Алексей Давыдов Между мистикой и ratio Проблема изменения типа русской культуры в произведениях Виктора Пелевина Москва-Алматы

Акакий или Демон: как жить дальше? ……………………………………………… 4

Русская культура: что надо менять и зачем?................................................................6

Пелевинская мысль на перепутье……………………………………………………. 7

Освобождение от архаики русской культуры………………………………………. 11

Освобождение от православного Бога………………………………………………. 12

Освобождение от российского общества……………………………………………. 17

Русский человек как навозопроизводитель и навозошаротолкатель.

«Молчи, сынок, молчи!»……………………………………………………………….20

Но что же дальше?...........................................................................................................25

Русский человек: бегство из русской культуры… в русскую культуру…………….26

А далее я буду возражать Пелевину. ……………………………………………… 28

Мир не может выявлять всеобщую сущность……………………………………….30

Сила и воля вместо рефлексии?......................................................................................32

«Китеж духа» вместо рефлексии?..................................................................................34

Роль субъективности в формировании смыслов огромна, но не абсолютна……….35

Бог – не пустота. ………………………………………………………………………..37

Лермонтовский вызов XXI века и Пелевин………………………………………….. 39

5. Пелевин и реформа русского сознания. Логика

формирования культуры личности………………………….…………… 40

Поиск ключа к формированию культуры нового типа……………………………… 41

Пелевин – певец великой традиции……………………………………………………43

Поэзия, святящаяся свободой…………………………………………………………. 44

Способность выйти за пределы себя традиционного………………………………...45

Способность любить – путь к способности быть личностью……………………… 46

«Любовь… срывает маски». Предчувствие неоклассики………………………….....48

Лермонтов – Булгаков – Пелевин……………………………………………………...49

Если взять литературу как взвесь и немного отжать из нее закрученность сюжета, игры и мистификации, то во влажном остатке окажется основание писательского мышления, вопрос «Кто я?», который писатель всегда задает самому себе. Соотнося себя с миром, писатель вольно или невольно выстраивает типологию культуры, которую через себя анализирует. Он создает великое произведение, если выводит свою мысль за традиционные рамки и сдвигает в себе и мире исторически сформировавшийся тип культуры. Возникая иногда как парадокс, иногда как мечта и всегда как художественный вымысел, этот сдвиг превращает факт литературы в факт культуры. Этот сдвиг и это превращение, если они состоялись, и есть то, ради чего писатель работает и живет.

Культурные эпохи различаются постановками вопроса «Кто я?» и ответами на него. В России завершается двухвековая культурная эпоха «маленького человека». Закат сопровождается гибелью чего-то давно отжившего, о чем мы до сих пор не можем сказать ясно, и одновременно предчувствием чего-то нового, что мы еще не можем понять ясно. Неясность символики заката и нечленораздельность общественных высказываний о сущности заката объясняются тем, что правящая и духовная элиты в России убаюканы своей самодостаточностью, а массы не рефлексируют по вопросу о том, в какой эпохе живут, потому что не рефлексируют по поводу своей способности к рефлексии. Но русские писатели сегодня, как и раньше, первыми беспощадно разрушают отжившие ценности и прорываются к новым постановкам вопроса «Кто я?», провозглашая закат старых и призывая начало новых культурных эпох. Они не абсолютные реформаторы. Могут нести и прорыв к новому и наивно верить в реанимацию старого, отживающего. Через свою противоречивость они делают главное – будят в читательской массе способность выходить за свои исторически сложившиеся пределы.

Творчество писателя Виктора Пелевина это способ современной литературы быть больше, чем литературой, это символ заката старой культурной эпохи и начала новой, это попытка изменить тип русской культуры.

Виктор Пелевин. «Священная книга оборотня».

Долго, весь XX в. мы произносили эту легендарную фразу. И подобострастно – с интонациями «пролетарского писателя», и восторженно – голосом торжествующего победу политика, и с горечью – признавая, что ничего кроме автопортрета «маленького человека» в бесчисленных народнических и затем советских вариантах мы написать не способны.

