1. Интервью, взятое у себя самого

Первое бытие, с его точки зрения, было первичным, изначально данным, второе — вторичным, возможным, но лишенным прямой необходимости. В единичных вещах действительного мира, представляющих собой единство материи и формы, возможность смешана с необходимостью. «Все вещи, кроме первичной, подобны в одном смысле, а именно в том, что они, с одной стороны, необходимы, а с другой — возможны»¹. Они возможны, поскольку их существование так или иначе определяется другими материальными вещами. Их взаимодействие и образует систему универсальной причинности, вскрываемую человеческим умом. Вместе с тем они могут стать и необходимыми, если их существование определит первичная необходимость божественного бытия.

Словом, и здесь, как мы видим, понятие Бога, некий иррациональный знак или символ высшей силы, определяет понятие действительности.

Любопытно взглянуть и на то, как развивалась наука в эпоху третьей символической культуры, в частности математика.

Здесь мы наблюдаем аналогичный процесс символизации величин.

Математик и астроном Мухаммед Ибн-Муса аль-Хорезми (из Хорезма), живший в IX веке, написал арифметический трактат, который впервые познакомил мир с позиционной системой счисления («арабские числа»). Другой его большой трактат по алгебре («Книга о восстановлении») позднее считался в Западной Европе основным руководством для изучения этого нового раздела математики. Само название «алгебра» является искажением слова «аль-Джебр», входящего в заглавие сочинения Хорезми. По существу, он впервые обосновал алгебру как самостоятельную отрасль математики. Интересно также, что самое имя математика Аль-Хорезми (по латыни, Алгоритми) вошло в математику сначала как обозначение арифметики с помощью арабских чисел, а затем и как обозначение всякой системы счисления по строго определенным правилам (алгоритм).

Для нас интересно прежде всего, что означает в глобальном масштабе рождение такого нового раздела науки, как алгебра? Какой громадный революционный скачок мысли таит оно в себе?

Математика доселе была вещественной, «телесной». В эпоху второй реалистической культуры, скажем, в античности, все имело телесную форму. С приходом же ­символической культуры число абстрагируется, лишается вещественности, появляется объективная необходимость в неизобразимом — в знаках, символах, мнимых числах.

Едва мы начинаем утверждать, что какой-то закон верен не только для конкретных данных чисел, а для любых произвольных чисел, то само число сразу перестает быть величиной и становится понятием.

Именно эта операция превращения числа в понятие, в символ происходит в науке с появлением алгебры и тригонометрии.

Довольно сложные задачи умели решать еще в Древнем Вавилоне: в математических текстах, выполненных клинописью на глиняных пластинках, есть квадратные и биквадратные уравнения, системы уравнений с двумя неизвестными и даже простейшие кубические уравнения. Но при этом вавилоняне не использовали буквы, а приводили решения «типовых» задач, из которых решения аналогичных задач получались заменой числовых данных.­

Среди математиков Греции и Рима в их золотые времена было также принято выражать все алгебраические утверждения не в буквенной, а в зримой, чувственно воспринимаемой геометрической форме. Вместо сложения числа говорили, например, о сложении отрезков. Произведение двух чисел истолковывали как площадь прямоугольника, произведение трех чисел как объем прямоугольного параллелепипеда, то есть совершенно «телесно».

Алгебраические формулы принимали вид соотношений между площадями и объемами. Например, говорили, что площадь квадрата, построенного на сумме двух отрезков, равна сумме площадей квадратов, построенных на этих отрезках, увеличенной на удвоенную площадь прямоугольника, построенного на этих отрезках¹.

Естественно, геометрический подход к алгебраическим проблемам сковывал дальнейшее развитие науки, и появление алгебры было неизбежным, объективно необходимым, как и ее дальнейшее развитие. Расширялся запас чисел, с которыми можно было производить действия. Завоевывали права гражданства отрицательные числа, потом комплексные, позднее стали свободно применяться иррациональные числа.

