Сборнике рассказов «Ночь светла»

- Да не сиреневые эти охапки, не сиреневого цвета, - как обычно, заходит к ним сюда домой приятель мужа – Людвига – профессор Явлонский.

- А какого же цвета? – говорит она ему. - А какого?

- Это же персидская сирень, - отвечает он. – А у персидской цвет, скорее, лиловый. Как у баклажана. Сиреневый относится к холодной цветовой гамме, а это цвет теплый, почти фиолетовый. А фиолетовый цвет состоит из красного цвета и синего.

- Красный – да, теплый, - подтверждает она. – А синий - холодный.

- Конечно, - улыбается снисходительно ей Явлонский. – Теплая, холодная гамма – все дело в соотношении. Смотря сколько вложено в это красного, сколько синего… Да, кстати, а где твой благоверный, Людвиг?

- На даче, - говорит она ему не менее снисходительно.

- С сыном?

- С кем же еще? Как только весна, - приглашает она профессора пройти в комнату, - так они с сыном едут в деревню. Посадили там сиреневую аллею, как они говорят, имени Люси Заречной, то есть меня. А у нас на краю леса, сирень в постоянной тени, под дубами аллея никак не получается. То белая сирень высохнет, то персидская совсем хилая, не растет… А тут вот смотрите, смотрите, что творится, само собой все получается! Да проходите же сюда – на балкон, видите? Сверху отсюда видите? Целый ряд из кустов сирени во всю длину нашего дома, по ту и по эту сторону нашего дома, по ту и по эту сторону асфальтированной дорожки метров на сто. Вот тебе и аллея… Как только весна, выхожу и смотрю с балкона – аллея если уж не моего имени, то как будто… Уж не странно ли это, как вы думаете?

- Странно? – наклоняется вниз с балкона профессор. – Может быть, может быть… Думаю, сильное желание, тяга к красоте, в общем, духовность великая как бы материализуется, превращается, что ли, в свое реальное воплощение. Что-то с душой человеческой связано, с душой самой природы. Какие-то невероятные тайны, неосуществленные мечты… Вон пришли двое, наклоняют кусты и рвут ветки самые лучшие… Эй, вы! Что вы делаете? Это же красота для всех, общее достояние!

- Ничего, ничего, - успокаивает Людмила профессора. – Я к такому привыкла… Знаете, когда ломают сирень, она от этого становится только лучше. Смотрите, какая она густая. Эта сиреневая аллея… Вдоль всего нашего дома, действительно, тянется метров на сто…

- Хороша аллея, хороша сирень, - улыбается, заглядывая в глаза Явлонский.

- Как, по-вашему, почему Бунин назвал цикл своих, как считается, лучших рассказов «Темные аллеи»? А? Почему? Как вы думаете?

- Э, матушка, - сдвигает брови Явлонский в глубокой задумчивости, - так на это сразу и не ответишь. Несколько вариантов возможно, но что попал Бунин с названием в самую точку, это факт.

- И какие же варианты? – допытывается Людмила.

- Да как сказать, - говорит профессор раздумчиво. - Например, ближнего, так сказать, действия… Скажем так, мрак неизвестности: что было с людьми на этой аллее жизни, что будет? Что мы знаем об этом? Вон Ливии и Египту хлеба не поставили по условиям договора, вот она там и война, революция… Это факт, а остальное пресса что хочешь накрутит…

- Ну, а вариант второй - дальнего действия - каков, как вы считаете? – не отстает от него Людмила.

- Дальнего-то? – поднимает голову к небу профессор. – Дальнее – это связано с вечностью. Слышала вчера по телевизору? Американские ученые открытие великое совершили: телескоп особо сконструированный на так называемую «черную дыру» навели и что увидели?

- Да, ну и что? – нетерпелива Людмила.

- Миллионы галактик. От Большого Взрыва до нас 13,7 мильярдов световых лет. Но не в этом главное – для человечества, для нас, живущих на земле.

- А в чем же? – продолжает терзать Людмила профессора. Как смола, прилипла, никак от него не отвяжется.

