1. Интервью, взятое у себя самого

Да, мне все-таки удалось опубликовать при жизни свои основные философско-религиозные труды. В 1993 году вышла книга проповедей «Истина одного человека, или Путь к Сверхбогу», а в следующем, 1994 году,— роман-эссе «Третий человек, или Небожитель». Однако работа на этом не остановилась. Вся осень и зима 1999/2000 гг. ушла у меня на восстановление и реставрацию своего раннего философского произведения — «Мыслей о Едином». История рукописи была драматична: философские записки подвергались сожжению, тонули в воде.

Все эти три работы вместе — попытка построения универсального духовного Храма и некоей новой панфилософии. Недавно из всех текстов я сделал текст единый, канонический. Пора, видимо, издать все эти работы вместе, под одной обложкой.

Пришло время рождения на нашей планете новых религиозных ценностей. До сих пор они рождались у древних персов, индусов, евреев, арабов. Нет никаких оснований утверждать, что новые духовные ценности не могут произрасти на татарской земле.

Хотел бы только обратить внимание своих читателей, моих верных последователей и моих открытых и скрытых противников, чтобы они не искали в явившихся их душе текстах подражания, даже чисто стилистического, формулам зороастризма либо индуизма или знаменитым текстам Библии либо Корана. Время рождения всех основных известных церквей — тысячелетия до новой эры и первое тысячелетие эры нынешней. Теперь на дворе — третье тысячелетие. Совершенно другое время, другой человек как обитатель Земли — и другой язык, абсолютно другая стилистика мышления.

Работа над всеми текстами, всегда в невозможном одиночестве, часто в глубокой тайне от всех, продолжалась около сорока лет, начавшись в 60-х годах ХХ века и завершившись в первых числах века ХХI.

Мне кажется теперь, что я все-таки создал, пусть вчерне, пусть пунктирно, новое учение о человеке как мегачеловеке и Боге как Иерархическом Единстве божественных реальностей, или Сверхбоге. Когда во врата воздвигаемого мной Собора войдут люди, первые неофиты новой веры, мне, откровенно говоря, неведомо. Наверное, это случится как бы нечаянно и внезапно. Я — духовных дел мастер, и моя миссия — начать и завершить свою многотрудную, многолетнюю работу. Я ее совершил и выложился целиком, полностью. Первые стены и своды Нового Собора воздвигнуты. Теперь, к сожалению, а, может быть, и к счастью, уже не от меня,— а от Бога или случая — зависит судьба моего труда.

Многое не сделано мной. Вся многослойная атрибутика новой веры, нюансы «храмовых литургий», возможно, в синтетическом единстве слова, музыки и изображения, все другое — дело рук моих последователей. Многие из них в тот момент, когда я пишу эти строки, даже еще не родились на белый свет. Но они придут в жизнь и продолжат мое дело...

«Нет человека, который был бы, как остров, сам по себе» — так сказал английский поэт XVI в. Дж.Донн. Да, только что родившийся человек приходит всегда в готовый мир. Волны омывают остров нашей жизни всегда. С рождения. Волны исторических событий, волны чужих воль и характеров, общих и конкретных ситуаций. Они обкатывают человека, как голыш, шлифуют его.

Человек находится одновременно во множестве кругов.­ Он сын или отец. Он сотрудник института или член ка­кой­-то бригады. Он гражданин своей страны и гражданин мира.­

Каждая из этих общностей, большая и малая, влияет на его поведение, своим одобрением или осуждением направляет человека в свое русло.

Все эти влияния, словно напряжение магнитного поля, устанавливающие меня, человека, по отношению к миру в каких-то направлениях. Если я сложился, если состоял­ся как личность, то какими бы ни были волны, набегающие на остров моей жизни, мои отношения с миром будут вполне определенными. Независимо — ни от погоды в ­ми­ре, ни от микроклимата, царящего в общностях, где я жи­ву. Ведь помимо волн, набегающих на остров, есть и сам остров, есть и некая константа, именуемая душой человека, его внутренним «я». И это внутреннее «я» не та­кая уж незаметная величина — напротив, она способна создать в жизни равновесие сил и, больше того, стать величиной, в какой-то мере определяющей положение дел в мире.

