ПИСЬМА ВО ВЛАСТЬ, ИНФОРМАЦИОННЫЕ СВОДКИ ОГПУ

Письма во власть представляли собой своеобразную форму диалога общества и государства, в котором каждая из сторон преследовала свои цели.

В России традиция аппелирования к верховной власти напрямую, без посредников, опирается на челобитенную и петиционную культуру, имеющую глубокие исторические корни. Власти официально всячески поощряли обращения граждан, видя в них важный канал получения информации и одно из средств манипулирования общественными настроениями. Наконец, подобная форма взаимодействия власти и общества становилась способом решения насущных вопросов повседневной жизни, «клапаном для выпускания социальной энергии и недовольства»¹.

В сложном процессе взаимодействия общества и власти актуальное звучание в современных условиях приобретает проблема, связанная с пониманием того, насколько власть отражала интересы народа, и как народ это понимал и принимал, как реагировал на важнейшие акции центральной и местной власти.

Множество людей в 30-е гг. XX в. считали своим долгом поставить власть в известность о ненормальных, по их мнению, явлениях в повседневной жизни. Они жаловались или на что-то, или на кого-то.

Такие письма можно найти в ГАРФе, РГАЭ, ГАСО и ЦДНИСО, в фондах организации госконтроля (Контрольная комиссия и рабоче-крестьянская инспекция) на уровне края, районов и городов Нижнего Поволжья. Степень сохранения писем властью разная, т.к. их часто считали второстепенным источником информации с ограниченным сроком хранения и поэтому регулярно уничтожали.

В конце 20-х – начале 30-х гг. ХХ в. поток писем во власть резко усилился. Это объясняется значительным ухудшением положения населения в городах, перегибами во время хлебозаготовок, сплошной коллективизацией и раскулачиванием в деревне. Власти своевременно отреагировали на изменения в обществе. Повсеместно на местах создаются бюро жалоб. Сталин посвятил специальную статью этому вопросу в газете «Правда»¹.

За 1928/29 г. во всём бюро жалоб РКИ Нижне-Волжского края поступило 13262 письма, а за 6 месяцев 1929/30 г. – 10617.

Количество писем по отдельным округам распределяется следующим образом за время с 1.10.1929г. по 1.04.1930г.

Анализ писем показывает, что большинство их авторов представляют рабоче-крестьянскую массу.

Сравнивая эти показатели с данными за 1928/29 год, можно сделать вывод, что если по группе рабочих наблюдается некоторая стабильность, то по группе крестьян имеется значительный рост, а также снижение по группе служащих и редакций газет, что подтверждается следующими данными.

1. 
   Трудовые конфликты (вопросы оплаты труда, увольнения и др.)
   
2. 
   Налогообложение, особенно в деревне (заготовки, твёрдые задания)
   
3. 
   Жилищно-бытовые условия
   
4. 
   Бюрократизм, волокита и пренебрежительное отношение к нуждам трудящихся.
   
5. 
   Искривления классовой линии.
   

Важной составной частью писем является язык. Советский народ старался употреблять те же слова и обороты, что и руководители ВКП(б). В русском языке появилось немало новых слов (троцкист, саботировать, обезличка, непрерывка, колдоговор, промфинплан и др.).

Информационные письма местных партийных органов в центр и сводки ОГПУ свидетельствовали о растущем недовольстве рабочих своим положением. Так, в сводке Саратовского губотдела ОГПУ от 16 апреля 1925 г. сообщалось о массовом недовольстве рабочих ростом цен и фактическом снижением зарплаты¹.

