Путешествие из ниоткуда в никуда или Виктор Пелевин как зеркало последней революции

или

В романе «Чапаев и Пустота» автор пытается одолеть проблемы самоидентификации личности в современном ему обществе. Одолевает, правда, не без натуги и с помощью совсем не почвеннической идеологии – буддизма дзэнского толка.

Хотя, как посмотреть на почвенничество. Культурное пространство семидесятых-восьмидесятых прочно прописало на кухнях все цивилизационные достижения немарксистского толка. Именно по множеству кухонь расползались разнообразнейшего толка учения, формирующие мировоззренческие основы. А нужда в этом была сильная, ибо учение Маркса, которое было абсолютно вездесуще (по причине того, что оно было якобы «верно») рождало совершенно наглядную картину несоответствия марксизма самому, собственно, миру. Между реальностью и марксистской теорией сияла та самая «пустота», о которой так любили распространяться даосы и буддисты, но набитая всякой неприглядной дрянью, ибо природа, как известно, пустоты не терпит. Поэтому вскормленная на хорошей классической литературе советская интеллигенция пыталась эту самую пустоту очистить. Чтобы не воняло, наверное.

Кто диссидентствовал, кто просто жрал хань (почему-то свойское название водки было китайским!), но было немало интересующихся системообразующими вещами: философией, эзотерическими учениями и нестандартными для русского человека религиями, в том числе йогой и буддизмом, включая его разновидность дзэн. Благодаря кухонному политпросвету и самиздату в семидесятые-восьмидесятые буддизм пустил в российских умах достаточно разветвленные корни, о чем наглядно свидетельствовал в частности фильм Тарковского «Жертвоприношение». Конечно, снял он его на Западе, но во времена, когда о дзэн и прочем подобном «за бугром» уже подзабыли. Но для Тарковского, пасшегося на подневольных российских нивах, дзэн был ещё актуален, так что западную свободу творчества он использовал, чтобы явить народу свои советские буддийские наработки.

Оставшиеся на большой родине писатели и режиссеры вплести в свое творчество популярные основы популярного буддизма не могли в силу естественных для соцреализма причин, поэтому серьезного влияния на нашу литературу буддизм не оказал и прозябал в устном кухонном фольклоре.

Исключением является, пожалуй, только Пелевин. Да и то, приходится говорить о его раннем периоде, который, с моей точки зрения, оканчивается романом «Чапаев и Пустота». Мотивы буддизма в творчестве Гребенщикова несопоставимы с пелевинскими по масштабу, так что и поминать их дальше не будем.

«Бубен нижнего мира», «Бубен верхнего мира», «Гость на празднике Бон» - уже в самих названиях заявлена буддийская тема. Но основное – внутри, в содержании рассказов. Иллюзорность и призрачность бытия, оковы сансары, мешающие человеку быть самим собой и быть счастливым – то зло, которое в конечном итоге рождает желания и мешает быть счастливым – как конгруэтнтно это сознанию человечества пятидесятых- семидесятых! Разве не о том же в сущности говорят Гуссерль, Хайдеггер и экзистенциалисты? Россия была не исключением. Осознание собственной потерянности – характернейшая черта семидесятых-восьмидесятых в России. Давление общества на личность, существующее и в наше время (и достаточно сильное давление!) по своему цинизму уступает давлению коммунистического периода (возможно, временно - сейчас работают тоньше, но вполне эффективно).

В те далекие времена идеология навязчиво следовала по пятам совка с пеленок. В школе и институте за совком присматривали комсорги, дома поливали словесным сором из радиоприемников и телевизоров, на работе брал в нежно-стальные объятия местком, а еще его пасли полчища стукачей, работающих на режим, кто за страх, кто за совесть. Это была липкая паутина, противная, несмотря на то, что жили в ней с младенчества. Противостояние системе часто сводилось к поискам своего истинного я внутри себя, там, где ты можешь и должен быть свободен.

Но, как ни странно, освободиться внутри себя оказывалось очень и очень непросто. Обретение внутренней свободы – удел немногих. Для этого необходимо было сбросить с себя гнет не только внешний, государственно-идеологический, подталкивающий к уходу, но и отбросить ценности, комплексы и страхи, нажитые за долгие годы, причем и те ценности, за которые боролся. Имеется ввиду прежде всего достижение «свежего взгляда», который должен применяться к любым оценкам.