Но если во мне нет этой постоянной константы, если моя душа мягка и текуча, как воск, из которого можно лепить какой угодно образ; если мое внутреннее «я» ­находится на распутье, как бы в некотором оцепенелом раздумье, и ждет толчка извне; если я лишь оттиск с матрицы социального или любого асоциального организма и для меня нет ничего дорогого в мире, а дороги только моя телесность, мое чисто физическое существование, то я —подданный всех религий и всех верований, всех политических и аполитичных систем.

Я готов откликнуться и откликаюсь на все. Я служу всему. Я могу «примкнуть» к добру, но равно могу «примкнуть» и к злу. Для меня нет особой разницы между этими понятиями.

Хорошо работают рядом, и я, примыкающий, буду работать. И даже стараться. Пьют рядом водку, и я буду хлестать ее. Нужно кровь свою отдать, подвиг нужен? Отдам! Нужно чужую кровь пустить, чужую пролить? Пролью! Хвалят кого-то сверх меры необычайно, и я возношу. Клянут, и я кляну. Крестят, наконец, лоб рядом, встают на колени, и я первый на колени брошусь!

Ибо я — примыкающий гражданин! Я вне сословий, вне классов. Я принадлежу всему, и все принадлежит мне.

Личность уничтожается, растворяется. «А мне и не нужно никакой вашей «личности»,— словно говорит такой человек,— мне нужно только, чтобы я жил. А с «личностью» или без — разницы нет. Да, я та самая ­знаменитая «чистая доска»,— продолжает он,— на которой без особых усилий выдавливаются любые слова, мнения, взгляды. «Чистая доска», на которой могут быть выведены знаки любого достоинства — и добра, и зла, и веры, и безверия. На которой одни знаки могут легко заменяться другими. В зависимости от конкретной ситуа­ции».

Признаюсь, мне стало немного не по себе, когда однажды в следственном изоляторе — я работал тогда журналистом,— знакомый следователь оставил меня наедине с убийцей, и разговор у нас пошел еще более откровенный:

— Все-таки почему вы, именно вы, ударили ножом этого человека? Он был вам совсем не знаком. Им мог быть я, кто угодно. Почему?

— Ну, я же говорю, сзади подзюзюкнул кто-то: «Врежь ему!»

— Хорошо. Лет через десять — не знаю, какое наказание вы получите,— вы снова выйдете на волю. И опять могут возникнуть обстоятельства...

— Нет, я не буду!

— Ну, а если кто-то попросит? — наступал я.— Заставит?

Убийца молчал.

— Прикажет! Так сложатся обстоятельства,— продолжал я.— Предположим, незнакомым случайным человеком окажусь я. Да что я! У вас есть брат?

— Есть.

— Вот! Это будет ваш брат. А сзади кто-то будет кричать вам в ухо: «Врежь ему, врежь!»

— Вы даже не будете видеть того, кто кричит, но вы будете слышать только одно: «Врежь!»

— Я не знаю! Я как все... Я ни в чем не виноват! — вдруг закричал он.— Я всегда как все!

На меня смотрел симпатичный голубоглазый молодой человек...

Да, передо мной был человек, постоянно идущий на какие-то сделки и соглашения с обстоятельствами жизни, окружающими его. Человек, у которого отсутствовала «внутренняя идея», который готов был быть всегда «любым» и «всяким».

Вот воображаемый диалог такого человека с совестью.

— Ты должен жить согласно идеалам! — говорит она ему.

— Я живу, согласуясь с обстоятельствами,— отвечает он.

— Но ты не должен приспосабливаться к этим обстоятельствам! Ты можешь жить согласно идее, которая никем и ничем не обусловлена, потому что свободна,— требует она.

— А как я выйду из рамок обстоятельств? Я не могу поступать как-то иначе, чем того требуют внешние обстоятельства,— отвечает он.

— Ты не хочешь?

— Я не могу.

Таким — не знающим, да и не ищущим выхода из мира частного в мир общего, одномерным, примыкающим равно и к добру, и ко злу, готовым «без разбора все слушать, все смотреть, всячески одеваться, всем наесться, все купить и все продать», как сказал один из русских писателей XIX в.,— человек бывает.

Но человек бывает и другим. Живущим в мире общего, когда личные цели, личный эгоизм (я употребляю это слово, ибо оно вполне применимо при описании различных типологий человека) уже помножены на интерес социальный, классовый, а в идеале — и общечеловеческий.

