Игорь Михайлович Кучеренко

В апреле 2003 года исполнилось ровно 15 лет с того дня, когда на Дворцовой площади прошел беспрецедентный митинг тысяч ленинградских милиционеров. Этот митинг, безусловно, был явлением демократическим и политическим. Достаточно сказать, что требование о повышении зарплаты, внесенное в петицию, подписываемую участниками митинга, стояло на 11 месте. Прежде всего стояли требования о правах человека в разных формулировках, затем – оснащение милиции, организации деятельности и т.д. Последствия этого мероприятия не замедлили сказаться на его активных участниках: я был там единственным старшим офицером, и внимание ко мне со стороны начальства и политуправления МВД было самым пристальным. В числе нескольких офицеров я был довольно быстро уволен из органов. Но потом был восстановлен: известные российские политики, народные депутаты СССР Юрий Юрьевич Болдырев, Александр Александрович Щелканов лично заступились за меня перед президентом СССР Михаилом Сергеевичем Гобачевым, который дал указание министру МВД В.В.Бакатину, и справедливость восторжествовала. До этого митинга я фактически не участвовал в политике. А политиком и демократом меня сделали как раз мои начальники, в том числе и замполиты, стоявшие на страже идей КПСС.

У нас был оргкомитет по подготовке деятельности Ленсовета и 1-й сессии. Однажды на него пригласили 1-го секретаря Ленинградского обкома КПСС Б.В.Гидаспова. Точнее, сначала Борис Вениаминович пригласил оргкомитет к себе, прислав письмо: мол, я готов по-отечески пообщаться, наставить на путь истинный... Мы, около 60 депутатов, решили, что сено к лошади не ходит. Любезно пригласили партбосса приехать в Мариинский дворец. Когда он явился в 200-й кабинет, где мы собирались, то сразу же направился к большому креслу, с которого всегда вел наши заседания председатель оргкомитета Алексей Анатольевич Ковалев. Он припаздывал, кресло пустовало. Гидаспов уселся в председательское кресло, и тут же ему кто-то из депутатов сказал: «Борис Вениаминович, не туда сели…» Это был символ! Кончалось время боссов от КПСС, наступало время демократии. Так что не Б.Н.Ельцину принадлежит «патент» на его знаменитое «Не так сели…», а Ленсовету. Пересевший Борис Вениаминович целых 7 минут (!) – я засекал – говорил о том, что должен делать Ленсовет, какие перед ним стоят задачи и тому подобное. На 8-й минуте Петр Сергеевич Филиппов прервал его: «Борис Вениаминович, мы здесь собрались не для того, чтобы выслушивать Ваши наставления. Если у вас есть вопросы к нам, задавайте, мы ответим. Если их нет, простите, нам нужно работать. Вы представитель одной только из партий, нам нужно выслушать многих». Вы, безусловно, понимаете, что почувствовал сконфузившийся секретарь обкома КПСС... Но не менее важно было в тот день то, что почувствовали мы сами – депутаты выше любых партий, мы – представители народа. Добавлю, что весь этот сюжет происходил без хамства, культурно, но строго и значимо.

(Автобиография Петербургского горсовета. С. 639-640)
Владислав Владиславович Лапинский
Из воспоминаний:
Самым первым постановлением Ленсовета, подготовленным нашей комиссией, был запрет выделения помещений и ставок штатного расписания для ячеек КПСС на предприятиях и в учреждениях Ленинграда. Позже аналогичное Постановление (практически без изменений) было принято в Указе Президента РСФСР. Помню, какой гнев это вызвало у руководителей заводских парткомов, сидевших в подчас шикарных кабинетах: орган ОК КПСС «Ленинградская правда» прямо визжала! Но это Решение показало силу нового Ленсовета, нового органа власти в городе.

Основная деятельность нашей комиссии была направлена на активизацию общественной жизни в городе. Мы разработали и вынесли на сессию Ленсовета (18.06.1990) проекты двух решений: о регистрации общественно-политических организаций и партий и о регистрации общественных организаций. Главенствующим в этих проектах было устранение чиновников от любого рода дискуссий по поводу «целесообразности существования» той или иной организации. Но наши решения исключали регистрацию уставов националистических и фашиствующих организаций, прочих, чья деятельность противоречила Конституции РСФСР. Уже 21 июня 1990 года решением Президиума Ленсовета были зарегистрированы уставы первых в России партий; этой чести удостоились Ленинградский «Народный фронт» и Ленинградский «Объединенный фронт трудящихся». А уже к 15 февраля 1991 года Ленсовет зарегистрировал 23 партии и общественно-политические организации. К середине 1992 года было уже более полутора тысяч общественных организаций.

