ГЛАВА VIII ОБ УМЕ ПРАВИЛЬНОМ '

Чтобы высказывать всегда верные суждения об идеях и мнениях различных людей, нужно было бы самому быть свободным от всех страстей, которые искажают нашу способность суждения; нужно было бы всегда иметь в памяти идеи, знание которых давало бы нам знание всех человеческих истин, а для этого нужно было бы знать все. Но всеведущего человека не существует, и, следовательно, можно обладать правильным умом лишь в некоторых отношениях.

Так, в области драматического искусства один' является хорошим знатоком гармонии стихов, качества и силы выражения — словом, всех красот стиля, но он плохо разбирается в вопросе о верности плана. Другой, наоборот, является знатоком последнего, но его не поражает ни правильность, ни стройность, ни сила чувства, от которых зависит правдивость или ложность тра-

==534

страстей.

Словом, верностью ума мы можем обладать лишь в тех областях, которые более или менее долго изучали.

Нельзя не сознаться, что верный ум, если не смешивать его с гением и с умом широким и глубоким, является умом ложным в том случае, когда дело идет о сложных положениях, в которых истина оказывается результатом множества комбинаций, в которых, чтобы видеть хорошо, нужно видеть много, в которых верность ума зависит от его широты. Поэтому под умом правильным подразумевают обыкновенно лишь тот вид ума, который способен извлекать верные и иногда новые следствия из предлагаемых ему истинных или ложных мнений.

Согласно такому определению, правильный ум мало способствует развитию человеческого ума; тем не менее он заслуживает некоторого уважения. Люди, которые, исходя из установленных принципов или мнений, извлекают из них всегда верные и иногда новые заключения, встречаются редко. Вообще люди посредственные уважают их даже больше, чем лиц высокого ума, которые слишком часто призывают людей к исследованию общепринятых принципов и переносят их в неизведанные области, чем утомляют их леность и оскорбляют их гордость.

Но какими бы верными ни были заключения, извлекаемые нами из какого-либо чувства или принципа, тем не менее, если это чувство или принцип окажутся смешными или глупыми, нас не только не назовут правильным умом, но просто сочтут глупцом. Один индиец-ипохондрик вообразил, что если он станет мочиться, то зальет своей мочой весь Бизпагар. Поэтому сей добродетельный гражданин, предпочитая благо родины своему собственному, постоянно воздерживался от мочеиспускания; он был уже близок к смерти, когда некий умный врач вбежал к нему в комнату с испуганным видом: «Нарзенг² в огне, — сказал он, — и вскоре превратится в груду пепла, поторопись излить твою мочу». При этих

==535

Другой человек, одержимый, несомненно, теми же настроениями, начал сравнивать однажды ничтожное число избранных с чудовищным количеством людей, которых грехи ввергают ежедневно в бездну адову. «Если, — говорил он самому себе, — честолюбие, скупость, сладострастие толкают нас на такое множество преступлений, то почему не совершить таких преступлений, которые по крайней мере полезны людям? Почему не убивать детей до наступления возраста греховности? Благодаря этому преступлению я населю небо блаженными; несомненно, я вызову гнев всевышнего, я рискую быть ввергнутым в бездну адову, но зато я спасу людей, я буду Курпием, который кидается в пропасть для блага Рима». Прямым следствием этого рассуждения было убийство нескольких детей.

Если подобных людей обычно считают глупцами, то не только потому, что они опираются в своих рассуждениях на принципы ложные, но потому, что эти принципы считаются таковыми. Действительно, китайский теолог, доказывающий существование девяти воплощений Вишну, или мусульманин, который, согласно Корану, утверждает, что земля держится на рогах быка, без сомнения, основывается на столь же нелепых принципах, как принципы моего индийца; однако в стране каждого из них на них смотрят как на людей разумных. Почему это так? Потому что они придерживаются общепризнанных взглядов. В области религиозных истин рассудок бессилен против двух великих миссионеров — примера и страха. Кроме того, в каждой стране предрассудки сильных мира сего являются законом для мелкого люда. Наш китаец и мусульманин прослывут мудрыми единственно потому, что они безумны общим безумием. То, что я говорю о безумии, я применяю к глупости: лишь тот слывет глупым, кто не заражен общей глупостью.