Развитие буквенной символики позволяло установить общие утверждения, касающиеся алгебраических уравнений, то есть идти опять же от понятия, от символа к действительности в самом широком спектре.

Приведу аналогию. Что такое понятие монотеисти­ческого Бога, которое мы встречаем в области отвле­ченного религиозного мышления? Не равнозначно ли оно по своему значению и не аналогична ли его роль понятию от­рицательного, комплексного и иррационального числа в области мышления математического? То есть не имеем ли мы здесь налицо как бы своеобразного «двойника»?

Такое уподобление понятия Бога в религии отрицательному или иррациональному числу в математике никем ранее не предпринималось, но подобный взгляд — и не только в порядке шутки — реален и возможен.

Кстати, то же, что происходило в третью символическую эпоху с числом, происходило и с понятием Бога.

Как абстрагировалось число, так абстрагировался в человеческих представлениях и Бог.

Боги второй реалистической культуры, скажем, ­греческие или раннеримские, обитали вместе с людьми и во многом были похожи «телесно» на людей. Но вся атрибутика многобожия меняется в третью символи­ческую эпоху на атрибутику единобожия, хотя поня­тие троичности Бога у христиан еще несет в себе «психоло­гические» реликты прежнего «реалистического» язы­чества. Мусульманство в этом отношении проводит линию монотеизации (абстрагизации, другими словами) еще дальше: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его».

Бог, как и число в математике, обретает свойство быть всеобъемлющим, бесконечным. И невидимым, неосязаемым, только мыслимым.

Но вернусь к математике, так же, как видим, знаменовавшей собой появление на свет символической культуры.

С рождением алгебры и тригонометрии мировой человек стал использовать наряду с прежним словесным языком новый язык — язык математических символов. Новая математическая символика позволила ему сжимать запись информации, делать ее если не обозримой, то компактной и удобной для последующей обработки. Точно сказал об этом французский физик Луи де Бройль: «...где возникает необходимость применить символический математический подход к проблемам, наука вынуждена пользоваться особым языком, символическим языком, своего рода стенографией абстрактной мысли, формулы которой, если они правильно записаны, не оставляют места ни для какой неопределенности»¹.

Рывок человеческой мысли в область отвлеченного символического математического мышления свидетельствует, и это прежде всего важно сейчас для нас, что общий процесс абстрагизации человеческих представлений о мире, характерный для исследуемой эпохи, был процессом глубоко объективным, необходимым для дальнейшего развития человечества и, естественно, прогрессивным². Мировой маятник качнулся в сторону символизации величин, вещей, знаний, представлений, и это дви­жение в ту эпоху исторически оправданно и закономерно.

Одна из самых существенных и важных особенностей стиля эпохи заключалась в том, что этот стиль обладал чрезвычайно большой интегрирующей способностью. Элементы различных искусств прошлых эпох и нынешние по времени естественно вливались в этот стиль, входили в него органической частью. Этому способствовал и общий ансамблевый синкретичный характер стиля, его умение вбирать в себя прямо противоположные элементы по признаку сочетания контрастных явлений.
Описаниям каждой из чередующихся культур можно посвятить тома детальнейших подробных исследований, да это, конечно, и произойдет в будущем, но моя задача — дать схему общего рисунка движения человека, обозреть целое, попытаться единым взглядом охватить всю историю, как бывшую, реализовавшуюся, так и возможную, «проективную».

Поэтому без остановки — в путь.

Собирание всего, что накоплено мировой историей в новое целое, собранность самого духа как некоего духовного объединяющего начала, становящегося практикой жизни, синкретизм жанров и синкретизм знаний и веры с упором на последнее, утверждение вместо принципа отражения реальности принципа преображения, замена действительности, ее вещей, предметов и свойств знаком, символом, синтез вместо анализа, интеграция вместо дифференциации, функции взамен величин — таковы генеральные принципы третьей символической культуры, таков мир, окружающий человека в третью символическую эпоху.

