Глава 2. Второй исход в ХХ в

Глава 2. Второй исход в ХХ в.

В основе второй волны эмиграции лежали причины и мотивы, не полностью охватываемые традиционным понятием «эмиграция» и отличающие ее от того расставания с родиной, которое было присуще первой волне. Вторую волну исхода составили люди разных категорий. Их можно разделить на две большие группы. Первая – военные коллаборационисты, отступившие вместе с немецкими войсками с оккупированных советских территорий, то есть военнослужащие и гражданские лица, служившие у немцев в «восточных» формированиях, охранных и антипартизанских отрядах, полицейских подразделениях и структурах созданного в ноябре 1944 г. Комитета освобождения народов России (КОНР) под председательством генерала А.А.Власова. Вторая категория – «невозвращенцы», не сотрудничавшие с немцами добровольно. В их число вошли военнопленные, советские граждане, принудительно увезенные в Германию как рабочая сила и не пожелавшие по той или иной причине вернуться в СССР.¹¹⁵

Возникновение второй волны эмиграции связано с беспрецедентным явлением в истории нашей страны, получившим название «коллаборационизм советских граждан». Сам термин «коллаборационизм» обычно трактуется исходя из исторического контекста своего появления, из реалий оккупированной Западной Европы. Коллаборационисты – люди, сотрудничавшие с нацистскими захватчиками в странах, оккупированных нацистами во время Второй мировой войны. Однако «советский коллаборационизм» существенно отличается от европейского и по масштабам и по причинам, он часто не сводился к тактике конформизма, гражданской трусости или корысти, а был значительно сложнее. В нем определились, как отмечено выше, две формы сотрудничества. Первая – добровольное сотрудничество, вызванное политическими мотивами или корыстными побуждениями. Вторая – вынужденное сотрудничество в результате привлечения немцами на службу военнопленных, которые по решению советских партийных и военных руководителей были объявлены «изменниками родины».¹¹⁶ Плен рассматривался как тяжкое воинское преступление, равнозначное прямому переходу на сторону врага, как разновидность измены Родине, и каравшейся высшей мерой наказания – расстрелом с конфискацией имущества. Фактически преступлением считалось и просто пребывание на оккупированной территории.¹¹⁷

Во всех странах добровольное сотрудничество с врагом, особенно во время войны, считается особо тяжким преступлением, предательством. Это в первую очередь касается сотрудничества в корыстных целях. А как определить добровольное сотрудничество советских граждан с немцами по политическим и другим мотивам? Анализ социально-политических предпосылок возникновения советского коллаборационизма показал, что его база была подготовлена задолго до войны.

Важным фактором появления коллаборационистов этой категории, – продолжает К.М.Александров,– являлась национальная политика советского государства, одним из следствий – уничтожение интеллектуальной элиты и духовенства… В этой связи поддержка, оказанная советскими гражданами противнику в годы войны, рядом молодых исследователей оценивается как «самостоятельный, стихийный протест части общества против внутренней политики советского государства»…¹¹⁸ При этом советская власть стала идентифицироваться с русской нацией.¹¹⁹ Не случайно представители калмыцкого зарубежья формулируют свое видение взаимоотношений между русским и калмыцким народами в колониальных терминах. Поражения в начальный период войны и оккупация значительной части страны порождало надежду, что с советской властью будет покончено.

А.О. Чубарьян указывает в качестве специфических для СССР причин коллаборационизма на наличие в стране большого числа людей, пострадавших от красного террора в годы гражданской войны, от сталинских репрессий и преследований. Многие тысячи крестьян, подвергшиеся насильственной коллективизации, ссылкам, жертвы сталинских чисток в армии и госаппарате, десятки тысяч людей из национальных регионов, пострадавших от насильственной депортации, составляли значительный слой людей, враждебно относящихся к советскому режиму. Многие из них, оказавшись в плену или на оккупированной территории, примкнули к противнику и сотрудничали с ним в разных формах. Многие военнопленные перешли на службу к немцам под угрозой смерти в лагерях. Напомним, что миллионы советских солдат и офицеров попали в плен в результате беспорядочного отступления Красной Армии и просчетов советского военного командования. Все это и составило базу советского коллаборационизма, который во многих случаях был следствием сталинской системы, основанной на терроре, преследованиях и чистках.¹²⁰ Первый российский историк, обратившийся к истории «наказанных народов», А.Некрич выделял такие социальные категории коллаборантов: лица, осужденные в разное время советской властью, уголовники, асоциальные элементы, дезертиры и перебежчики, лица, враждебные советской власти по политическим убеждениям, а также лица безо всяких политических убеждений, конформисты в прошлом, готовые служить любой власти, и «просто растерявшиеся, деморализованные поражениями Красной Армии, утратившие веру в победу».¹²¹