- Главное – что галактики не сближаются, как считалось до сих пор, а удаляются друг от друга… Причем с бешеной скоростью, невозможной энергией… И это назвали «темной энергией»… То, по-Ньютону, считалось, что яблоко притягивается к земле, согласно закону гравитации, а теперь начинает считаться, что это яблоко вместе с большим так сказать, «яблоком» земли, отталкиваясь от других таких «яблок» в галактике, стремится в неизвестность…

- Интересно, - улыбнулась Людмила профессору. – А потом, скорее всего, когда-нибудь снова будет считаться, что звезды друг к другу притягиваются… Такая жизнь, как у людей: то отталкиваются, то притягиваются…

- Ну, а как у вас с Людвигом, - улыбнулся профессор, - Людочка, если начистоту?

- Да как. У нас, как и у вас, как у всех, - смеется Людмила. – Если взять имена: я – Люда, он – Людвиг, то мы как бы притягиваемся. Это с житейской точки зрение. А если взять и глянуть с электрической точки, то что? Одинаковые заряды отталкиваются, притягиваются только плюс с минусом…

- Так, понятно, - по-прежнему ироничен профессор. – Понятно, почему

Людвиг посадил на даче аллею имени тебя, супруги своей, а аллея не получается.

- Уж нет ли у него другой какой-либо пассии?

- Да вы что, что вы? – замирает Людмила, глядя на профессора.

- А у тебя? – настаивает теперь уж профессор.

- А у меня-то? – слегка закраснелась Людмила.

- Ну хотя бы того… Владимира, что юрист был из Курска, помнишь, рассказывала?

- А как же, помню. Это – молодость, как не помнить?

- Небось, жалеешь, что не протянула тогда, в ночном саду, ему руку? – допытывается Явлонский. – Говоришь, небось, сама себе что по-другому могла бы жить?

- Ну да, конечно…

В двери раздается звонок.

- А-а, ну вот и он. Может, спросим его, что он по этому поводу скажет? Можно спросить его, Люда? Ты не обидишься. что я выдам тайну нашего интимного общения? Я примерно представляю, что жены обычно говорят про своих мужей, особенно, поэтов: всегда и всем недовольны ведь так?...

Входит Людвиг. Увидев Явлонского, он делает несколько быстрых шагов навстречу, по-медвежьи крест-накрест обнимает приятеля. Быстро взглядывает на жену:

- Опять про меня тут судачили? В продолжение вчерашнего разговора.

- Да вот, судачили, - помогает Людмила Людвигу снять пиджак и вешает его на стул. – Что это ты при галстуке? В офис ходил куда-либо? Ведь вам, поэтам, допускается быть в свободной одежде, попроще.

- Да, ты так считаешь? – автоматически снимает она галстук с Людвига.

- Надо как они… чиновники… от кого дело зависит, - фыркает, закусывая губку, Людмила. – Ходишь, клянчишь на книжки.

- Издание как-никак, целые тома, - открывает бутылку «Эдельвейса» Людвиг.

- Вон Володя – приятель твой…

- Какой? Что из Курска?

- Ну да! Что юрист, из Курска, - стоит на своем Людмила. – Так он не клянчит деньги для своих опусов, ему деньги сами приносят… В самые трудные годы всегда приличный паек: салями, буженину давали… А у тебя был юбилей, так не знали, где достать кусок колбасы…

- Твой Володя уж два дома проел: отцов дом с братом пополам, - усмехается Людвиг. – И жене дом в наследство достался…

- Он начальник отдела, - стоит на своем Людмила.

- Зам. начальника, зам! Подполковник, до полковника так и не дослужится. А ведь с Московского университета начинал, с внуком Ворошилова учился. Собирался защититься – не защитился, книжку написать – не написал…

- Зато у тебя их за сорок, да? – все ехидничает Людмила. – А все без штанов, голодра…

- Да, за сорок, – поднимает голову гордо Людвиг. Между прочим, губернатор как-то назвал меня литературным генералом.

- Литературным минералом… вон минеральную пьешь, - усмехнулась Людмила. – Это он тебя так назвал, чтобы денег не давать на трехтомник. Мол, и так хорош, куда еще – в генералиссимусы?

- Ну хватит, хватит тебе, - успокаивает жену Людвиг. – Помнишь, были у Володи твоего на квартире?

- Это твой приятель, у твоего приятеля были мы, - перебивает его Людмила.

- … так что у нас хуже мебель, что ли? Вон стенка чешская, ковры на полу и по стенкам. И такая же, как у него… это стандарт… трехкомнатная…

- Заметь! Не я это начал, - сказал Людвиг, виновато поглядывая на приятеля своего – профессора Явлонского. – Вот ты, наука, скажи: чем у нас можно остановить человека, чтобы от из себя не выходил?

