Смирительная рубашка

две совершенно ясные и четкие фразы. А в следующий раз, когда они опять

начали перестукиваться, я снова не мог понять ни единого слова. Но зато в

тот первый раз!..

"Послушай... Эд... что... бы... ты... отдал... сейчас... за...

щепотку... табака... и... клочок... бумаги?" - спрашивал тот, чей стук

доносился издалека.

Я чуть не вскрикнул от радости: вот она - ниточка, связующая меня с

товарищами! Вот оно - общение! Я жадно вслушивался, и вскоре до меня

донесся более близкий ответный стук. По-видимому, стучал Эд Моррел:

"За... пятицентовую... пачку... я... бы согласился получить...

двадцать... часов смирительной рубашки..."

Тут перестукивание было прервано грубым окриком надзирателя:

- Моррел, прекрати!

Со стороны может показаться, что человеку, приговоренному к

пожизненному одиночному заключению, уже нечего терять:

хуже ведь ничего не может быть, - и потому надзиратель бессилен

заставить его подчиниться и перестать стучать. Но есть еще смирительная

рубашка. Есть еще лишение пищи. Есть еще пытка жаждой. И побои. А узник в

своей крохотной камере беспомощен, совершенно беспомощен.

Словом, перестукивание прекратилось, а ночью я услышал его снова и был

поставлен в тупик. Они изменили исходную букву кода, как видно,

договорившись об этом заранее. Но я уже разгадал его принцип, и через

несколько дней, когда они опять начали со знакомой мне буквы, я не стал

дожидаться приглашения.

- Приветствую вас, - простучал я.

- Привет, незнакомец, - ответил Моррел.

А Оппенхеймер добавил:

- Добро пожаловать в наш город.

Они поинтересовались, кто я такой, на какой срок приговорен к

одиночному заключению и за что. Но все эти вопросы я сначала оставил без

внимания, торопясь выяснить, по какой системе они меняют исходную букву

кода. После того как мне это объяснили, мы немного побеседовали. Это был

знаменательный день - ведь два пожизненно заключенных неожиданно приобрели

еще одного товарища по несчастью. Правда, вначале они приняли меня в свою

компанию лишь, так сказать, на пробу. Потом они признались мне, что

опасались, как бы я не оказался шпиком, подосланным к ним, чтобы

подстроить какое-нибудь ложное обвинение. С Оппенхеймером это однажды уже

проделали, и он дорого заплатил за свою доверчивость, которой

воспользовался шпик, подсаженный к нему начальником тюрьмы Азертоном.

К моему удивлению, - я чуть не сказал, к моему восторгу, - оба мои

товарища по заключению уже слышали обо мне, как о "неисправимом". Даже в

эту могилу, где Оппенхеймер томился десятый год, проникла моя слава или,

выражаясь скромнее, известность.

Мне было что порассказать им о событиях, происходивших в тюрьме и за ее

стенами. Они не слышали ничего о якобы подготовлявшемся побеге сорока

пожизненно заключенных, о поисках несуществующего динамита, словом, о той

предательской западне, в которую заманил нас Сесил Уинвуд. Они сказали

мне, что в одиночки просачиваются порой кое-какие слухи через

надзирателей, но что за последние два месяца никаких вестей к ним сюда не

долетало. Надзиратели, дежурившие все это время в одиночках, принадлежали

к числу наиболее тупых и злобных.

В тот день каждый надзиратель, заступавший на дежурство, изливал на нас

потоки брани за наше перестукивание. Но мы не могли удержаться. К двум

заживо погребенным внезапно прибавился третий, и нам слишком многое нужно

было сказать друг другу, а наша беседа, и без того медленная, ползла

совсем уж черепашьим шагом, так как у меня еще не было опыта в таком

способе общения между людьми.

- Подожди, ночью выйдет на дежурство Конопатый, - выстукивал мне

Моррел. - Он почти все дежурство храпит, и мы тогда сможем отвести душу.