В другой сводке отмечалось, что рабочие «часто отмечают различные недостатки в производстве, но боятся говорить о них, так как замечали, что тех, кто много говорит и спорит с завкомом сокращают в первую очередь»². Рабочие завода «Универсаль» в беседе между собой называли завком «лакеем администрации за то, что сократили тех, кто высказывал недовольство администрацией и завкомом»³. Своё отношение к работе профсоюзных организаций рабочие более активно выражали в ходе отчётно-выборных кампаний. На заводе «Сотрудник революции» даже многие члены партии голосовали против списка, предложенного парткомом и завкомом, за что после собрания получили выговоры⁴. В трамвайном парке накануне собрания даже повесили список новых членов завкома, за который рабочие должны были проголосовать, а в противном случае им грозило увольнение⁵. Бурно проходило собрание Союза транспортных рабочих 6 мая 1925 г. В информационной сводке ОГПУ сообщалось о недовольстве рабочих задержкой зарплаты и полуголодным состоянием их семей⁶.

В связи с проверкой и опубликованием недостач (54 тыс. руб.) в Центральном рабочем кооперативе (ЦРК) Саратова в мае 1925 г. многие рабочие отказывались платить дополнительные взносы и выходили из ЦРК. В сводке ОГПУ отмечалось, что «цены в ЦРК на ходовые товары в некоторых случаях превышают рыночные, а торговля нормированными товарами убыточна, из-за чего приходится повышать цены на другие товары»⁷. «Создаётся впечатление, — писалось в очередной информационной сводке ОГПУ в 1925 г., — что частник работает лучше кооперации и сильнее её. В кооперации качество товара хуже, чем у частника. У части рабочих есть уверенность в том, что продавцы ЦРК отдают мануфактуру своим знакомым…»¹.

В информационном письме Сталинградского губернского комитета РКП(б) в апреле 1925 г. наряду с ростом промышленного производства, отмечалась задержка в выплате зарплаты рабочим, рост цен и снижение уровня жизни².

В 1926 г. в материалах секретных информационных сводок содержалось значительно больше «контрреволюционных настроений» рабочих. Так наборщик типографии «Совпартиздата» Страшилин В.А. (бывший член ВКП(б)) по поводу проведения режима экономии заявил следующее: «Довольно втирать очки рабочему классу. Рабочие поняли, что представляют из себя коммунисты – какая-то кучка захватила власть в свои руки, делает что ей угодно, не считаясь ни с чем. Нужно сделать третью революцию и покончить с коммунистами»³.

Рабочих возмущали огромные расходы государства на организацию похорон партийных деятелей, в то время как в стране голодали миллионы людей. По поводу похорон Красина рабочий типографии Ермолин заявил следующее: «Это идолопоклонство, ничем не отличающееся от религиозного дурмана. Много тысяч рублей будет потрачено на церемониальные похороны, а в Республике несметное количество безработных и в случае смерти кого-либо из рабочих даже полагающегося пособия семья вовремя не получает»⁴. Рабочий завода «Сотрудник революции» Мишин по этому же поводу так заявил: «На просьбу прибавить зарплату рабочие получают отказ, а памятники ставить – на это есть деньги»⁵.

Проанализировав содержание информационных сводок ОГПУ в 1926 г. Саратовский губком ВКП(б) в докладной записке сделал вывод о распространении меньшевистских взглядов среди рабочих. Об этом свидетельствовали их заявления о том, что «эксплуатации на предприятиях превышает довоенный уровень, а Советы не отстаивают интересы рабочих»⁶. На Вольском цементном заводе «Красный Октябрь» была расклеена листовка с призывом свержения Советской власти: описывались злоупотребления коммунистов, факты произвола, отмечались преимущества «Демократической республики над Советской» и пр.⁷

Многие рабочие выражали недовольство внутрипартийной дискуссией и недоумение по ее поводу, признавая, что это «борьба за власть и за первенство». «Зиновьев метит в Ленины, — заявил один безработный на бирже труда, — в то же время почему-то молчит и не принимает участия в дискуссии Троцкий»⁸.

На фоне ухудшения материального положения рабочих стали распространяться слухи о том, что «в недалёком будущем начнётся разложение коммунистической партии, которая окончательно распадётся к 10-й годовщине Октябрьской революции»⁹.