- Что я тебе, юрист, что ли, как твой приятель из Курска? – усмехнулся Явлонский. – Я – философ, в психологии мозгой шевелю.

- А это каждый знает, не только юристы. Вот чем берут любого мужика: водка, деньги, бабы… В разных сочетаньях… Понял? Так вот, пить я не пью, у меня диабет. Бабы мне не нужны, у меня Люся есть, с этой не знаю, куда деваться. А насчет денег – книжек я больше не покупаю. А на издания – был бы талант, Боги меня не оставят. Да и много денег мне не надо… А на пропитание я еще и на даче непрочь поработать. Я землю люблю и лопату. Как Одиссей…

- Все, уговорил меня, усовестил, - замахал руками профессор, - приятель Людвига. – Скоро сам за лопату возьмусь, вместо того чтобы писать научные трактаты, торить дорогу в науке.

Приятели садятся за стол. Людвиг разливает по стаканам содержимое «Эдельвейса» - воды из липецкого источника, открытого еще Петром Первым.

- Так о чем вы гутарили тут без меня? – вплотную приступает к допросу профессора Людвиг – поэт, захотевший вдруг стать юристом.

- Об аллее сиреневой, которую вы сажали на даче, - усмехнулся профессор. – А она вдруг ни с того ни с сего материализовалась тут вот, под самым окном… Мистика какая-то, парадокс…

- Как сказал Александр Сергеич: «Гений – парадоксов друг»…

Через день персидская сирень, что стояла отдельным деревцем прямо под балконом, вспыхнула вдруг неукротимым ало-розовым светом. Людмила увидела это и обмерла: с чего бы? Такая красотища! Отчего это произошло – от вчерашнего разговора с профессором Явлонским? Как ярок, божественен этот сияющий свет! «Да Явлонский ведь атеист, значит, это не от него, а от нее, от их обоюдного материализованного желания, нереализованных чувств. Значит, только теперь оно реализовалось, они все же любят друг друга»…

В то утро Людмила была на балконе. Она смотрела на сиреневую аллею и глаз не могла отвести от нее, этой аллеи. Особенно ее поразила отдельное деревцо, которое полыхало под самым балконом. Кому бы это сказать, излить свои чувства? Как это сказано у поэта Дмитрия Блынского:

- Радуясь такому дню погожему,

Я хотел бы забежать вперед,

Повторяя каждому прохожему:

- Посмотрите, яблоня цветет.

На соседний балкон, рядом, вышла женщина, то была жена поэта Антона Шураева, недавно погибшего в авиакатастрофе.

- Ганна! Посмотрите, как цветет сирень! И какая же красота! Да еще прямо у нас под балконом!

К утру сиреневого деревца уже не было. Ночью его срубили, от деревца остался только пенек. Стеклянная рама на соседнем балконе была закрыта наглухо.

«Значит, это так важно было кому-то, что я вижу сирень из окна, - думала Людмила. – Это так трогает кого-то».

А аллея благоухала.

14 июля 2011 г.,

Орел – Малоархангельск.

В прошлом году куча была значительно выше: 2010-й год, засуха. И этот год навроде того. Сидим мы на своей лавочке для двоих, а большой длинный стол под яблонями прямо напротив нас. И вспоминаем мы: а кто же из друзей-товарищей был в застолье тут у нас в июле - месяце? А то такую красоту навели, так все тут у нас благодатно, а кто это видит, для кого все это?

- Как для кого? Прежде всего, для себя, - говорю я жене своей Людмиле Сергеевне (она любит такое отчество больше своего, настоящего, хотя я с этим не вполне согласен).

Не согласен я и с переносом основного места летнего нашего труда и отдыха сюда, в Малоархангельск. Из прежнего места – мценского поселка Синяевского. Я, хоть родом из большого города – из Воронежа, а люблю деревню, землю люблю и людей земли. А Людмила, хоть и из моховского села Золотарево (надо же, нет никого там из Золотаревых, кроме меня), родом-то деревенская, а от города не оторвешь.