Да, мы наговорились всласть в ту ночь! Ни на секунду не сомкнули мы

глаз. Конопатый Джонс был желчным и злым человеком, невзирая на свою

толщину, но мы благословляли ее, так как она заставляла его дремать

украдкой. И все же наше неумолчное перестукивание бесило Конопатого, так

как тревожило его сон, и он снова и снова орал на нас. Так же проклинали

нас и другие ночные дежурные. А наутро все они сообщили начальству, что

заключенные перестукивались от зари до зари, и нам пришлось расплачиваться

за наш маленький праздник: в девять часов утра появился капитан Джеми в

сопровождении нескольких подручных, и нас зашнуровали в смирительные

рубашки. Двадцать четыре часа подряд - до девяти часов следующего утра мы

без пищи и воды валялись в смирительных рубашках на каменном полу,

заплатив такой ценой за то, что позволили себе поговорить друг с другом.

О да, наши тюремщики были настоящие звери. И они так обращались с нами,

что мы, для того чтобы выжить, должны были ожесточиться и тоже

превратиться в зверей. От грубой работы грубеют руки. От жестоких

тюремщиков ожесточаются заключенные. Мы продолжали перестукиваться, и нас

в наказание то и дело затягивали в смирительные рубашки. Лучшим временем

суток была ночь, и порой, когда вместо наших постоянных мучителей на

дежурство случайно выходил кто-нибудь другой, мы перестукивались всю ночь.

Для нас, живших в вечном мраке, дни и ночи сливались в одно. Спать мы

могли в любое время, перестукиваться - только от случая к случаю. Мы

пересказали друг другу почти всю нашу жизнь, и долгими часами Моррел и я

лежали молча, прислушиваясь к доносившимся издалека слабым, глухим звукам.

Это Оппенхеймер медленно, слово за словом выстукивал историю своей жизни -

рассказывал о детстве, проведенном в трущобах Сан-Франциско; о бандитской

шайке, заменившей ему школу; о знакомстве со всеми видами злодеяний и

порока; о том, как в четырнадцать лет он был мальчиком на побегушках в

квартале красных фонарей; о том, как впервые попал в лапы полиции; о

кражах и грабежах, и снова о кражах и грабежах, и, наконец, о

предательстве товарища и о кровавом расчете в тюремных стенах.

Джек Оипенхеймер был прозван Человек-Тигр. Какой-то досужий репортер

пустил в ход эту лихую кличку, и ей суждено было надолго пережить

человека, который ее носил. Однако я видел в Джеке Оппенхеймере черты

истинной человечности. Он был надежный и верный друг. Он никогда никого не

выдавал, хотя не раз нес за это наказание. Он был отважен. Он был

терпелив. Он был способен на самопожертвование. Я мог бы рассказать об

этом целую историю, но у меня нет времени. И он страстно ненавидел

несправедливость. Когда Джек Оппенхеймер совершил в тюрьме убийство, им

руководило одно - обостренное чувство справедливости. И у него был

великолепный ум. Ни пожизненное заключение в тюремных стенах, ни десять

лет, проведенных в одиночной камере, не затуманили его рассудка.

Моррел был тоже добрый, верный товарищ и тоже обладал недюжинным умом.

В сущности, трое самых умных людей в тюрьме Сен-Квентин (стоя одной ногой

в могиле, я имею право заявить это, не боясь, что меня обвинят в

нескромности) гнили бок о бок в одиночных камерах. Теперь, оглядываясь

назад в конце своего жизненного пути и вспоминая все, чему научила меня

тюрьма, я прихожу к заключению, что сила и глубина ума несовместимы с

покорностью. Глупые люди, трусливые люди, люди, не наделенные бесстрашием,

неистребимым чувством товарищества и страстной тягой к правде и

справедливости, - вот те, из кого создаются образцовые заключенные. Я

благодарю всех богов за то, что Джек Оппенхеймер, Эд Моррел и я никогда не

были образцовыми заключенными.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ребенок, который определил память как "то, чем забывают", был не так уж

неправ. Умение забывать - это свойство здорового мозга. Неотвязные

воспоминания означают манию, безумие. И в одиночной камере, где меня

осаждали неотвязные воспоминания, я искал способа забыть. Но, забавляясь с

мухами, играя сам с собой в шахматы, перестукиваясь с товарищами, я

находил лишь частичное забвение, а искал я полного.