Совершенно иным содержанием наполнены письма и донесения «сигналистов» в высшие профсоюзные инстанции о настроениях рабочих. Так, в связи с повышением цен с 1 января 1933 г. на продукты питания на предприятиях Саратова поднялась волна недовольства рабочих. Работница швейной фабрики Эйснер на собрании заявила следующее: «На что нам колдоговор, когда рабочие с голода пухнут». Рабочий, член партии Алексеев отметил факты несправедливого распределения хлеба: «Рабочий на заводе комбайнов получает 400 гр., а на швейной фабрике – 100 гр.»¹. В особенно тяжёлом положении оказались учителя, где с марта по июнь 1934 г. они не получали полного пайка. И теперь уже ЦК профсоюза Рабпрос в своём письме просит ВЦСПС «в срочном порядке оказать помощь в снабжении хлебом учителей»². Централизованные фонды снабжения хлебом снизились с 17100 тонн в IV квартале 1933 г. до 14000 тонн в I квартале 1934 г. В ряде районов Саратовского края работники были полностью сняты со снабжения. Из Балашова сигналисты сообщали о массовом увольнении квалифицированных рабочих в связи с отсутствием пайка. В Вольске рабочие цементных заводов при норме 800 гр. хлеба, получали всего 200 гр³. Секретарь крайкома ВКП(б) Птуха был вынужден обратиться в Политбюро с просьбой увеличить отпуск муки на общее снабжение Саратовского края по 500 тонн в месяц, но получил отказ⁴. Общее настроение трудящихся в регионе в связи с повышением цен на хлеб так охарактеризовал один из рабочих в своём письме: «Вот Вам и вторая пятилетка. Мы работали, как лошади, последнюю силу убивали, а с рабочего дерут последнюю копейку»⁵.

Таким образом, изучение «писем во власть» как массовых источников, взятых в достаточной множественности и репрезентативности, позволяет вполне адекватно формировать наши представления о социокультурном облике страны в 30-е годы.
Н.В. КАНАВИНА
ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВО В 20-30-е гг. ХХ в.:

ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ

Россия в 1920-30-е гг. переживала опыт государственного регулирования социальных процессов в условиях переходного общества. В результате радикальных политических и экономических преобразований, в государственной политике практически отсутствовали факторы социального развития: отсутствие социальных программ, материальной поддержки малоимущих и т.д. Это привело к процветанию целого ряда социальных проблем, таких как, безработице, беспризорности, проблемам в социокультурной сфере, т.е. к обострению тех аспектов социальной жизни, которые дают основания для социального взрыва. Невнимание к этим вопросам грозило не только обострением отношений между обществом и властью, но и недоверием к последней.

Изучение истории Советской России на этом непростом этапе становления государства является важной составной частью англо-американской школы гуманитарных и социальных наук. В течение послевоенных десятилетий в западных государствах сложилась система российских, советских, а затем и постсоветских исследований с определенными традициями, теоретическими концепциями и методологическими подходами. Наиболее серьезное внимание этой проблематике было уделено в странах, определяемых как англо-американское общество.

В 1986-1987 гг. на страницах американского журнала «Российское обозрение» развернулась острая полемика по вопросу написания социальной истории СССР 1930-х гг. Столкнулись взгляды нескольких поколений советологов, представителей разных подходов к изучению советского прошлого. Звучало много взаимных обвинений, полемика велась в довольно жестком тоне. Предмет спора был действительно острым и противоречивым. Ш. Фитцпатрик в статье¹, открывшей дискуссию, поставила перед своими коллегами целый ряд новых вопросов, связанных с пониманием сталинизма, и, в целом, тенденциями развития исторической науки. Вопросы, вызвавшие дискуссию на страницах Русского обозрения, во многом повторяли тот круг проблем, которые рассматривались теоретиками групп интересов в 1960-1970-е гг.

