Рудольф штейнер миссия архангела михаила

Наш отъезд откладывается на несколько дней, поэтому я, мои милые друзья, в состоянии еще в течение трех дней опять говорить здесь, обращаясь к вам. Особенное удовлет­ворение доставил мне приезд сюда некоторого числа друзей из Англии, обращаясь к которым я, таким образом, могу перед своим отъездом отсюда кое-что сказать.

Эти друзья увидят, что наше здание Гётеанума продви­нулось вперед в его осуществлении за минувшие трудные годы. Само собой разумеется, что оно не могло быть закон­чено к сегодняшнему дню, и мы едва ли можем также и сегодня с определенностью предсказать какой-либо срок его завершения. Но то самое, что ныне уже наличествует, пока­жет вам происходя из каких духовных основ, выросло это здание и как оно связано с тем духовным движением, кото­рое оно будет здесь представлять. Вот почему как раз в связи с тем обстоятельством, что по прошествии долгого времени я опять могу говорить, обращаясь к довольно боль­шому числу наших английских друзей, является уместным взять сегодня за исходный пункт наших рассмотрений именно наше здание. Затем, в два следующих дня, к тому, что можно сказать в связи с этим зданием, мы сможем присое­динить еще кое-что другое, о чем можно заметить, что это, быть может, важно высказать как раз теперь.

Кто взирает на наше здание, которое ведь уже сегодня можно лицезреть по меньшей мере в его идее, тому, навер­ное, броситься в глаза особая связь этого здания с нашим духовным движением, и он как раз от этого здания, являю­щегося представителем нашего духовного движения, полу­чит, быть может, впечатление о том каким хочет быть это движение. Подумайте о следующем: если бы какое-либо, к тому же еще широко распространившееся сектантское дви­жение почувствовало необходимость в постройке подобного здания для своих собраний — что бы тогда произошло? Так вот, сообразно потребностям этого общества или объедине­ния было бы построено более или менее крупное здание в том или ином архитектурном стиле, и вы, быть может, нашли бы в помещениях этого здания те или иные более или менее символические знаки и изображения, в какой-то мере указывающие на то, что должно делаться в этом зда­нии. Вы, быть может, нашли бы тут или там тот или иной символический образ, указывающий на то, чему намерева­ются учить в этом здании или как-то собираются осуще­ствить. Все это, как вы сами заметите, совсем не относится к нашему зданию. Это здание возведено не только для нужд антропософского движения или Антропософского общества, но то, как оно предстоит перед нами, со всеми его особенно­стями и частностями, рождено из того, что хочет представ­лять перед миром наше движение в духовном отношении и пр. Это движение не могло удовлетвориться тем, чтобы построить себе дом в том или ином архитектурном стиле; это движение в тот момент, когда зашла речь о возможнос­ти постройки собственного дома, почувствовало себя вы­нужденным к поиску некоего собственного стиля, исходя из основ нашей духовной науки, — стиля, посредством кото­рого во всех частностях выражается то, что как духовная субстанция протекает через русло нашего движения. Было бы немыслимо в случайном здании все равно какого исто­рического архитектурного стиля что-то осуществить. Отсю­да же сразу следует вывод о том, насколько далеко отстоит то, что задумано в связи с нашим движением, от всякого, пусть даже сильно распространенного, сектантского движе­ния или чего-нибудь подобного. Для нас было необходимо­стью построить себе не просто дом, но найти архитектур­ный стиль**См. Рудольф Штейнер "Путь к новому строительному стилю", пять лекции июнь/июль 1914 г. ПСС, Штутгарт, 1957, далее "Строительная Идея Гётеанума", лекция с диапозитивами (104 фотографии I Гётеанума), прочитана в Берне 29 июня 1921 г., ПСС, Штутгарт, 1958 г., какой в точности выражает то самое, что выс­казано в каждом слове, каждом положении нашей антропо­софски ориентированной духовной науки.