Оставались детские воспоминания об иных временах и об иных странах -

"чуть брезжущие отблески сияния", как писал Вордсворт. Неужели ребенок,

становясь взрослым, утрачивает эти воспоминания безвозвратно? Неужели они

полностью стираются?

Или память об иных временах и об иных странах все еще дремлет,

погребенная в клеточках мозга, как я был погребен в одиночке тюрьмы Сен

Квентин?

заключению, получали помилование и, словно воскреснув, вновь любовались

солнечным светом. Так почему же не может воскреснуть и детская память о

другой жизни?

Но как воскресить ее? Забыв настоящее и все, что легло между этим

настоящим и детством, решил я.

А как же достигнуть этого? С помощью гипноза. Если с помощью гипноза

мне удастся усыпить сознание и разбудить подсознание, тогда победа будет

одержана, тогда все тюремные двери в мозгу распахнутся и узники выйдут на

свободу, к солнцу.

Так я рассуждал, а к чему это привело, вы узнаете далее.

Но сперва я хочу рассказать про мои собственные детские воспоминания об

иных временах. Я упивался тогда отблесками сияния других жизней. Меня, как

и всех детей, мучила память, кем я был прежде. Происходило это в дни,

когда я только становился самим собой, и присущие мне в иных жизнях

характеры еще не затвердели и не выкристаллизовались в новую личность,

которая несколько коротких л-ет звалась Даррелом Стэндингом.

Я расскажу только об одном эпизоде. Случилось это в Миннесоте на нашей

старой ферме. Мне еще не исполнилось шести лет.

В нашем доме остановился переночевать вернувшийся из Китая миссионер,

которого миссионерский совет послал собирать пожертвования среди фермеров.

То, о чем я хочу рассказать, произошло на кухне после ужина, когда мать

укладывала меня спать, а миссионер показывал нам фотографии Святой Земли.

Я, разумеется, давно забыл бы то, о чем собираюсь сообщить вам, если бы

впоследствии не слышал множество раз, как мой отец рассказывал об этом

удивленным слушателям.

Увидев одну из фотографий, я вскрикнул и стал ее рассматривать -

сначала жадно, а потом разочарованно. Сперва она показалась мне такой

знакомой, словно это была фотография отцовского сарая, а потом все вдруг

стало чужим. Однако я продолжал ее рассматривать, и изображение снова

стало щемяще-знакомым.

- Это Вашня Давида, - объяснил миссионер, обращаясь к моей матери.

- Нет! - убежденно воскликнул я.

- По-твоему, она называется не так? - спросил миссионер.

Я кивнул.

- Ну а как же она называется, милый мальчик?

- Она называется... - хотел я ответить и запнулся. - Я забыл.

- Она стала какой-то не такой, - добавил я, помолчав. - Ее всю

перестроили.

Тут миссионер выбрал из пачки другую фотографию и протянул ее матери.

- Я побывал здесь полгода назад, миссис Стэндинг, - сказал он и, указав

пальцем, добавил: - Это Яффские ворота, через которые я прошел прямо к

Башне Давида - она вот тут, на заднем плане, где прижат мой палец. В этом

согласны все ученые-богословы. Эль Кулах называл ее...

Тут я опять перебил его и, показав на развалины в левом углу

фотографии, воскликнул:

- Она где-то вот тут! Так, как вы, ее называли евреи. А мы называли ее

по-другому. Мы называли ее... я забыл.

- Нет, вы только его послушайте! - засмеялся отец. - Можно подумать,

что он бывал там!

Я уверенно кивнул, так как не сомневался, что мне доводилось бывать в

тех местах, хотя они как-то странно изменились.