Рассказывают, будто какие-то крестьяне, построив мост, вырезали на нем следующую надпись: сей мост построен здесь; другие, желая вытащить человека из колодца, закинули ему на шею мертвую петлю и вытащили его задушенным. Если глупости такого' рода всегда вызывают смех, то как же, скажут мне, можно выслушивать серьезно догматы бонз, браминов и талапуэнов,

==536

столь же нелепые, как Надпись на мосту? Как можно без смеха видеть государей, народ, министров и даже великих людей, простирающихся .порой у ног идолов и выказывающих глубочайшее почтение к нелепым басням? И как не изумляться, читая в описаниях путешествий, что существование колдунов и волшебников так же признается всеми, как существование бога, и считается доказанным у большинства народов? Наконец, почему не производят на нас одинакового впечатления различные, но одинаково смешные нелепости? Потому что каждый охотно смеется над глупостью, от которой считает себя свободным: никто не повторит c;iob крестьянина: сей мост построен здесь, но иное дело, когда речь идет о какой-либо благочестивой нелепости. Никто не считает себя вполне свободным от невежественности, которая ее порождает, и боится в лице других осмеять самого себя.

Словом, название глупости дается не нелепости рассуждения, но лишь нелепости некоторых видов рассуждения, и под словом глупость следует разуметь редко встречающееся невежество. Поэтому иногда название глупца дается даже людям, которых считают великими гениями. Знание вещей обычных является знанием людей посредственных, и иногда великий человек бывает в этом отношении грубым невеждой. Сгорая жаждой устремиться к первым принципам своего искусства или науки, чтобы извлечь из них несколько новых основных и общих истин, из, которых вытекает множество второстепенных, он пренебрегает всяким иным видом знания. Когда же он сходит со светлой тропы, начертанной ему гением, то он впадает во множество заблуждений; таков Ньютон, комментирующий Апокалипсис.

Гений освещает некоторое пространство той необъятной ночи, которая окружает посредственные умы, но он не освещает всего. Я сравниваю гения с тем огненным столпом, который шел перед евреями и был то темным, то светлым. Великому человеку, всегда выдающемуся в одной области, неизбежно не хватает ума во многих других, если только не понимать здесь под словом ум способность к учению, на которую можно смотреть как на начало познания. Благодаря привычке к прилежанию, научным методам и способности различать между полузнанием и полным знанием великий человек, без сомнения, имеет в этом отношении большое преимущество

==537

знают; и та и другая всегда тщеславны. Только великий человек может быть скромным.

Если я суживаю власть гения и показываю границы, в которые замыкает его природа, то я делаю это, чтобы показать еще яснее, что правильный ум, стоящий гораздо ниже гения, не способен, как это думают, иметь всегда верные суждения о различных предметах рассуждения. Подобный ум невозможен. Свойство правильного ума заключается в том, что он умеет извлекать точные выводы из" общепринятых взглядов, но эти взгляды по большей части ложны, а правильный ум никогда не восходит до рассмотрения их самих; таким образом, правильный ум чаще всего является искусством рассуждать методически ложно. Возможно, что такого рода ум достаточен для создания хорошего судьи, но никогда для создания великого человека; человек, одаренный им, обыкновенно не отличается ни в одной области и не приобретает известности никаким талантом. Мне могут сказать, что он часто заслуживает уважения людей посредственных. Это верно, но их уважение, внушая ему слишком высокое представление о самом себе, становится для него источником заблуждений, из которых невозможно его вырвать. Действительно, если зеркало, этот наиболее вежливый и скромный из всех советников, никогда не может убедить человека, до какой степени он безобразен, то кто же может разуверить человека в слишком высоком мнении о самом себе, особенно если оно опирается на уважение окружающих? Самоуважение, основанное лишь на похвале ближних, свидетельствует даже о некоторой скромности. Однако на нем покоится убежденность правильного ума в своей собственной просвещенности и его презрение к великим людям, на которых он часто смотрит как на мечтателей или безголовых педантов⁴. О, правильные умы, можно сказать им, если вы называете безголовыми великих людей, выдающихся по крайней мере в той области, в которой публика восхищается ими, то что же должна она думать о вас, чей ум не идет дальше нескольких ничтожных выводов, которые добыты

