Виктор Кузнецов Тайна гибели Есенина
жүктеу/скачать 1.46 Mb.
|
ПРИЛОЖЕНИЯНЕИЗВЕСТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ПОЭТЕИннокентий ОКСЕНОВ«НИКТО ДРУГОЙ НАМ ТАК НЕ УЛЫБНЕТСЯ» 25(Из дневника) 20 апреля 1924 года. У Шимановского26 всегда было очень людно, светло, шумно – по-студенчески. Есенина я не видел уже шесть лет, и внешних перемен в нем немного, если не считать морщин на лбу… <… >…а читать он стал превосходно, вдохновенно, с широкими волнующими жестами, владея голосом вполне. Когда читает – рязанский паренек, замолчит – московский бродяга, непременно отмеченный роком (так мне кажется). Перед стихами он сказал несколько слов в защиту петербургского поэтического языка, оклеветанного Эрлихом27 [ «В Петербурге есть писатели Чапыгин, Зощенко, Никитин, есть поэты – Садофьев 28, Полонская 29, Тихонов 30». Позже Есенин мне говорил, что он действительно ценит Садофьева, что Садофьев за последнее время «поправел» и много борется. ], затем о времени – «время сейчас текучее, я ничего в нем не понимаю», говорил о роли художника, как мог бы сказать Блок. Когда его Лебедев (это уже за кулисами) спросил, бывает ли он у себя в деревне, Есенин ответил: «Мне тяжело с ними. Отец сядет под деревом, а я чувствую всю трагедию, которая произошла с Россией». Припоминаю свой разговор с Клюевым, когда я нынче пил у него чай под «песенным Спасом». Я спросил, что он думает о смерти Ленина. Роковая смерть. До сих пор глину месили, а теперь кладут. А какое уже здание строится? Уж не луна-парк ли? – А как же? Зеркала из чистого пивного стекла! Посмотри кругом, разве не так?
– В России чувствую себя, как в чужой стране. За границей было еще хуже. Говорил о «расчленении» России, о своих чувствах «великоросса-завоевателя», делавшего революцию33. О Клюеве: Клюев два года был коммунистом, получил мандат на реквизицию икон по церквам, набрал себе этих икон полную избу, вследствие чего и был исключен из партии34. О Чернявском35 (с большой любовью), говорил о гамлетизме внутри аристократизма Чернявского. Трехлетний мальчишка пел нам «Колю и Олю», «Марусю». Есенин по-детски хохотал и спрашивал: «А тебе жалко Марусю? Жалко?» – а сам ронял штопор, не мог открыть ни одной бутылки. Шарф на шее, повязанный галстуком, на ногах гетры, лицо изрытое, плохо выбритый и синие-синие васильковые глаза. «Жизнь моя с авантюристической подкладкой, но все это идет мимо меня».
Страшное, могильное впечатление от Союза писателей. Какие-то выходцы с того света. Никто даже не знает друг друга в лицо. Никого из нового правления, кстати, не было тогда. Что-то старчески шамкает Сологуб37. Гнило, смрадно, отвратительно. В тот вечер мы сбежали к Слонимскому. У Слонимского говорили о происшествии у Ходотова (все это было в прошлый вторник). Выяснилась незавидная роль Никитина38.