- Это ты настояла, - говорю я Людмиле, - перебраться сюда. А там такой ландшафт: в двух шагах опушка леса, речка Алешня, пойменный луг… грибы, ягоды… Фет, Лев Толстой…

- А тут магазины, базар, - возражает мне Людмила. – И все рядом, под рукой. А там за хлебом в Подбелевец переть три километра… И тут тоже – Пушкин, Лесков…. И асфальт везде, чище, чем в Орле у нас, где мы живем…

Вот такие у нас разговоры с женой. А ведь Малоархангельск – моя малая родина, и я его люблю, и тоже, как и Людмила, был тут когда-то учителем как в городе, так и по деревням.

- Но не отсюда главная точка, - говорю я жене, - если смотреть во всю длину усадьбы. А оттуда вон – от крыльца, в створ видать между яблонь золотые высыпки, веселые одуванчики… Потом на середине взгляда, смотришь, вспыхнули ало-бордовым тюльпаны… Потом, глядь, по саду пробежали сине-розовые колокольчики… А сейчас в старом саду, сбоку – к баньке, вдруг зацвели, заблагоухали сразу все флоксы, зацветают по очереди: белые, розовые, лазоревые. А там наверху уже вытянули свои лебединые шеи мальвы. И все это райские кущи…

- Туберозы, - перебивает меня Людмила. – Туберозы вытянули свои лебединые шеи.

- Дикие розы, - восстанавливаю я равновесие. – Кстати, какое сегодня число?

- Двадцать первое.

- И какой праздник?

- Казанская.

- Ну вот, видишь, - говорю я жене. – Казанская – день защиты России. Помнишь? Именно на Казанскую мы купили на базаре ковер с Богородицей и ее младенцем.

- Помню, конечно, - говорит Людмила. – Ковер висит у нас на стене.

- В самом деле, - соглашаюсь я. – Гладит глаз, ласкает душу.

- Но я не согласна, - возражает Людмила, - что это все только самой природой представлено.

- Природа и человек, - соображаю я.

- Нет, человек и природа, - настаивает она. – Вон огород! И что на нем? Сначала мы редиску дергали, потом пошли огурцы, а там уж и помидоры, картошка…

- Кстати, - замечаю я. – Огурцы – это лианы из Индии. А картошка-батат… от индейцев Америки… Оттуда же кабачки мои, тыква…

- И кукуруза, кукуруза, - добавляет Людмила. – Ну вот, сам видишь: одна культура из Америки, другая – из Азии, а уже в Европе люди расставили, что за чем, по порядку. Например, раннюю капусту, до развала Союза, везли к нам сюда из Ленкорани (субтропики, Азербайджан), а лук – из Запорожской области.

- А сейчас то из Ростова-на-Дону, то из Краснодара, - говорю я. – Арбузы астраханские…

И тут раздается звонок.

- Алло, алло, - прикладывает Людмила ухо к своему мобильнику. – Это Леночка?

- Какая Леночка? – раздается крепкий мужской голос, заразительный смех. Это Коля, Николай, его доброжелательный тон, голос моего друга.

- Какой Коля? Мозжухин - полковник в отставке, военный юрист… Докладываю: прибыл от вас домой благополучно. Добрался до Белгорода вчера вечером, сегодня уже звоню… Все в порядке…

И пи-пи-пи. Телефон отключился.

- Видишь? Какой порядочный человек, - поворачивается Людмила лицом ко мне. – Не то, что ты, охламон, как завьюжишься, бывало, так до утра. А Коля Мозжухин еще вчера сидел тут, за этим столом, а сегодня уж звонит, сообщает.

- Так я же еще и поэт, -хорохорюсь я. – А поэты такие!

- К чему ты это? – сдвигает брови Людмила.

- А к тому, - говорю я, - что стихи пишу я, сборники издаю я, а ты с моего русского поля урожай собираешь. Коля тебе звонит, а ведь «Духов день» я ему подарил по твоему настоянию. Да еще и читал стихи про него самого.

Людмила кладет руку мне на плечо:

- Ну, прочитай, прочитай еще, теперь мне одной, Леонард.

- Людвиг?

- Нет, Леонард.

- Ну, хорошо. Слушай сюда, а не смотри куда-то туда, на огурцы.

«Девчата нам красили домик,

На лестнице стоя, в простенок,

Смеялась Татьяна, как будто ей гномик

Касался открытых коленок.

Сказал я, как в танке ей, глухо:

«Калитка откроется вот,

И друг мой – полковник Можжуха,

Печатая шаг, подойдет.
И честь отдавая: «Как жизнь молодая?» -

Вот так козырнет мне – артист.