==538

Велеречивые разглагольствования правильных умов против гениальных людей могут, конечно, на некоторое время повлиять на толпу, и нет ничего легче, как обмануть ее. Если испанцы при виде очков, которые всегда носят на носу некоторые испанские ученые, думают, что они потеряли зрение от чтения и что это люди огромных знаний; если ежедневно мы принимаем живость телодвижений за живость ума и молчаливость за глубокомыслие, то естественно, что важность, присущую верным умам, мы принимаем за результаты их мудрости. Но эта иллюзия исчезает, когда мы вспоминаем, что важность, как говорит г-жа де Скюдери'*, есть лишь уловка тела, чтобы скрыть недостатки ума⁵. Словом, в конце концов только одни правильные умы больше всех бывают обма-

==539

' В широком смысле слова правильный ум был бы умом универсальным. Но в этой главе я не говорю о таком уме: я беру слова правильный ум в их самом обыденном значении.

Верные умы могли считать очень хорошим тот древний обычай, когда с помощью оружия решали вопрос о справедливости или несправедливости какого-нибудь дела. Этот обычай казался им правильным выводом из двух следующих положений: все совершается по воле божьей, и бог не может допустить несправедливости. «Если начинался спор из-за какого-нибудь земельного владения или социального положения какого-нибудь лица и если не было ясно, какая сторона права, то, чтобы найти выход, нанимали двух бойцов. Около 968 г. император Оттоп запросил ученых о том, возможно ли представительство вместо умершего раньше наследника при наследовании по прямой линии, и так как они оказались разных мнений, то, чтобы решить этот юридический вопрос, назначили двух бойцов, и когда победил тот, кто поддерживал правомерность такого права наследования, то император приказал руководствоваться впредь этим решением» («Momoires de I'Academie cles inscriptions et Belles-Lettres», t. XV).

Из записок Академии надписей я мог бы привести еще множество примеров различных испытаний, которые в эти невежественные времена назывались судами божьими; я ограничусь здесь испытанием холодной водой, которое происходило следующим образом: «После некоторых молитв над испытуемым ему связывали S правую руку с левой ногой и левую руку с правой ногой и в таком виде бросали в воду; если он выплывал, то его считали виновным, если же тонул, то объявляли невинным. Конечно, таким образом, виновных оказывалось мало, потому что человек не мог сделать ни одного движения, и так как вес его тела превосходил вес равного объема воды, то он неизбежно шел ко дну. Конечно, всем

 

К оглавлению

==540

был известен этот простой принцип статики, основанный на столь обычном опыте, но простодушные люди того времени всегда ожидали чуда, и они не думали, что небо может отказать им в открытии истины» (там же).

Подобно лучу света, который состоит из целого пучка лучей, всякое чувство состоит из множества отдельных чувств, которые способствуют сообща созданию определенного желания в нашей душе и определенного действия в нашем теле. Немногие люди обладают призмой, способной разложить этот пучок чувств; поэтому человек часто считает себя одушевленным или одним исключительным чувством, или же не теми чувствами, которые в действительности его одушевляют. Вот причина стольких ошибок чувства и вот почему мы почти никогда не знаем истинных мотивов наших действий.

Чтобы лучше показать, насколько трудно избежать этих ошибок чувства, я хочу изобразить некоторые ошибки, в которые повергает нас полное незнание самих себя.                *

00.htm - glava43

Предположим, что мать обожает своего сына. Я люблю его ради него самого, скажет она. Однако можно возразить ей: вы совершенно не заботитесь о его воспитании, хотя вам известно, что хорошее воспитание должно способствовать его счастью; почему же по этому вопросу вы не обратитесь к людям умным, почему не прочтете ни одного из сочинений на эту тему? Потому что, ответит она, по-моему, в этой области я знаю столько же, сколько писатели и сколько содержится в их сочинениях. Но откуда же берется у вас это доверие к собственному знанию? Не является ли оно следствием вашего равнодушия? Сильное желание всегда внушает нам некоторое благотворное недоверие к самим себе. Когда мы ведем