Да, я убежден, что если достаточно углубиться в то, что можно действительно ощутить в формах этого здания (об­ратите внимание: я говорю — можно ощутить , а значит не измыслить), тогда тот, кто сможет это ощутить, сумеет в прочувствованных формах этого здания прочесть то самое, что в ином случае бывает высказано через слова.

Это совсем не побочное обстоятельство; это есть нечто такое, что самым внутренним образом связано со всем тем, каким задумано наше духовное движение. Это движение хочет быть чем-то иным, чем все те духовные движения, которые друг за другом выступали со времен, скажем, сере­дины XV в. И я убежден, что именно теперь, в современные годы, должно быть введено в эволюцию человечества нечто иное, чем все то, что было введено в эту эволюцию сих пор, начиная с середины XV в. Самым характерным для всего того, что совершилось в среде цивилизованного человече­ства за последние три-четыре столетия, мне представляется следующее: внешняя жизненная практика в самом широком ее охвате, которая в большой мере подверглась ведь меха­низации, образует ныне некое царство в себе. Она образует некое царство в себе, на владение которым претендуют, как на свою монополию, те люди, которые воображают о себе, что они — жизненные практики. Наряду с этой внешней жизненной практикой, которая выработалась во всех облас­тях так называемой практической жизни, мы имеем некую сумму духовных воззрений, мировоззрений, философий (или как вам это угодно будет назвать), которые по существу стали постепенно, но в особенности за последние три-четы­ре столетия, чуждыми жизни которые в том, что они дают людям как чувствования, как ощущения, более или менее оторвались от настоящей, жизненной практики. И столь разительным является различие между этими двумя течени­ями, что можно сказать следующее: с нашей современнос­тью настало то время, когда эти два течения больше совсем не понимают друг друга; или, быть может, лучше сказать, что у них не находится никаких точек соприкосновения, чтобы взаимно влиять друг на друга. Мы устраиваем наши фабрики, мы прокладываем наши железнодорожные пути с их рельсами для поездов, мы шлем наши пароходы через океаны, мы балуемся нашими телеграфами и телефонами — мы делаем все это так, чтобы жизненный механизм фун­кционировал более или менее автоматически и чтобы мы сами оказались вплетены в этот жизненный механизм. И наряду с этим мы произносим проповеди. Мы, собственно, много проповедуем. Представители старых религиозных исповеданий проповедуют в церквах, политики произносят проповеди в парламентах, представители различных направ­лений держат речи о потребностях пролетариев, о потреб­ностях женщин. Много, много проповедуют, и содержани­ем этих проповедей является в смысле нынешнего сознания человечества нечто очевидно востребованное. Но если мы зададим себе вопрос — где мосты между тем, что мы пропо­ведуем, и тем, что нам готовит внешняя жизнь в своей практике? — то если мы захотим дать честный и правдивый ответ, мы не почерпнем такого ответа в современных дви­жениях.

Я лишь потому упоминаю о следующем явлении, что оно самым наглядным образом выступает среди явлений по­вседневности. Вы ведь знаете, что для нынешних людей, кроме всех прочих поводов для произнесения проповедей, существуют еще всевозможные тайные общества. Возьмем в качестве примера этих тайных обществ обыкновенные ма­сонские ложи, включая и те, в которых много степеней — от низших до самых высших; мы найдем там некую симво­лику: треугольник, круг, угломер и т. п. Мы встретимся там даже с частым употреблением выражения "Зодчий всех миров".