«Здрам желам, товарищ капитан!» -

Мне скажет.

А сам ведь полковник, юрист»…
Вошел он и отдал мне честь – товарищ седой.

Татьяна едва не свалилась от смеха.

А дело-то в чем? Что тогда, молодой,

Я был капитаном в футболе, тем эхом,

Где был наш полковник тогда рядовой».

Стихи эти изменили картину. И день минувший предстал вдруг весь в своих редких деталях, нюансах. Особенно с того момента, когда в калитку вошел этот Кузьмич, как тогда один из трех Кузьмичей (такое совпадение), моих школьных друзей, которые были тут, в саду, за этим столом, в прошлый раз.

Уехал к дочери, внучке в Кострому, приезжал на днях и тоже был тут, уже за новым длинным столом.

И вот он, этот полковник Можжуха.

В этот раз он появился большой, сдержанный, сам не пил, зато для нас всех с крупнокалиберной юбилейной бутылкой, которая так и называлась «Кузьмич». На сей раз Николай возник в калитке тоже большой, широкий, с улыбкой и сувенирными часами – для меня, с огромной коробкой конфет – для Людмилы. И зазвучали в нас реальные голоса и реминисценции, про здоровье и диабет.

И что главное, так вот что было у него на устах:
«Европа Плюс 24»

- «Что бы это значило?» - думаю я. – Но пока ничего не говорю ни жене Людмиле, ни сыну Игорю. А чтобы явственнее представить присутствие друга тут, за этим длинным столом под яблоней, сам отправляюсь и их отсылаю пройтись у нас тут по ягодным и яблочным местам, по усадьбе. И князь Игорь возвращается с обожаемой мамой малиной, а я – с любимой мной вишней. Тут живо мне и представился наш вчерашний диалог с Николаем Кузьмичем за этим столом.

- Что-то ты не такой, Колюня, как в прошлой раз, - говорю ему прямо, без обиняков. – Я тебя не узнаю. Диабет, что ль, свой вылечил? Сахарок у тебя какой?

- Знаешь ведь, - отвечает друг моя Колюня, Николай Кузьмич. – Диабет – это вечность, никуда не девается. Но я принял решение: жить до ста! Это к моим годам плюс двадцать четыре.

- Сахарок-то какой у тебя, сахарок? – добиваюсь я от Колюни. – Главное – сахарок.

- Сахарок у меня стабильный, - отвечает Николай Кузьмич. – От четырнадцати до шестнадцати. А у тебя?

- У меня от семи до восьми с половиной, - говорю я. – И то для меня многовато. А давление мне и сто пятьдесят уже не хорошо.

- А чего б ты хотел, - смеется он, живой, веселый такой, катается перед глазами, как ртуть. - Без системы живешь. Ты же знаешь, я с диабетом уже восемнадцать лет… скоро будет в обед… Один врач ведет меня, женщина, разработала систему… Одно направление – зависимость от настроения, другое – зависимость от диэты…

- Что - так легко тебе теперь, разложено все по полочкам? – допытываюсь я от Николая уже из чисто профессионального интереса. – Так легко, - повторяю, - тебе все это дается?

- Легше не бывает, га-га-га, - смеется Можжуха, дерет вовсю свою полковничью глотку. – Во-первых, я всем предписаниям врача неукоснительно следую. Это как нож к горлу! Долотом по голове! Делай, и все. Дисциплина военная. Таблетки, зелень свежая – зимой и летом… Да вот еще что! Книжки почитываю, твою прозу «Липу вековую» преодолел – сто четыре страницы, и все про любовь.

- Ну, и кто это написал – «104 страницы?»

- Эдвард Гадзинский. А фильм поставили – так «Еще раз про любовь».

- Слушай сюда, Кузьмич, - удивлен я крайне, до неузнаваемости. – Ты же был серый полковник, а теперь прямо-таки полиглот.

- Хочешь жить, умей вертеться, – петушится Кузьмич.

- Может, ты знаешь, и кто главную роль в том фильме сыграл?

- Знаю, Татьяна Доронина. Сначала была замужем за Басилашвили, а после фильма развелась и выскочила за этого чижика-рыжика Эдварда… «Сто лет одиночества?»

- Маркес.

- Нет слов! – я озадачен. – Да ты что – в академию, что ли, готовишься?