(Автобиография Петербургского горсовета. С. 509-510)

Алексей Алексеевич Ливеровский
Из воспоминаний:
В начале 1990-х годов в Ленинграде был полный коллапс исполнительной власти, и обе ветви власти – законодательную и исполнительную – представлял Ленсовет. Мне бы хотелось напомнить, что было время продовольственных карточек. В городе были серьезные сбои со снабжением продовольствием, табачные бунты. И именно депутаты смогли организовать доставку гуманитарной помощи, контроль за ее распределением, выявляли и пресекали случаи саботажа, воровства и мошенничества на предприятиях пищевой промышленности и в сфере торговли, то есть занимались тем, что должна была делать исполнительная власть. В то же время необходимо было переходить к новым для России принципам организации государственной власти, и, прежде всего, принципу разделения государственной власти. А ведь до этого исполкомы входили в структуру Советов, наш городской так и назывался: «Исполком Ленинградского Совета депутатов трудящихся». Мы сначала восстановили как действующий орган исполком, избрали его председателем депутата Верховного Совета РСФСР Александра Александровича Щелканова. Затем произошло отделение органа исполнительной власти – мэрии от Совета. Реализация данного принципа происходила трудно. Не обошлось и без конфликтов: конфликт «А.А.Щелканов – А.А.Собчак», конфликт «А.А.Собчак – Ленсовет»... Но это были конфликты роста, и они, по моему убеждению, были конструктивными, помогали понять, каким должно быть взаимодействие ветвей власти

(Автобиография Петербургского горсовета. С. 41)

– Я тогда работал в журнале «Нева» в отделе прозы. [...] В памяти я зафиксировал, что реально для меня перестройка началась в конце 1988 года. Это было связано с конкретным эпизодом.

В конце октября или ноября тогдашний секретарь ЦК КПСС по идеологии, был такой Медведев, выступая где-то в Прибалтике, сказал, что в обозримое время в Советском Союзе не будет никаких публикаций о Солженицыне. [...] И получилось так, что в № 12 «Невы» за 1988 год именно я напечатал материал, который назывался «Из бумаг Пантелеева», – был такой писатель Пантелеев, он незадолго перед этим умер, завещал мне свой архив. И я взял публикацию из его архива, где одним из текстов был небольшой автобиографический прозаический фрагмент, другим текстом было письмо Алексея Ивановича в поддержку Солженицына, написанное в ту пору, когда его исключили из Союза писателей, а третьим документом была публикация копии реабилитационного дела Солженицына. До этого, как известно, партия через своих лекторов и прочих пропагандистов все время излагала всевозможные легенды, вроде того, что Солженицын был изменник родины, уголовник. В то время как существовало его реабилитационное дело, где было ясно написано, за что его посадили: за неодобрительные высказывания о Сталине во время переписки и что он реабилитирован. Тогда это было важно. На самом-то деле документ этот мне предоставил Дима Юрасов, историк. Он нашел этот документ, но не мог его напечатать. Не стану говорить каким путем, но он мне передал его, и я его напечатал как найденный в архиве Пантелеева. Это была такая хитрость, я считаю, допустимая. И понятно было, что напечатать этот материал вообще нельзя, потому что Вадим Медведев сказал «никаких Солженицыных».

А вот то, что цензура, тогдашний Горлит ленинградский, пропустила этот материал, и он вышел в через два месяца после этого строжайшего запрета, стало для меня какой-то точкой отсчета. Стало ясно: цензура слабеет и подыхает и не такая всемогущая, с одной стороны. С другой стороны, это и было реальным возвращением имени Солженицына в наше идеологическое пространство. И, надо сказать, я очень горжусь этой публикацией 1988 года. Ее отметил Александр Исаевич, он написал одной нашей общей знакомой, что это была уместная публикация.

Ну и дальше пошло по нарастающей. Мы, журнал «Нева», вели переговоры с редакцией «Нового мира», в частности, я с Вадимом Борисовым. Был такой человек, он работал в «Новом мире», в отделе прозы, на той же позиции, что и я. Пора было печатать тексты Солженицына, но московская цензура изо всех сил противилась «Архипелагу», а Александр Исаевич много раз говорил, что его возвращение в русскую литературу начнется с публикации «Архипелага». И даже был такой момент, когда Борисов приезжал в Ленинград, договаривались, что, может, у нас напечатать – раз так удачно складываются отношения с цензурой. Удачно в том смысле, что здешние все время отставали от центральных установок. Из провинции, казалось, виднее было, что наверху все шатается, идет борьба. Местные средние идеологические начальники не знали, кому они угодят, не попадут ли они, наоборот, под пресс, если будут слишком жестоки, или наоборот. Они были дезориентированы. Одно время стоял вопрос, что, может, «Нева» напечатает «Архипелаг», а «Новый мир» одновременно «Март 17-ого». Но в результате получилось наоборот: «Новый мир» напечатал «Архипелаг», а мы одновременно «Март 17-ого». Два журнала ввели прозу Солженицына.