В повести «Желтая стрела» жизнь обывателя сравнена с жизнью обитателей поезда, несущегося много лет к разрушенному мосту – прямая аналогия с постперестроечной Россией, временем, когда странно осознала, что ее много лет несло по неведомому пути, как ту самую птицу-тройку, но у которой пьян не только ямщик, но и коренной с пристяжными. Осознала-то осознала, но ничего изменить не смогла… Поезд «Желтая стрела» несется к гибели, а у людей, захваченных сиюминутными проблемами, не хватает времени крепко, как следует задуматься о будущем и не позволять себе больше нестись в небытие вместе с поездом, соскочить и стать хозяевами своей судьбы. В повести уже обрисованы основные мотивы, раскрытые в романе «Чапаев и Пустота», и поэтому ее можно считать предшественницей романа.

Действительно, здесь затронуты и проблемы тяжкого осознания себя, груза ложных нажитых ценностей, которые мешают трезвой самооценке и поискам выхода из тупика, проблемы надличностных сил, увлекающих судьбы людей за собой и играющих ими до тех пор, пока человек либо погибнет, либо осознает, как ему выйти из игры.

Роман «Чапаев и Пустота» начинается в первые годы после октябрьской революции на Тверском бульваре, а заканчвается примерно в том же месте в начале девяностых прошлого века. Закольцовка далеко не случайна. Автор намеренно сопоставлет время и место, ибо в принципе время конца восьмидесятых – начала девяностых вполне можно назвать временем революционным, никакой эволюцией не пахло. Поразительно совпадение «визуально-смысловых акцентов» - партийная пестрота, митинги, разгоны демонстраций, аналог февральской революции в виде путча, и даже отречение государя от престола – я имею ввиду отречение Горбачева. В обоих случаях велись войны за власть и собственность. И если в последней революции войны за власть были почти бескровны, не считая путча и осады белого дома, то войны за собственность велись бандитами и коммерсантами достаточно кроваво.

Поэтому и обитатели несуществующего города Алтайск-Виднянска и обитатели психбольницы в принципе находятся в сходном положении. В обоих случаях война идет где-то за пределами, а что в психушке , что в городе собрана публика, которая в нормальной жизни никогда встретиться не могла бы. Публика характерная, определяющая «рисунок времени» - в гражданскую герои Фурмановского «Чапаева», белые офицеры, барон Унгерн, красные ткачи, в психушке восьмидесятых-девяностых – бизнесмен, лузер и странный гибрид травести и Арнольда Шварценеггера.

Конечно же, столь разные герои вводятся для того чтобы при встрече провоцировать друг друга на смыслоопределяющие поступки и беседы. Надо сказать, что в самом первом подробно описанном месте столкновения разнородных сил гражданской войны, а именно в ресторане города Алтайск-Виднянска, Пелевин дает столь неожиданно безвкусно нарисованную картину, что закрадывается мысль: «а стоит ли читать дальше»? До того стилистически неравноценно написано посещение ресторана Петром и Анной, что диву даешься. Чего только стоит бокал вина, выплеснутый в лицо – сверхбанальность из советских представлений о дореволюционном декадентском шике, но после этого автор описывает совсем уж изумительную вещь – в ответ на оскорбление Петр зажимает пальцем горлышко бутылки шампанского, разбалтывает его и затем пенной струей поливает Анну. Рядом за столиком колется героином штабс-капитан Овечкин, что не мешает ему встрять в конфликт Анны с Петром. Шалость автора, сцена, достойная школьной стенгазеты? В сцене в ресторане из романа «Чапаев и Пустота» чувство меры автору изменило радикально. К счастью, подобных мест в произведениях Пелевина так мало, что можно к ним относиться как издержкам, неизбежным даже для больших мастеров.

Но вернемся к роману. Поэт Петр Пустота живет в двух временных слоях. В двух революционных ситуациях, так сказать.

Вопрос о месте поэта в революции решается автором совсем не так, как у Булгакова. У Булгакова писатель сопоставлен Христу, который идет на смерть, и, следовательно, писатель должен оставаться со всеми, с народом, несмотря на то, то ему грозит Голгофа. Такова цена истины. Пелевин же принимает даосскую позицию, заявленную Лао Цзы – «если в государстве нет дао, из государства нужно уйти». Можно заметить, что эта позиция в интерпретации Пелевина бесспорно аристократична и никак не связана с русской литературой традицией (отчего-то хочется сказать – наконец-то!). Оно и понятно, время настало другое, устали от гегемонии гегемона( которая на самом деле была гегемонией партийных царей).

