Шелестюк Е. В. Лингвокультурный аспект языковой политики
жүктеу/скачать 283.88 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Шелестюк Е.В. Лингвокультурный аспект языковой политики
- Ключевые слова
- Список литературы
- Elena Shelestiuk Linguosociocultural aspect of language policy
|
Шелестюк Е.В. Лингвокультурный аспект языковой политики // Вестник Челябинского государственного университета. 2012. № 36 (290). Филология. Искусствоведение. Вып. 72. С. 72–81. Шелестюк Е.В. Лингвокультурный аспект языковой политики В статье дается концептуальный анализ основных принципов языковой политики англоязычных стран и изучается лингвосоциокультурный аспект их применения на практике. Рассматриваются понятия самих социолингвистических принципов - модернизации и вестернизации, а также их составляющих: статуса, символов статуса, языковых маркеров статуса, супралокальных ценностей, супралокальной идентификации и взаимопереводимых лексических единиц. Ключевые слова: языковая политика, лингвокультурная экспансия, модернизация, вестернизация, западоцентризм, языковой империализм, экзоглоссия, субтрактивный билингвизм Борьба национально-мировоззренческих и социально-политических систем, которой была отмечена большая часть XX века, имела важную культурно-идеологическую составляющую. Внутри нее особо выделяется языковая политика и использование языка как важнейшего инструмента выстраивания дискурса. Со второй половины XX века важной задачей социолингвистики на Западе стало изучение языка и дискурса разных национальностей, этносов, классов и социальных слоев (У. Лабов, Дж. Фишман, Б. Бернстайн и др.), а также активное вмешательство в происходящие лингвокультурные и социолингвистические процессы. Осуществлялось это как в отношении собственных стран, так и в отношении народов мира, для которых разрабатывалась специальная языковая (точнее, лингвосоциокультурная) политика. Главной ее целью являлась работа с национально-культурным и языковым материалом, с тем чтобы, в конечном счете, соединить его с либерально-буржуазными концептами при доминировании последних. Результатом такой политики стали деконструкция означаемых языка (понятийных, ценностных и символических структур сознания), противоречащих целям западной элиты, переформатирование дискурсов по выгодному для этой элиты лекалу и выстраивание единой (глобальной) языковой картины мира. В конце 1970-х г. советский социолингвист А.Д. Швейцер, описывая цели Запада в языковом и культурном планировании развивающихся стран, говорил, со ссылкой на американского социолингвиста Джошуа Фишмана [Fishman 1974a], о двух желательных тенденциях - модернизации и «вестернизации» национальных культур и языков [Швейцер 1977: 156; Швейцер, Никольский 1978]. Модернизация во внеязыковой сфере означает «популяризацию национального единства, доступность социальной мобильности, быстрое распространение инноваций и символов статуса. Что касается языка, то здесь модернизация означает все более широкое распространение литературного стандарта национального языка, большую доступность всех его сфер, ускоренное распространение языковых инноваций и маркеров статуса». «Вестернизация» — развитие по западной модели — во внеязыковой сфере означает усиление тенденции к распространению супралокальных ценностей и супралокальной идентификации. При этом материальная форма реализации этой тенденции заимствуется «из предсказуемых (читай: западных) источников». В области языка «вестернизация» предусматривает еще более далеко идущие изменения, чем модернизация: изменение письменности, перестройку традиционных форм вежливости и — в области лексики — развитие системы лексических единиц, взаимопереводимых по отношению к «престижным» (читай: западноевропейским) языкам. При этом, отмечает Швейцер, «вестернизация» умышленно преподносится как неизбежный и логический процесс развития и модернизации языков в развивающихся странах, исключающий возможность их эволюции независимо от западноевропейских языков [Швейцер 1977]. Остановимся на основных аспектах указанных направлений языковой политики западных стран. Модернизация: символы и маркеры статуса Вообще модернизация в аспекте языкознания определяется как расширение средств языка (лексических, морфолого-синтаксических, графических) с тем, чтобы последний мог выполнять дополнительные функции1, обслуживая меняющиеся условия жизнедеятельности и коммуникации людей. Важной частью модернизации называется статус, который упоминается в связи с широким и ускоренным распространением его символов и языковых маркеров. Остановимся на этом понятии подробнее. В отношении языкового планирования термин «статус» имеет два основных употребления. С одной стороны, это доминирующее положение одного языка по отношению к другому (-им), которое зависит от ряда факторов: его исконность или привнесенность извне; закрепление его письменной формы в качестве литературного стандарта, придание ему высокого юридического статуса, витальность, то есть высокий процент владения языком по отношению к общему числу населения [Kloss 1967, Stewart 1968]. Планирование языкового статуса тесно связано с разработкой корпуса языка, предполагающей изменения в его лексике (прежде всего), но также и в его грамматической структуре, алфавите и орфографии. Наряду с политическими действиями, закрепляющими функционирование языка за высокими и повседневными сферами общения, разработка корпуса языка является важнейшим механизмом по формированию его статуса. Немаловажными в этом отношении являются и кодификация (стандартизация), культивирование нового языка, мероприятия, направленные на его усвоение и др. [Fishman 1974b]. С другой стороны, статус при обсуждении языкового планирования часто употребляется и в социологическом понимании, как позиция (положение) человека в группе или обществе, а также сопутствующие ему социальные роли, права и обязанности, которые по традиции общество закрепляет за данной позицией2. Следует отметить, что понятие статуса в западной социологии традиционно связывается не столько с социальным отличием (как, скажем в СССР: рабочие, крестьяне, интеллигенция), сколько с социальным неравенством3. Таким образом, постулируя необходимость создания и закрепления