Но еще до этого случилась история, с которой, я думаю, по-настоящему началась перестройка в мозгах людей. А именно, публикация романа Дудинцева «Белые одежды», потому что это был один из немногих, а самое главное, первый роман советской литературы, в котором было очень отчетливо написано с полным пониманием, что госбезопасность является врагом народа. Таких и всего-то было несколько. Затем отчасти это было у Приставкина в «Ночевала тучка золотая», потом это было у Рыбакова в «Детях Арбата», это было в романе Гроссмана, но все те вещи были написаны раньше и долго ждали своих публикаций. А это был роман, написанный совсем недавно, абсолютно живой. [...] Он был не антипартийный, не антисоветский, он был антигэбэшный. И конечно, никакая цензура его пропустить не могла. А между тем, он очень понравился тогдашнему главному редактору «Невы» Борису Никольскому, который, я считаю, вел себя в этой истории и умно, и героично. Он собрал редколлегию, редколлегия послала письмо на имя Горбачева. Это письмо не было получено. Мы послали телеграмму на имя Яковлева. И аппарат Яковлева как-то сработал, после трех месяцев задержки. Цензура держалась индифферентно. Разрешить они сами не могли, обком разрешить тоже не мог, разрешение должно было прийти из Центрального комитета КПСС. И в какой-то момент, чуть ли не под Новый год 1988-й, начальник ленинградской цензуры позвонил Никольскому и сказал: «Поздравляю вас, у меня для вас есть приятное известие: роман разрешен и будет печататься». И он был напечатан и, думаю, произвел большой переворот в умах. В частности, вследствие этого Никольский затем баллотировался в народные депутаты Российской Федерации. И я отчасти дирижировал его избирательной кампанией, и мы победили, при этом победили довольно сложных противников, в числе которых был и партаппарат.

Одним словом, «Нева» на какое-то время стала настоящим центром политической жизни. Следом за этим романом мы напечатали и «Слепящую тьму» Кестлера, и «Большой террор» Конквиста, и несколько еще очень важных политических вещей, которые создавали ощущение, что если обо всем можно говорить правдиво, то вся жизнь будет другой и гораздо лучше. Потом напечатали Солженицына «Март 17-ого». Что именно, не имело большого значения, важно было, что вот Солженицын, Солженицын печатается! И очень важно, что мы напечатали повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна». Это и была перестройка, потому что происходила перестройка сознания. [...]

– Вы упомянули про дирижирование выборами Никольского.

– Теперь это называется глава предвыборного штаба, не помню, называлось ли это так тогда. У меня не было, конечно, никаких навыков политтехнолога, я был просто координатором тех людей, которые хотели его поддержать. А эти люди были в основном читатели «Невы».

– А как они между собой объединялись?

– Они приходили в редакцию, где, я, бывало, ночевал, в буквальном смысле слова. Они разбирали наши листовки в защиту Никольского, всевозможный наш печатный материал и раздавали своим знакомым, сторонникам, расклеивали по лестницам и стенам. Это почти все, что у нас было. Кроме того, они ходили на предвыборные собрания, на встречи с Никольским, с редакцией «Невы», и так далее. Я теперь точно не помню наших противников, один из них был директор Института математики Фадеев, очень хороший математик, очень приличный человек, зачем ему все это понадобилось, не очень было ясно. Мне кажется, что все-таки его попросили, потому что обкомовское начальство чрезвычайно боялось именно Никольского.

Еще на каком-то этапе был директор Пушкинского дома Скатов. И был какой-то человек просто от партии, но вот я его уже совершенно не помню, абсолютно. Нам всячески противодействовали. По улицам разъезжали машины с динамиками, которые распространяли про Никольского компрометирующие сведения. Была какая-то пресса, которая обвиняла его в том, что он еврей. Какие-то люди рисовали свастику на наших печатных материалах. В общем, это была настоящая борьба, но с обеих сторон она была достаточно дилетантской. Конечно, у обкома было гораздо больше технических возможностей и людских ресурсов. Но, во-первых, они стояли не за правое дело, во-вторых, они были не очень умные, и тогда они оказались в ситуации, к которой совершенно не были готовы. А с нашей стороны были интеллигенты – читатели, инженеры, библиотекари, научные работники, учителя, которые тоже, конечно, ни в чем подобном не участвовали, но всю жизнь о чем-то таком мечтали. Поэтому была настоящая активность. Никольский вышел во второй тур. И во втором туре мы уверенно победили.