Откуда все это? Если мы вернемся в IX —XI столетия и взглянем на тогдашний культурный мир, когда в Европе, подобно "сливкам общества", образовывались ложи франк­масонов, то мы найден, что все те инструменты, которые в наше время возлагаются как символические на алтарь во франкмасонских ложах, применялись тогда в строительстве домов и церквей. Имели угломер, круг, т. е. циркуль, ва­терпас, отвес и использовали их в практике. В нынешних же франкмасонских ложах в связи с этими вещами, совсем утратившими свою принадлежность к жизненной практике, держат всевозможные речи и говорят много прекрасных фраз — разумеется, прекрасных, но совсем чуждых внеш­ней жизни, внешней жизненной практике. Мы пришли к идеям, к мыслительным построениям, у которых отсутствует пробивная сила, необходимая для проведения в жизнь. Мы постепенно пришли к такому положению вещей, что с поне­дельника по субботу работаем, а по воскресеньям слушаем проповеди. Эти две вещи не имеют друг к другу никакого отношения. И теми предметами, которые в прошлые време­на были неотъемлемой частью повседневной деятельности, мы в своих проповедях часто пользуемся как символами прекрасного, истинного и добродетельного. Но эти вещи стали чуждыми жизни. Да, мы так далеко зашли в этом, что верим — чем более чужды жизни наши проповеди, тем возвышеннее они в духовном смысле. А обыкновенный по­вседневный мир есть, мол, нечто неполноценное. И вот ныне прислушиваются ко всевозможным требованиям, взды­мающимся из глубины человечества, но, по существу их, собственно, не понимают. Ибо часто нет никакой связи между теми проповедями, которые развиваются в более или менее красиво убранных помещениях разных обществ и возглаша­ют о человеческой доброте, о любви к людям без различия наций, расы, цвета кожи, и тем, что происходит во внешнем мире и чему мы сами способствуем, отрезая купоны для оплаты их банками, получая свои ренты из банков, руко­водствуясь в своей жизненной деятельности совсем иными принципами, чем те, о которых мы говорим в своих гости­ных как о принципах добрых людей. Мы основываем, на­пример, теософское общество, говорим о братстве между всеми людьми, но в том, что мы говорим, нет ни малейшей пробивной силы, чтобы это оказало какое-нибудь воздей­ствие на то, что происходит в жизни благодаря нам же как рантье, стригущим свои купоны. Ибо тем, что мы стрижем и предъявляем к оплате свои купоны, мы приводим в дви­жение целую сумму народнохозяйственных процессов. Так наша жизнь распадается на две совсем различные, никак не связанные между собой части.

Так может иметь место следующий случай (я рассказы­ваю не школьный пример, но случай из самой жизни, какой может произойти и даже действительно имел место). Од­нажды меня посетила одна дама и сказала: вот, ко мне приходит такой-то и требует пожертвования в фонд помощи алкоголикам; однако как теософка я никак не могла этого сделать! — Так говорила эта дама. Я же мог ответить лишь следующим образом: видите ли, вы — рантье; так знаете ли вы, сколько пивоваренных заводов основывается и действу­ют посредством вложения ваших средств? — Дело в том, куда это приходит независимо от того, что мы, с одной стороны, произносим проповеди для блаженного утоления нашей души, а с другой — наша позиция в жизни определя­ется требованиями той жизненной рутины, которая сложи­лась за последние три-четыре столетия. В наше время лишь немногие люди вообще склонны вникать в эту основную проблему современности. Отчего происходит это? Это про­исходит оттого, что охарактеризованный дуализм действи­тельно наступил в нашей жизни, страшно усилившись за последние три-четыре столетия, — дуализм между внешней жизнью и нашими так называемыми духовными стремлени­ями. Подавляющее большинство людей если и говорит се­годня о духе, то говорит о чем-то абстрактном, бесконечно чуждом окружающему миру, а не о таком, что может дей­ственно вступать в повседневную жизнь.