Вспомните, Акакий Акакиевич, предстал в повести Гоголя в двух ипостасях: человека и привидения, в живом облике и мистическом. Живой Акакий пребывал в ужасе перед реальностью и не мог ничего, мистический – не испытывал ужаса, был сильным, решительным, успешным, справедливым и даже наглым. Что хотел сказать этим приемом Гоголь, не знаю. Скорее всего, он сам, как Акакий, был раздвоен между ужасом перед миром и интересом жить. Да Гоголь уж и не причем. Почти два века послегоголевских интерпретаций «Шинели» позволяют говорить о том, что русский человек понял Гоголя по-своему. Он сакрализовал мухоподобного абсурдного Акакия, создал партию имени Акакия, армию имени Акакия, и, победив в гражданской войне, начал от ужаса перед реальностью строить на земле мистическое царство Божье имени Акакия.

Но вот распались КПСС и СССР. Мы вгляделись в себя. И увидели – «Шинель» никуда не делась. Она в нас. Мы, как Гоголь, видим себя то реальных-абсурдных, то мистических-всемогущих, и от ужаса перед миром нас по-прежнему тянет в мистику, когда в реальности ничего не получается. В мистике и утопиях мы ищем решение наших проблем. И подумалось – как это так получилось, что в начале XIX в. Чаадаев сказал о нас, что мы, русские, выпадаем из ряда разумного существования, - как бы несем родовую травму, - а в конце XX века-начале XXI вдруг обнаружилось, что, как выпадали, так и выпадаем? Что за тип культуры мы такой постоянно создаем, который на Западе и Востоке и презирают и боятся от него заразиться? Что за культурный тип – рожденная ужасом перед миром акакиевость, о которой мы впервые узнали из «Шинели»?

Акакиевость это способность русского человека спасаться в мистике, когда он обнаруживает, что в реальности ничего не может. Основанием этого перехода является непреходящий ужас перед миром и безраздельная вера в то, что надо лишь представить себе, что все в порядке, и все будет в порядке. Что если очень захотеть, то так и будет. Если каким-либо чудесным способом навести в зеркале изображение свечи, не прибегая к помощи свечи, то согласно законам физики это изображение создаст и саму свечу. Акакиевость это тип культуры, который от страха перед реальностью, врожденного и культивируемого, реанимирует ранние постулаты мировых религий, чтобы, абсолютизируя их, строить новое царство Божье на земле. Из «Шинели» вышла горьковская Ниловна, которая призвала «топтать крепкими ногами» всех, кто не с народом, взявшимся строить в России это царство. Из «Шинели» вышли платоновские копатели котлована, закладывавшие фундамент этого царства. «Топтали», «строили», силой коллективного воображения наводили в зеркале изображение свечи, но не потому, что так диктовали наука и достоверность опыта, а из-за неодолимого ужаса перед реальностью – вышедшее из «Шинели» мистическое царство, простое, как правда, создавали всем обакакиевшимся миром.

«Вышли мы все из «Шинели» звучит как «вышли мы все из народа». Но не все писатели из «Шинели». Не из «Шинели» Лермонтов и Булгаков. Они не ужасаются перед непознаваемостью мира. Они создали Демониаду – Дьяволиаду, способ ratio, который беспощаден к мистической лжи всего, что имени Акакия, и формирует в России культуру личности. Демон и Воланд понимают личность через способность человека к переосмыслению сложившейся культуры и выходу за свои исторические пределы. Мужество жить Лермонтова-Булгакова противостоит бегству от свободы, вышедшей из «Шинели».

Современная литература, родившаяся после того, как рухнул Акакиеград, несет все свои родовые признаки: она – о трусости жить и о мужестве жить, беспощадно погружает нас в сложность нового мира и спасает от этой сложности в град-Китежной потусторонности, делает нас героями и одновременно уговаривает, что жить – бессмысленно и лучше уйти в некое ничто, которое находится нигде, и даже если бы это ничто как-то проявилось, то сказать о нем ничего нельзя, потому что его нет. Таков современный русский писатель Виктор Пелевин – герой моего эссе, который вышел из победоносного ratio Лермонтова и Булгакова и одновременно из ужаса перед жизнью гоголевской «Шинели». В его творчестве два начала. Диалог между ними создает фон большинства его произведений. Одно начало – в Верховном владыке, в присутствии которого законы молчат. Другое – в персонаже, который в романе «Священная книга оборотня» назван Лисой-сверхоборотнем, в других – по-другому. Пелевин создал Оборотниаду – по форме, продолжение Демониады-Дьяволиады, а, по существу, продолжение бескомпромиссного лермонтовско-булгаковского способа формирования личности как нового основания русской культуры. И одновременно это бесконечная, переходящая из текста в текст попытка укрыться от сложности реальности в мистике. Бог и человек. Дух мистики и дух ratio.