Я помню, что на одной встрече с Никольским в задних рядах вокруг меня сели какие-то люди. Они не представлялись, но дали понять, что они из обкома, а кто-то из них был из КГБ, и они хотели просто поговорить со мною, уже не с позиции силы, не угрожающим образом, а как шахматисты с шахматистом. Они объясняли мне, какой я хитрый и умный и какими я, наверное, пользуюсь консультантами, кто мне помогает. Чтобы оправдать себя в собственных глазах, они разговаривали со мной, будто я генерал вражеского войска. Раз в жизни со мной так уважительно разговаривали. Им казалось, что я каким-то хитрым чрезвычайно образом их переиграл. Я не помню подробностей разговора, помню эту уважительную интонацию – по отношению к очень хитрому, ловкому и опасному врагу, каким я им представлялся. Вероятно, за мною стояли какие-то большие силы, думали они. [...]. Эти люди, когда проигрывают, утешают себя мыслями, что им противостоят мировые закулисы, Пентагон, Моссад, сионские мудрецы... [...]

Я был на самом первом митинге «Памяти» в Румянцевском сквере, это было довольно сильное впечатление, потому что меня поразили собственно люди, взгляды и лица этих людей. То, что читалось в их взглядах, направленных на меня: «еврей», «идет еврей», больше ничего. Сами речи меня даже не очень поразили. Было приятно, что там действительно было много людей с противными лицами, совсем не было симпатичных женщин и хорошеньких девушек. Я вывел потом такую закономерность, что если идеология какого-то предприятия достойная и благородная, там есть женщины с милыми лицами, красавицы бывают, а если что-то бесчеловечное, то там почему-то если женщины, то всегда ужасные уроды... [...]

Самое лучшее в моей жизни было, что я участвовал в победе над цензурой. Но я не удивлюсь, если и это главное завоевание – победу над цензурой – госбезопасность отнимет назад, потому что госбезопасность, конечно, обязана сосуществовать с цензурой, они как сиамские близнецы или как муж и жена, потому что у них очень тесный, буквально сексуальный контакт, одна без другой существовать не могут. А поскольку ясно, что госбезопасность победила на длительный период времени, то, конечно, она цензуру в том или ином виде обязательно введет. Теперь я не имею сентиментальных чувств, когда вспоминаю о перестройке, потому что на самом деле это история поражения.
Беседу вела Т.Ю.Шманкевич

Марк Николаевич Любомудров
Из интервью 2008 года:
В 1988 или 1989 году при моем живейшем участии и по моей инициативе было организовано Петербургское отделение Всероссийского фонда культуры. Тогда была двойственность: существовал Советский фонд культуры, который возглавлял Лихачев. И поскольку размежевания происходили (появился российский президент), возник Всероссийский фонд культуры, который возглавил писатель Проскурин. Там создали свое правление, оно было ориентировано русско-национально, патриотично. И пользуясь тем, что там появилось много моих единомышленников, я предложил: «Давайте организуем в Питере отделение. Не “советского фонда”, а русского. Почему нет, если в Москве это может быть?». И мы организовали такое отделение. Учредительная конференция проходила в зале Смольного собора, пришло туда, я даже удивился, несметное количество людей, человек 500 было в зале. Федор Углов там был, даже Чернушенко пришел, если память мне не изменяет. Так мы учредили фонд. Создали правление, меня избрали председателем этого правления, и я председателем фонда был на протяжении последующих лет семи-восьми, пока это, как говорится, не рассосалось, потому что пришли новые времена. Постепенно роль фондов становилась совершенно мизерной. Проскуринский фонд номинально существует, им командует группа каких-то коммерсантов в Москве. Они сохранили здание на Сретенском бульваре. [...]

Стало происходить размежевание. И политическое, и этническое, и идеологическое. В основном, по отношению к России, к русскому народу и к русскому наследию, это был главный критерий. Постепенно сложился лагерь или направление космополитического характера. К сожалению, как правило, с выраженным русофобским оттенком и пафосом. Русско-национально-патриотическое направление, движение, в задачи которого входили возрождение русской культуры, возрождение русских традиций в литературе, музыке, живописи и любых других сферах жизни, стремилось отстоять и политическое лицо русского движения.