Та проблема, на которую все это указывает, должна быть понята в ее корнях. Если бы мы стали строить на этом дорнахском холме в духе установок последних трех-четы-рех столетий, то можно было бы обратиться к модному архитектору, может быть, к знаменитому архитектору и он мог бы наверняка возвести здесь красивое здание в каком-либо архитектурном стиле прошлого. Но об этом не могло быть для нас и речи. Ибо тогда мы, войдя в такое здание, оказались бы в окружении красот, заимствованных из того или иного исторического стиля, и то, что нами тут говори­лось бы, столь же мало соответствовало бы зданию, как все те прекрасные речи, какие теперь произносятся повсюду, мало подходят к внешним жизненным занятиям людей. Этого не могло случиться, ибо не это имела в виду антропософски ориентированная духовная наука. Наше здание с самого начала было задумано иначе. Оно было задумано таким образом, чтобы не наличествовала старая ложная противоположность между духом и материей; причем дух тогда толкуется абстрактно и этот дух не имеет никакой возможности погрузиться в существо и ткань материи. А когда же говорят о духе оправданно? Когда же говорят воистину о духе? — Лишь тогда говорят воистину о духе, лишь тогда говорят о духе оправданно, когда дух понимает­ся как творец того, что является материальным. Наихудши­ми же речами о духе (несмотря на то что эти наихудшие речи о духе часто объявляются самыми прекрасными реча­ми) оказываются такие, когда о духе говорят как о неком сказочном заоблачном мире, когда о духе говорят таким образом, что этот дух совершенно не должен быть затронут материальным. Нет, о духе надо говорить, разумея его спо­собным непосредственно погружаться в материальное. И вот когда говорят о духовной науке, то ее следует мыслить не только проникающей выше мира природы, но одновре­менно оказывающейся и полноценным естествознанием. Ког­да говорят о духе, то надо под этим подразумевать, что человек может соединить себя с духом таким образом, что этот дух при посредстве человека может проникнуть в соци­альную жизнь людей и творить в ней. А дух, о котором просто болтают в салоне, как о таком, которому хотят по­нравиться через хорошее поведение и братскую любовь, но который прекрасно предохраняется от вступления в непос­редственную жизнь, — такой дух не есть истинный. Такой дух есть не что иное, как человеческая абстракция, и возвы­шение человека к нему не есть возвышение к реальному духу, а есть как раз крайнее последствие материализма.

Поэтому мы должны были построить здание, которое до мелочей было из мыслей, из воззрений, что иначе живут в нашей антропософски ориентированной духовной науке. И с этим связано также то, что в это тяжелое время началась разработка социального вопроса, исходящая из духовной науки, которая не хочет пребывать в сказочном заоблачном мире, но с самого начала своей деятельности хотела быть живым делом и, будучи прямой противоположностью вся­кого сектантства, хотела проникнуться великими требова­ниями времени и хотела служить этим великим требовани­ям. Разумеется, в этом здании многое не удалось. Но дело сегодня поистине не в том, чтобы все одинаково удалось, но в том, чтобы было положено начало некоторым вещам, совершенно необходимое начало. И это необходимое нача­ло, как мне кажется, совершено, по крайней мере, этим зданием. Таким образом, когда это здание будет закончено, мы, осуществляя в нем то, что мы станем осуществлять, будем тогда находиться не в окружении чужих стен, но подобно тому, как скорлупа ореха принадлежит его ядру и в своей форме полностью приспособлена к данному ядру ореха, так и это здание в каждой своей линии, в каждой своей форме и краске приспособлено к тому, что притекает через наше духовное движение.

Это было необходимо, чтобы уже в настоящем хотя бы некоторое число людей узрело эту волю, ибо речь идет именно об этой воле.