В Госиздате встретил Клюева и Есенина, а вечером они были у меня. Клюев жалуется, что его заставляют писать «веселые песни»39, а это, говорит, все равно что Иоанна Гуса заставить в Кельнском соборе плясать трепака или протопопа Аввакума на костре петь «Интернационал». Кстати, Аввакума он числит в ряду своих предков. Клюев – родом – новгородец…40 Троцкого… Сергей любит41, потому что Троцкий «националист», и когда Троцкий сказал Есенину: «Жалкий вы человек, националист», – Есенин якобы ответил ему: «И вы такой же!» В Ионове тоже ничего еврейского нет, хотя его предки из польских евреев, но – «таких, как Ионов, я люблю»42. Кстати, «Москва кабацкая» издана Госиздатом без марки. «Не хочу отражать… крестьянские массы. Не хочу надевать хомут Сурикова или Спиридона Дрожжина43. Я просто… русский поэт, я не политик… поэт, это – тема, искусство не политика, оно – остается, искусство – это», – и он делает неуловимо-восторженный жест. Жуков напомнил об «Инонии»44, и Есенин должен был согласиться, что «Инония» была поэмой с общественным значением, но – «этот период прошел». Но разве можно говорить о прочном антисемитизме Есенина, когда он вчера – и это было из глубины – возмущался зверствами Балаховича, убившего его друга-еврея, с уважением говорил о Блюмкине, получившем задание убить Конради45. Тот «позвоночник», который действительно налицо в его лирике, совершенно отсутствует в мировоззрении Есенина. Но, черт возьми, как читает он стихи! Как гремел его голос о селе, которое – Быть может, тем и будет знаменито, Что некогда в нем баба родила Российского скандального пиита! И какие переходы, какие переливы голоса – «по-байроновски, только собачонка…» встречает чужого всем поэта. Клюев степенно, по-крестьянски, пил чай (единственный из моих гостей, все пили пиво), разговаривал с кошкой по-кошачьему. Клюев весь – уютный, удобный, домашний. Принес мне фунтик земляники в подарок и стыдливо положил ее «незаметно» в кульке на стол. Просили и его читать, но при Есенине Клюев не читает (во избежание скандала) и отговорился тем, что зуб царапает язык… 29 декабря 1925 года. Вчера около часа дня в «Звезде» я услыхал от Садофьева, что приехал Есенин, и обрадовался46. Затем я поехал во Дворец Труда; заседание кончилось в 2 1 /2 часа, и у ворот я купил «Красную» вечерку47. Хорошо, что мне попался экземпляр с известием о смерти48, иначе я в этот день до вечера ничего не знал бы. Я помчался снова в Ленгиз, там в вестибюле узнал кое-что от Рашковской, нашел Брауна49, и вместе с ним и еще кем-то мы пошли в «Англетер». Номер был раскрыт. Направо от входа, на низкой кушетке, лежал Сергей, в рубашке, подтяжках, серых брюках, черных носках и лакированных «лодочках». Священнодействовал фотограф (Наппельбаум)50, спокойный мужчина с окладистой бородой. Помощник держал слева от аппарата черное покрывало для лучшего освещения. Правая рука Есенина была согнута в локте51, на уровне живота, вдоль лба виднелась багровая полоса (ожог?52 от накаленной трубы парового отопления, о которую он ударился головой?), рот полуоткрыт, волосы, развившиеся страшным нимбом вокруг головы. Хлопотала о чем-то Устинова53. Пришли Никитин, Лавренев, Семенов, Борисоглебский, Слонимский (он плакал), Рождественский54; тут же с видом своего человека сидел Эрлих. Когда нужно было отправить тело в Обуховку, не оказалось пиджака (где же он? Так и неизвестно)55, Устинова вытащила откуда-то кимоно, и, наконец, Борису Лавреневу пришлось написать расписку от правления Союза писателей на взятую для тела простыню (последнее рассказывал мне вечером Борис). Понесли мы Есенина вниз – несли Рождественский, Браун, Эрлих, Лавренев, Борисоглебский, я – по узкой черной лесенке во двор, положили Сергея Есенина в одной простыне на дровни, ломовые дровни (поехал он в том, что на нем было надето, только «лодочки», по совету милиционера, сняли – «наследникам пригодится». Хороший был милиционер, юный, старательный). Подошла какая-то дама в хорьковой шубке, настойчиво потребовала: «Покажите мне его», – и милиционер бережно раскрыл перед нею мертвое лицо. Лежал Есенин на дровнях головою вперед, ничего под тело не было подложено. Милиционер весело вспрыгнул на дровни, и извозчик так же весело тронул. Мы разошлись, и каждый унес в себе злобу против кого-то, погубившего Сергея. Вечером у Четверикова56 сошлись снова. Рождественский, я, Лавренев принесли по статье. Хорошо и смело написал Борис57. Всеволод вспоминал, как нынче в Москве он видел избиение Есенина: Петровский и Пастернак держали его, бил кто-то третий, в