Например, я дважды баллотировался в депутаты, один раз в депутаты Верховного Совета СССР, это было в мае 1989 года и второй раз в Верховный Совет РСФСР в 1990 году. Была возможность у каждого выдвинуть свою программу, краткое изложение, сильно цензурой попорченное, но тем не менее. Тогда еще были времена, когда предоставляли возможность всем на ТВ обнародовать свою программу. Нас, кандидатов, собралось человек 30, и каждому давалось по 5 минут, чтобы изложить программу. Моя программа имела отчетливо национальную, может быть, даже националистическую направленность, с напоминанием о том, что необходимо вернуть русскому народу присущие ему и достойные его права – и политические, и геополитические, и культурные, и любые другие. В том числе я выдвинул тогда тезис о необходимости национально-пропорционального представительства русских в политической жизни, в СМИ и т.д., что вызвало невероятную ярость в стане моих противников. При этом я ссылался, поскольку мне необходимо было забаррикадироваться от натиска космополитов, на английский закон о национально-пропорциональном представительстве разных этносов в представительских органах власти – такой закон в Англии существует. Но это уже сочли поклепом на любимую либеральную Англию. Это вызвало бурю… Я помню, что больше всего пришло откликов, звонков, телеграмм на мое выступление – у нас был штат помощников (тогда они выделялись каждому), которые фиксировали это все, – пришли сотни возмущенных откликов на мою программу. Особенно на вопрос о пропорциональном национальном представительстве. Хотя были и поддерживающие. [...]

Могу сказать, что состав депутатов оказался достаточно пестрым, там было достаточно и русских людей, как это ни странно. Кто-то из русских кандидатов в депутаты говорил: «Странно, мы выбираем депутатов в государственный орган России, но единственная программа с русской национальной ориентацией почему-то только у Любомудрова». Действительно, это было так. Хотя там были достойные люди, там были Шипунов, Легостаев, Васильев, которые могли бы выступить с такой же программой. Это говорит о том, что позиции русского патриотического движения были в значительной степени ослаблены. Главным образом потому, что в раскрепощенной стихии, захватившей тогда широкие массы людей, была прежде всего эйфория по поводу свободы. Что, вот, появилась новая возможность, завтра наступит счастливый день, и все мы войдем в Европу. Все бредили Европой и Штатами. Было опьянение тем, что теперь наступила демократия, а тут с какими-то национальными вопросами суются. Национальное самосознание второстепенно и незначаще, а главное – демократия и свобода. Надо добиться демократии, «власти народа». Этот гипноз подействовал. Надо сказать, что дирижеры, мастера, которые манипулировали сознанием обывателя, конечно, были высокого класса. Думаю, что они прошли обучение где-то за океаном. Мы знаем, что оттуда на русофобские космополитические организации постоянно шли и денежно-финансовые потоки. В отличие от нас, они были завалены оргтехникой – компьютерами, ксероксами, множительной техникой, чего у нас не было совершенно. Наши противники получали инструктаж по тому, как надо себя вести, какими лозунгами пользоваться и чем воздействовать на массы.

У меня была статья с подробным анализом этих выборов. Анализируя события, я явственно увидел, что симпатии избирателей распределились по следующей иерархии. Прежде всего, большие надежды возлагались на сотрудников правоохранительных органов, на прокурорских работников, адвокатов, юристов, в которых виделись спасители отечества. Они знают право, они наведут наконец порядок. Предпочтения эти были на первом месте, почему и победил тогда юрист Иванов. Но у него были огромные деньги, я не знаю, откуда они у него, тем не менее, весь город был обклеен цветными листовками с изображением Иванова и призывом голосовать за него, чего не было ни у кого другого. Он с большим отрывом победил. На втором месте были, как я их называл, «колбасники», т.е. работники продуктовой, продовольственной сферы. На моем участке в Выборгском районе очень много голосов набрал директор колбасного завода, он, по-моему, занял второе место. И на третьем месте, как я назвал их для себя, были «лицедеи и шуты». Т.е. огромным успехом пользовались актеры. Почему-то думалось, что артисты спасут Россию. Правоведы, колбасники и шуты – народ был совершенно загипнотизирован этими фигурами. А интеллигент он или нет, его биография, взгляды, честный он или не честный – никого не интересовало.