символов и маркеров статуса в странах-реципиентах культурно-языковой политики, в определенном смысле имеют в виду кодификацию неравенства, проведение при помощи символов и языковых знаков демаркационных линий между группами (классами, социальными слоями), владеющими статусным, престижным языком, располагающими символическими атрибутами статуса и его речевыми маркерами, и не владеющими им, не располагающими ими. Первые имеют больше прав и возможностей в конструируемом «модернизированном» мире. Также очевидно, что Дж. Фишман предполагает закрепление в местных культурах и языках западных языковых форм и значений как носителей высокого, престижного статуса и соответственно, повышение статуса местной прозападной интеллигенции, выступающей проводниками «модернизации» традиционных культур. По Фишману, вербальный репертуар традиционного общества ограничен: а) рамками имеющегося в этом обществе опыта; б) доступом к тем или иным социальным ролям; в) структурной расчлененностью (compartmentalization) [Fishman 1974a: 87]. Кодификация с опорой на местный материал языковых значений, выражающих «прогрессивные» (читай - западные) политические, правовые, культурно-идеологические понятия, помогла бы преодолеть косность местных элит, потеснив «устаревшие» языковые нормы и культурные символы и создав новые. Такой подход опирается на убежденность в том, что «через языки колониальных держав в колониях распространяются технические, политические и социальные изменения, и именно через эти языки местное население может вырваться из традиционного туземного общества» [ibid.: 85]. Поскольку планирование языкового статуса неотъемлемо от культурного планирования, Дж. Фишман артикулирует также подход западной социолингвистики к культурному материалу модернизируемых стран. Как отмечает ученый, модернизация предполагает выбор из наследия исконных культур героев, образцов литературы, исторических событий, и даже эмоций, которые могли бы служить в качестве общенациональных скреп, которые сплотили бы разрозненные группы в статусе (новой) национальности. Также предполагается создание нового наименования для формируемой общности людей, конструирование ее «новой миссии», создание новых школ, заводов, жилищ и даже нового повседневного меню. При этом неважно, что языковые изменения делают поведение людей отличным от поведения их предков, важно, что они конструируют для них новую идентичность, создают новые элиты и новые массы, органично связанные между собой новыми узами [ibid: 91]. Разумным бывает такой подход, когда дискурс, основанный на более древнем и исконном национально-культурном материале используется для борьбы с современными модернизации национальными элитами. Модернизаторы стремятся «мобилизовать под своим контролем все население, а сам процесс мобилизации и разрыва связей со старыми властями и традициями можно проводить в союзе с соперниками властной элиты при использовании исконно-национальных символов или других символов, которые могли бы вызвать эмоциональный отклик», - пишет Фишман со ссылкой на [Deutsch 1966] и [Wriggings 1961]4. Сами действия по созданию новой самоидентификации и перераспределению власти, которые сопровождает языковое планирование, сплотят новые элиты и массы в их оппозиции старым, консервативным элитам и массам [Fishman 1974a: 94]. Теперь рассмотрим более специфическое понятие, упоминаемое Дж. Фишманом - «символ статуса». В узком смысле, символами статуса выступают звания, награды, знаки отличия, атрибуты. В широком смысле символом статуса является любой предмет окружающего мира, интерпретируемый сквозь призму социальной иерархии; это любой денотат, сигнализирующий о месте его обладателя, члена, обитателя и др. на иерархической лестнице. Таким денотатом может быть и язык как таковой, и объекты и понятия разных социальных и профессиональных сфер (юридической, медицинской, компьютерной, научной, телекоммуникационной и др.). На Западе особо распространено понимание символа статуса как предмета престижного, или демонстративного, потребления («conspicuous consumption» в терминологии Т. Веблена): автомобиль, яхта, одежда «от кутюр», недвижимость высокого класса, обучение в привилегированных учебных заведениях, проживание в фешенебельных районах и т.п. Следует отметить, что в определении культурно-языковой политики англоязычных стран по отношению к другим странам имеются в виду именно буржуазные символы статуса, т. е. символы, обозначающие достаток, личный успех, предприимчивость, престижное потребление и т.п. По мере того, как английский язык и англоязычный культурно-идеологический дискурс проникает в медийную, образовательную, культурную, повседневную сферы коммуникации, они навязываются обществам, где ранее основополагающими являлись традиционные символы, связанные с патриотизмом, общественным благом, военной доблестью и т. п. Например, канадский социолингвист К. Велтман отмечает тот факт, что франкофонное население Квебека отошло от религиозных предписаний католической церкви и восприняло ранее несвойственные ему консумеристские ценности и символы статуса, характерные для англофонной Северной Америки. Ученый связывает сей факт, в том числе, с языковой ситуацией в Квебеке, где английский язык длительное время доминировал в большинстве престижных общественных сфер [Veltman 1996: 212]. Наконец, остановимся на понятии «языковых маркеров статуса» как составной части модернизации, то есть языковых форм, связываемых с теми или иными социальными группами и различающихся благодаря различию языков, на которых говорят члены социума, языкового употребления, принятого в их среде коммуникации, а также дискурсов, которые их окружают в повседневной жизни. Следует отметить, то языковые маркеры статуса часто связываются западными исследователями с различиями классов и социальных страт и квалифицируются как более и менее интеллектуальные и, соответственно, престижные5. Что касается языковых маркеров в условиях многоязычия бывших колоний, то здесь отличие наблюдается в статусном распределении местных языков и языка колонизатора. Так, в Кении социально маркированы все сорок с лишним существующих там языков: племенные языки связываются с традиционными ценностями и отсутствием модернизации и/или образования, они маркируют статус крестьян и сельских жителей; суахили является национальным языком и местным лингва-франка для социальных и коммерческих связей, он является социальным маркером городских жителей, мелких торговцев, рабочих; английский является официальным языком на всех уровнях образования, используется в государственном управлении и международной торговле, он социально маркирует государственных служащих, профессионалов и работников высоких должностей, является языком престижа и вертикальной мобильности [Kyoko и Muthwii 2003]. Использование английского языка «маркирует образованность и современность взглядов» кенийцев, а их компетенция в английском и стиль общения на нем говорит об уровне образования (начальная, средняя, высшая школа) [Abdulaziz 1991]. А.