Реалистическая струя тоже не исчезает совершенно, не прерывается окончательно, но жизнь реалистической составляющей человеческого духа в эпоху общего господства символической культуры — жизнь пунктирная, второстепенная по своему значению, подчиненная.

Лишь к концу символической эпохи (в одних регионах земли в XI—XIII столетиях, в других — в ХIV—ХVI веках) значение реалистической составляющей возрастает. Она снова начинает приобретать зримые, ясные черты.

Движение к человеку, к его более реалистическому изображению, отражающему его интересы, происходящее в это время во всех жанрах искусства, в религиозном и философском сознании, знаменует намечающийся глобальный поворот в мировой жизни.

Вот как пишет об этом тот же Д.Лихачев: «Искусство постепенно психологизируется. Само христианство, в известной мере рассудочное и схоластическое в предшествующие века, стремившееся к созданию энциклопедического знания и грандиозных теологических построений, получает новую опору в эмоциональных переживаниях личности. Вместо сухих и монументальных философско-богословских построений, вместо энциклопедических сочинений XIII века (Винцента де Бове, Фомы Кантипратана, Варфоломея Английского и др.) и столь же энциклопедических скульптурных систем и витражей соборов Шартра, Лиона, Парижской богоматери, Амьена, Руана религия в XIV столетии стремится найти опору в узко личных и мистических переживаниях индивида. Индивидуализм и субъективизм рождаются в недрах самой религии... В живопись и скульптуру широко проникают темы личных страданий, интерес к человеческой психологии, развивается семейная тема. Изображения Христа, богоматери и святых приобретают все более человеческие черты. Искусство спускается из области чистых идей в область чувств. Интерес к человеческой личности, к ее психологии, первые проблески эмпирического наблюдения природы были особенно благоприятны для сопутствующего им интереса и ко всему национальному... Обращение к античности, воспринимавшейся и в Византии, и в Италии как свое национальное прошлое, становится также характерно для XIV века»¹.

Исторический маятник, словом, снова стал повора­чиваться. Постепенно исчерпывались последние на тот период возможности символического метода освоения ­действительности, возникала объективная нужда к ­возвращению на мировую сцену реалистического метода.

Я не стану в этой главе детально анализировать иногда предельно четко, иногда с меньшей ясностью выделяющиеся в рамках третьей символической культуры «подстили» (скажем, в западноевропейском ареале романский и готический), не буду подробно останавливаться сейчас и на переходном периоде от эпохи третьей символической культуры к эпохе третьей реалистической; переход этот был длителен, зигзагообразен, неравномерен в отдельных странах, но неизбежен и исторически оправдан необходимостью поиска стимулов для дальнейшего развития; нам важно не потерять общую нить, нашего внимания ждет уже новая великая культура, открывшаяся знаменитой золотой полосой Ренессанса.

Но прежде чем пойти за новым движением маятника, рассмотрим еще раз хронологию бытия символической культуры третьего типа в существовавших в то историческое время центрах мировой цивилизации.

Над этим вопросом (хронологией «средних веков») размышлял Н.Конрад. «Для китайских гуманистов времен Танской империи «средние века»,— отмечал он,—начались после распада древней Ханьской империи, т.е. в III веке н.э.; для великих мыслителей и ученых Средней Азии и Ирана — после падения Парфянского царства, т.е. в том же III веке; для народов Европы — после крушения Западной Римской империи, т.е. в V столетии. Концом «средних веков» для танских гуманистов была эпоха обращения к «древности», т.е. «эпоха Танского возрождения», вполне отчетливо обозначившаяся в VIII веке. Концом «средних веков» для гуманистов Средней Азии и Ирана была «эпоха газневидского возрождения», начавшаяся в IX веке, но достигшая своего расцвета в Х—XI веках. Концом «средних веков» для европейского мира была эпоха «европейского возрождения», начавшаяся в ХIV столетии, в Италии»¹.