Основание авторской позиции – не только даосское, но и вполне дзэнское (дзэн впитал многое из даосизма). И вопросы русской литературной традиции «кто виноват?» и «что делать?» заменены в романе на вполне дзэнские «насколько ценен этот мир?», «насколько он важен для тебя?» Решение рассматривается тоже в двух дзэнских аспектах - освобождение личности и нереальность мира и его ценностей.

Освобождение личности сквозной мотив ранней прозы Пелевина. Это бесспорно гуманистический мотив. Дзэнский вариант этики с проповедями недеяния и тотального индивидуализма парадоксально гуманистичен, так как человеку незачем быть злым, если он не привязан к плодам жизни сей, а, следовательно, ему незачем возжелать чего не нужно. Несвободный человек подобно паровозу тянет за собой огромный состав ценностей и привязанностей. В романе Чапаев символически отцепляет вагоны, чтобы показать Петьке, что единственный способ освобождения - избавиться от всего ненужного, что ты тащишь с собой по жизни. Сюда относятся, в частности, и разного рода духовные сокровища, накопленные нами из тщеты и гордыни, не говоря уже мудрствованиях и соображения престижа.

К сожалению, мы должны констатировать, что тем самым Пелевин рекомендует интеллигенции избавиться от своих рефлексирующих привычек, что для интеллигента смерти подобно.

Духовным отцом, а точнее «бенефактором», то есть благотворно влияющей на развитие личностью, для Петьки является Чапаев. И если Петька предстает перед нами в качестве поэта, волею судеб ставшего ординарцем Чапаева, то Чапаев формально тот самый комдив из фильма. И в то же время некто совсем другой, абсолютно другая ипостась. И это не только постмодернистский прием, хотя все произведения Пелевина, вплоть до последних – постмодернистские.

Плоть романа - игра. Это мир, в котором существуют и рождаются тексты. Игра текстов, игра в бисер. Что от истинного Чапаева в персонаже с этим именем ничего нет – нормально (возможно, что и у Фурманова Чапаев не такой, каким он был в жизни). Да и дело совсем не в этом. Чапаев – постоянная смена масок. Это и игра, и намек на то что, личность определяется истинной природой плюс маской, полученной в этой жизни. Сами персонажи романа во многом являются масками, смена которых и характеризует их истинную природу.

Чапаев проводит с Петькой классические дзэнские тренинги. Для постижения своей истинной природы, а тем самым и освобождения, Петька должен разгадывать коаны учителя. Действительно, большая часть бесед с Чапаевым начинается с какого-нибудь парадоксального высказывания. Например:

Пытаясь разобраться с противоречиями, «снимая» их в синтезе, Петр Путота приобщается к дзэнским мудростям и познает свою истинную природу.

Довольно настырно весь роман обыгрывается эта темочка:

Именно таким образом, поняв свою истинную природу, и может человек освободить свою личность и поиметь все, что к этому, по мнению дзэнцев, прилагается – истинное счастье и духовное могущество, в частности. А это неотвратимо должно привести к познанию нереальности мира и ничтожности его ценностей. Вот тогда мир из угрозы и загадки станет тем, чем ему и надлежит быть – нестрашным ничем. Вот счастье-то.

Беседы-занятия Петьки с Чапаевым проходят в баньке, так похожей на загробную баньку с пауками, о которой писали Достоевский и Къеркегор. Вот стержневой момент их занятий, квинтэссентция, так сказать:

«- Просто в какой-то момент становится ясно, что это сон, и все, - сказал я нерешительно. - Когда становится уж слишком не по себе, вдруг понимаешь, что бояться на самом деле нечего, потому что...

- Почему?

- Я пытаюсь подобрать слова. Я бы сказал так - потому что есть куда просыпаться.

Чапаев хлопнул ладонью по столу.

- А куда именно просыпаться?

На этот вопрос ответа у меня не было.

- Не знаю, - сказал я.

Чапаев поднял на меня глаза и улыбнулся. Мне вдруг престало казаться, что он пьян.

- Молодец, - сказал он. - Вот именно туда. Как только тебя подхватывает поток сновидений, ты сам становишься его частью, потому что в этом потоке все относительно, все движется и нет ничего такого, за что можно было бы ухватиться. Когда тебя засасывает в водоворот, ты этого не понимаешь, потому что сам движешься вместе с водой и она кажется неподвижной. Так во сне появляется ощущение реальности. Но есть точка, неподвижная не относительно чего-то другого, а неподвижная абсолютно, и она называется "не знаю". Когда ты попадаешь в нее во сне, ты просыпаешься - точнее, сначала ты просыпаешься в нее. А уже потом, - он обвел рукой комнату, - сюда».