Это были одни из первых выборов. Причем выборы честные, ничего не скажешь, никаких подтасовок. Но манипуляция была, конечно, – и на высшем уровне. И силы, противостоявшие патриотическим организациям, имели весьма профессиональных, не сомневаюсь в этом, консультантов, опытных в выборных кампаниях. Помню, на моем участке, где собирался наш штаб, который меня поддерживал и выдвигал, по нашему раскладу (я много ездил, выступал перед избирателями) было ясно, что у меня есть шансы победить. И что было сделано? Сегодня в 12 часов дня заканчивается регистрация кандидатов. В 11 часов 50 минут поступает заявка от Олега Валерьяновича Басилашвили. И его регистрируют. Для меня стало ясно, что я могу собирать вещи. Конечно, он популярная фигура, масса фильмов с его участием. Дирижеры общегородского процесса, видимо, до последнего не знали, куда его определить. Чтобы он не просто победил, но еще и поразил возможного конкурента. В последний момент его сунули – конечно, в противовес мне. Это было очевидно. Он, конечно, и победил. «Пену» он умеет пускать, импозантный человек, всем известный, его на «ура» встречали. Довольно много прошло артистов в этот Верховный Совет.

На выборах в Верховный Совет РСФСР я тоже не имел успеха. Я шел кандидатом по какому-то участку в районе Юго-Запада, где-то на отшибе. Было ясно, что шансов у меня не много, я особенно там и не вкладывался. [...]

В 1988-89 годах группа ленинградских литераторов, членов Союза писателей, повела борьбу за то, чтобы выделиться, отмежеваться от Ленинградской писательской организации – стать самостоятельными, независимыми от существовавшего тогда руководства. Мы намеревались создать русскую, патриотически ориентированную структуру, освободиться от еврейского, враждебного нам диктата. Городская писательская организация в подавляющем большинстве состояла из евреев. Ее руководители при поддержке многих еврейских активистов проводили жесткую русофобскую [...] политику – в приеме новых членов, распределении привилегий, утверждении издательских планов, творческих поездок, вечеров и т.п. [...]

В нашу инициативную группу входили литераторы П.Выходцев, В.Козлов, Е.Туинов, А.Шевелев, А.Стерликов, ваш покорный слуга. Нас активно поддержали Сергей Воронин, Элида Дубровина, а также Валентин Пикуль, который, хотя и жил в Риге, но пребывал в составе Ленинградской писательской организации.

В середине января 1989 года газета «Московский литератор» (в Питере публикация оказалась невозможной) напечатала наше коллективное заявление в Секретариат Союза писателей. Мы просили «в порядке эксперимента» зарегистрировать наше литературное объединение как самостоятельное и подчиненное непосредственно республиканскому Правлению. Фактически уже сложившуюся группу мы назвали «Содружество».

Мы требовали коренных перемен в кадровой политике, покончить с групповой монополией, а также добиться такой «организации работы Союза, при которой все его члены имели бы равные и реальные права и возможности для реализации своего таланта». Мы протестовали, в сущности, против дискриминации, против нарушений прав русского меньшинства и преследований по национально-этническим и политическим мотивам. Мы хотели Независимости! [...]

Нас немедленно объявили шовинистами, раскольниками, провокаторами, клеветниками, «раздувателями межнациональной розни» и «дрязг», скандалистами и т.п. Скучно перечислять… Как и в былые времена, опять все начиналось с ярлыков… Было сделано все, чтобы похоронить нашу инициативу. Наше скромное желание равноправия было расценено как наглый бунт на всегда величаво-спокойном писательском корабле. [...]

Почти год длилась наша борьба. Нам удалось провести утверждение нашей организации через Пленум Союза российских писателей. Он состоялся в ноябре 1989 года. [...]

Большим перевесом голосов Пленум Союза писателей РСФСР принял решение «выделить ассоциацию “Содружество” в самостоятельную областную Ленинградскую писательскую организацию», т.е. официально утвердил наше размежевание.

[...] На собрания, связанные с «расколом», сбегался весь литературный Ленинград. Помню, на одно из первых собраний пришел Борис Стругацкий. Сидел во втором ряду, смотрел на все холодно-презрительным изучающим взглядом. Мы со Стругацким одноклассники. Но тогда здороваться друг с другом уже перестали. Разрыва, вроде бы, не было, не было и ссор, все произошло естественным образом. Постепенное идейно-политическое размежевание привело нас к разным полюсам. [...]

