу размышляя над каждой фразой, старался, чтобы мысль в тексте была выражена точно и доходчиво. Но иногда воспоминания захватывали его, торопили перо, речь письма получалась сбивчивой, неясной. И тогда он перечеркивал все, и сызнова брал разбег с чистого листа. Только в тех случаях, если болезнь сильно донимала его, хватала за горло, Михаил Харитонович позволял себе отлеживаться, не писать. В остальные дни график у него был жесткий – «ни дня без строчки».

Около пяти лет создавал он свою книгу. Нужное, полезное дело, за которое благодаря сыну и дочери ему пришлось взяться, подобно ветру развеивало душевную хмарь, заряжало энергией. Вопреки прогнозам врачей его жизнь была значительно продлена. Когда же он переписал весь текст из черновых тетрадей в три толстых общих тетради и поставил точку, дарованный ему срок быстро истаял.

Приехавшие на похороны Владимир Михайлович и его жена Валентина Алексеевна были удивлены. В последние годы отец никуда не ходил, вынужденно вел замкнутый образ жизни. Но едва известие о кончине старшего Плоских распространилось по Целинограду, возле его дома стала собираться масса людей, пожелавших проводить в последний путь одного из первых и, оказывается, очень известных работников Северо-Казахстанской железной дороги. «Иной раз и солдат, если они того заслужили, хоронят как маршалов», – сказала мужу Валентина Алексеевна. В ответ он только кивнул головой.

…Елена Андреевна была гораздо моложе Михаила Харитоновича и в мир иной отправилась значительно позже него. Их дети, Володя и Нина, остались теперь за старших в этой ветви рода Плоских.

В свое время, окончив педучилище, Нина по совету брата приехала во Фрунзе, поступила на заочное отделение филфака Киргосуниверситета. Окончив его, жила и работала в школе Горной Маевки. Когда серьезно заболел отец, она вернулась домой, и уже больше не покидала надолго Целиноград.

Сестра сделала очень много для поддержки больных и стареющих родителей, считает Владимир Михайлович. Хоть и поздно она вышла замуж, но, слава Богу, не обожглась. Ее муж Володя Смыковский – из высланных в предвоенный период поляков, – человек работящий и добрый. У них двое уже взрослых детей, один переехал в Польшу, другой остался в Казахстане. Сама Нина Михайловна продолжает педагогическую деятельность, пользуется среди коллег Астаны (ранее Акмолинск, Целиноград) заслуженным уважением.

Вот так, в эскизной манере, автор завершает эту главу, чтобы, расставшись с близкими нашему герою людьми, уже не возвращаться к описанию их судеб в дальнейшем.