М. и А.А. Мазруи отмечают, что в Уганде развитые традиционные элиты первыми овладели английским языком, что укрепило ранее существовавшую социальную иерархию, в Кении же факт овладения английским языком городским и сельским населением способствовал созданию новой элиты в противоположность традиционной. В обоих случаях английский язык стал маркировать высшие классы [Mazrui & Mazrui 1996: 277]. Адама Уан констатирует в большинстве британских колоний сохранение экзоглоссии — использования языка бывшего колонизатора в качестве государственного и официального языка — и связывает это с влиянием на элиту эпохи колониального режима, когда существовали неравенство и языковое угнетение [Ouane 2004: 12]. Как видим, английский язык, культивируемый в бывших колониях, отнюдь не явился средством устранения социального неравенства, но, напротив, лишь углубил его, сделав к тому же элиты не национальными, но компрадорскими по своей сути. Таким образом, помимо просветительских целей, важной целью модернизации как составной части языковой политики англосаксонского языкового сообщества в бывших колониях и доминионах было такое изменение статуса коренных языков, которое сохраняло бы языковое (и классовое) неравенство и закрепляло бы лингвосоциокультурное (и экономическое) доминирование бывших колонизаторов. В этом отличие западного языкового планирования от языкового строительства в СССР, обусловившего позитивные изменения функционального статуса бытовавших в нем языков6. Вестернизация: супралокальные ценности, супралокальная идентификация; изменение этикетных форм; взаимопереводимый корпус слов Второй важной целью западной лингвокультурной политики в мире является вестернизация — заимствование странами-реципиентами англо-американских или западноевропейских стандартов в областях экономики, политики, образования и культуры, а также в повседневном образе жизни. Во внеязыковых сферах важнейшими составляющими вестернизации, согласно Дж. Фишману, является внедрение супралокальных ценностей и, в конечном счете, формирование супралокальной идентификации наций-субъектов лингвокультурной политики. Если бы тезис о супралокальных ценностях и идентификации не был откровенно включен в контекст вестернизации, он мог бы восприниматься как отражение распространенной в определенных западных кругах теории конвергенции, сближения разных систем, создания новых форм социально-экономической и культурной жизни, в которых бы в концентрированном виде могло найти свое выражение то лучшее, что имеется в социализме и капитализме (и в этом смысле он перекликался бы с «общечеловеческими ценностями» времен «перестройки» в СССР)7. В статье же Фишмана природа супралокальных ценностей и идентификации обозначена недвусмысленно: как части вестернизации. Однако, поскольку идея неких общих для человечества ценностей (якобы воплощенных на Западе в наиболее прогрессивном виде) в мире популярна, есть смысл рассмотреть эти понятия подробнее. Сам Дж. Фишман не расшифровывает понятия супралокальных ценностей, но попытки выделить некие общие для человечества ценности были. Вероятно, этот термин должен обозначать некие общие наднациональные ценности, которые предполагают признание их всем человечеством в качестве безусловных, которые запечатлены в большинстве мировых религий и могли бы быть ранжированы большинством людей земли как наивысшие. Однако имея большой объем и малое содержание, это понятие является очень нечетким8. Даже беглый взгляд на предлагаемые системы таких ценностей представителями разных культур и идеологий обнаруживает существенную разницу. Например, российские исследователи В.И. Ефимов и В.М. Таланов выделяют три типа общечеловеческих ценностей: на уровне личности, для человечества в целом и общие социальные ценности9. В первую группу входят истина, красота, справедливость, счастье. В [Соколов 1990, Радугин А.А., Радугин К.А. 1999] представлена следующая классификация духовных ценностей: смысложизненные (представления о добре и зле, счастье, цели и смысле жизни); универсальные (витальные, ценности общественного признания, межличностного общения, демократические); партикулярные (привязанность к малой родине, семье). Авторы энциклопедии «Социология» [2003] называют в качестве духовных общечеловеческих ценностей жизнь, творчество, красоту, истину, справедливость, смысл жизни, добро, долг, ответственность, честь, достоинство, веру, свободу, равенство. «Традиционными» общечеловеческими ценностями, в советском понимании, считались семья, любимая работа на благо общества, отечество и народ, гуманистическая мораль, мир и добрососедские отношения с другими странами и т.