Ш. Фитцпатрик первой обратила внимание историков сталинизма на возможность подобного анализа. Первые полемики состоялись в октябрьском номере Российского обозрения 1986 г., где была опубликована статья Ш. Фитцпатрик. Новые перспективы изучения сталинизма, ответы С. Коэна² и «Послесловие» Ш. Фитцпатрик. Инициатор дискуссии отмечает, что целью ее статьи является рассмотрение влияния историков на изучение сталинского периода в истории России. Автор относит себя к названной группе историков, но подчеркивает, что публикация не должна рассматриваться как манифест новой когорты. Ее констатирующая и рекомендательная часть адресовались всем социальным историкам, которые могли и не соглашаться с автором. Социальные историки в целом были более радикальными противниками тоталитаризма, чем представители исторической профессии в целом. Ш. Фитцпатрик отмечает, что приход историков в область исследований, где долгие годы доминировали политологи, оказал серьезное влияние на англо-американскую советологию. Конечно, среди изучавших период 1917-1953 гг., всегда было несколько историков, в том числе серьезных.

Но новая когорта значительно многочисленнее, в определенном смысле, осознает себя группой и подчеркивает принадлежность к историкам. Профессиональная идентификация, с ее точки зрения, была важна по нескольким причинам. Во-первых, обращалось внимание на советскую историю как самостоятельную область исследований, возможность, которая связана с профессиональной квалификацией ученых, доступом к архивам и другим ресурсам

Во-вторых, подчеркивалось отличие от старшей генерации советологов, в которой доминировали политологи сторонники тоталитарной модели. Природа сталинизма всегда была спорным вопросом, связанным для всех исследователей с политической значимостью. В начальный период холодной войны, когда политический аспект вызывал наибольшее напряжение, советские и западные исследователи, расходясь в оценке системы, разделяли предположение, что ситуация, возникшая в Советском Союзе в 1930-е гг., была исторически неизбежным результатом большевистской революции и развития советской системы. Западные ученые, за исключением небольшой группы тех, кто симпатизировал Советскому Союзу, считали результатом тоталитарную диктатуру.

Наиболее пристальное внимание участников дискуссии вызвали подходы Ш. Фитцпатрик к таким принципиальным проблемам, как социальная стратификация советского общества 1930-х гг., последствия высокой социальной мобильности и соотношение инициативы сверху и снизу. Она подчеркивала, что социальные историки не могут удовлетвориться взглядом на общество как на единое целое и тезисом о противостоянии единого общества единому государству. Поэтому первой проблемой, на которую обращали внимание социальные историки сталинского периода, являлся вопрос о приемлемых принципах общественной стратификации. Среди западных исследователей была достаточно влиятельна точка зрения Троцкого и других марксистских критиков сталинизма, обративших внимание на возникновение новой социальной иерархии в 1930-е гг. Они считали, что на вершине иерархической пирамиды находилась бюрократия, которая контролировала средства производства, обладала материальными привилегиями и тем самым была отделена от остального общества. Однако сама бюрократия была иерархичной, общественное положение и классовые интересы низов и верхушки значительно отличались, возможно, иногда даже противостояли. Когда Троцкий говорил о новом правящем классе, он имел в виду высший слой бюрократии. Но было неясно, где проходит линия разграничения между отдельными бюрократическими группами.

Также существовала проблема идентификации профессиональной и технической интеллигенции, представители которой часто, но не всегда, привлекались к работе государственных органов и институтов, иногда в административной роли, иногда просто как специалисты. Эта группа также имела материальные привилегии высшего слоя, высокое образование и другие элитные характеристики. Ш. Фитцпатрик отмечала, что социальные историки, серьезно анализирующие общественную иерархию, должны определить, какую элиту они исследуют марксистский правящий класс или просто группу, обладающую высоким статусом и экономическими привилегиями. Тщательного рассмотрения заслуживало также положение низших слоев общества. Это направление изучения социальной иерархии ставило не менее сложные вопросы. Классовая аграрная дифференциация, достаточно исследованная в отношении 1920-х гг., являлась не менее важной темой и для 1930-х гг. Конечно, утверждение о том, что сталинское общество было иерархически стратифицированным, нельзя назвать открытием, поскольку это относится к любому обществу. И это утверждение само по себе не могло изменить взгляда на природу сталинизма. Социальные историки должны были искать ответы на вопросы о принципах стратификации, отношениях между различными слоями, способах улучшения советскими гражданами своего социального и материального положения и защиты от различных потрясений.