Я должен еще раз вернуться ко многому показательно­му, что в течение трех-четырех последних столетий яв­ственно выступило в эволюции цивилизованного человече­ства. Мы наблюдаем в этой эволюции цивилизованного человечества явления, которые для нашего взора поистине показательно выражают более глубокие основы тех про­цессов, какие в современной жизни людей ведут к абсур­ду; ибо это приведение к абсурду — налицо. Это правда, что большая часть человеческих душ ныне погружена в сон, действительно спит. Если где-либо разыгрываются события, являющиеся ныне, мог бы я сказать, поистине извращением, противообразом всякой цивилизованной жиз­ни, и они не бросаются людям в глаза, несмотря на то что они разыгрываются во многих странах нынешнего цивили­зованного мира, будучи симптоматичными и многознача­щими для того, что все больше и больше дает себя знать, — тогда приходится констатировать: да, люди с их душа­ми находятся вне важнейших событий современной жиз­ни, современной эпохи. Люди живут, погрузившись в по­вседневность, и не глядят на то, что, собственно, происхо­дит в современности, пока они не окажутся непосредствен­но затронутыми происходящими процессами. Однако, ра­зумеется, настоящие импульсы этих процессов лежат в глу­бинах подсознательной или бессознательной жизни людей.

В основе этого охарактеризованного мною дуализма ле­жит некий другой дуализм, который нашел свое выражение (я хочу привести характерный пример) в "Потерянном рае" Мильтона. Но это произведение есть лишь внешний симптом того, что проходит через все современное мышление, ощущение, чувствование и воление. В сознании человече­ства нового времени имеется чувство противоположности между "небом" и адом — другие это называют духом и материей. В сущности это лишь разница в степени между "небом" и адом деревенского крестьянина и духом и мате­рией считающегося "просвещенным" философа наших дней. Реальные мыслительные побуждения, лежащие в основе, — те же самые и тут и там. Настоящая противоположность существует, между Богом и чертом, между раем и адом. Верным представляется людям одно: рай есть благо, и это — ужасно, что люди были изгнаны из рая; рай утрачен, и людям надо снова отыскать его; черт — ужасный супостат, противостоящий всем тем силам, которые связаны с поня­тием рая. Люди, которые даже не имеют никакого предощу­щения о том, как душевные противоположности правят в наших социальных противоречиях и социальных требова­ниях вплоть до их крайних проявлений, — они совсем не могут представить себе, в чем все значение этого дуализма между небом и адом или между утраченным раем и землей. Люди принимают за совершенный парадокс, когда хочешь сообщить истину об этих вещах; ныне вообще едва ли быва­ет возможно высказать истину о некоторых вещах без того, чтобы эта истина часто не показалась нашим современникам безумием. Но подобно тому как в смысле апостола Павла человеческая мудрость может быть глупостью перед Богом, так и нынешняя человеческая мудрость, она же нынешнее человеческое безумие, будет безумием в глазах людей буду­щего. Люди постепенно сроднились с этой противополож­ностью земли и рая, сводят райское к поистине человеко-божескому стремлению и не ведают, что безраздельное уст­ремление к этому райскому бытию столь же пагубно для человека, как и устремление в противоположную сторону. Ибо если имеют о структуре космоса такое представление, которое лежит в основе "Потерянного рая" Мильтона, то тем самым освящают некую пагубную для человечества ду­ховную силу, когда к ней устремляются односторонне, на­рекая божественно доброй силой, а также противопостав­ляя ей черта, понимаемого как то, что в человеческой натуре противится добру. Но это совсем не истинная противопо­ложность.

Протест против этого воззрения должна явить та скульптур­ная группа, которая будет установлена внутри нашего здания в восточном конце его. Эта высокая — в девять с половиной метров — деревянная скульптура**Воспроизведена в "Строительной идее Гётеанума" (Лекция с диа-зитивами, Берн, 29 июня 1921 г). должна вместо люциферической противоположности между Богом и чертом явить то, чему надлежит лечь в основу сознания человечества в будущем — троякую противоположность между люцифери­ческим, Христовым и ариманическим.