Как я уже упоминал, в Питере нам удалось организовать отделение Фонда культуры. Потом возник Комитет «Нева–Ладога–Онега», общественная организация, какое-то время я был ее председателем. Это 1989 год, осень. Там любопытный был сюжет – нас не регистрировали. Орггруппе, которая ходила в регистрационный отдел, сразу сказали: «Снимите фамилию Любомудрова, и мы вас сразу зарегистрируем». Нервы уже были напряжены. Тогда весьма энергично обсуждался проект поворота северных рек на юг. Эта явно диверсионная затея привела бы к массовому затоплению огромных территорий срединной России и к тому же погубила бы эти реки. Возникло очень сильное сопротивление. Писатель Василий Иванович Белов, эколог Фатей Шипунов много сделали для того, чтобы этого не произошло. В том числе боролись за то, чтобы сохранить путь из Невы через Ладогу и Онегу (Мариинская система), ту речную магистраль, которая соединяла Балтику с Волгой. Она тоже подлежала уничтожению. Комитет возник, чтобы защитить этот традиционный водообмен и сложившуюся экологию. Я не помню, что было с дамбой, по-моему, вопрос о дамбе еще не был актуален, она была в проекте. Нам удалось торпедировать проект поворота рек и обратного течения Невы через Свирь, куда-то на юг. Известную роль в борьбе за традиционное экологическое состояние этот комитет все-таки сыграл.

– Он так и остался незарегистрированным?

– Я не помню сейчас. Но фамилию тогда мою снимать отказались. Не только из писательской среды шла инициатива создания этого комитета. В этом играл активную роль Риверов Юрий Васильевич, Ширяев Николай Александрович, который возглавлял местную организацию общества «Память», с которой тоже мы сотрудничали. С московской организацией «Памяти», с Дмитрием Дмитриевичем Васильевым наша литературная группа на определенном этапе довольно активно сотрудничала. Он часто приезжал сюда, в Питер, тоже выступал здесь. «Память» тогда тоже сыграла свою просветительскую роль. «Память» возрождала традиционную русскую идеологию. Тогда был пафос возвращения, возрождения русского духовного наследия. Его тогда еще не публиковали, но наш патриотический круг с этой литературой начала XX века был хорошо знаком. Я имею в виду не только Розанова, там были великие публицисты и мыслители, такие как Михаил Осипович Меньшиков. Вот эта литература – М.О.Меньшиков, А.С.Шмаков, Г.В.Бутми, Н.Е.Марков, А.Селянинов, С.Ф.Шарапов, И.Л.Солоневич, Л.А.Тихомиров, позднее еще один гений – И.А.Ильин – вот эта плеяда блестящих мыслителей начала XX века, русских идеологов формировала наше мировоззрение. Наша патриотика опиралась на их идеи и прозрения. [...]

– У вас был какой-нибудь журнал такого рода, как московский «Наш современник»?

– Была попытка организовать свой журнал под названием «Ладога». Это, по-моему, 1989 или 1990 год. Состоялось учредительное собрание в здании Петроградского райкома КПСС. Там был первым секретарем райкома Раков, который в тот период тайно нам симпатизировал (его родной брат сегодня редактирует газету «Православный Петербург»). Он нас пустил, дал нам зал. (Позднее один на один со мной в своем кабинете он мне сказал: «Вы знаете, у нас есть негласная инструкция от ЦК КПСС ни в коем случае не поддерживать русских патриотов». Он говорил: «Поймите меня».) И состоялось собрание, где было решено учредить журнал «Ладога» как орган писательской группы «Содружество», была создана редколлегия. Тогда же состоялось закрытое голосование по выбору редактора. Выдвинули троих, больше всех голосов собрал ваш покорный слуга, поэтому меня утвердили главным редактором журнала. После этого я ездил в Москву, потому что нужны были средства от Союза писателей. С Ю.В.Бондаревым договорились, подали заявку. Но все уже начало разваливаться. Полгода я бился за то, чтобы что-то выбить, какие-то деньги, получить какой-то статус – ничего из этого не вышло, и наша затея оказалась бесперспективной, потому что она никем не была поддержана материально. А там уже КПСС пошла под откос, и Союз пошел под откос, и уже никому до «Ладоги» дела не было. Так что проект не состоялся.

Еще из начинаний, в которых я участвовал: был заместителем председателя правления кооператива «Родник». Тогда разрешили кооперативное движение. И мы организовали свой кооператив. Мы занимались там, в том числе, коммерческой деятельностью, в частности, издательской. Я возглавлял издательскую группу. Наш кооператив в 1988 году первым в России издал замечательную работу И.Р.Шафаревича «Русофобия». Книга была написана в конце 1970-х, за границей она вышла в 1984-85 годах. Я созвонился с Шафаревичем, и он с радостью согласился. Я съездил в Москву, взял у него рукопись, привез сюда, и мы ее напечатали в какой-то типографии. Тогда разрешения цензуры не потребовалось, это сегодня ввели цензоров в типографию. Думаю, что сегодня опубликовать эту работу мы бы не смогли. Книга разошлась так стремительно, что не успели оглянуться, у меня самого не осталось ни одного экземпляра, я очень досадую. [...]