п. Ценности, провозглашаемые основанными на Западе глобалистскими структурами, существенно отличаются от приведенных выше. Так, ресурс http://www.globalvalues.org/ перечисляет в качестве «глобальных ценностей» такие как: единство в разнообразии (unity in diversity), единение (community), жизнь, свободу и демократию, взаимосвязь, экологическую рациональность (sustainability), креативность, расширение полномочий (enhancement), свободу выбора, целостность (integrity, тж. перевод. как «последовательность в действиях», «верность себе»). Международная ассоциация человеческих ценностей (International Association for Human Values (IAHV)) называет в качестве «универсальных» ценностей уважение, толерантность, принятие, щедрость, заботу о ближнем и планете, мир, достоинство, чувство единения, целостность (integrity) и любовь (www.iahv.org.uk). Ресурс Universe Spirit, в соответствии с взглядами В. Белла10, предлагает считать такими ценностями индивидуальную ответственность, принцип «поступай с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой», уважение к жизни, экономическую и социальную справедливость, благоприятный для природы образ жизни (nature-friendly ways of life), честность, умеренность, свободу, толерантность (http://www.universespirit.org). Обратимся к трактовке базовых ценностей психологами и теоретиками межкультурной коммуникации Ш. Шварцем и В. Билски. В [Schwartz 2006, Bilsky, Schwartz 1994, Bilsky, Koch 2002] основные человеческие ценности систематизируются в соответствии с 10-ю мотивационными критериями (традиционализм, конформность, безопасность, доброжелательность, универсализм, власть, достижения, гедонизм, стимуляция и саморегуляция). Сам набор ценностей формулируется в результате синтеза ценностных моделей Ч. Морриса, П. Демпси и У.Ф. Дьюкса, Р.Х. Киллмана, М. Рокича, Д. Маклилланда. 
Рис. 1. Схема Ш.Шварца, отражающая многомерное шкалирование базовых ценностей на основе усредненных данных по 68 странам мира При сопоставлении объема базовых ценностей Шварца и Билски с набором ценностей, приводимых глобалистскими ресурсами, легко заметить, что в последних не охватывается параметр консерватизма, не учитываются мотивации традиции, конформности и безопасности (семья, национальная безопасность, уважение к традициям своего народа, принятие своего места в жизни и др.). Но именно эти мотивации являются наиболее естественными при формулировании ценностей, а также решающими для физического и этнокультурного воспроизводства человеческого рода. Сами по себе, в отрыве от традиции, универсалистские ценности и ценности саморазвития не способствуют достижению этой цели. Примечательна также избирательность перечисленных универсалистских ценностей и ценностей саморазвития: среди них отсутствуют такие, как смысл жизни, равенство, мудрость, духовность, выбор собственных целей, дерзание. Кроме того, нельзя не отметить, особенно в последнем из трех аксиологических рядов, акцентирование утилитарных, прагматических и либерально-индивидуалистских ценностей, отражающих протестантское (атлантистское, капиталистическое) мировоззрение. Это согласуется с мнением В.Г. Соколенко, что «синтез мондиалистской идеи с реалиями глобальной интеграции осуществляется на основе ценностей атлантической цивилизации, занявшей <...> лидирующее положение в цивилизационном спектре» [Соколенко Интернет-ресурс]. Если же произвести контекстуальный анализ приведенных ценностей, то оказывается, что в них имеет место своеобразная подмена понятий, сопровождаемая глобалистским «новоязом», оруэлловским doublespeak. Так, под видом «взаимосвязи» подается идея укрепления наднациональных связей и ослабления связующих общество традиций и институтов, делегирование управления неким наднациональным структурам; под видом «единства» - примирение с фактом существования угнетаемых стран (неоколоний) и стран управляющего центра; под видом защиты окружающей среды — контроль над природными ресурсами других стран11; под видом «расширения полномочий» и «свободы выбора» - приоритет индивидуальных свобод и интересов перед традиционными устоями и национальными нуждами; под видом «толерантности» - обязательство большинства, приверженного традиционным этическим, культурным, поведенческим и иным нормам, терпимо сносить нарушения этих норм, размывание границ между нравственной и социальной нормой и отклонением; вместо честности и стремления к истине - «целостность», верность себе, соответствие действий человека его принципам, даже если эти принципы, с традиционной точки зрения, аморальны12. Таким образом, в приведенных аксиологических рядах просматриваются доминанты, отражающие цели и интересы глобальных элит. Итак, понятие «супралокальных» («общечеловеческих») ценностей является крайне нечетким и может быть (и, собственно, является) предметом манипуляции в интересах определенных групп. То же самое касается и понятия «супралокальной» идентичности. Рассмотрим некоторые инструменты привития народам-реципиентам так называемых супралокальных ценностей и супралокальной идентичности. Первым из них является культурная экспансия, осуществляемая за счет массированного притока переведенной с английского языка газетно-публицистической, художественной и культурной продукции, которая заполняет национальное культурно-идеологическое пространство мемами13 англосаксонской культуры. В результате исконные лингвокультурные и ценностно-символические феномены вытесняются на периферию (маргинализируются) и архаизируются. Помимо интенсивного просвещения в области более или менее высоких образцов западной культуры, большое значение придается насаждению квази-культурных образцов, массовому производству шаблонной продукции низкого качества и духовного содержания, разработке соответствующих «культурных» и медийных проектов. Особое значение имеют разработки симулякров по западному шаблону, но на исконном культурном материале — как правило, более примитивных, жестких, губительных для национального самосознания народов-реципиентов14. В русле культурной экспансии можно рассматривать также коммерческую рекламу и молодежные субкультуры, воспитывающие вкусы и привычки населения. Все перечисленное приводит к расшатыванию прежних ценностных понятий, деконструкции системы исконных ценностей, к тому, что А.Д. Васильев назвал аксиологической реполяризацией, или реполяризацией этических ценностей, когда рубрики аксиологической шкалы смещены или затушеваны настолько, что почти перестают осуществлять функции ориентиров [Васильев 2000]. По большому счету, инокультурная экспансия влечет за собой утрату народами глубинного понимания смыслов предшествующих поколений и исторических периодов, соответственно, деструкцию национально-специфического образа мира (и его последующую реконструкцию с западной доминантой). В терминах знаменитого социолингвиста Р. Филлипсона, рассматривающего феномены лингвистического империализма и лингвокультурной гегемонии, происходит смена исконных космологий и соответствующих эпистемологий (а также аксиологий — Е.