И на Востоке, и на Западе, я следую здесь мысли Н.Конрада, эпоха третьей символической культуры имела одно и то же историческое содержание: это было время утверждения и развития феодализма.

В заключение надо, наверно, сказать, что к началу символической эпохи третьего типа человеческий мир на всемирно-исторической арене был представлен пятью государствами, если считать лишь «великие державы» того времени. Это были Ханьская империя в Восточной Азии, империя Гуптов в Индии, Кушанское царство в Средней Азии; Парфянское царство в Месопотамии и Иране, Римская империя в Передней Азии, Северной Африке и Западной Европе². Один из крупных исторических фактов —появление в этот период на мировой сцене новых, «мо­лодых» народов: в Восточной Азии — гуннов, тибетцев, японцев, корейцев, монголов, в Средней и Передней Азии — тюрков, в Передней Азии — арабов, в Восточной и Юго-Восточной Европе — славян. Наряду с пятью старыми очагами цивилизации: Китаем, Индией, Кушанским царством, Парфией и греко-римским миром на Земле в рамках третьей символической эпохи возникли и новые очаги...

Третья великая эпоха реализма

Передо мной толстые тома Джорджа Вазари (1511—1574), флорентийского живописца, архитектора, искусствоведа, вошедшего в историю своим известным трудом «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих».

Вазари — человек новой эпохи, следующей, третьей по счету, реалистической культуры, и его мысли, убеждения, взгляды — это своего рода живые свидетельства этой культуры о самой себе.

С небес человеческое мышление в новом периоде существования спускается на землю; от общего, единого, символического переходит к поиску конкретного, индивидуального.

В рамках третьего символического стиля главным объектом изучения, внимания, тонкого размышления был Бог. В рамках надвигающегося нового реалистического стиля таким объектом становится человек и окружающая его действительность.

Человек, его наблюдения, его опыт становятся мерой вещей, мерой миропорядка.

Посмотрим с этой точки зрения на некоторые размышления Вазари: «Я буду говорить лишь в общем о том, как распознавать хорошие постройки и какова ­должна быть их форма, чтобы они были одновременно и полезными, и красивыми..,— писал он, размышляя об ­архитектуре.— Для этого надо думать о том, расчлене­на ли постройка с изяществом и надлежащей мерой при помощи расстановки согласно их количеству и качеству колонн, окон, дверей, а также соответствия внешних и внутренних стен в зависимости от их вышины и тол­щины... Будучи членами здания, помещения должны быть, как в человеческом теле, равномерно распреде­лены и упорядочены в соответствии с качеством и ­разнообразием построек... Надлежит, чтобы здание ­представляло человеческое тело как в целом, так и в ­частях, и так как оно подвержено действию ветров, вод и других природных явлений, следует прорыть сточные каналы, сходящиеся в одном центре и уносящие всю грязь и вонь, от которых оно может заболеть. В отношении же своего вида фасад прежде всего должен отличаться ве­личием и нарядностью и быть расчлененным наподобие человеческого лица. Нижняя средняя дверь должна занимать место рта на лице человека, через который в тело поступает всякого рода пища; окна — место глаз... При входе вовнутрь первое помещение должно быть великолепным и вполне соответствовать устройству горла... Двор, изображающий туловище, должен быть прямоугольным и равносторонним, как и все прочие части туловища. Лестницы, которые можно назвать руками и ногами этого тела, как руки, находящиеся по бокам человека, должны находиться по сторонам здания...»¹.

В этом непритязательном отрывке, я думаю, выражается мировоззрение всей эпохи Вазари.

Не абсолют в небесах, неощущаемый, незримый, неслышимый, сугубо символический, а абсолют, воплотившийся в человеке, становится игральной картой, константой духа новых поколений людей.

Начинается критика ценностей прежнего символического ряда, еще вчера господствовавшего на земле, действенная критика его этических, эстетических, философских, научных, религиозных постулатов с позиций нового реалистического стиля, с каждым десятилетием все более торжествующего свою победу.