комнату никого не пускали, Воронский посмотрел и махнул рукой: «А, черт с ним!»58 Всеволод вспомнил также, как на пароходе, во время экскурсии в Петергоф, Есенин у пивного ящика разливал пиво и в ответ на замечание капитана крикнул: «Проходи, пока я тобой палубу не вытер!»59 У Четверикова оказалось клише американского портрета (решили его отпечатать для раздачи на похоронах). Четвериков припомнил, как в «Зорях» не хотели помещать портрет Есенина. Сегодня появилась в вечерней «Красной газете» неприлично-глупая статья Устинова и не менее глупая (по-другому) статья Пяста60. В б часов я позвонил с почты к Фроману и узнал от Иды Наппельбаум61, что в 6 часов в Союзе писателей гражданская панихида. Приехали мы около 7 часов. Скульптор Бройдо снимал посмертную маску62, лил гипс, тело лежало покрытое газетами. Из разговоров трудно понять, как провел Есенин свой последний день. Слухи такие: будто он был трезв; Эрлих ушел от него в 8 часов, но вечером был у него Берман63, видевший Сергея пьяным. Передают, что в этот день он уже пытался повеситься, но ему помешали. В номере найдена разорванная в клочки карточка его сына (от З. Райх), склеенная милицией. Будто бы Сергей с кем-то говорил о сыне, что он не от него. Всеволод рассказал, что Горбачев64 хотел беспрепятственно пропустить все наши статьи, но вмешался Лелевич65 (образина!), восставший против статей Всеволода и моей. Однако Браун Яков66 сдал все в печать явочным порядком. 4 января 1926 года. Сегодня ровно неделя, как Есенина нет. Весь ужас осознается понемногу. Вспоминаю, как он пришел ко мне с Клюевым и принес мне «Москву кабацкую» – единственный экземпляр, который он только что получил в Ленгизе. Сказал, что дарит мне, потому что я именинник, нельзя не подарить, хотя книжка одна. Пока мы тогда сидели и пили, мой отец, по обыкновению, ходил по коридору. Есенин страшно беспокоился, это его пугало. Руки дрожали (ронял папиросу), «клянусь Богом» через полслова. Было тогда выпито полдюжины пива на пятерых, а сойти с лестницы Есенин один уже не мог. Помню, как он, уходя, присел в передней на чемодан и не мог подняться. Сводили его вниз мы с Клюевым. Не помню, кто из них (кажется, Есенин) спросил меня тогда же, – не коммунист ли я? В гробу он был уже не так страшен. Ожог замазали, подвели брови и губы. Когда после снятия маски смывали с лица гипс, волосы взмокли, и, хотя их вытерли полотенцем, они легли, как после бани, пришлось расчесывать. Ионов не отходил от гроба. С.А. Толстая67 похожа на своего деда, здоровая женщина и мало привлекательная. Пришла даже Мария Михайловна Шкапская68, она сидела рядом с Толстой. С важным видом выгонял посторонних Лаганский. Были Никитин, Клюев, Садофьев, Всеволод Рождественский, Борисоглебский. Народа на выносе было немного, публика не знала; «летучки» разбрасывались почему-то, говорят, только на Загородном. Полонская положила в гроб хризантемы. Впервые я заметил, что у Тихонова голова вся седая. Когда скульптор кончил свое дело, гроб вынесли на катафалк – в ту комнату, где происходят все собрания в Союзе писателей. Снимались у гроба – Ионов, Клюев, Садофьев… Маленькая задержка, – пока пошли вниз за инструментом. Понесли: я шел слева, на узкой лестнице гроб прижимал несших к стене; несли Рождественский, Браун, Козаков69, Борисоглебский и др. Внизу нас встретил последний марш, было торжественно. Я хотел плакать и не мог. За гробом шло около сотни людей. Баршев70 заказал специальный вагон для тела и распорядился, чтобы процессию пустили в ворота, с Лиговки, прямо к платформе. Очень быстро двигалась процессия. ПАМЯТИ ЕСЕНИНА 71 Пускай во сне, пускай – не наяву, Когда смолкают все дела и речи, Я памятью послушной призову, С тобою дорогие встречи. Приди опять! Я буду ждать звонка, Я у окна бессменно отдежурю, Твоим коням не надо ямщика, Они несут тебя сквозь снег и бурю. Ты весел, милый! Руки не дрожат, Клянешься Богом – старая привычка. И вот уже друзья к тебе спешат, Спешат друзья к тебе на перекличку. Глаза на миг чуть заслонив рукой. Ты улыбаешься слегка лукаво – Над дружбой, или над судьбой. Иль над своею звонкой славой? Ты говоришь: Ведь я ничей поэт. – Искусство? Да, искусство остается, А ты уходишь, разве нет? Никто другой нам так не улыбнется! Не уходи! Еще такая рань, Куда спешишь? Ведь ты побудешь с нами? Сергей, Сергей! Куда ни глянь, Весь мир цветет веселыми огнями. Но заволакивает все туман. Конечно, я уснул и бредил, Доносится из дальних стран Неумолимый голос меди.
жүктеу/скачать 1.46 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|