О тайне, которая лежит в основе всего этого, цивилиза­ция нового времени имеет столь мало познания, что можно сказать следующее: исходя из известных оснований, о кото-\ рых я, быть может, еще тут скажу, мы наименовали это здание Гётеанумом как возводимое на основе гётевой кон­цепции искусства и науки. Но в то же время я должен тут прямо сказать следующее. В основе противоположности меж­ду силами добра и Мефистофелем, которую Гёте возвел в своем "Фаусте", лежит то же самое заблуждение, что и в основе "Потерянного рая" Мильтона: на одной стороне — силы добра, а на другой — пагубная сила Мефистофеля. В этом Мефистофеле Гёте пестро переплел, с одной стороны, люциферическое и, с другой стороны — ариманическое, так что в гётевой фигуре Мефистофеля для того, кто духовно проникает в эти вещи, смешаны вместе — неорганически смешаны — две духовные индивидуальности. Человек должен знать, что его истинное существо может быть выраже­но только посредством образа равновесия: как человек, с одной стороны, пытается, так сказать, рвануться выше головы, удариться в дикое фантазерство, впасть в ложную мистику; это одна духовная сила. Другая же духовная сила есть та, которая, так сказать, втягивает человека в материа­листическое, прозаическое, сухое и т. д. Мы только тогда понимаем человека, когда постигаем его сообразно его су­ществу, стремящемуся к удержанию равновесия между люциферическим и ариманическим, действующим, так сказать, яа противоположных концах коромысла весов.

Человек должен непрестанно стремиться к сохранению положения равновесия между этими обеими силами — меж­ду той, которая хотела бы поднять человека над самим собой, и той силой, которая хотела бы увлечь его ниже самого себя. Новейшая светская культура путает дикое фан­тазерство люциферизма с божественным. В результате в том, что изображается как рай, на самом деле предстает образ люциферического царства и происходит ужасное сме­шение люциферического с божественным. Ибо люди не зна­ют, что их задача в том, чтобы удержать равновесие между обоими супостатами, из которых каждый с силой тащит человека в свою сторону.



Рисунок 23

Этот факт должен быть открыт людям в первую очередь. Если человек должен стремиться к тому, что называют Хри­стовым (под чем ныне, впрочем, люди часто понимают стран­ные вещи), то ему надо уяснить себе, что стремление может осуществляться только при сохранении равновесия между люциферическим и ариманическим, что именно последние три-четыре столетия так сильно искоренили познание дей­ствительного существа человека, что люди совсем мало зна­ют об этом равновесии, а потому переименовывают люциферическое в божественное, как это сделано в "Потерянном рае" Мильтона; а супостата делают из ариманического та­ким образом, что это уже — совсем не Ариман, а какой-то модернизированный черт, или современная материя, или же еще что-нибудь подобное. Этот дуализм, который в дей­ствительности есть дуализм между Люцифером и Арима­ном, как призрак, бродит в сознании нынешних людей в качестве противоположности между Богом и чертом. На самом же деле "Потерянный рай" Мильтона надо, собственно, понимать как изображение утраченного люциферичес­кого царства, которое лишь переименовано.

Столь решительное указание на дух новейшей цивилиза­ции необходимо ныне для того, чтобы человечество уяснило себе, что оно вступило на путь, ведущий под откос (это есть историческая необходимость, но исторические неизбежные закономерности должны быть поняты), и, как было сказа­но, только посредством самых радикальных мер оно снова сможет начать подниматься. В наше время под описанием духовного мира часто мыслят себе изображение того, что является сверхчувственным, но не живет здесь, на нашей земле; и желают с помощью такого духовного воззрения убежать от того, что окружает людей здесь, на нашей зем­ле. Не знают того, что когда таким образом бегут в некое отвлеченное духовное царство, то находят тогда как раз не духовное, а люциферическое царство. И многое из того, что ныне называют мистикой, что ныне называют теософией, есть не что иное, как поиск этого люциферического царства. Ибо простое знание о каком-то духовном не может быть ныне положено в основу современного стремления к духов­ному, ибо этому современному стремлению людей надле­жит познать связь между духовными мирами и тем миром, в котором мы рождаемся, чтобы жить в нем во время между рождением и смертью.