==541

Наконец, существуют отцы и матери, видящие в детях лишь игрушку и развлечение. Потеря этой игрушки была бы для них невыносимой, но разве их огорчение доказывает, что они любят ребенка ради него самого? Всем известен следующий случай из жизни г-на де Лозена. Он сидел в Бастилии и там, лишенный книг и занятий, томясь от скуки и условий тюремного существования, решился приручить паука. Это было единственным утешением в его несчастье. Начальник Бастилии по жестокости, свойственной людям, привыкшим видеть несчастные', раздавил паука. Заключенный испытал от этого острую скорбь, и нет матери, которую смерть сына поразила бы более сильной печалью. Чем же объясняется сходство чувств, испытываемых к столь различным объектам? Тем, что при потере ребенка, как и при потере паука, Часто оплакивают лишь ту скуку и безделье, которые придется испытывать. И если вообще мать кажется более чувствительной к смерти ребенка, чем отец, отвлекаемый делами или увлеченный честолюбием, то не потому, что мать любит своего сына нежнее, но потому,

==542

что она несет утрату, которую трудно заменить. Ошибки чувства являются весьма частыми в этой области. Редко любят ребенка ради него самого. Родительская любовь², которую столько людей выставляют напоказ и которую, как им кажется, они живо ощущают, чаще всего является в них результатом или мании иметь потомство, или жажды власти, или же страха перед скукой и бездельем.

Такая же ошибка чувства внушает фанатичным святошам мысль о том, что их ненависть к философам и преследование их основываются на их религиозном рвении. Но можно возразить им: возмущающий вас в произведении философа взгляд является или ложным, или истинным. В первом случае вы можете проявить ту кроткую добродетель, которой учит ваша религия, и философски доказать ложность этого мнения; христианское милосердие вас даже обязывает к этому. «Мы не требуем, — говорит апостол Павел, — слепого послушания; мы поучаем, мы доказываем, мы убеждаем». Во втором случае, т. е. если мнение данного философа истинно, то оно уже не противоречит религии и думать так было бы богохульством. Две истины не могут быть противоречивыми: и истина, как говорит аббат Флери, никогда не может повредить истине. Но это мнение, скажет фанатический святоша, не согласуется с принципами религии. Значит, вы думаете, можно возразить ему, что все то, что недоступно усилиям вашего ума и чего вы не можете согласовать с догматами вашей религии, действительно несовместимо с ними? Разве вы не знаете, как Галилея³ позорно таскали по тюрьмам инквизиции за то, что он утверждал, что солнце стоит неподвижно в центре мира; как сначала его учение скандализировало глупцов и казалось им совершенно противоречащим словам писания: «Солнце, остановись!» Однако с тех пор ученые теологи согласовали принципы Галилея с принципами религии. Откуда же вы знаете, что не найдется теолога, более счастливого или более просвещенного, чем вы, который уничтожит противоречие, усматриваемое вами между религией и осуждаемым вами мнением? Что же, как не торопливая критика, заставляет вас навлекать на религию пли по крайней мере на служителей ее ненависть, вызываемую преследованием? Зачем, постоянно прибегая к помощи силы и террора, желать принудить к

==543

Вы скажете, что повинуетесь религии; но она повелевает вам не доверять себе самому и любить ближнего. Если вы не поступаете согласно с этими принципами, то, значит, не дух божий одушевляет вас ⁴. Но, спросите вы, какие же божества вдохновляют меня? Леность и гордость. Леность, враг всякого умственного напряжения, восстанавливает вас против тех взглядов, которых вы не можете без изучения и без некоторого усилия внимания связать с принципами, принятыми в школах, но которые, доказанные философски, не могут быть ложными теологически.

А гордость, обыкновенно более сильная в ханже, чем в других людях, заставляет его ненавидеть в гении благодетеля "человечества и восстанавливает его против истин, открытие которых его унижает.

Словом, та же самая леность и гордость, которые, принимая в его глазах вид⁵ религиозного рвения⁶, делают из него преследователя людей просвещенных, в Италия, в Испании и в Португалии ковали цепи, строили тюрьмы и воздвигали инквизиционные костры.

Но эта же гордость, столь страшная в фанатиках-святошах и заставляющая их во всех религиях во имя всевышнего преследовать гениев, иногда восстанавливает против них людей высокопоставленных.