Конечно же при такой позиции мир нужно воспринимать только как игру, которая должна доставлять тебе удовольствие. «Вся жизнь – игра, и люди в ней актеры» - совершенно по-дзэнски выразился большой знаток Дзэн в прошлых жизнях Вильям Шекспир (говорят, в одном из своих аватар он написал «Алмазную Сутру» :-) ). И в жизнь нужно играть так, чтобы по возможности получать удовольствие. Если же позволить себе стать частью чужой игры, то можно просто сделать себе харакири ради чуждых тебе понятий, ради чужого красного словца. Бедняга Сердюк (один из обитателей психушки, в которой поэт Пустота проживает в том временном срезе, который соответствует девяностым), прельщенный суровым очарованием японской эстетики «саби» именно таким образом, через разрез в животе, и попал в психушку, в эту юдоль скорби, в которой его снова должны научить, что иллюзия – это и есть то, что называют реальностью. Доктор Тимур Тимурович, он же анти-Юнгерн, он же материализовавшийся термин «сансасра», занимается тем, что возвращает порвавших путы сансары на путь неистинный. В том числе и главного героя, Пустоту (как по-дзэнски звучит!).

А вот и Юнгерн – тот самый «черный барон», который в красноармейском фольклоре вместе с белой армией «готовил нам царский трон». В романе он является тем, чем его считали при жизни. А при жизни монголы его считали никем иным, как воплощением Махагалы, в ламаистском пантеоне это один из «Восьми ужасных» дхармапала, призванных карать врагов буддизма. Не способный достичь нирваны, он всю жизнь обречен вести войны с врагами буддизма, и с точки зрения монголов был богом войны. Сам Юнгерн (Унгерн) скорее отождествлял себя с Красным Всадником Ригденом Джапо, наместником царства Шамбалы. По-видимому, в такой роли и предстает перед нами барон Юнгерн. Надо сказать, что «маска» барона в романе достаточно похожа на описания современников. Он отличался внешней учтивостью и хорошими манерами, которые, правда, в реальной жизни сочетались с исключительной жестокостью и крайним мистицизмом. Реальный барон производит впечатление не вполне здорового человека, зомби, жертвы, которую высшие силы принудили сыграть героическую, но исключительно зловещую роль. Чтобы ощутить «дух» барона, советую почитать про его «эксперименты» по улучшению человеческой породы в своей Азиатской дивизии.

Именно к Юнгерну отправляет Чапаев Петра для того, чтобы тот, наконец, понял его коаны и осознал как иллюзорность мира, так и свою истинную суть. Видимо в соответствии со своей славой барон воздействует на Пустоту таким образом, что достаточно только лишь экскурсии по мрачноватому гибриду Шамбалы и буддийского загробного мира, чтобы Петр понял, что онтологические проблемы этого мира суть просто проблемы его сознания. Путешествие из потустороннего мира в реальный происходит прямо в его мозгу. Кстати, любопытный момент - в момент перехода между двумя мирами Петр получает откровение, надо полагать, сатори:

Думаю, что я понимаю Пелевина. Именно это имели ввиду еще индусы, когда говорили, что мир «иллюзия», в принципе то же имел ввиду бывший дзэновец Шекспир. Но все-таки дзэн лишь претендует на решение великой загадки бытия, даже в самом откровении он лишь приближается к ней. Верный буддийской традиции Пелевин возвращается к традиционным определениям. Вот она – разгадка жизни, к которой подвел ученика Пустоту Чапаев:

До чего же все-таки наглядное получается сопоставление. Жизнь страны советов – сплошная иллюзия, создаваемая усилиями каждого, живущего в этой иллюзии. И как только ты осознаешь, что ты участник иллюзорного действия и отказываешься от оного, оказываешься в пустоте. Думаю, что у Пелевина не было намерения проводить подобные аналогии, но они получились. И это объясняет популярность дзэнских теорий в среде российских искателей духовности.

Пелевин пишет дзэнскую историю. И ответ о смысле бытия у него совершенно дзэнский. Но дзэн у него лишен всякого духовного напряжения. Это основа для построения ироничного и веселого действа. Почему бы и нет, если весь мир иллюзия?

