Виктор гайм сценические игры
жүктеу/скачать 293.5 Kb.
|
ВИКТОР ГАЙМСЦЕНИЧЕСКИЕ ИГРЫ Перевод И.Г.Мягковой Действующие лица Гортензия - актриса Гертруда - драматург и режиссерСовершенно пустая, без каких бы то ни было декораций сцена театра. В глубине, на заднем плане, могут находиться несколько случайных и привычных для всякого театрального хозяйства предметов, обычно загромождающих сцену, когда спектакль только начинают репетировать и впереди – долгих полтора месяца. Входит Гертруда. Изучает площадку. Хлопает в ладоши, чтобы проверить акустику. Потом ищет на задворках сцены и приносит стол и стул. Сцена едва освещена. Входит актриса – Гортензия. Она оглядывает зал с видом удовлетворенной собственницы и поначалу не замечает Гертруду. Первые пять своих коротких реплик произносит из разных точек сцены, пробуя звучание голоса и проверяя его слышимость в зале. Разражается смехом. И, когда внезапно смех прерывает, мы понимаем, что он не был естественным, а лишь служил тестом на резонанс. ГОРТЕНЗИЯ. Какое чудо! Полная пустота. Потемки. Никаких декораций. И все равно чудо!
Говорят же тебе: это чудо! Они обнимаются, потом с жаром начинают целоваться и, наконец, внимательно смотрят друг на друга. Гертруда обращается к технику, которого не видно. Он находится в глубине зала. В определенные моменты действия, которые точно обозначены ремарками, обе женщины попеременно станут апеллировать к этому технику – Батисту. То будут, в сущности, внутренние размышления, слышимые лишь зрителями. ГЕРТРУДА. Батист, можно нам немного прибавить света? СветГОРТЕНЗИЯ. Дивно, как солнечный свет в Греции. ГЕРТРУДА. Ты прекрасна… Спасибо, Батист! Отлично выглядишь. Откуда пожаловала?
Ты разве открыток моих не получала? ГЕРТРУДА. Никогда не заглядываю в почтовые открытки, они меня раздражают. ГОРТЕНЗИЯ. Вот как? (Батисту). Привет, Батист! (Гертруде). Мне очень жаль. Я послала тебе три открытки: одну с Крита, одну с Пелопоннеса и одну из Италии – на обратном пути. ГЕРТРУДА. И не видела, и не читала. ГОРТЕНЗИЯ. Да бог с ними. Неужели правда: ты считаешь, я в хорошей форме? ГЕРТРУДА. В превосходной. Стопроцентная женщина. И весьма сексуальная.
Медленное проникновение. Которое не вытравишь, не остановишь. Запечатленное в тебе навсегда. И выйдешь ты из этой истории уже совсем другим человеком.
Я могу попросить тебя об одолжении? ГОРТЕНЗИЯ. Я слушаю. ГЕРТРУДА. Ты не могла бы произносить мое имя в его изначальном звучании? ГОРТЕНЗИЯ. То есть? ГЕРТРУДА. С истинным нордическим произношением, понимаешь? У меня ведь нордическое имя. Так доставь мне удовольствие: произнеси его на нордический лад: Герретруде! ГОРТЕНЗИЯ. Вот оно как! Это что-то новое. Тебе так хочется? ГЕРТРУДА. Прошу тебя. ГОРТЕНЗИЯ. Согласна. Но… как бы не сбиться… Привычка ведь выработалась… ГЕРТРУДА. Вот и хотелось бы, чтобы ты избавлялась от своих привычек. Выставляла бы их за дверь собственной мысли. Привычки, видишь ли, губят актерскую изобретательность. ГОРТЕНЗИЯ (радостно и просветленно). Лаадно! Стало быть, в конечном счете, ты делаешь это ради меня! Чтобы я освободилась от банальных рефлексов, профессиональных штампов, да? ГЕРТРУДА. Да. ГОРТЕНЗИЯ. Понимаю. ГЕРТРУДА (обращаясь к Батисту, так что Гортензия ее не слышит). Она понимает. А теперь, чтобы показать мне, как хорошо она понимает, будет рассуждать о проблеме идентификации, хорошо ей известной… Благодаря Давиду. Мужчине ее жизни… ГОРТЕНЗИЯ. Знаешь, у меня всё очень удачно сложилось, чтобы понять проблему идентификации. Мужчина моей жизни Давид постоянно мне о ней говорил… В связи с еврейским вопросом… Он был еврей… И говорил о еврейской идентификации… И всё такое… А я слушала… Он всегда говорил, что пришел отовсюду и неоткуда. А я ему в ответ: если ты пришел отовсюду, то несешь на себе следы, оставленные сотнями культур… и в этом твое богатство, голубчик ты мой… Ты помнишь? Он ведь был невропат. И знал это про себя. Так и говорил: я – невропат. Ну и пусть, согласна на невропата. Уж очень была влюблена. ГЕРТРУДА. О, да! ГОРТЕНЗИЯ. Когда я тебя встретила, мы с Давидом только что разбежались. Помнишь? ГЕРТРУДА. Да, конечно. ГОРТЕНЗИЯ. Я была раздавлена, разбита. Живешь-живешь с подобным типом. Он тебя бросает. И ты раздавлена. Я была раздавлена.
На самом же деле всё наоборот… И, честно говоря, могут ли другие люди, будь даже они близкими друзьями, претендовать на правоту подобных суждений! Они же свечку над моей кроватью не держали! Извини… Я тебя шокирую?