Отец расхохотался еще громче, а миссионер решил, что я смеюсь над ним.

Он показал мне еще одну фотографию: унылая пустыня, без единого деревца

или травинки, прорезанная лощиной с пологими каменистыми склонами.

Неподалеку виднелась кучка жалких лачуг с плоскими крышами.

- Ну а это что такое, милый мальчик? - осведомился миссионер.

И я вспомнил!

- Самария! - ответил я, не задумываясь.

Отец захлопал в ладоши, мать совсем растерялась, не по нимая, что на

меня нашло, а миссионер как будто рассердился.

- Мальчик не ошибся, - сказал он. - Эта деревня действительно находится

в Самарии. Я проезжал через нее. Поэтому я и купил эту фотографию. А

мальчик, несомненно, уже видел другие такие фотографии.

Но и отец и мать стали уверять его, что этого быть не может.

- Только на картинке она не такая, - расхрабрился я, а моя память в это

время деятельно восстанавливала все исчезнувшие особенности ландшафта.

Общий его характер остался прежним, так же как и очертания далеких холмов.

Я начал вслух перечислять изменения, тыча пальцем: - Дома были вот здесь,

справа.

Я, как сейчас, их вижу. Коз пасут двое мальчиков. А вот тут много

людей, и все они идут за одним человеком. А вон там, - я прижал палец к

тому месту, где перед этим обозначил деревню, - а вон там много бродяг.

Они одеты в лохмотья. И они больны. У них все лица, руки и ноги в болячках.

- Он слышал об этом в церкви или где-нибудь еще... Евангелие от Луки,

исцеление прокаженных, - сказал миссионер с довольной улыбкой. - А сколько

было бродяг, милый мальчик?

В пять лет я уже умел считать до ста и, мысленно их пересчитав, сказал:

- Их десять. Они машут руками и кричат на остальных людей.

- Но не подходят к ним? - последовал вопрос.

Я покачал головой.

- Нет, они стоят на месте и вопят, словно с ними стряслась беда.

- Продолжай, - настойчиво произнес миссионер. - Что еще происходит? Что

делает человек, который, как ты сказал, идет во главе толпы?

- Они все остановились, а он что-то говорит больным бродягам. И

мальчики с козами тоже остановились посмотреть. Все смотрят.

- А что дальше?

- Ничего. Больные бродяги уходят в деревню. Они больше не кричат, и вид

у них совсем здоровый. А я сижу на моем коне и смотрю.

Тут все трое моих слушателей рассмеялись.

- И я совсем большой! - крикнул я сердито. - И у меня есть длинный меч.

- Это десять прокаженных, которых Христос исцелил вблизи Иерихона на

пути в Иерусалим, - объяснил миссионер моим родителям. - Мальчик был на

представлении с волшебным фонарем и видел диапозитивы знаменитых картин.

Но и отец и мать были совершенно уверены, что я никогда в жизни не

видел волшебного фонаря.

- Покажите ему еще что-нибудь, - попросил отец.

- Тут все не так, - пожаловался я, разглядывая фотографию, которую

протянул мне миссионер. - Только вон этот холм на месте и другие холмы.

Вот тут должна бы проходить дорога.

А там - сады и дома за высокими каменными изгородями. А с другой

стороны должны быть расселины в скалах, где они хоронили своих покойников.

Видите это место? Тут они кидали камнями в людей, пока не забивали их до

смерти. Сам я этого не видел. Мне об этом только рассказывали.

- А что это за холм? - спросил миссионер, показывая на возвышенность в

центре изображения, ради которой, видимо, и делался этот снимок. - Ты

знаешь, как он называется?

Я покачал головой.

- Он никак не называется. Там убивали людей. Я сам видел много раз.

- То, что он говорит, теперь согласуется с мнением большинства

авторитетов, - удовлетворенно заявил миссионер. - Этот холм - Голгофа,

"Холм черепов", а может быть, ему дали такое название потому, что он

напоминает по форме череп. Вот посмотрите, сходство действительно есть.