По примеру фарисеев, которые считали преступниками людей, не принимавших всех их постановлений, многие визири считают врагами народа всех тех, кто не одобряет слепо их поведения! Побуждаемые к этому ошибкой чувства, свойственной почти всем людям, почти все визири принимают свой личный интерес за государственный интерес и бессознательно держатся того мнения, что всякое унижение их гордости является оскорблением народа и что порицание их поведения, с какой бы осторожностью это ни делалось, равносильно возбуждению смуты в государстве. Вы заблуждаетесь, возразим мы им; думая так, вы прислушиваетесь к голосу личной гордости, а не к требованию общественного интереса. Разве вы не знаете, что добродетельный гражданин никогда не останется равнодушным к бедствиям, причиняемым дурным управлением? И разве законодательство, которое из всех наук наиболее полезно, не должно совершенствоваться, подобно другим наукам? Исправляя за-

==544

Немногие избегают такого рода иллюзий. Сколько есть людей, добросовестно лживых вследствие недостатка самонаблюдения! И если существуют такие люди, для которых другие являются, так сказать, прозрачными телами и которые равно свободно читают как в своей душе, так и в душах других, то их число невелико. Для самопознания нужно долгое самонаблюдение, длительное изучение самого себя. Моралисты являются почти единственными лицами, заинтересованными в таком анализе, большая же часть людей не знает самих себя.

Среди всех тех, кто с таким жаром нападает на странности некоторых мыслителей, сколь многие считают себя воодушевленными исключительно духом справедливости и истины! Но можно сказать им: зачем же так яростно набрасываться на причуды, которые часто никому не вредят? Если человек держит себя странно, посмейтесь над ним; ведь вы, наверно, так отнеслись бы к человеку ничем не выдающемуся; почему бы не отнестись так же и к мыслителю? Потому что его странности привлекают внимание общества, а, занявшись им, общество забывает о вас, и это оскорбляет вашу гордость. Вот где тайная причина вашего уважения к обычаям и вашей ненависти к необыкновенному.

Вы можете сказать мне: все необычайное поражает, оно увеличивает известность мыслителя; простые и

==545

скромные заслуги получают меньше уважения, и, выступая против всего необыкновенного, я ищу этим за не справедливость. Да, но не заставляет ли зависть видеть напускное там, где его нет? Вообще люди выдающиеся мало подвержены этому; человек ленивого и созерцательного характера может быть странным, но он никогда не будет представляться таковым. Поэтому притворство в этом отношении встречается весьма редко.

Какую надо развивать деятельность, чтобы, прослыв странным, поддерживать эту репутацию! Какое знание света нужно иметь, чтобы выбрать именно такую смешную сторону, которая не сделает нас ни презренными, ни ненавистными в глазах остальных людей, чтобы приспособить смешную сторону к нашему характеру и согласовать ее с нашими заслугами? Действительно, лишь при такой дозе гениальности позволительно быть смешным. Если эта доза имеется в наличности, то смешная сторона не только не вредит нам, но даже идет на пользу. Когда Эней '* спускался в ад, то, чтобы укротить чудовище, стоявшее на страже у его врат, герой по совету Сивиллы²* запасся пирогом, который он и бросил в пасть Церберу. Кто знает, быть может, для того, чтобы смягчить ненависть современников, люди заслуженные должны бросать в пасть зависти такой пирог смешного? Осторожность призывает к этому и даже человечность требует этого. Если бы родился совершенный человек, то он должен был бы какими-нибудь глупыми выходками смягчать ненависть своих сограждан. Правда, в этом отношении можно довериться природе, ибо каждого человека она наградила достаточным количеством недостатков, чтобы сделать его выносимым.