Этот вопрос должен прежде всего затрагивать нас, когда мы направляем взор в духовные миры: почему мы, происхо­дя из духовных миров, рождаемся в этом физическом мире? Так вот, мы рождаемся в этом физическом мире (то, чего я сейчас бегло касаюсь, я намерен завтра и послезавтра изло­жить подробнее), потому что здесь, на этой земле, можно испытать, пережить такие вещи, которые не могут быть пере­житы в духовных мирах; а для того, чтобы иметь опыт в таких вещах, надо спуститься в этот физический мир и пло­ды пережитого в нем унести с собой в высшие духовные миры. Но для того, чтобы этого достигнуть, надо погрузить­ся в этот физический мир познавая его своим духом. Ради духовного мира надо погрузиться в этот физический мир.

Для того, чтобы радикально высказать то, что я хочу сказать, возьмем в качестве примера нормального человека современности, который достаточно обеспечен, спит надле­жащее число часов, завтракает, обедает и ужинает и т. д., но который имеет также духовные интересы — даже возвы­шенные духовные интересы; он становится, скажем, членом теософского общества потому, что имеет духовные интере­сы, и там изучает все возможное, чтобы узнать, что происхо­дит в духовных мирах. Возьмем такого человека, мизинец которого, как говорится, знает все, что значится в той или иной теософской литературе современности, но который, тем не менее, живет, следуя всем общепринятым нормам жизни. Возьмем такого человека! Что означает все то его знание, какое он усвоил себе благодаря своим возвышен­ным духовным интересам? Оно означает нечто такое, что здесь, на этой земле, может доставить ему некоторое ду­шевное наслаждение, действительно люциферическое на­слаждение, хотя бы это наслаждение было утонченным, рафинированным. Но ничего отсюда не будет перенесено им через врата смерти — совсем ничего. Ибо среди людей бывает очень много таких, которые хотя и до тонкости знают, что такое астральное тело, что такое эфирное тело, но не имеют никакого понятия о том, что, собственно, происходит, когда горит свеча. Они не имеют понятия о том, благодаря каким чудесным изобретениям ездит по улице трамвай. Они, правда, ездят на трамвае, но ничего не знают об его устройстве. Но еще более того: они, прав­да, до тонкости знают, что такое астральное и эфирное тело, что такое перевоплощение, карма, но они не имеют никакого представления о том, что, например, сегодня го­ворится на пролетарских собраниях, какие там выдвинуты требования. Это их не интересует то, как выглядит эфир­ное тело, как выгладит астральное тело, но их не интере­сует, какими путями капитал сделался с начала XIX в., по существу, господствующей силой. Мало толку в знании об эфирном и об астральном теле, когда человек умер. Вот что надо сказать, исходя из действительного познания ду­ховного мира. Его познание имеет ценность только тогда, когда это духовное познание становится орудием для того, чтобы погрузиться в материальную жизнь и воспринять тогда в материальной жизни то, что не может быть воспринято в самих духовных мирах, но что должно быть внесе­но туда.

Ныне мы имеем естествознание, которое преподается в наших университетах на различных факультетах. Там про­изводятся исследования, ставятся эксперименты и т. д. Там зарождается естествознание. Этим естествознанием мы питаем нашу технику; средствами этого естествознания мы ныне также уже лечим людей — словом, при его помощи делаем все возможное. Наряду с этим существуют вероис­поведания. Но я спрошу имеет ли естествознание какое-нибудь отношение к содержанию, например, воскресных проповедей в церквах о Царстве Христовом и т. д.? В каком отношении находится естествознание и то, что там говорится? Чаще всего — ни в каком. Обе эти вещи лишь существуют рядом друг с другом. Одни люди верят, что им дано говорить о Боге и Святом Духе, вообще обо всем возможном. И когда они говорят, что ощущают эти вещи, то все равно они говорят об этом в абстрактных понятиях, излагают абстрактные воззрения. Другие же говорят о без­духовном мире природы. Не наводят никаких мостов! За­тем, в новейшее время, возникают всякие теософские воз­зрения, мистические воззрения. Да, эти мистические воз­зрения гласят обо всяких наджизненных далях, потому что не обладают силой вступить в человеческую жизнь. Такие духовные силы, о которых ныне часто держат речь, никогда не могли бы привести к сотворению мира, ибо мысли, которые мы о них развиваем, никак не в состоянии пробиться в то, что есть наше знание о мире природы или наше знание о социальной жизни людей.