Развал Акакиеграда породил в стране идейный вакуум. В нем кружатся тени рухнувших абсолютов – религиозности и народничества, партийности и атеизма, имперскости и личности советского типа. Там ужас перед реальностью и мужество переосмысливать. Там мистика повести «Шинель», из которой вышли мы все, и рациональность повести «Демон», из которой мы тоже вышли. Не все. И кто знает, какой выбор сделает Россия… Современная русская литература это экпериментальная площадка, на которой русский человек проверяет, какие ценности возьмет с собой в будущее, что он хочет – измениться или остаться неизменным и что ему надо менять и зачем.

В этой работе я хочу показать Пелевина иного, возможно, малоизвестного – аналитика русской культуры, способ анализа которого литературная критика не то, чтобы не знает, но не хочет обобщить и назвать своим именем. Я буду цитировать и комментировать то, что все читали, но на что, может быть, не обратили внимания. Я вижу Пелевина, который ставит важную социокультурную проблему и ищет пути ее решения. Проблему изменения типа русской культуры. Более того, я считаю, что все творчество писателя посвящено решению этой проблемы.

Что такое изменить тип культуры?

Русская художественная литература более двухсот лет изучает русского человека. И, бросая ретроспективный взгляд на историю российской мысли, я каждый раз убеждаюсь – литература это единственная сфера ее движения, в которой обоснован страшный вывод о том, что русский человек не способен управлять собой эффективно, патологичен, и что его патология – следствие родовой травмы русской культуры. Литература не только поставила вопрос о социальной патологии в России, но назвала ее автора, русского человека, «уродом», человеком «ни то, ни се», «нравственным калекой». Этот вывод носит фундаментальный характер, так как вскрывает основную причину наших неудач в реформах и указывает цель нашего развития – изменение типа русской культуры.

Изменить тип культуры – значит, изменить воспроизводственную логику культуры, изменить те законы, принципы, пути, способы, по которым воспроизводится человек как субъект культуры. Не утопия ли это? «Вы увлекающийся человек. Ну, подумайте, разве где-нибудь, когда-нибудь, кому-нибудь это удавалось, разве это возможно?» – спрашивает меня в одном из писем замечательный историк, публицист, журналист, профессор Нью-Йоркского университета Александр Львович Янов.

Возможно. Удавалось. Изменение типа культуры происходит во всем мире. На наших глазах. В процессе глобализации происходит новоевропейский переход от приоритета соборно-авторитарных, кланово-кастовых, родо-племенных, коллективно-групповых ценностей к формированию культуры личности, к развитию индивидуальных социальных отношений, прав человека. Меняется смысл свободы, сущность ее необходимости. В России этот переход начался через становление новой русской литературы. С Пушкина и Лермонтова. Продолжился в творчестве других классиков. Именно писатели впервые в русской культуре поставили ренессансно-реформационный вопрос о развитии личности, открыли в России культурную эпоху борьбы за личность, эпоху, в которой мы сегодня живем. И именно с них русская литература стала больше, чем литературой – она стала ристалищем, на котором испытывается и формируется новое человеческое в России, стала совестью России, лабораторией, в которой на экспериментальном уровне рождаются будущие изменения в типе русской культуры.

Изменить тип культуры – значит, превратить культуру из статичной в динамичную, из монологичной в диалогичную, из закрытой в открытую, из соборно-авторитарной в личностную. Это означает – превратить русского человека из мыслящего абсолютами, крайностями, мистериями и утопиями в самокритичного человека, способного к переосмыслению господствующих в нем абсолютов. Это значит – превратить «нравственного калеку» в личность. Это значит – развернуть борьбу с засильем традиционности в культуре, обществе, менталитете и положить в основание мышления личностные ценности и демократические приоритеты. В проблеме изменения типа русской культуры суть российской писательской мысли с тех пор, как существует в нашей стране литература.