Другим фактором, породившим советский коллаборационизм, но не всегда учитываемым, был психологический фактор. После заключения пакта Молотова – Риббентропа и начала Второй мировой войны в советской прессе, по радио и в кинохронике пропагандировалась доблестная армия Германии, которая за несколько недель разбила могучую Францию и с легкостью оккупировала некоторые скандинавские страны. Так насаждалось сознание военной мощи нацистской Германии, перед которой трепетала вся Европа. Естественно, эта пропагандистская акция действовала на советских людей, прежде всего на военнослужащих, угнетающе.¹²² Во многих устных свидетельствах отражена убежденность калмыцкого мирного населения в том, что успехи Красной Армии зимой 1942/43 гг. будут временными. Поэтому уходившие из Калмыцкой степи на запад вместе с оккупантами той зимой были уверены, что весной они вернутся на родину.

Итак, причин для коллаборационизма у калмыков было несколько. В первую очередь, идеологическая причина – неприятие советской власти, навязавшей калмыкам стремительную модернизацию жизни жесткими мерами: переход к стационарному типу хозяйства и жилья, смену алфавита, борьбу с религией и пр. Политическая причина – репрессии, которым подверглись многие калмыки: священники и их родственники, зажиточное крестьянство, представители калмыцкой знати, так называемой белой кости – нойоны, зайсанги и их родственники, представители творческой и научной интеллигенции, репатрианты, эмигрировавшие в Гражданскую войну и вернувшиеся. Психологической причиной я считаю уверенность в мощи немецкой военной машины, на стороне которой вся завоеванная Европа, и традиционное почитание старших по статусу, власти как таковой: русской или немецкой, советской власти или «нового порядка». Эта причина была тем более сильна, что оккупационная политика предполагала организацию самоуправления на местах, передачу полномочий местным властям в гражданской, культурной и хозяйственной сферах.

Вдобавок ко всему этому, немалую роль сыграла и ситуационная мотивация. Естественное стремление человека в случае опасности – спасти свою жизнь. Именно так поступали миллионы людей во время войны. Это был ситуационный выбор в сочетании с рациональным расчетом в пользу сильного. Как признавался на суде в 1968 г. офицер Калмыцкого корпуса Коноков, «победу немцев считал обеспеченной, потому стал дезертиром».¹²³

Законодательно признанный многими странами долг беречь малые народы в СССР распространялся в основном на малочисленные народы Севера, которые освобождались от воинской повинности; другие народы, также малочисленные, например, народы Дагестана, таких льгот не имели. Калмыки, численность которых по переписи 1939 г. была 123 тыс. чел. подлежали плановой мобилизации как и другие, большие количественно народы, а также формировали добровольные соединения. Достаточно было одного некрупного сражения, чтобы полностью истребить всех мужчин репродуктивного возраста. Калмыки это понимали. Старшие стремились спасти молодежь, и это тоже влияло на ее поведение. Без одобрения старших столько молодежи в корпус не ушло бы. То был конец 1942 г., когда многие семьи уже получили похоронки, а в 110-ю ОККД призывали «всех почему-либо непризванных военнообязанных запаса и призывников 1925 года рождения».¹²⁴

Западная часть Калмыцкой АССР была оккупирована 6-й немецкой армией летом 1942 г. В целом захватчики старались заручиться поддержкой местного населения. Для этого они открыли молельные дома, поскольку к этому времени все буддийские храмы уже были разрушены. Калмыки не преследовались как низшая раса.¹³¹ В захваченной Элисте была создана административная инстанция во главе с городским головой, которым был назначен Н.П.Труба, а Бембя Цуглинов стал его помощником по работе с калмыками¹³². По словам Арбакова, калмыки рассматривали достигнутый статус по сравнению с советскими временами как улучшение.¹³³ Позже уроженец Сарпинского района вспоминал:

приход немцев сопровождался приподнято-праздничным настроением, и новый порядок воспринимался как освобождение от советской власти. Люди верили, что будет больше свободы, чем при коммунистах. В нашем селе было около 170 дворов. Около ста самых здоровых мужчин нашего села служили в Красной Армии, многие из наших ребят оказались в пограничных войсках на западной границе и все погибли. Когда немцы уходили, мы тоже решили уйти до весны за Дон, но оказались в итоге в Запорожье, откуда пришлось нам записываться на работу в Германию. Уходя в конце декабря 43 г., мы думали, что уходим до весны, и недалеко – за Дон. Поэтому и не брали ничего, разве что бурханы и теплые вещи. Так что уйти могли не все. Это были в основном мужчины, подростки, может, человек двадцать.¹³⁴

Период оккупации Калмыкии вспоминается как какое-то особенное время, когда все было иначе, когда многие старые правила не работали.