Мы издали несколько работ, в частности, антологию династии Романовых с портретами всех государей и с краткой аннотацией (иллюстрированная книжечка небольшого формата) – впервые за 70 лет советской власти. Нам показалось, что это полезно сделать. Тираж был сумасшедший, чуть ли не 50 или более тысяч. И он разошелся мгновенно. Существовал кооператив недолго, года два мы продержались. Снимали первый этаж на 1-й Советской улице, у площади Восстания. Потом начались трудности, репрессии, стали повышать арендную плату. Те, кто дирижировали в масштабах страны этими процессами, поняли, что те, кому положено, насосались, а другим позволять не надо, поэтому пора кооперативы свертывать, и начали создавать всякого рода препятствия. [...]

– Обком каким-то образом проявлял к вам интерес?

– [...] Мы встречали больше сопротивления и давления, нежели поддержки. Я вам рассказал о разговоре с первым секретарем Петроградского райкома, который признался, что у них инструкция: препятствовать развитию патриотических направлений и движений. Так оно и было. В какой-то мере патриотическим тенденциям пытался способствовать Г.В.Романов, который, видимо, был все-таки русским человеком, понимавшим национальные проблемы. Он в чем-то, во всяком случае, в кадровой расстановке, об этом заботился. А позднее пошли Соловьев, Гидаспов – это уже политические проходимцы, которые были поставлены кремлевскими, от Андропова или еще от кого идущими силами, которые совершенно не были заинтересованы ни в каком русском патриотизме, национализме. Это течение оставалось для них враждебной стихией, с которой надо бороться. Ленин же боролся. Они продолжали ленинскую русофобскую политику.

– А КГБ, госбезопасность каким-то образом пыталась вас контролировать?

– Непосредственных контактов с КГБ, слава богу, у меня не было никогда. Как-то повезло, я считаю. Хотя я имею ряд своих наблюдений и свидетельств моих друзей, на основе чего могу судить о том, что КГБ все 70 лет советской власти занималось выискиванием русских патриотов-националистов и их преследованием. Здесь давление было очень сильным. [...]

– Каким было ваше отношение к путчу?

– Во-первых, это никакой ни путч. Потому что они – законные руководители страны – создали Чрезвычайную комиссию в полном соответствии с законодательством. Когда недееспособен президент, страна не может оставаться без управления. Горбачев сидел в Форосе и не подавал никаких признаков жизни. А события назревали, должен был быть подписан новый Союзный договор, и вообще все было очень напряженно. Они создали эту комиссию, чтобы навести порядок. Но после этого они просидели двое или трое суток, вглядываясь в лица друг друга и ведя какие-то переговоры друг с другом. А по телевидению круглосуточно показывали балет «Лебединое озеро». То есть проявили идиотизм и полную неспособность к политической борьбе. А у них все было в руках. Конечно, все русские патриоты смотрели на них с большой надеждой, что они начнут действовать и наведут порядок. Но увы, этого не произошло. А у них в руках были все силовые ведомства – армия, КГБ.

У меня однажды была встреча в Москве, где собралось несколько человек, в том числе Язов, это был 1994 или 1995 год. Помню, я задал ему вопрос: «Дмитрий Тимофеевич, как же так? Вместо того, чтобы отдать приказ, понятно какой, вы почти добровольно пошли в тюрьму. Почему вы не действовали?». Ответ поразительный, но очень закономерный: «Вы знаете, не было решения ЦК». Потом ельцинисты, ведя следствие, издевательски приписали им «измену Родине». Партийная дисциплина погубила и их, и страну. А на следующий день Ельцин издает указ о запрете компартии. Язов же присягал – защищать народ, Родину от любой опасности. И в присяге ничего не говорится про решение ЦК. Так что все они еще и нарушители присяги, то есть подлежат военному трибуналу.

– Что было значимого для вас после августа 1991 года? Что происходило?

– [...] Понизился градус общественно-политической борьбы. К власти пришли либерально-демократические силы, которые захватили все рычаги управления. В этих условиях русская оппозиция, не вполне сформировавшаяся, ощущая усиленное давление, снизила свою активность. Трибуна сразу же была в значительной степени сужена. В это время утвердилась окончательная монополия либерально-демократической власти в Петербурге, во главе с Собчаком. [...]

– Когда состоялся ваш выход из КПСС?

– Это еще было до выборов, в мае 1989 года. Когда стало очевидно, что «перестройка» приняла явный русофобский характер, я написал заявление: «В связи с тем, что партия, в которой я состою, проводит русофобскую политику, антинародную политику, я не считаю возможным свое пребывание в ее рядах». [...]

Беседу вела Т.Ф.Косинова