Что-то произошло с человеком на рубежах новой эпохи. И это надо осмыслить.

Поняв и прочувствовав ситуации прошлого, мы можем в какой-то мере предвидеть и прогнозировать ситуации будущего.

Человек видел Бога и не видел себя, отдельного; был включен в Бога и космос. И такое положение сотни лет питало его мышление, определяло суть его бытия. Но постепенно возникло ощущение тупика. Человечество уже не могло, видимо, развиваться дальше, основывая свою жизнь только на идее богочеловека (Христа, Мухаммеда, Будды) и не обнаруживая самого себя в качестве самодостаточной единицы в мире. И вот пришел час, и человек по-иному взглянул вдруг на этот мир и себя самого. Быть может, Бог не отдельное существо? Возможно, не только я нахожусь в нем, но и он во мне? Может быть, я богоподобен и от природы, а не только могу становиться таким в процессе молитвы?

Первые ростки, первые вопросы нового мышления... Потом человек забудет и Бога, станет атеистом, сам станет на земле Богом, но сущность начавшегося длительного процесса материализации бытия и мышления, «атеизации» его — в исторической смене образа жизни мирового человека, в коренном повороте его к реальности.

Человек в рамках третьей реалистической культуры снова (уже в третий раз в истории) выделился из космоса и, подобно Богу из живых еще религиозных мифов, стал сам творить мир. Как? Называть, описывать его. Овладевать новыми пространствами, прокладывать новые пути и по земле, и по морю и тем самым творить действительность, количественно прибавлять ее.

Подобно Колумбу, он плыл на кораблях и открывал новые земли. Подобно Галилею или Ньютону, он проводил опыты, оснащал себя аппаратурой наблюдения и измерения и погружался в бесконечность, присоединяя к пространствам земли новые пространства Вселенной. Подобно Микеланджело, он описывал или высекал из камня красоту реального человеческого тела и тем самым соперничал с Богом, создавшим по легендам Адама.

Реальность в процессе человеческого творчества удваивалась и утраивалась, даже удесятерялась. И всю эту физически умножавшуюся реальность мировой человек как бы отбирал у Бога, в которого поначалу еще верил, делал ее своей, превращал в свою частную собственность, в капитал.

Все это мировой человек совершал в ранние периоды третьей реалистической эпохи из любви к Богу, но объ­ектив­но это был уже бунт против Бога, обернувшийся к кон­цу эпохи массовым отпадением человечества от религии.­

Копируя реальность, воссоздавая ее в своем творчестве, человек взял на себя роль бога-творца. И взял он ее из рук бога-символа в свои.

В этом, пожалуй, и заключается практический смысл третьей реалистической эпохи. Закономерно, что она оканчивается в XX веке торжеством материализма и атеизма.

Любопытно читать брань Джордже Вазари, отпущенную им сверх меры в адрес отступающей в глубины истории символической культуры: «Люди тех поколений, грубые и низменные,— ворчливо пишет флорентийский искусствовед,— в особенности по отношению к живописи и скульптуре, под влиянием природы и смягченные климатом предавались творчеству, но не по указанным правилам, ибо они их не имели, а лишь в меру своих способностей. Скажу, что из рук мастеров того времени вышли те чучела и уродства, какие мы и теперь еще видим в старых вещах. То же самое произошло и с архитектурой... Были архитекторы, кои, принадлежа к варварским народам, нашли способ строить в той манере, которая ныне именуется нами немецкой¹. Они создавали некоторые вещи, более смешные для нас, новых людей, чем похвальные для них самих... и в этой манере мы видим по всей Италии ими построенные церкви, как, например, построенные Теодорихом, королем Италии, дворец в Равенне, другой — в Павии и третий — в Модене в варварской манере, скорее богатые и огромные, чем отличающиеся правильным пониманием и хорошей архитектурой. Все эти постройки и огромны, и величественны, но архитектура их весьма неуклюжа. К ним относятся многочисленные аббатства во Франции, выстроенные св. Бенедиктом, церковь и монастырь в Монте Кассино, храм св. Иоанна Крестителя в Монце... Все они потребовали огромнейших расходов, но построены были в манере самой грубой и неправильной»¹.