О том, как надо изменять русскую культуру, и надо ли, мнений в художественной литературе столько же, сколько писателей, и разброс точек зрения огромный. Самую пронзительную ноту в нынешнем литературном оркестре, разыгрывающем партитуру этой проблемы, я слышу в творчестве Пелевина.

Я изложил собственное видение проблемы изменения типа русской культуры. Понимание ее Пелевиным сложнее. Наши точки зрения совпадают и не совпадают одновременно.
Пелевинская мысль на перепутье.
Пелевин не критикует русскую культуру за что-то, что он хотел бы в ней исправить, изменить. Он не критикует ее вообще. Он ей удивляется. Он поражен ее дебильностью и бессмысленностью. По Пелевину жизнь в России настолько лишена здравых оснований, что всякий нормальный человек воспринимает ее как идиотизм и одновременно как мираж, сон.

Американский писатель Генри Миллер сказал, что его роман «Тропик рака» это «пинок под зад культуре». Пользуясь образом Миллера, обобщаю – творчество Пелевина это «пинок под зад» русской культуре, русской истории, русскому искусству, русской литературе, пинок под зад всему, что можно назвать русскостью. В романах-мистериях Пелевина тает, растворяется русский Бог, русский народ, российское государство, российское общество, родина, национальное мышление, русская литература, русская женщина, русская любовь, русская красота, русская дружба, русская мораль, смысл русского Я, русский Другой – все русские ценности исчезают как дым, химера, не остается ничего. Писатель не обсуждает русскость – он ее игнорирует. Все русское аннигилируется в столкновении с пелевинской пародией, шарадой, мистерией, анекдотом, смехом, гротеском, превращаясь в ничто, в иллюзию, сон. А что же остается после такого взрыва? В том то и дело, что ничего, пустота.

Впервые о том, что русскую культуру нельзя вылечить, сказал Лермонтов, затем Достоевский, затем Чехов, Булгаков. Но Чехов не отказался от русской культуры. А Пелевин отказался. Русская культура нереальна. Она ничто, которое находится нигде. Область сна. Россия хорошая страна, но в ней нельзя жить. Русский хороший человек, но он не может жить, потому что он ничто. Русскость хороша, но она пуста. Пелевинский пинок посылает Россию в культурное небытие. Это похороны русской культуры, в которых писатель не участвует. И возник литературный «Аншлаг», искрящийся остроумием, «Аншлаг»-пародия, феерический скандал… и одновременно попытка философски обосновать его. «Разве это не то единственное, на что я всегда только и был способен – выстрелить в зеркальный шар этого фальшивого мира из авторучки?», - говорит его герой Петр Пустота¹.

Такой глубины отрицания русской культуры русская литература еще не знала. У Булгакова Россию покидает возможность личности в России в лице Воланда и его свиты; возможность творчества и любви покидает Россию в лице мастера и Маргариты. Это разрыв экзистенциальный и социокультурный. В России, в психушке, остается полубезумный поэт Иванушка – символ нынешней российскости, который, возможно, станет надеждой России, когда выздоровеет, но, скорее всего, нет. У Пелевина – разрыв с Россией не только экзистенциальный, не только разумный, не только социокультурный, он – метафизический. Писатель рвет с Россией как таковой, всей, со всем русским, плохим и хорошим, с русскостью как патологией.

Что же хочет Пелевин? Он хочет изменить тип нежизнеспособной русской культуры, сделать ее жизнеспособной. Но Пелевин не только новоевропеец, рационалист, здравомыслец. Он одновременно антиновоевропеец. Мистик. Он хочет изменения типа русской культуры одновременно с двух противоположных позиций. Начиная с разгромной критики русской культуры, общества, он переходит к утверждению о том, что жизнь, как она устроена на земле, бессмысленна. И отсюда переход к отрицанию главного достояния homo sapiense – рефлексии. Опора на рефлексию виновна в том, что жизнь бессмысленна. А далее отчаяние.