Здесь распяли... - Он умолк и повернулся ко мне: - Кого они распяли тут,

юный ученый? Скажи нам, что еще ты видишь?

Да, я видел - отец рассказывал, что глаза у меня так и лезли на лоб, -

но я упрямо помотал головой и пробурчал:

- Я вам не скажу, потому что вы надо мной смеетесь. Я видел, как там

убивали много людей. Их прибивали гвоздями долгодолго... Я видел, да

только не скажу. Я никогда не вру. Вот спросите у моей мамы, вру ли я. Или

у отца. Да он бы за вранье шкуру с меня спустил! Вот спросите его.

И больше миссионеру ничего не удалось от меня добиться, хотя он

соблазнял меня фотографиями, от которых моя голова шла кругом: столько в

ней теснилось картин-воспоминаний; слова сами рвались на язык, но я упрямо

проглатывал их и молчал.

- Из него, надо полагать, выйдет хороший знаток Священного писания, -

сказал миссионер моим родителям, когда я, пожелав им всем спокойной ночи,

ушел спать. - А может быть, благодаря такому богатому воображению он

станет известным писателем.

Это доказывает, как ошибочны бывают пророчества. Вот сейчас я сижу в

камере Коридора Убийц и пишу эти строки, ожидая своего конца, или, вернее,

конца Даррела Стэндинга, ибо его скоро выведут отсюда и, затянув на его

шее петлю, попробуют погрузить во мрак; и я улыбаюсь про себя. Я не стал

ни знатоком Священного писания, ни модным романистом. Наоборот, перед тем,

как меня на пять лет заживо похоронили в одиночке, я занимался тем, о чем

миссионер даже не подумал: я был знатоком сельского хозяйства, профессором

агрономии, специалистом по снижению непроизводительных затрат труда,

экспертом интенсивного сельского хозяйства, ученым-исследователем,

работавшим в лабораториях, где абсолютным законом являются точность и

проверенные под микроскопом факты.

И вот я сижу жарким, летним днем здесь, в Коридоре Убийц, и перестаю

писать свои воспоминания, чтобы послушать успокоительное жужжание мух в

сонном воздухе и уловить обрывки тихого разговора, который ведут между

собой Джозеф Джэксон - убийца-негр в камере справа, и Бамбеччо -

убийца-итальянец в камере слева. От зарешеченной двери до зарешеченной

двери, поперек моей зарешеченной двери, они обмениваются мнениями

относительно обеззараживающих и целительных свойств табачной жвачки для

рваных ран.

И, глядя на авторучку, зажатую в моей застывшей руке, я вспоминаю

другие мои руки, которые в давно прошедшие времена сжимали кисточку,

гусиное перо и стиль, и успеваю мысленно спросить себя, приходилось ли

этому миссионеру, когда он был малышом, ловить чуть брезжущие отблески

сияния и обретать на мгновение радость прежних дней скитаний среди звезд.