Знаешь, во время оккупации собаки вообще не лаяли. Ведь все мужчины ходили с ружьями, а собаки ружей боятся, так они не лаяли все это время.¹³⁵

В октябре 1942 г. Элисту посетили члены Калмыцкого национального комитета Ш.Балинов и С.Балданов, прилетевшие специальным самолетом из Берлина. В своем отчете о командировке в «Остминистериум» Балинов писал:

По вопросу об отношении к советской власти, к большевистскому режиму калмыки делятся на две неравные части:

а) старое поколение, примерно, люди старше 35 лет, почти без исключения резко антибольшевистски настроено,

б) младшее поколение такой резкой вражды к советской власти не имеет, а в некоторой своей части ей даже сочувствует. Понятно, это сочувствие теперь открыто не выражается.

Разумеется, есть, конечно, среди калмыков небольшой процент убежденных коммунистов, действующих активно. Они ушли с советской властью и там работают. ¹³⁶

Я расспрашивала, как люди пережили этот период в других районах республики. Вот другой рассказ:

Да, скот отогнали уже, но мы особенно не голодали. У нас у каждой семьи были в собственности и коровы и овцы, так что особенно не голодали у нас. Я по крайней мере, не видел. Кто же стал сотрудничать с оккупационным режимом, только ли обиженные советской властью люди? Наверно, некоторые люди были обижены на советскую власть. Но это не значит, что именно обиженные люди должны обязательно были возглавлять калмыков в этот период, просто люди выбирали способных людей в руководство.

Каковы были размеры нацистского террора в оккупированной Калмыкии? И.Хофман сообщает, что в Элисте было убито 708 человек, в Яшалтинском улусе 190, а в целом за полгода оккупации погибло около 2 тыс. советских граждан. Среди них уничтожены и все элистинские евреи численностью от 80 до 100 человек в результате массовой экзекуции в сентябре 1942 г.¹³⁷ В общем, как казалось оккупационному начальству, оно относилось к местному населению мягко, часто даже прощая пойманных партизан или советских агентов, за которых ходатайствовали их родственники, находившиеся на службе вермахта.¹³⁸

Штаб партизанского движения на Южном фронте зафиксировал 628 случаев задержания калмыками советских разведчиков на участке 51-й армии с последующей передачей их в руки немецкой контрразведки.¹³⁹ О калмыцких налетах в конце октября 1942 г. рассказывал академик РАН, археолог В.В.Седов, с другими выпускниками военного училища, направленный для участия в Сталинградском сражении.

Нас, выпускников военно-пехотного училища, привезли на военном эшелоне в Астрахань, откуда мы разрозненными колоннами должны были следовать к Сталинграду прямиком через степь. Мы шли по ночам. Это было связано с тем, что шла подготовка к Сталинградской битве, и чтобы вражеские самолеты не засекли нас. Днем у какого-нибудь сарая или еще где мы спали. Как только начиналась темнота, мы выходили. Выставляли охранение, так положено в армии: передовое и арьергардное. А также боковое охранение, что было связано с тем, что в степях было неспокойно. На вторую ночь я был свидетелем, как боковое охранение сняли люди на лошадях, хорошо ориентировавшиеся в темноте, а мы плохо ориентировались. Они ворвались в колонну, порубали часть наших людей шашками и моментально ускакали. На следующую ночь снова было совершено нападение сравнительно небольшим отрядом – десяток, не больше коней. Охранение они снимали очень легко, как-то внезапно подкрадывались и на короткое время врывались в колонну, особенно между отставших, рубили их шашками и ускакивали обратно. Мы были пешие, еще не воевавшие, да и дело происходило ночью. На третью или четвертую ночь хотели организовать погоню за ними на машине. Но это было бесполезно, потому что кони скачут так, что на машине, да еще ночью, их не догнать. Они рубились шашками, а когда мы открывали огонь, они отстреливались. Командиры этих отрядов были в бурках, а другие были одеты легче. Нам политруки и командиры прямо объясняли, что это калмыки, которые настроены против советской власти. И села их как будто поддерживают.… Когда мы подошли к Сталинграду, наша рота потеряла полтора десятка человек.¹⁴⁰

Меня три раза из школы выгоняли как сына кулака: в 1924 г., потом я восстановился в 1927 г. и снова в 1929 был отчислен. В 1932 г. я поехал в Сталинград поступать в планово-экономическую школу – и был отчислен прямо перед выпуском, за один месяц... В 1940 г. я был арестован НКВД и просидел в тюрьме семнадцать месяцев. Однажды, в феврале 1941 г., меня голого бросили на мороз, было 18 градусов ниже нуля. После этого я два месяца пролежал в тюремной больнице в беспамятстве. Очнулся, рядом сидит православный священник. «Долго будешь жить, – сказал он мне, – из мертвых воскрес».¹⁴¹