Ш.) на монокультурную одноязычную англосаксонскую модель, центральной идеей которой является экономическая эффективность [Phillipson 2000: 63]15. Второй инструмент привития супралокальных ценностей и идентичности - дискурсивная экспансия. Кроме собственно концептуального материала, внедряются унифицированные, монокультурные дискурсы и соответствующие стили мышления, коммуникации, поведения. Дискурсивная экспансия сопровождает внедрение форм организации деятельности, принятых в «развитых западных странах» (либерально-буржуазных демократиях). Например, с приходом на местные рынки транснациональных корпораций, появился новый «рыночный» вариант социолекта, основанного на глобальном дискурсе ТНК. Дискурсы, регистры и стили речи, принятые в местных представительствах ТНК, т. н. «практикующих группах» (community of practice (CoP)), владеющих ноу-хау коммерческой коммуникации, влияют на речь местного населения. Фактически, «практикующие группы» приписывают новые символические значения лингвистическому материалу местных языков [Mahajan Интернет-ресурс]. Дискурсивные практики этих групп, как следует из автореферата А. П. Махаджана, привносят в обыденное общение модели отношений продавца и клиента: общение по типу просвещения и убеждения собеседников в стиле продавца продукта (услуги, информации); партнерские отношения с людьми по принципу равноценного обмена; построение межличностных связей на основе принципов корпоративной культуры; стремление к управлению людьми. Этот новый тип социолекта, основанного на «продвинутом» наднациональном коммерциализированном дискурсе, связывает те группы местного населения, которые готовы взаимодействовать в таком духе, и отторгает, дискриминирует те группы, которые предпочитают традиционные формы общения. Такого рода «глобализация дискурсов», точнее, их вестернизация, происходит не только в экономике услуг, но и практически во всех социальных сферах: в образовании, здравоохранении, судебно-правовой системах16 и др. Закрепляется же такое положение вещей с помощью наднациональных институтов, через которые осуществляется контроль за соблюдением западных предписаний. Третьим инструментом привития супралокальных ценностей и идентичности является утверждение английского языка в качестве важнейшего средства коммуникации, «мирового», «всемирного», «глобального» языка, Globish (последний термин был введен Ж.-П. Нерьером). В отношении инструментальности английского языка для вестернизации и глобализации можно выделить несколько аспектов: а) его проникновение в качестве lingua franca во все сферы общественной деятельности: экономическую, научно-техническую, культурную, академическую и др.; б) повсеместное распространения обучения английскому языку, пропаганда его престижности, искусственное создание субтрактивной диглосии; в) интенсивное распространение ментефактов на английском языке через СМИ; г) агрессивная политика языковой экспансии и гегемонии17. Здесь уместна аналогия с американской и, ранее, британской валютами, являющимися, по существу, всеобщим эквивалентом мирового товарного обмена. Точно так же, как эти валюты становятся самыми надежными, «твердыми» не сами по себе, а за счет разворота всей мировой финансовой системы в сторону англосаксонских банковских центров, параллельно с созданием нестабильности в странах и регионах с иными валютами и подчинения региональных экономик единому центру, английский язык становится всеобщим кодом международного общения и своеобразным «пропуском в цивилизованный мир» не сам по себе, а благодаря планированию и созданию соответствующих условий. Объем данной статьи не позволяет нам раскрыть роль английского языка в процессах вестернизации, этому вопросу будет посвящена отдельная работа. Остановимся на еще одном аспекте языковой политики - разработке корпуса лексических единиц в языках-реципиентах. Согласно Ч. Фергюсону, важнейшей целью языковой модернизации является взаимопереводимость языка-реципиента с/ на другие языки, отражающая его способность охватывать тематику и формы дискурса, свойственные промышленно развитым, секуляризованным и структурно дифференцированным современных обществам [Ferguson 1971]. Сама по себе идея планирования взаимопереводимого корпуса слов на разных языках является здравой, особенно если учесть возможности автоматического перевода, значительно облегчающего коммуникацию. Вместе с тем, нельзя не отметить, что искусственное стимулирование супранационального, унифицированного использования имен и понятий, насаждение слов, лишенных истории, лингвокультурного компонента значения, а также архаизация и маргинализация традиционных номинаций и речевых форм таят в себе опасность значительного обеднения языка-реципиента, выхолащивания в нем того, что В. Фон Гумбольдт назвал «духом народа». Еще большую опасность представляет тот факт, что заимствование слов при составлении корпуса, по-существу, совершается лишь в одном направлении: наблюдается лексическое донорство английского языка и пассивное принятие лексики языком-реципиентом, но не наоборот. Это значит, что язык-донор доминирует над языком-реципиентом, лингвисты отбирают понятия (концепты), разрабатывают дискурсы и дискурсивные практики, исходя из западоцентристских установок. А понятия, обозначенные именами, лишенными внутренней формы, регулярно используются в определенных контекстах для выстраивания западной понятийной картины мира, точнее, идеологем западной элиты. Поэтому при планировании корпуса слов важными требованиями должны быть демократичность, разнонаправленность заимствования, а также сохранение национальной, культурной и языковой идентичности народов. Список литературы Беликов В.И., Крысин Л.П. Социолингвистика. М.: Изд-во РГГУ, 2001. Васильев А. Д. Слово в телеэфире: Очерки новейшего словоупотребления в российском телевещании. Красноярск: Флинта, Наука, 2000. Грамши А. Искусство и политика // Тюремные тетради. Избранное. URL: http://eot.su/node/5638 Деррида Ж. Письмо и различие. М., 2000. Илишев И.Г. Язык и политика в многонациональном государстве (политологические очерки). – Уфа: Китап, 2000. Иноземцев В.Л. Вестернизация как глобализация и «глобализация» как американизация // Вопросы философии. № 4. 2004.