Очевидным доказательством того, что именно зависть под видом справедливости обрушивается на смешные стороны выдающихся людей, может служить то, что не всякая странность в них оскорбляет нас. Так, грубая странность льстит тщеславию посредственного человека тем, что показывает ему в людях, достойных уважения, смешные стороны, от которых он сам свободен, и убеждает его в том, что все они глупцы и что умен только он один; такая странность всегда способна вызвать его благосклонность к ним. Если, например, выдающийся человек носит странный костюм, то большинство людей, не отличающих ума от глупости и судящих об уме лишь по размерам па-

==546

Наши смешные стороны всегда скрыты от нас, и мы замечаем их лишь в других. По этому поводу я приведу один довольно забавный случай, происшедший, как говорят, в наше время. Герцог Лотарингский давал большой обед. Обед был сервирован в вестибюле, выходившем в цветник. Во время обеда одной даме показалось, что она увидела паука. Она вскрикнула от ужаса, выскочила из-за стола, побежала в сад и упала на газон. Падая, она услышала, что кто-то упал рядом с ней; это был первый министр герцога. «Ах, сударь, — сказала она ему, — вы меня премного успокоили, я бесконечно благодарна вам, я боялась, что совершила неуместную выходку».

— О, сударыня, кто бы мог вынести это? — отвечает министр. — Но скажите: она была очень большая?

==547

— Пролетела она около меня?

— Что вы хотите этим сказать? как мог паук пролететь?

— Неужели, — возразил он, — вы произвели весь этот шум из-за паука? Ах, сударыня, какая вы безрассудная; я думал, что это была летучая мышь.

Этот случай характерен для всех людей. Мы не можем выносить своих смешных сторон в другом человеке и упрекаем за них друг друга; в этом мире всегда одно тщеславие насмехается над другим. Поэтому всегда хочется воскликнуть вместе с Соломоном: «Суета сует!» И из этой суеты вытекает большая часть ошибок чувств. Но так как эти ошибки более всего проявляются в даваемых нами советах, то, описав некоторые из ошибок, в которые нас повергает полное незнание самих себя, я считаю полезным указать и на те ошибки, в которые это же незнание самих себя повергает других.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ Х

' Привычка видеть несчастных делает людей жестокими и злыми; напрасно утверждают они, что их суровость подсказывается им долгом и что они вынуждены быть жестокими. Если человек способен, подобно палачу, в интересах правосудия хладнокровно убить себе подобного, то, конечно, он мог бы зарезать его н ради личных целей, не бойся он виселицы.

 

==548

18 Гельвеций, т. 1                           

==549

де Лонгрю, заставляла обвинять в ереси тех государей, которые ей не нравились.

' Этой же причине можно приписать любовь к добродетели, которую считают нужным афишировать многие глупцы, когда они говорят: мы избегаем общества умных люден, это плохая компания, это люди опасные. Но можно возразить им, разве среди духовенства, при дворе, в судебном и финансовом ведомствах меньше людей, достойных осуждения, чем Академия? Большая часть писателей и ученых даже не способна к обману. Кроме того, их желание приобрести уважение всегда связано с любовью к науке, служит им в этом отношении предохранительным средством. Среди писателей и ученых мало лиц, добродетель которых не подтверждалась бы каким-нибудь добродетельным поступком. Но если даже считать их такими же мошенниками, какими являются глупцы, то все же умственные качества могут возместить в них душевные пороки, тогда как глупец ничем не возмещает своей глупости. Почему же избегают умных людей? Потому, что их присутствие унижает, и потому, что мы принимаем за любовь к добродетели нашу нелюбовь к людям выдающимся.

ГЛАВА XI О СОВЕТАХ

Всякий человек, к советам которого мы прибегаем, всегда думает, что его советы продиктованы дружбой. Так он утверждает; большинство людей верит ему на слово, и их слепое доверие обманывает их достаточно часто. Однако в этом отношении легко избежать заблуждения, потому что мы любим немногих людей, а хотим советовать всем. В чем же причина этой мании давать советы? В нашем тщеславии. Почти всем людям свойственно считать себя умными, гораздо умнее своего ближнего, и им приятно все, что поддерживает их в этом мнении. Человек, спрашивающий у нас совета, приятен нам: нам льстит, что он признает себя ниже нас. Кроме того, подавая советы, мы имеем возможность высказать все наши принципы, идеи, чувства, говорить о самих себе, говорить об этом много и говорить хорошо. Поэтому каждый пользуется таким случаем, а так как мы более заняты удовлетворением собственного тщеславия, чем думаем об интересах советующегося с нами, то обыкновенно он оставляет нас, ничему не научившись, и все наши советы оказываются лишь собственным панегириком. Словом, почти всегда советы даются тщеславием. Мы всегда хотим исправить весь мир. В связи с этим какой-то философ ответил одному из подобных слишком усердных советчиков: «Как могу я исправиться от своих недостатков, если ты сам не исправляешься от же-