Хочу без ложной скромности пояснить на одном приме­ре, что, собственно, я подразумеваю. В одной из моих пос­ледних книг — "О душевных загадках" — я указал на то, о чем уже прежде часто упоминал в своих лекциях, а именно, на одну бессмыслицу, которую излагает нынешняя физио­логия, а значит естествознание. Эта бессмыслица заключа­ется в учении о наличии у человека нервов двоякого рода — Моторных нервов, которые лежат в основе воли, и сенситив­ных нервов, которые лежат в основе восприятии, ощуще­ний. После изобретения телеграфа стали употреблять подобные образы. Итак, от глаза идет нерв к центральному органу, от этого центрального органа опять идет нерв к какому-либо члену человеческого тела. Вот мы увидели что-то и привели в движение, скажем, руку — это, мол, значит, что от глаза это передается, как по телеграфному проводу, центральному органу, который тогда приводит в действие двигательный нерв, и нужное движение осуществляется.

Этой бессмыслице учит естествознание. Оно осуждено на это потому, что развивает абстрактные воззрения обо всем возможном, но только не может развить таких мыслей, которые могли бы результативно проникать в механику природы. Не хватает силы, присущей духовным воззрени­ям, чтобы развивать природо-познание. В действительности нет разницы между моторными и сенситивными нервами, но то, что называют волевыми нервами, суть также сенси­тивные нервы, которые служат для того, чтобы восприни­мать наши собственные члены, когда они должны произвес­ти те или иные действия. Школьный пример с сухоткой спинного мозга доказывает прямо противоположное тому, что хотят им доказать. Я не хочу дальше вдаваться в это, так как у вас нет требующихся физиологических познаний. Но во всяком случае, я очень охотно как-нибудь поговорил бы об этом в кругу лиц с физиологическим, биологическим образованием**См. лекцию в Дорнахе 2 января 1924 г. в "Физиологико-терапевтическом на основе духовной науки", ПСС, т. 314.. Здесь же я лишь хочу обратить ваше внима­ние на то, что мы имеем, с одной стороны, естествознание, а с другой — речи и проповеди о духовном мире, которые, однако, бессильны проникнуть в те сколько-нибудь реаль­ные миры, которые предстают перед нами в царствах при­роды. Но мы нуждаемся в этом. Мы нуждаемся в познании духовного, но это познание должно быть настолько силь­ным, чтобы оно могло одновременно стать и естествознани­ем. Этого познания мы достигнем только тогда, когда обра­тим особое внимание на волю — вот на что я хотел указать вам здесь сегодня. Если бы мы хотели основать какое-то сектантское движение, которое имело бы всего лишь некую догматику о духовном и божественном, и оно нуждалось бы в здании, то мы дали бы возможность возвести для этого здание все равно какого вида. Но мы этого не захотели. Уже в этом внешнем деянии мы хотим дать понять, что хотим погрузиться в жизнь, а потому мы должны были строить и это здание, полностью исходя из воли самой духовной науки. И в будущем люди смогут из частностей этого здания усмотреть, как тут поставлены на здоровую почву те поистине важные принципы, которые под влияни­ем упомянутого дуализма ныне видятся в самом обманчи­вом свете. Я хотел бы сегодня обратить ваше внимание только еще на одно.