Публикации Ш Фитцпатрик привлекли внимание к этому вопросу, но многие ученые выражали сомнение в возможности применения к сталинскому периоду этого понятия, имеющего в западных социальных науках положительное значение, других больше интересовал не сам процесс, а участие в нем государства. Ш. Фитцпатрик настаивала, что общество нельзя анализировать в статичных терминах. Феномен высокой социальной мобильности только частично объяснялся специфической политикой режима. В большей степени это был неизбежный результат быстрой индустриализации Советского Союза, создавшей новые рабочие места. Определяющей тенденцией мобильности в сталинский период было движение вверх, в отличие от движения вниз привилегированных классов после революции и драматичных эпизодов чистки элиты в 1930-е гг. Именно тезис о первостепенной значимости массового движения вверх по сравнению с воздействием террора на общество являлся принципиально новым для новой когорты ревизионистов. Эта позиция, прежде всего, и была подвергнута острой критике, как сторонниками тоталитарной модели, так и представителями первой волны советологов-ревизионистов.

С высокой социальной мобильностью Ш. Фитцпатрик связывала и вопрос о слабости социальных классов сталинского периода, общественных связей и, как результат, неспособности общества сопротивляться силе и экспансии государства. Высокий уровень государственного насилия, с ее точки зрения, также заслуживал переосмысления в контексте высокой социальной мобильности. Два этих явления не могли быть адекватно оценены один без другого. С одной стороны, государственное насилие создавало вынужденную общественную мобильность, как в случаях депортации кулаков, экспроприации нэпманов, проведения чисток и депортации классовых врагов. С другой, спонтанная общественная мобильность в масштабах начала 1930-х гг. создавала для государства проблемы контроля, которые в свою очередь вызывали новые насильственные меры и ужесточение законодательства. Мобильность была не только следствием действий режима по преобразованию общества, но и препятствием для продолжения этого процесса. При всех амбициях режима, реальный контроль, который он осуществлял, был зачастую ограничен. И один из факторов ограничения - непредсказуемая мобильность населения и ротация бюрократических кадров, выполняющих функции контроля.

Вывод, к которому пришла Ш. Фитцпатрик, не мог не вызвать острую критику со стороны оппонентов. Она считала, что хотя тоталитарная оценка сталинской власти правильно подчеркивала стремление режима использовать насилие и террор для изменения общества, было бы ошибочно считать, что при отсутствии эффективного общественного сопротивления насилие было беспричинным и не имело под собой социальной почвы. Именно крайне высокая социальная мобильность, а не сопротивление стало социальной проблемой, непосредственно связанной с террором. Обосновывая необходимость пересмотра многих сложившихся в западной советологии взглядов, Ш. Фитцпатрик настаивала на перенесении внимания историков сталинизма вниз, на изучение локальной истории. Социальные историки в целом склонны предпочитать взгляд снизу изнутри общества или даже с позиций широких масс правительственной или элитной точке зрения сверху.

Интерес нового поколения советологов-ревизионистов к истории снизу был даже более акцентирован из-за негативной реакции на тоталитарную модель, базирующуюся исключительно на взгляде сверху. Они сопоставляли картину жизни на местах с теми обобщениями, которые были сделаны исследователями-предшественниками на основании изучения решений и постановлений центральных органов, и часто находили серьезные противоречия в получаемых результатах. Творцы сталинской политики, писала она, как и западные советологи, были очень далеки от советского общества и поэтому проявляли склонность к схематизму в его понимании. Однако необходимо отметить, что эмпирические исследования ревизионистов основывались, прежде всего, на материалах Смоленского архива, являвшегося в 1950-1980-е гг. главным источником первичных данных о ситуации в 1930-е гг. Опыт одного региона зачастую распространялся на всю страну. Вопрос о репрезентативности ограниченного круга источников, имевшихся в распоряжении западных советологов, долгие годы оставался предметом острых дискуссий. Но именно на основании этих источников были сделаны выводы о необходимости ревизии многих устоявшихся положений.