 

К оглавлению

==550

лания меня исправлять?» Если бы советы подавала одна лишь дружба, то эта страсть, подобно всякой сильной страсти, просвещала бы нас и показывала бы, когда и как мы должны советовать. Так, в случае незнания совет является, без сомнения, весьма полезным. Адвокат, врач, философ, политик каждый в своем роде могут давать превосходные советы; во всех других случаях советы бесполезны и часто даже смешны, потому что обыкновенно мы в них выставляем образцами самих себя. Представим себе, что честолюбец обратился бы за советом к человеку скромному и изложил ему свои взгляды и намерения. Оставьте это, сказал бы ему скромный человек, не подвергайте себя опасностям и бесчисленным неприятностям, предавайтесь более мирным занятиям. Возможно, ответил бы ему честолюбец, что если бы у меня был выбор между различными страстями и характерами, то я последовал бы вашему совету, но при наличии моих страстей, моего характера и привычек речь идет о том, чтобы извлечь из них наилучшие условия для моего счастья, и именно об этом я советуюсь с вами. Но тщетно стал бы он пояснять, что невозможно изменить характер человека и что то, что доставляет удовольствие лицу скромному, показалось бы неинтересным честолюбцу и что впавший в немилость министр умирает от скуки. Какие бы доводы он ни приводил, человек скромный всегда будет повторять ему: «Не следует быть честолюбивым». Мне кажется, что я слышу при этом врача, говорящего своему больному: «Сударь, не имейте лихорадки». Подобным же образом рассуждают и старики. Если юноша спросит совета относительно своего поведения, то старик ответит ему: избегайте балов и зрелищ, всяческих сборищ женщин и всех легкомысленных развлечений; думайте только об успехе в жизни, подражайте нам. Но, может ответить ему юноша, я еще слишком склонен к наслаждению. Я страстно люблю женщин, как отказаться мне от этого? Вы же понимаете, что в моем возрасте наслаждение является потребностью. Но что бы он ни говорил, старец никогда не поймет, что обладание женщиной может быть так необходимо для счастья мужчины. Мы не признаем чувства, которого больше сами не испытываем. Старец уже не ищет наслаждения, и наслаждение не ищет его. Предметы, которые занимали его в молодости, незаметно удалились от его взоров. Человек подобен тогда кораблю,

уходящему в открытое море и незаметно теряющему из вида все предметы, привязывавшие его к берегу, который вскоре и сам исчезает из глаз. Если вы обратите внимание на то рвение, с которым каждый предлагает себя за образец, то можно подумать, что видишь на поверхности большого озера пловцов, которых уносят различные течения и которые, поднимая голову из воды, кричат друг другу: следуйте за мной, пристать нужно здесь. А мудрец, прикованный несокрушимыми цепями к скале, с которой он наблюдает их безумие, говорит им: разве вы не видите, что, уносимые противными течениями, вы не можете пристать к одному и тому же месту? Советовать человеку сказать то-то или поступить так-то обыкновенно ничего не значит, кроме: я поступил бы таким-то образом, я сказал бы то-то. И слова Мольера: «Вы золотых дел мастер, г-н Жоес!», относящиеся к тщеславному желанию выставлять себя за образец, имеют более общее значение, чем это думают. Нет такого глупца, который не хотел бы управлять поведением человека величайшего ума'. Мне кажется, что я вижу вождя начесов², который каждое утро на заре выходит из своей хижины и пальцем показывает своему брату-солнцу путь, по которому оно должно следовать.