- Академии свои я уж прошел, - смеется теперь уже откровенно Колюня. - Главное ныне у меня: плюс двадцать четыре… Видишь, какая у тебя дача – вся в цветах! Красота, порядок какой! Дворянская усадьба… А все это труд. Для диабетчика труд – дело первейшее…

- А у тебя как с дачей? – отвлекаю я его, увожу в сторону.

- Вишь, какой загорелый я? – демонстрирует Николай всего себя, свою кожу, мускулатуру. – А ведь диабетчику загорать противопоказано. И никакого лишнего весу. Вот, все подтянуто, как в американской армии. Дача у меня в двух местах. Дом под горой – восемь соток. Тут у меня одних гдалиолусов тридцать пять сортов. Первым делом все забором обнес, чтобы не воровали. Принцип такой у меня: не слышу «дай». Приметил: только дашь сорт кому-нибудь, так тут же он у тебя пропадет…

- Ты прямо, как Пушкин, - не выдерживаю я. – Царь спрашивает Пушкина: «А был бы ты, парень, на Сенатской площади с декабристами?»

- А как же? – говорит Пушкин. - Был бы, я уже выехал, - «А чего не приехал?» - «Да вернулся. Кошка черная дорогу перебежала». – Засмеялся царь: «Да ну вас, поэтов»… Но, Николай, Кузьмич, ты же полковник?

- Полковник, - говорит Колюня, Кузьмич. – И царь, заметь, был тоже полковник. Да еще и Николай. Полный «пердимонокль». С Петра Первого все цари у нас были только полковниками.

- Ты не царь, - смеюсь я. – Ты Робинзон Крузо. - Тот тоже жил в одном месте, дом под горой, дача была в другом, в джунглях… Ну, а виноград у вас там растет?

- На Белгородчине-то? У меня на даче пятнадцать сортов только одной «изабеллы».

- И куда же ты деваешь все это?

- Раздаю. Мне же нельзя… Слушай, мне пора уходить. Режим есть режим. Дисциплина.

И друг мой Колюня, Николай Кузьмич Мозжухин ушел, растворился за той же калиткой, куда и вошел. Мы сидим какое-то время молча, в оцепенении. Наконец, Людмила, жена моя, говорит, как узел разрубая в себе:

- Леонард, тут что-то не так. Живет он в Белгороде, а сюда почти ежегодно с такими трудами ездит на кладбище, к отцу и матери. Тетка его с мужем – боцманом живут в его отчем доме, они уж на ладан дышат, а Николай и не рассчитывает сюда возвращаться… Полина – жена у него уже третья…

- Какой почерк у Кузьмича – каллиграфический! – восхищаюсь я. – Природный талант. Он его вывел в полковники, он его и в писатели приглашает… Не удивлюсь… Маркеса знает…

В Харьков все ездит, сыну помогает материально. Первая жена его, тоже Людмила – видная такая, хороший врач, так второй раз и не вышла замуж... А если это любовь? Как у Элизабет Тейлор с Батлером, по второму разу женились…

- Ничего себе! Прямо-таки героем стал тебе этот Кузьмич, – говорю я тоже раздумчиво. – Герой нашего времени… Впечатляет! Рассказа мало, на роман тянет… И операцию на желчном пузыре ему делали, а ведь диабетчик, нельзя. И на инсулине сидел, а соскочил с иглы… Виноград раздает людям, зачем же тогда его он выращивает?

- Это он врачей угощает, - догадывается Людмила – жена моя, сидит, прислонясь щекой к моему плечу – лавочка-то короткая. - Да, Леонард! Оно и ты, если подумать, тоже разве не Ахиллес? Диабет заработать на творчестве, написать на стрессе четыре романа в стихах. Сколько книг у тебя – в прозе, поэзии, драматургии, и все раздаешь - по людям, по библиотекам… Да еще наседают всякие «грамофоны»…

- Зато ты у меня есть, сын у нас, этот сад, мои райские кущи, - смотрю я на небо, острый месяц висит, проворачивается над головой. – Боги нам помогают.

Потянул от Понырей ветерок, резче обозначились запахи яблок и флоксов. Человеческий облик приняли где-то вверху кучевые облака. Свыше откуда-то глядел на нас призрак первой звезды. Это Венера, это она на небе, красавица, вызывала мерцательную аритмию, рассеивая туманы от земли в наших сердцах, превращая их в перистые облака.

21 июля 2011 г.

Малоархангельск