Но чего стоят тогда более ста лет духовных исканий русской интеллигенции? Да и более тысячи лет духовных исканий передовой европейской и не только общественности? Если мир иллюзия? С иронией спрашиваю, но думаю при этом серьезно. Зачем напрягаться, если все иллюзия?

Пелевин ответов не дает, он, конечно, не писатель-проповедник. Но дает намек. Притча о бабочке философа Чжуанцзы, которая должна показать иллюзорность мира и отсутствие в нем твердых знаний, переиначена в историю подпольщика Чжуанцзы, который расклеивал листовки, оправдываясь тем, что можно делать все, раз твоя жизнь только сон бабочки. Подпольщика разбудили, поставив к стенке. Даже великие знания в неумелых руках – смертельно опасная профанация.

Мне кажется, что возможно даже и без намерения автора, роман «Чапаев и Пустота» рассказал нам о последних духовных исканиях в российской истории. Исканиях почти безнадежных, исканиях по привычке («потому я интеллигент»!), сузившихся до бегства в миры трансцендентых философий. Искания эти прекратились вместе с крахом империи, вместе с последней революцией. Эта страница оказалась перевернутой. Чапаев уничтожает мир, в котором живет Петр Пустота. И это не только дзэнская символика, это и символ «праха старого мира, отряхнутого с ног».

Перед изумленными жителями рухнувшей империи снова возникла пустота, которую заполнил новый мир, который, как ядовито подмечено у Пелевина, создал бывший бандит. Понимать можно как угодно, но все выйдет правда.

Началось великое путешествие из оставленной за спиной пустоты. Путешествие из ниоткуда. Куда? В новую жизнь, по-видимому.

И у этого путешествия в новую жизнь (жизнь, которую больше хочется назвать «экзистенцией», просто потому что она стала слишком похожа на протез жизни, за неимением полноценной оной) должна была появиться своя идея, свои правила, своя смысловая наполненность. Жизнь эта была так нова, что для проснувшихся не знамо где совков нужен был путеводитель, который познакомил бы с новыми смыслами и с новыми направлениями движения. И Пелевин дал его. Вовремя и невероятно точный, только мы не поняли этого в свое время.

«Generation «П» - так назывался этот путеводитель.

И дело даже не в том, что мир, как оказалось, подчиняется золотому тельцу. Само по себе это не ново даже для «совка». Ново для совка было понять, что те категории, которые он держал в уме как абстрактные, и его почти не касающиеся, даже когда он набивает брюхо, а, следовательно, слегка презираемые, и есть его новая устремленность духа.

А еще новее стало то, что со времен октябрьской революции скрыто управляющее сознанием мифотворчество перешло в новое качество. И если раньше жонглирование мифами производилось необъявленно (в годы гениальных манипуляторов Сталина и Путина – крайне успешно, «на отлично», а при Хрущеве, Ельцине и Брежневе на оценку «четыре с длинным минусом»), то в постреволюционные девяностые мифотворцы без лишнего щума, но не робко и не скромно вышли в «свет». Никого уже не удивляет откровенность борьбы «пиарщиков» за электорат, массмедиа за умы, рекламщиков за потребление. И «ботве» уже нравится, что за нее борются. Она не понимает, что тотально манипулируема. Не понимает, как ни странно, несмотря на то, что пульты и джойстики держат прямо перед ее носом и щелчки кнопок несутся со всех сторон. А главный джойстик по имени «телевизор» находится в каждой квартире. Не хочет понимать? Видимо да, так как Пелевин тонко подметил, что личность замещается клеткой виртуального «орануса» - субъектом номер два, виртуальной личностью. Превращение происходит так:

Странным образом вся жизнь и в самом деле оказалась комбинацией «вау-факторов». Приглядитесь, все образцы мышления и социального реагирования обусловлены импульсами потребления, тщеславия и замещения недовольства новыми потребностями. Поведенческие и социальные модели поведения, основанные на потреблении, растиражированы телевидением и таблоидами. Уже в детском саду дети бегут к телевизору смотреть не мультики, а рекламу. На звук! Повинуясь нехитрым рекламным мелодиям не хуже чем дудке крысолова Гаммеля.

Так стёб превратился в реальность.

Поразительно буквально реализовалась в жизни сетенция Пелевина:

«Поскольку никакой внутренней природы у субъекта номер два нет, единственная возможность ответа для него - определить себя через комбинацию показываемых по телевизору материальных предметов, которые заведомо не являются ни им, ни его составной частью».