Кувалдин В. Глобальность: новое измерение человеческого бытия // Горбачев М.С. и др. Грани глобализации. М: Альпина Паблишер, 2003.- С. 35. Некрасов С.Н. Тавистокская психологическая война против человека // URL: http://rpr.ur.ru/klub/publicisti/nekrasov/2008/12/30/673/
Соколенко В. Г. Становление системы глобального управления : ( Global management system,G.M.S.). // Обозреватель. - 1999. - № 4. - С.66-72.// URL: http://www.rau.su/observer/N04_99/4_12.HTM Соколов К.Б. Социальная эффективность художественной культуры: Процессы распространения и освоения художественных ценностей. М.: Наука, 1990. Социология: Энциклопедия /Сост. А. А. Грицанов, В. Л. Абушенко, Г. М. Евелькин, Г. Н. Соколова, О. В. Терещенко. — Минск: Интерпрессервис; Книжный Дом, 2003. Шалак В. Капитал-тоталитаризм. Цель власти — власть // URL: http://vaal.ru/show.php?id=200 Швейцер А. Д., Никольский Л. Б. Введение в социолингвистику: Для ин-тов и фак. иностр. яз. Учеб. пособие.— М.: Высш. школа, 1978. Шкаратан О. И. Социология неравенства. Теория и реальность; Нац. исслед. ун-т "Высшая школа экономики". - М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2012. - С. 55. Яценко Н.Е. Толковый словарь обществоведческих терминов. Спб..: Лань, 1999. Abdulaziz M. H. East Africa (Tanzania and Kenya) // English around the World Sociolinguistic Perspectives. Edited by Jenny Cheshire. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. - Pp. 389-401. Baker C. Barnets väg till tvеsprеkighet. Rеd till föräldrar och lärare i förskola och grundskola. Pеfеgeln, Uppsala, 1996. Bernstein B. Elaborated and restricted codes: an outline. In: Sociological Inquiry, 36, Iss. 2, 1966. - Pp. 254–261. Bilsky W., Koch M. On the content and structure of values: Universals or methodological artefacts? In J. Blasius, J. Hox, E. deLeeuw & P. Schmidt (Eds.), Social science methodology in the New Millennium... the Fifth International Conference on Logic and Methodology, October 3-6, 2000, Cologne, Germany. - Leverkusen: Leske + Budrich, 2002. URL: miami.uni-muenster.de/servlets/DerivateServlet/Derivate-1802/Bilsky_Koch.pdfrokea Bilsky W., Schwartz S. Values and personality. European Journal of Personality, 8, 1994. - Pp. 163-181. Blumer H. Symbolic Interactionism: Perspective and Method. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1969. Dasgupta P. The otherness of English: India’s auntie tongue syndrome. Delhi: Oxford University Press, 1993. Ferguson Ch. Language structure and language use. Stanford: Stanford UP, 1971. Fishman J. Do Not Leave Your Language Alone: The Hidden Status Agendas Within Corpus Planning in Language Policy. Lawrence Erlbaum Associates, 2006. Fishman J. Language and Ethnicity. Amsterdam & Philadelphia: J. Benjamins Pub. Co, 1991. Fishman J. (1974а) Language modernization and planning in comparison with other types of national modernization and planning. In Advances in language planning edited by J.A. Fishman. Hague: Mouton, 1974. - Pp. 79-102. Fishman J. (1974b) Language planning and language planning research: the state of the art. In Advances in language planning edited by J.A. Fishman. Hague: Mouton, 1974. - Pp. 15-33. Fishman J. The rise and fall of the ethnic revival. Berlin, New York, Amsterdam: Walter de Gruyter, 1985. Gramsci A. Prison Notebooks 1929-1935. URL.: http://www.marxists.org/archive/gramsci/ Humboldt W. von. On language: The diversity of human language structure and its influence on the mental development of mankind. Trans. Peter Heath. Cambridge: Cambridge University Press, 1988. Kachru B.B. Standards, codification and sociolinguistic realism: The English language in the outer circle. In R. Quirk and H. Widdowson (Eds.), English in the world: Teaching and learning the language and literatures. Cambridge: Cambridge University Press, 1985. Pp. 11-30 Kioko A.N., Muthwii M.J. English variety for the public domain in Kenya: Speakers' attitudes and views. Language, Culture and Curriculum 16(2), 2003.. Pp. 130-145. Kloss H. Abstand languages and Ausbau languages. Anthropological Linguistics 9 (7). 1967. Pp. 29–41.