В соответствии с привычным советологическим взглядом, социальные изменения сталинского периода были результатом радикальной политики, инициированной режимом, и безжалостно проводившейся вне зависимости от реакции общества. В качестве парадигмы выступала революция сверху, собственный сталинский термин, включающий форсированную индустриализацию, коллективизацию и другие амбициозные и разрушающие общество мероприятия периода первой пятилетки. Сюда же относились и чистки конца 1930-х гг. Взгляд снизу бросал вызов существующей парадигме. Ш. Фитцпатрик отмечала, что в опубликованных работах ревизионистов и обменах мнениями между ними можно было выделить новые альтернативные объяснения действий сталинской власти.

Во-первых, режим реально имел меньший контроль над обществом, чем это провозглашалось; его действия часто были скорее импровизацией, чем выполнением единого плана; результаты политики зачастую отличались от намерений тех, кто принимал политические решения; политика во многих случаях приводила к незапланированным и неожидаемым последствиям. Во-вторых, политика режима соответствовала определенной общественной ситуации, реагировала на социальное давление и недовольство и модифицировалась в результате неформальных общественных согласований. В-третьих, наиболее радикальным утверждением ревизионистов являлось то, что политический процесс скорее был результатом инициативы снизу, а не сверху.

Следует отметить, что в отношении последнего аспекта автор давала неоднозначное объяснение, которое в конечном итоге сводилось к признанию необходимости учитывать инициативы и сверху и снизу. Способность режима генерировать революцию сверху не соответствовала его способности планировать социальную инженерию. Он был способен разрушать социальный ландшафт, но не мог в полной мере перестроить его в соответствии с собственными планами. Ш. Фитцпатрик сожалела, что новые данные еще недостаточно изменили старое представление о сталинском режиме как инициаторе социальных изменений 1930-х гг. Но одновременно она поддерживала позицию о значимости революции сверху, допускала признание инициатив партийного руководства даже в том случае, когда процесс был генерирован силами внутри общества. А важнейшим вкладом ревизионистов она считала привлечение внимания к тому, что сталинский режим действовал не в социальном вакууме. Общественное давление, социальные составляющие, неформальный процесс взаимодействия власти и общества действовали в ходе революции сверху.

Таким образом, спорный момент возникал лишь в случае четкого указания на то, каким инициативам отдавать приоритет. Но реально обсуждать можно было лишь вопросы тактических действий сталинского режима. Выработка стратегии, безусловно, являлась прерогативой верхов. А вот разногласия с тоталитарной теорией были действительно фундаментальны, поскольку последняя в принципе не учитывала возможность воздействия общества на власть. Прошло время и ситуация в англо-американской советологии значительно изменилась. Стали более доступны архивы, устанавливается сотрудничество с исследователями из стран бывшего СССР, публикуется значительное количество научных работ. Среди этих работ необходимо отметить новые книги Ш. Фитцпатрик «Повседневный сталинизм: обычная жизнь в экстремальное время. Советский Союз в 1930-е гг.»¹, «Сталинские крестьяне: борьба и выживание в Российской деревне после коллективизации»² и «Сталинизм: новые направления»¹. Публикации последних лет могут служить ответом на многие вопросы, поднятые в ходе дискуссии середины 1980-х гг. Изучение социальной истории сталинской России оказалось не просто возможным, но и необходимым.


ПРОБЛЕМЫ ОТЕЧЕСТВЕННОГО ОБРАЗОВАНИЯ

М.В. ЗАЙЦЕВ