Пелевинская мысль, разворачивающаяся вокруг проблемы изменения типа русской культуры, пронизана отчаянием. Открытым отчаянием от понимания невозможности что-либо в ней изменить, и скрытым отчаянием от нереальности мистической альтернативы, которую он предлагает.

В основе – отчаяние от ужаса перед миром. Не таким, каким он сложился, а как таковым. Перед мировостью мира. Ужас этот находится не в мире, он находится нигде. То, перед чем проявляется этот ужас, неопределенно. Субъективность Пелевина не знает, что это такое, перед чем она ужасается. Оно-это вроде бы здесь, в мире, в самой субъективности аналитика, и все же нигде, оно так близко, что теснит и перебивает дыхание, и все же нигде. Захваченность Пелевина ужасом претендует на то, чтобы разомкнуть мир, вскрыть бытие и прорваться к сущности. Но каждая пелевинская попытка, в каждом его рассказе и каждом романе заканчивается очевидностью – в ужасе сущность мира осмыслить не возможно. Безысходность и отчаяние возникают от понимания этой очевидности.

Как создать нового русского человека, как изменить тип русской культуры, как придать смысл существованию – перед этой проблемой Виктор Пелевин стоит как обакакиевшийся русский витязь на перепутье. Его перепутье всего из двух путей – захваченность интересом жить и охваченность ужасом от бессмысленности жизни. Но вопрос один – как относиться к рефлексии и как к мистике? Что поднять на щит и что – на копье? Развивать в человеке новоевропейскую способность к ratio, либо двигаться по пути, по которому шли мировые религии на ранних стадиях своего развития? Мистически абсолютизировать значимость заданности, либо искать альтернативу в способности человека переосмысливать сложившиеся культурные стереотипы? – основной вопрос Пелевина.

Пелевин – не только русский витязь, он литературный алхимик. Он, как доктор Фауст, хочет создать абсолютно нового гомункула, как Ленин, совершенно новую культуру, и как принц Гаутама (Будда), принципиально новый способ мышления. Он убежден, что носители истины жили в древности, а нынешние люди, все люди на земле, не только русские, заблуждаются. Не понимают законов, по которым должна быть устроена жизнь. Отсюда их беды. Цель – реанимировать и довести до конца забытое дело древних, вскрыть истинные законы, прорваться к абсолютной истине. Пелевин охотится за истиной как за жар-птицей. Знает, что ее нет и что даже если она есть, сказать о ней он ничего не сможет, но верит, что найденная, она принесет ему, всем людям счастье, сияя потоком радужного света. Поэтому для него литературный процесс это неостановимая попытка ухватить жар-птицу за хвост. И в случае удачи даже одно перо – ему награда. Но что будет, если он найдет вечную истину? Он поймет, кто он. И все? Пожалуй, нет. Он, как герой Стругацких, попросит, чтобы она дала счастье всем, и обязательно даром.

Пелевинская нота в нынешней литературной симфонии на тему изменения типа русской культуры, звучит ярче многих, потому что расщеплена на два звука – враждующих, взаимоуничтожающих, но не способных обойтись друг без друга. Критика удивляется, почему все романы Пелевина об одном и том же. Нет, господа, это – не романы об одном и том же, это – надтреснутая пелевинская нота, как сущность раздвоенной философии писателя, как крик его расколотой, ищущей определенности и не находящей ее, его мечущейся души проходит по всем его текстам. Также как у Гоголя, Достоевского, Чехова. Эта нота, повторяясь в создаваемой диссонансности, настойчиво, из романа в роман, как пронзительные духовые и всесокрушающие литавры в опере Шостаковича «Катерина Измайлова», в его восьмой симфонии, требует, чтобы на нее обратили внимание – писатель явно хочет донести до читателя какую-то фундаментальную мысль о русском человеке. Эта резкая, назойливая, усиливающаяся в своей ладной дисгармонии от романа к роману, как нарастающая музыкальная тема в болеро Равеля, колющая, режущая, разрывающая, кому-то милая, у кого-то вызывающая отвращение, невыносимая нота-мысль привлекает основательностью и тем, что касается чего-то самого сокровенного и самого больного в русском менталитете.