Phillipson R. Disciplines of English and disciplining by English // Asian EFL Journal. Volume 11. Issue 4, 2009. http://www.cbs.dk/content/download/129524/1734716/file/Asian%20EFL%20Phillipson.pdf Phillipson R. Linguistic imperialism continued. New York and London: Routledge, and New Delhi: Orient Blackswan, 2009. Phillipson R. Linguistic imperialism. Oxford: Oxford University Press, 1992. (Re-published in China by the Shanghai Foreign Language Education Press, 2012). Phillipson R. Rights to Language: Equity, power, and education. Mahwah, NJ Lawrence: Erlbaum Associates, 2000. Porpora D. V. Landscapes of the soul: The loss of moral meaning in American life. New York: Oxford University Press, 2001. Quirk R. The English language in a global context. In R. Quirk & H. G. Widdowson (Eds.), English in the world: Teaching and learning the language and literatures. Cambridge: Cambridge University Press, 1985. - Pp. 1-6.
Sharifian F. (ed.) English as an international language. Perspectives and pedagogical issues. Bristol: Multilingual Matters, 2009. Skutnabb-Kangas T. Linguistic genocide in education - or worldwide diversity and human rights? Mahwah, New Jersey: Lawrence Erlbaum Associates, 2000. Skutnabb-Kangas T., Phillipson R., Mohanty A., and Panda M.(eds.) . Social justice through multilingual education. Bristol: Multilingual Matters, 2009. Stewart W.A. Sociolinguistic Typology of Multilingualism // Readings in the Sociology of Language. Ed. Joshua Fishman. The Hague: Mouton Publishers, 1968. Swales J. English as ‘Tyrannosaurus Rex’. World Englishes, 16(3), 1996. - Pp. 373-382. Veltman C. The English language in Quebec, 1940–1990. In J.Fishman, A.Conrad, & A.Rubal-Lopez (Eds.), The status of post-imperial English: Status Changes in Former British and American Colonies, 1940-1990. The Hague: Mouton Publishers, 1996. - Pp. 205-237. Wierzbicka A. Cross-cultural pragmatics: The semantics of human interaction. 2nd ed. Berlin: Mouton de Gruyter, 2003. Wierzbicka A. English: meaning and culture. New York: Oxford University Press, 2006. Zuckert C.H., Zuckert M.P. Strauss—Modernity—America. The truth about Leo Strauss: political philosophy and American democracy. Chicago, London: The University of Chicago Press, 2006. - P. 73. Elena Shelestiuk Linguosociocultural aspect of language policy The paper presents a conceptual and linguosociocultural analyses of the main principles of the English-speaking countries' language policy towards other countries of the world. The concepts constituting the main sociolinguistic principles - modernization and westernization – are analyzed, as well as their components: status, status symbols, linguistic markers of status, supralocal values, supralocal identification and intertranslatable lexical units. Keywords: language policy, linguocultural expansion, modernization, westernization, westcentrism, linguistic imperialism, exoglossia, subtractive bilingualism 1Towards a multilingual culture of education. Edited by Adame Ouane. Hamburg: Unesco Institute for Education, 2004.- P. 17. 2Кравченко А.И. Социология: Учебник для вузов. —М.; Академический Проект, 2001. — 2-е изд., перераб. и доп. — 508 с. - С. 19. 3В этом смысле характерно определение Г. Мейна, введшего в научный оборот термин «социальный статус»: «Социальный статус - <...> место индивида в иерархически организованной общественной структуре, его объективная позиция в нем; неисчерпаемый человеческий ресурс, дающий человеку возможность влиять на общество и получать посредством него привилегированные позиции в системе власти и распределения материальных благ» (цит. по [Шкаратан 2002]). 4Deutsch K.W. Nationalism and social communication. M.I.T. Press, 1966; Wriggings W.H. Impediments to unity in new nations: the case of Ceylon // American Political Science Review 55, 1961 P. 313-320. 5В этом отношении характерна концепция Б. Бернстайна, который в своем исследовании 1968 г. постулировал наличие двух речевых кодов — развернутого как средства самовыражения и межличностного общения и ограниченного, ориентированного на поддержание социального контакта. Первый предполагает меньшую степень предсказуемости и наличие более сложных синтаксически построений, тогда как второй - высокую степень предсказуемости и широкое использование элементарных синтаксических структур. Бернстайн увязывает развернутый код с языком среднего класса, а ограниченный код — с языком рабочего класса. Языковые коды/ маркеры социального статуса в западной интерпретации, таким образом, органически связаны с классовыми и социальными различиями в капиталистическом обществе, а соответствующие теории абсолютизируют эти различия. А.Д. Швейцер, который одним из первых посвятил ряд работ различию языка социальных групп на Западе, отмечает неправомерность вывода Бернcтайна о невозможности самовыражения и межличностного общения с помощью «пролетарского» кода (взять великолепный сочный язык пролетарских писателей Дж. Брейна, А Силлитоу, С. Чаплина, Дж. Стейнбека - Е.Ш.), а также его постулата о классовой обусловленности владения или невладения носителями языка тем или иным «коммуникативным кодом». Обнаруживаемые Бернстайном расхождения соотносятся с социальной структурой не непосредственно, а через посредство речевой ситуации, то есть через систему функционально распределенных форм существования языка, соотнесенных с континуумом языковой коммуникации (определение Л.