Но скажут мне, человек, с которым мы советуемся, конечно, может обманываться относительно самого себя и приписывать дружбе то, что является в нем лишь следствием тщеславия. Однако каким образом его собственная иллюзия передается человеку, спрашивающему совета? Неужели его личный интерес не открывает ему правды? Объясняется это тем, что мы склонны думать, будто наши ближние принимают в нас участие, которого на самом деле они не чувствуют; что большинство людей слабы, не могут руководить собственным поведением и требуют, чтобы их направляли, и что этих людей очень легко убедить, как показывает опыт, в нашем собственном превосходстве. Иначе обстоит дело с человеком стойкого ума. Он обращается за советом лишь в случае незнания, и он знает, что во всех других случаях, когда дело идет о его личном счастье, он должен спрашивать только себя самого. Действительно, так как добрый совет зависит в этом случае от точного знания чувства, овладевшего человеком, и степени напряженности этого чувства, то кто же может дать себе лучший совет, чем само заинтересованное лицо? Если живой

==552

Отдаваясь склонностям своего характера, мы избавляем себя по крайней мере от бесполезных попыток к сопротивлению. Как бы ни была сильна буря, но если ветер попутный, то мы выдержим ее без утомления; если же мы захотим бороться с волнами, подставляя им бока судна, то мы всюду встретим лишь бушующее и изнуряющее нас море.

Необдуманные советы повергают нас слишком часто в пучину бедствий. И нам следовало бы часто вспоминать следующие слова Сократа: «О, если бы я мог, — говорил этот философ, — быть всегда на страже против своих друзей и учителей, сохранять душу в спокойном состоянии и всегда повиноваться лишь разуму, лучшему из советников!» Человек, внимающий рассудку, не только глух к дурным советам, но взвешивает на весах сомнения даже

==553

==554

==555

Что же касается государя, не одушевляемого любовью к славе или к общественному благу, то такой государь может привлекать к своему двору лишь люден, способных просвещать его относительно предметов его желаний сообразно его вкусам, предрассудкам, взглядам, намерениям и наслаждениям; следовательно, он будет окружен лишь теми порочными людьми, которых народ, мстя им, клеймит названием льстецов °; от такого государя бегут все люди доброжелательные. Требовать, чтобы он окружил ими свой престол, — значило бы требовать невозможного и желать следствия, лишенного причины. Мотивы, руководящие выбором друзей, одинаковы и для тиранов, и для великих государей; они различаются лишь по одушевляющей их страсти.

Словом, все люди жаждут похвал и лести, но не все жаждут этого одинаково, и лишь в этом они различны между собой. И гордец не свободен от этого желания; лучшим доказательством служит высокомерие, с которым он выносит свои решения, и слепое подчинение, которого он требует для них. Иначе обстоит дело с человеком мудрым: его самолюбие не проявляется оскорбительным образом: давая советы, он не требует, чтобы им следовали. Здравый рассудок всегда боится, что он не со всех сторон рассмотрел данный вопрос; поэтому форма его советов всегда отличается некоторыми выражениями сомнения, отмечающими состояние его души. Таковы, например, следующие фразы: «Я думаю, что вам нужно вести себя таким-то образом; мое мнение таково; вот мотивы, на которых я основываюсь, но не принимайте ничего, не подумав хорошенько» и т. д. По таким советам мы узнаем мудрого человека; он один может нравиться людям умным; если же он не нравится людям посредственным, то потому, что эти последние часто колеблются и желают, чтобы другие, преодолев их нерешительность, указывали им их поведение; они более доверяют глупости, твердо разрешающей вопрос, чем мудрости, говорящей нерешительным тоном.

Советы дружбы принимают тон мудрости лишь с тем различием, что дружба соединяет выражение чувства с выражением сомнения. Если же вы сопротивляетесь ее советам, если вы даже пренебрегаете ими, то лишь тогда

==556

Словом, каждая страсть имеет свои приемы, свои проявления и свою особую манеру выражения. Если бы нашелся человек, способный посредством точного анализа фраз и выражений, к которым прибегают различные страсти, установить признаки, по которым можно было бы их узнать, то такой человек, без сомнения, заслужил бы великую признательность от людей. И тогда было бы возможно внучке чувств, порождаемых каждым актом нашей воли, различать по крайней мере преобладающее чувство. До тех пор люди будут пребывать в незнании самих себя и в области чувств будут подпадать под власть самых грубых заблуждений.

жизнь.

людей такого рода; но тем не менее в этике, как и в медицине, мы обращаемся за советом к первой попавшейся. женщине. Мы забываем, что этика, как и всякая другая наука, требует серьезного изучения и размышления. Каждый считает, что знает ее, потому что для изучения ее не существует школ.

00.htm - glava44