Почему надо анализировать раздвоенность Пелевина между мистикой и ratio? Зачем?

А разве Россия все еще усиленно не воспроизводит в себе густой мистический туман, разве не наполняет она его социальными и культурными смыслами – вождистскими, имперскими, религиозными, народническими? И разве не пытается укрыться в нем от реальности? И разве она вместе с тем не озадачена своей способностью к беспощадному анализу и переосмыслению? Разве она все еще не мечется между этими противоположностями? Сгущать туман или разгонять его, продолжать мистифицировать свой анализ реальности или рационализировать его – разве этот выбор не стоит сегодня перед каждым русским, перед Россией?...

Я бы не стал анализировать творчество Пелевина, если бы это было не так.

2. Освобождение русского человека от русского человека.

Неполитический либерализм Пелевина.
Освобождение от архаики русской культуры.
Разрушение занимает огромное место в текстах Пелевина. Сарказм, убийственная ирония над тем, что недавно казалось неприкосновенным и незыблемым, беспощадный скандал лихо, сразу, одним ударом называет вещи своими именами, подняв забрало, «срывает маски». Я анализирую творчество-анекдот Пелевина по поводу смыслов русской культуры. И начинаю свой анализ с отношения писателя к ее автору – русскому народу.

В романе «Чапаев и пустота» герои, которые стремятся быть независимыми от окружающих их людей и традиции, обращают на себя внимание тем, что одеваются не так, как принято. Анна-пулеметчица иногда надевала на шею «нитку крупных жемчужин»². В одном из эпизодов она носила «синие рейтузы»³. В другом – она была в длинном черном бархатном платье с декольте. Чапаев часто – в черном бархатном пиджаке, белой сорочке, с алой бабочкой, галстуком, в перчатках, носил серебряную звезду. В Котовском «было что-то от оперного певца перед выходом на сцену». В этих нарядах пелевинские герои выглядят нелепо. Личность всегда выглядит нелепо на фоне уместности того, как выглядит общепринятость. Эти герои подчеркнуто говорят языком, принятым в интеллигентской среде, и не говорят языком, принятом в простонародье, хотя являются командирами солдат – выходцев из рабочих и крестьян.

Кому же противостоят эти нелепые личности? Красноармейцам, народу («ткачи», «матросня», «большевики», «пьянь»), который сделал современную Россию, «коллективно помутненному разуму». Русские люди – «пьяный сброд», «недосверхчеловеки», которые «испоганили Россию», устроив в ней «вакханалию», это толпа, которая «слышит только то, что хочет услышать», ищущая тотема, чтобы только пасть ниц ⁴, «мир идиотов». Но то, что Пелевин называет «идиотизмом», в русских людях не случайно, потому что «они были обмануты с детства» ⁵. Кем? Раз с детства, значит – культурой. Что это за культура? Вот описание внутреннего мира народа-толпы – почти цитата из лермонтовского «Вадима»: «Чувства и мысли стоящих на площади были так же уродливы, как надетое на них тряпье» ⁶. Петр – в отношении красноармейцев-ткачей, поющих революционную песню: «Идиоты, - прошептал я, поворачиваясь к стене и чувствуя, как мне на глаза наворачиваются слезы бессильной ненависти к этому миру, - Боже мой, какие идиоты… Даже не идиоты – тени идиотов… Тени во мгле…» ⁷. Кремлевский мечтатель сквозь мглу гражданской войны пытался провидеть великую Россию, но Россия, по Пелевину, родила лишь «мир идиотов».

Лермонтовско-пелевинский тип критики – достояние нашей литературы, потому что разрушает традиционные основания русской культуры: смыслы потустороннего Бога, тоталитарного вождя, соборно-авторитарные смыслы народа, стереотипы общинно-самодержавной морали, психологию толпы.

Читая строки о ненависти к такой России в текстах Пелевина, я думаю о тех, кто стенает по поводу наступившего конца русской литературы. Нет, господа, литература в России все еще больше, чем литература, жив еще дух Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Чехова, Булгакова. Этот мужественный дух делает сегодня в России новую литературу. Он делает новую Россию.