Б. Никольского). «В резко стратифицированном буржуазном обществе существуют значительные расхождения в самом наборе речевых ситуаций, доступных тем или иным социальным слоям. <...> Игнорирование опосредствующего звена при изучении связей между социальной структурой и языком явно искажает данные анализа. Так методологическая ошибка сказывается на результатах эмпирического исследования» [Швейцер, Никольский 1978]. Вместе с тем, Швейцер критикует и узость методологического подхода, ориентированного на теорию малых групп Дж. Гамперца. «Едва ли можно ставить знак равенства между влиянием так называемых «референтных групп» и мощным воздействием национальной нормы через такие каналы, как система образования и средства массовой коммуникации», - поясняет он. Согласно Швейцеру и Л.Б. Никольскому, наиболее верным является подход, учитывающий ситуационную вариативность коммуникации, поскольку именно набор речевых ситуаций, с которыми сталкивается человек в своей жизни, и определяет его речевую компетенцию. Понятие же речевой ситуации предполагает взгляд на язык как социально управляемый процесс. При этом в эгалитарном СССР признавалась та закономерность, что «экономико-политические сдвиги видоизменяют контингент носителей языка (или так называемый социальный субстрат) данного языка», а цель языковой эволюции виделась в создании на основе литературного языка качественно нового языка, единого для всех социальных слоев, объединяемых в новом коллективе носителей [Поливанов 1968: 86-87]. 6Языковое строительство предполагало создание письменности, орфографии, словарей, терминологии, учебных пособий языков национальностей и народностей, теоретические исследования по ним [Исаев 1979]. Оно сопровождалось введением национальных языков в систему образования, открытием национальных школ, вузов и факультетов; стимулированием национальной литературы, культуры; изданием книг, газет на этих языках, введением их в массовую коммуникацию; коренизацией (укоренением) администрирования и делопроизводства на национальных языках, широким вовлечением в административную деятельность местного населения, освоением русским населением национальных республик местных языков – то есть закреплением национальных языков в качестве ведущих в тех или иных республиках и округах. 7 Например, в Гэлбрейт Дж. К. Экономические теории и цели общества. М.: Прогресс, 1976. 8Впрочем, нельзя не отметить, что во внутренней форме слова «супралокальные» есть то, что это понятие, по-видимому, исключает: патриотизм, приоритетную заботу об интересах своей страны и народа. 9http://www.atheismru.narod.ru/humanism/journal/49/yef_tal.htm 10Bell Wendall. Humanity’s Common Values: Seeking a Positive Future // The Futurist, Septemher-Octoher 2004. - Pp. 30-36. 11Для такого вывода имеются все основания, например, есть данные о присвоении глобальной элитой под предлогом экологической охраны огромных участков территории других стран с выселением с них людей, например, см. Нил Никандров «Миллионер Томпкинс, оператор Империи США в Патагонии» (http://www.fondsk.ru/news/2012/12/02/millioner-tompkins-operator-imperii-ssha-v-patagonii.html). 12Например, верность себе, «целостность», считала одной из высших добродетелей такая неоднозначная фигура в истории философской мысли, как Айн Рэнд; эту черту характера приводил в свое оправдание серийный убийца Том Банди [Zuckert, Zuckert 2006]. Integrity является основным принципом в англосаксонской традиции так называемых «состязательных процессов» и высшим критерием при вынесении приговора. 13Понятие «мем», введенное Р. Докинзом и разрабатываемое Д. Рашкоффом, означает единицу культурной информации, распространяемой от одного человека к другому посредством имитации, научения и др. 14Российский кинопрокат пестрит такими симулякрами. Их важной целью является деконструкция ценностных понятий и стереотипов. Характерный эпизод в одном из них: старушка слышит в подъезде шум, подходит к подъезду, прислоняет ухо к двери, а в это время двое борющихся скатываются по лестнице и распахивают дверь. Старушка изображена умершей в позе подслушивания, что призвано вызвать гадливое и злорадное чувство у зрителя. 15Мы полагаем, что не в меньшей степени вестернизацию было бы оправданно назвать капиталоцентризмом, поскольку в англоязычной протестантской культуре капиталистические ценности стали основополагающими, перешли из разряда характеристик, сопровождающих экономический строй, в устойчивые структуры менталитета. Факт слияния вестернизации и капиталоцентризма подтверждают и социолингвисты, говоря о специфических функциях английского языка. Р. Филлипсон считает, что имеется много данных в пользу того, что английский язык является краеугольным камнем глобальной капиталистической системы [Phillipson 1994: 10]. Дж. Фишман пишет: «Английский язык <...> приходит, неся с собой капитализм, демократию, молодость, культуру и современные технологии» [Fishman 2006: 58]. 16Достаточно упомянуть тот факт, что конституции постсоветских государств писались заокеанскими советниками, их неисконный, переводной характер обнаруживает простой текстологический анализ. 17Например, прямое заявление британского министра иностранных дел в мае 1990 г. о том, что цель Британии — сделать так, чтобы английский язык вытеснил русский язык в качестве второго языка в Восточной Европе [Phillipson 1994: 10]. жүктеу/скачать 283.88 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|