Мой отец Чорик Унков в молодости учился теологии в Бурят-Монголии. Когда он вернулся в 1923 г. в станицу Кутейниковскую, то попал сразу же под подозрение. Его брат Цагада спрятал его вначале на точке (животноводческой стоянке в степи) смотреть за лошадьми, потом он оказался на Буденовском конезаводе. Так как он работал хорошо, то со временем стал начальником конезавода. Когда пришли немцы, они поставили его бургомистром на заводе, но приказали гнать табун племенных лошадей в Германию. В это время он уже снял с себя обеты и женился на моей маме, своей снохе. Так мы все оказались в Шонгау.¹⁴²

Надо отметить, что формула «ушел, потому что сотрудничал» относится не ко всем. К тому же не все, кто оказался позже в Германии, уходили с оружием в руках. Часть людей решилась на уход в самый последний момент, под влиянием старших, а то и вовсе случайно; были и такие, кто сначала «ушел», а затем уже был вынужден «сотрудничать». Молодого компанейского парня, который знал к тому же немецкий язык, Гарю Мушаева как-то на рассвете разбудил старший родственник, бывший в эскадроне самообороны, и попросил его послужить пару дней возницей – перевезти его семью к Таганрогу.¹⁴³ Так Мушан Гаря оказался оторванным от своих родителей и братьев до конца жизни.

Среди устрашающих слухов, которые распространялись зимой 1942/43 г. на оккупированной территории, особенно зловещими казались сведения о том, что в наступающей Красной Армии идут и китайские части, которые вырезают мирное население, а калмыцкое – поголовно.¹⁴⁴ Видимо, эти слухи были сфабрикованы немецкой разведкой, на которую работала и ученые-монголоведы, хорошо знавшие, что для калмыков, как и для монголов, в китайцах сосредоточено мировое зло. Поэтому среди беженцев были и просто желавшие выжить. Как вспоминал оказавший на Ставрополье в то время Ю.Клех,

Наступил новый [1943] год. Вслед за немцами [на запад] прошли румыны, за ними калмыки. Калмыки уходили семьями, с малыми детьми и женщинами. Мальчишки лет десяти с карабинами, у взрослых клинки, винтовки, автоматы. По дороге грабили (в основном снимали полушубки — морозы были уже под 30 градусов).¹⁴⁵

Сколько же людей ушло зимой 1943 г.? Самое большое количество указывается в документах так называемого штаба Тарасенко, который с июля 1943 г. занимался регистрацией беженцев, направлявшихся на запад. Его деятельность в немецком тылу была санкционирована генерал-фельдмаршалом Э.фон Клейстом. По этим данным зимой 1943 обратились в штаб столько казачьих беженцев: 135850 – донские казаки, 93957 – кубанские казаки, 23520 – терские казаки, 11865 – казаки с территории Ставрополья, 31578 – представители народов Северного Кавказа, 15780 – калмыки.¹⁴⁶ Это число, почти 16 тыс. калмыков, кажется завышенным. Во всяком случае, ни один исследователь не насчитывал больше 7 тыс. ушедших калмыков. Может быть, эта цифра оказалась завышенной случайно. Если в беженском пункте регистрации кормили, то вполне вероятно, это сопровождалось повторной регистрацией голодных людей.

Как мне рассказывали старшие коллеги, в архиве УФСБ по РК хранится список личного состава Корпуса, в котором указано 2354 человека, служивших с оружием в руках. Кроме того, при Корпусе находилась так называемая цивильная группа, насчитывавшая 800 чел. Эти люди должны были стирать, чинить и шить одежду и обувь, кормить, ухаживать за животными. За передачу этого списка в руки НКВД агент, внедренный в корпус, будто бы получил орден боевого Красного знамени.¹⁴⁷

Мои старшие коллеги считают, что эти почти три тысячи человек и есть самый полный личный состав, а все остальное – домыслы. Для них, как и для многих жителей республики, важно количество уходивших, которое не должно быть «значительным». Не мотивы коллаборационизма, а количество коллаборантов продолжает оставаться самым главным вопросом для этого поколения историков. Поэтому, как и в 60-е годы, мне советовали называть Корпус не иначе как «так называемым корпусом». На мое возражение, что они сами себя так называли, мне отвечали, что армейский корпус – это три дивизии числом в 30 тыс. и кто-нибудь обязательно поймет превратно и будет соответствующим образом использовать в литературе. «Помни, что ты калмычка, народ тебя проклянет, если ты напишешь неправду»,– предостерегал меня профессор КГУ В.Б.Убушаев. Не концентрируй внимание на злодеяниях, если можно, используй количественно наименьшие данные о Корпусе – так понимала я эти слова.