И все же, должна сказать, что некоторые мужчины в сопровождении очень, очень юных женщин, курочек что называется, были на грани разрыва с ними, когда я проходила сквозь ряды полу-девственников, которые так и раздевали меня взглядами. ГЕРТРУДА (Батисту). Всё это чушь. Напрасно я позволила втянуть себя в подобного рода идиотские разговоры! Не могу себе простить! ГОРТЕНЗИЯ. Тебе, наверное, всё это кажется чушью? ГЕРТРУДА. Ты шутишь! Это наша жизнь! Вся жизнь в этом! Некоторое время они хранят молчание в попытке максимально продемонстрировать правила хорошего тона: вежливые улыбки, изучение окружающего пространства. ГОРТЕНЗИЯ. Красивый театр. Я здесь уже играла несколько лет назад. Это была «Любимая колдунья» с Филиппом Петеном. (Видит удивление Гертруды). Нет, погоди. Я не то сказала. Как же его? Филипп Патан… Или Феликс Потен. Знаешь, у меня проблема с именами и фамилиями. Просто невероятно. Тебе ведь известно: у меня отличная память, никогда не подводит. Текст от зубов отскакивает. Но имена и фамилии! Это мой кошмар… Поэтому прошу твоего снисхождения, если не всегда буду называть тебя Герретруде! Моя беда. Роль Химены я выучила за восемь дней… Медею сыграла со всеми ее длиннющими тирадами… Репетировали… сколько же?… пять недель. А как зовут режиссера – запомнить невозможно. В результате на репетициях возникали трудности… И тогда я придумала одну штуку. Иду по самому краю сцены и говорю: скажите, пожалуйста, сударь, я хотела бы вас спросить… И тут он меня прерывает. И говорит: прошу вас, Гортензия, зовите меня просто Пьер. Ты поняла? Он думал, что это я из вежливости так его называю, а у меня просто был провал в памяти. Ты поняла? У всех свои слабости. У меня – это имена и фамилии. Зато можешь спросить у меня любой номер телефона – твой или Давида – служебный, домашний, мобильный – в любой момент, и я назову тотчас. Что тут скажешь, память…
Знаешь, я всегда действую по наитию… Ищу. Самое увлекательное – это поиски. И это вовсе не вопрос понимания. Нет. Понимаешь всегда хорошо. Искать надо, чтобы проникнуть в невысказанное. Сказанное – и то уже вещь достаточно тонкая… что же тогда говорить о невысказанном. (С восхищением). Как же здорово ты пишешь! Обалдеть! ГЕРТРУДА. Ты всё поняла? ГОРТЕНЗИЯ. Разумеется. ГЕРТРУДА. Ты уловила смысл моей пьесы? Поняла, что составляет суть драмы? Все ниточки распутала? ГОРТЕНЗИЯ. Что ты имеешь в виду, Герретруде? ГЕРТРУДА. Разве вопросы мои не ясны? ГОРТЕНЗИЯ. Конечно, ясны. Знаешь, я повинуюсь инстинкту. И, возможно, могу ошибиться. Если доверюсь разуму. В принципе инстинкт меня не обманывает. Давида это ошеломляло. Он говорил, что инстинкты у меня – необузданные, и знал, о чем говорил: он был ученый. Я говорила тебе, что он был ученый? Знаешь, ведь я жила с гением. Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что он был гений. Я много глупостей с ним натворила…Даже непонятно, как это всё происходило. ГЕРТРУДА. А как же твой инстинкт? ГОРТЕНЗИЯ. Не инстинкт был причиной ошибок, а моя гордыня. А также убеждение, что жить – значит срывать цветы удовольствия. И ничего другого…Так глупо. Ведь удовольствие я постоянно получала от моей работы. И требовала еще и еще. Хоть завернись в эти удовольствия! ГЕРТРУДА. И что же… Ты перестала получать удовольствие от брака? ГОРТЕНЗИЯ. Не знаю. Непонятно. Такой человек, как Давид, заслуживает, чтобы я была с ним самой собой, внимательной и глубокой. Чтобы отказалась от желания непрерывно блистать! Он чувствовал, что я не то, чем кажусь. ГЕРТРУДА. Всё это от меня ускользнуло. ГОРТЕНЗИЯ. Естественно. Извини, но мы уважаем друг друга достаточно, чтобы говорить искренно. Ты никогда не любила мужчину. Ведь нет никакого секрета в том, что мужчины тебя не привлекали…Ну что ж, как есть, так и есть. Нелепо тебя в этом упрекать. Но… ты не знаешь, как они жаждут, чтобы ими занимались, давали им соску, укачивали в колыбели, припудривали тальком, в особенности, когда им скоро пятьдесят! ГЕТРУДА (Батисту). Меня определенно тошнит от ее историй. ГОРТЕНЗИЯ. Наверное, я тебе надоела с моими историями. ГЕРТРУДА. Нет, нет, ничуть… Всё это, как ты говоришь, повлияло на развитие твоего искусства. И если ты стала большой актрисой…можно сказать, самой большой, так только благодаря испытаниям! (Очень быстро, Батисту). Да знаю я, что это еще хуже, чем попустительство, просто сама себя компрометирую! Но ничего поделать не могу! ГОРТЕНЗИЯ. А ты понимаешь! Разбираешься в жизни. ГЕРТРУДА (Батисту, но на сей раз так, что Гортензия ее слышит). Батист, можешь нам прибавить света? жүктеу/скачать 293.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|