Но вернемся к дням, которые я проводил в одиночке, когда уже постиг код

перестукивания, по все же находил часы, пока бодрствовало сознание,

невыносимо долгими. С помощью самогипноза, к которому я прибегал не без

успеха, я научился погружать свое сознание в сон и пробуждать,

высвобождать подсознание. Но оказалось, что оно не знает и не признает

никаких законов. Оно блуждало по кошмарам, где не было никакой связи между

событиями, временем и личностью. Я гипнотизировал себя чрезвычайно простым

способом. Усевшись по-турецки на свой тюфяк, я начинал напряженно

вглядываться в обломок желтой соломинки, который прилепил к стене камеры

вблизи от двери, где было светлее всего. Я смотрел на эту яркую точку,

приблизив глаза почти вплотную к ней и заводя их кверху, чтобы напряжение

было сильнее. Одновременно я ослаблял свою волю и отдавался

головокружению, которое неизменно меня охватывало. И когда я чувствовал,

что вот-вот потеряю равновесие и опрокинусь назад, я закрывал глаза и в

тупом оцепенении падал на тюфяк. А затем полчаса или десять минут, а то и

целый час нелепо метался по складам памяти о моих вечных возвращениях на

землю, но эпохи и страны сменялись слишком быстро. Пробуждаясь, я

сознавал, что весь этот пестрый и нелепый калейдоскоп был связан воедино

личностью Даррела Стэндинга. Но и только. Мне ни разу не удалось полностью

прожить какое-то единое существование, не удалось уловить в своем сознании

единую точку совпадения времени и пространства. Мои сны, если их можно

назвать снами, были лишены системы и логики.

Вот один пример таких моих блужданий. За короткий промежуток

пятнадцатиминутной власти подсознания я ползал и ревел в тине первобытного

мира и сидел рядом с Хаасом в аэроплане, разрывая воздух двадцатого века.

Очнувшись, я вспомнил, что я, Даррел Стэндинг, за год до моего заключения

в СенКвентин действительно летал с Хаасом над Тихим океаном в СантаМонике.

Очнувшись, я не мог вспомнить, когда я ползал и ревел в древней тине. Тем

не менее я пришел к заключению, что какимто образом я действительно

вспомнил давнее-давнее прошлое и что оно было реальностью для какого-то

предыдущего существования, когда я был еще не Даррел ом Стэндингом, а

другим человеком или животным - тем, что ползало и ревело. Просто одно

событие было гораздо дальше от меня во времени. Но оба они действительно

произошли, иначе как бы я мог о них помнить?

О, эта смена ярких образов и бурных жизней! На несколько минут

высвободив свое подсознание, я успевал побывать в королевских дворцах,

сидеть там выше соли и ниже соли, успевал стать шутом, дружинником, писцом

и монахом; я успевал стать правителем, восседавшим во главе стола, - моя

светская власть опиралась на мой меч, на толщину стен моего замка и на

многочисленность моих дружинников, но и духовная власть принадлежала мне,

потому что священники и жирные аббаты сидели ниже меня, тянули мое вино и

угощались моим жарким.

Я носил железный ошейник раба под холодными небесами и любил принцесс

царского дома в полную солнечных запахов тропическую ночь, когда черные

невольники разгоняли духоту опахалами из павлиньих перьев, а вдалеке, за

фонтанами и пальмами, раздавалось рыканье львов и вопли шакалов.

Скорчившись в ледяной пустыне, я грел руки над костром из верблюжьего

помета; я лежал ничком у высохшего колодца, в скудной тени спаленной

солнцем полыни, и хриплым шепотом просил воды, а вокруг меня на солончаках

валялись кости людей и животных, которые когда-то тоже просили воды, а

потом умерли.

Я был рулевым на корабле и наемным убийцей, ученым и отшельником, я

низко склонялся над рукописными страницами огромных пропыленных фолиантов

в тихом полумраке монастыря, воздвигнутого на высоком холме, а на склонах,

под монастырскими стенами крестьяне все еще трудились в виноградниках и

среди олив, хотя солнце уже зашло, и пастухи гнали с пастбищ блеющих коз и

мычащих коров; да, и я вел вопящие толпы мятежников по мостовой древних,

давно забытых городов, разбитой колесницами и лошадиными копытами;

торжественно и мрачно я объявлял закон, указывая на серьезность

преступления и приговаривал к смерти людей, которые, подобно Даррелу

Стэндингу в Фолсеме, нарушили закон.

И с головокружительной высоты марсовой площадки, дрожащей над палубой

корабля, я смотрел на пронизанные солнцем воды, где в бирюзовой глубине

мерцали кораллы, и проводил корабль в спокойные, зеркальные лагуны, и

якоря, гремя, падали близ осененных пальмами пляжей из кораллового песка;

и я сражался в давно забытых битвах, когда резня не прекращалась даже с

заходом солнца и продолжалась всю ночь под сверкающими звездами, а