Откройте любой таблоид и прочтите под фотографиями:

«Архитектор Маша Полякова. Платье «MoZZkvitchka» - 25000 руб., туфли «BayHealoff» - 7000 руб., сумка из кожзама «Lzhedmitry The Third» - 12000 руб., украшение «b’ALDEZH» - 15000руб. А под соседней фоткой – «Академик Вениамин Петровский. Брюки - ….» Что ни профиль, что ни анфас, то прикрепленная рядом распечатка кассового аппарата. Такова мера оценки личности, предсказание сбылось на все сто.

Совершенно в соответствии с романом политические фигуры девяностых – Ельцин, Лебедь, Березовский, Явлинский – все оказались исполнителям сценария, написанного кем-то сверху. Кто был сценаристом – то ли Путин, то ли господь Бог – не так уж и важно. Главное, что мастера действовали по методичке дзэнца Шекспира «вся жизнь игра», и только думали, что пишут сценарий сами. Интересно, что описанная в романе технология анимации трехмерных изображений соответствует реально используемой в наши дни, включая «дублеров», чьи траектории используются для последующего обтягивания «текстурами» и рендеринга изображения. Успехи, достигнутые в этом жанре, таковы, что верится, что до создания полноценных трехмерных изображений людей рукой подать. А там, глядишь, и до виртуального правительства недалеко. Выборы все равно уже виртуальные.

«Generation «П» сбывается так точно и в таких подробностях, что в пророческом даре Пелевина сомневаться уже не приходится. Будем считать, что дело не в том, что он новое воплощение Нострадамуса, а в более известной, но от этого не более непонятной, субстанции «чуткость художника».

Дальнейшее творчество Пелевина продолжает линию, заданную «Generation «П» линию и подробно исследует новейшее время и новейшую вселенную, ту самую, которая возникла после уничтожения последних духовных исканий. Поэт Пустота стал последним поэтом в произведениях Пелевина, по крайней мере, среди прочитанных мной. Вавилен Татарский – герой Generation – им, в сущности, уже не был, это был «переходный тип» - поэт по образованию в советское время и манипулятор по призванию в нынешнее. Обе профессии – инженеры человеческих душ, подлинных и виртуальных.

Время идет, и то, что казалось шокирующим, стало привычным. Мы привыкли к манипулированию, как азиаты привыкли к гашишу, и оно стало частью нашей жизни, привыкли так, что для нас уже нормально, что истина и ложь встречаются и идут каждый своей дорогой. И нам уже почти все равно, какая куда ведет.

Но мы невольно поеживаемся, прочитав очередную книгу Пелевина, поеживаемся от точности попадания автором в цель, от того, что вдруг понимаем – да, случилось, мы прошли еще один виток истории, начертанный в «Generation «П», и мир вокруг действительно таков, поразителен и ужасен. Вспомним хотя бы «Числа». Ну разве не берет жуть, когда читаешь о вездесущем капитане Лебедкине, который контролирует весь этот мир? А посмотришь в газеты, полазишь по интернету и понимаешь – да, мы живем в эпоху капитана Лебедкина. И пусть зовут его иначе, и должность у него поболе, но это он вертит эти миром, и нет из него исхода. Он один наверху, и одновременно их - Лебедкиных - много на всех уровнях, целая армия малых силовиков и сильных больших чиновников, контролирующих все то, из чего можно выжать «бабло». Оранусу нужен хозяин, и этот хозяин появился – великий промывальщик мозгов.

А что дальше? По-видимому, ничего хорошего. В «Священной книге оборотня» Россия предстает в виде черепа дойной коровушки, которую доят не передоят «волки позорные», а она все равно всех прощает, и дает нефть, так необходимую, чтобы весь «бардак» не рухнул. Череп уже треснул, но дойка продолжается, и будет продолжаться, так как «волки позорные» умеют только доить. Удоенная нефть будет перегнана в «бабло», а «бабло» будет пущено на поддержание жизнедеятельности орануса. Исход этому один. Недаром в Москве появился великий оборотень, тот самый Пес Пиздец, который однажды проснется и настанет всем. Тот самый, о котором Пелевин впервые написал еще в GП.

А это уже совершенно отчетливый эсхатологический мотив о котором в последнее время только и слышишь. Ну что ж, поживем – увидим. Только вот от точности Пелевинских предсказаний холодок по спине идет.