Ныне мы видим, что у каждой культуры в истории человечества есть свои правила творчества, и, согласно им, каждая из них создает великие ценности непреходящего значения. Собственно, эту точку зрения я и хочу последовательно провести в данном эссе о великих стилях; поэтому к брани патриотов отдельных направлений в адрес своих «врагов-предшественников» надо относиться, пожалуй, с улыбкой.

Бранились в свое время символисты, особенно христианского толка, адресуя свои упреки в адрес второй реалистической культуры, представленной греко-римским язычеством. В своем пламенном стремлении истребить и искоренить дотла малейший повод, из которого могло бы снова возникнуть какое-то подобное «заблуждение», они не только подвергали прежние ценности критике словом, но и доходили до критики действием, превращая в прах статуи, скульптурные и живописные работы, мозаики, иные украшения «ложных» языческих богов. Для постройки христианских церквей разрушались наиболее почитаемые храмы со старыми идолами. Все это нередко происходило в рамках третьей символической культуры.

Теперь, как мы видим, пришла очередь также несправедливо браниться представителям третьей реалистической культуры в адрес своих предшественников-символистов.

Что ж, каждая смена одной эпохи другой — это всегда крупный конфликт, где нередко дело доходит чуть ли не до рукопашных схваток. Представители отдельных великих стилей — уходящего и наступающего, защищают ценности, теряемые и обретаемые, подчас с чрезвычайным рвением. Им трудно посмотреть на свой конфликт сверху, как бы извне и со стороны.

Но начну непосредственно описание третьего великого реалистического стиля.

Он получает распространение на пространствах Западной Европы. Он возникает и у народов Восточной Европы.­

Новые веяния сказываются, в частности, в русской живописи уже в начале и середине XIV века (фрески Снето­горского монастыря 1313 года и фрески Михайло-Сковородского монастыря середины XIV века); специалисты отмечают возрастающий интерес мастеров к индивидуальному.­

Вот что пишет о творце волотовских росписей Н.Профиридов в книге «Древний Новгород» (цитирую по Д.Лихачеву): «Мастеру же хочется уже индивидуально охарактеризовать каждое изображаемое лицо. Имеют свои, непохожие друг на друга, облики пророки. Неожиданны в их острой характеристике цари Давид и Соломон, в особенности последний. Большое человеческое разнообразие придано святителям в алтаре. Изображения двух новгородских владык-ктиторов, Моисея и Алексея, отмечены чертами портретности. Мастер сумел индивидуализировать, предварительно очеловечив, даже ангелов»¹.

Отмечаемая подвижка к реализму, к портретности, к острым психологическим характеристикам в изображениях, к индивидуализации — вещь не случайная. Все это характеризует общее движение человеческого духа в данную эпоху — на пространствах Западной, Восточной Европы, в иных градах и весях — ближе к действительности, к природе, к человеку.

Процесс перехода был, разумеется, длительным и непростым. На некоторые его особенности указывает М.Ал­па­тов в статье «Фрески храма Успения на Волотовом поле» (в книге «Памятники искусства, разрушенные не­мец­кими захватчиками в СССР»): «Прежде чем средневековый человек решился объявить человеческую природу достойной прославления, а реальный мир главным предметом искусства, он долгое время искал на грешной земле хотя бы отблеск высшего блага,— пишет историк культуры.— В XIII—XIV века в искусстве Запада многократно разрабатывалась тема земного странствия Христа. В XIII столетии среди скульптур Реймского собора нашло себе место изображение Христа в войлочной шляпе с посохом в руках. В 1358 году Гильом де Гельвиль пишет поэму о странствии Христа: в иллюстрациях к ней представлено, как Бог-отец передает суму и посох голому юноше — Христу».