Если человек, примыкающий ко всему,— подданный микроситуаций, микромиров; если он, переходя из одной ситуации в другую, меняет и свое лицо, и свои убеж­дения; если он в каждом моменте действительности всегда иной, чем в предыдущем, как бы рождаясь заново, чтобы тут же умереть и вновь родиться в другом обличье, то человек второго типа опирается уже не на микромиры, не на маленькую эгоистическую выгоду. Вся его практическая деятельность, вся его духовная жизнь определяются идеей более крупного и масштабного по­рядка.

Мы вообразили диалог человека первого типа с совестью. Можно представить и разговор человека другого типа с жизнью.

— Ты должен жить согласно тем обстоятельствам, которые я предлагаю,— говорит она ему.

— Я живу, согласуясь с той внутренней идеей, которая рождена обстоятельствами, но вовсе не подчинена им,— отвечает он.

— Но ты не должен подпадать под власть пустых химер и иллюзий! Ты можешь жить только согласно обстоятельствам, которые обусловливают и предрешают все действия человека!

— Но я ищу смысл бытия. И я не могу поступать иначе, чем того требует идея, ведущая к этому смыслу.

— Ты не хочешь?

— Я не могу.

Доминанта характера, как видим, здесь совершенно другая.

Человек — арена борьбы. Он не состояние, а процесс.

Куда направлен этот мировой процесс? Вот что хочу я понять.

Человек часто размышляет, кем ему быть. Об этом мы нередко пишем, говорим. Этот вопрос ежегодно мучительно встает перед миллионами молодых людей. Выбор пути... Но о другом выборе пути, основном, главном,— не профессиональном, а нравственном — мы размышляем значительно реже.

Каким мне быть? Как жить?

Жить согласно внутренней идее или внешним обстоятельствам? Если согласно идее, то какой идее? Идеи могут быть разными.

А если согласно обстоятельствам, то каким обстоятельствам? Всяким, любым?

Здесь множество вопросов, и в каждом из них много тонкостей и ловушек. Жизнь же не прощает человеку неправильного ответа. Но, с другой стороны, где правильный ответ?

Каждый поступок (дело, деяние человека), направленный либо во зло, либо к добру,— всегда слагаемое комплекса причин и условий. Но центральной проблемой является все же проблема личности самого человека. Кто ты, человек? В чем твое призвание? Твоя роль в жизни? Способен ли ты подняться над ходом событий, оказаться сильнее сложившихся обстоятельств, или от тебя ничто не зависит, и ты — лишь глина, воск, слепок чьей-то чужой формы?

Каждый собственной жизнью отвечает на этот последний вопрос. Отвечает на него — и цена ответа, как выяснилось в ХХ веке, тоже величиной в жизнь — и все человечество. Это естественно, ибо жизнь — это бой, испытание нашего духа на прочность. Она — постоянное становление, и каждый шаг этого становления, каждый миг этого становления — сражение, определение себя.

Кто я, человек? Кто ты, современник?

Каждое человеческое поражение, кого бы оно ни коснулось конкретно, умаляет меня. Делает меня мельче, ничтожнее, бессильнее.

Так и любая победа человеческого разума и духа возвы­шает меня, дает мне крылья, делает меня непобедимым.

Линия, которая разделяет действующие в мире гигантские силы — мира, жизни и гуманизма, с одной стороны, и антигуманизма — с другой, проходит не только по границам тех или иных государств. Линия между добром и злом рассекает в первую очередь сердце, душу каждого человека.

Каждый шаг современного человека политизирован, и нет в жизни не только нейтральных событий, но и нейтральных поступков. Разве нейтральна бездарная работа или чье-то посредственное решение? Нет. Они наносят урон. Они отбрасывают нас назад. Хотим мы этого или не хотим, отдаем себе отчет или не отдаем, но в каждую секунду своего бытия мы все — участники великой битвы за судьбы мира. Сотни крупных и мелких событий, сообщениями о которых заполнены колонки газет,— это не отдельные фрагменты пестрой политической картины мировой жизни, а знаки глобальных процессов, происходящих в ней. Их арена — и пространства земного шара, т.е. внешнее пространство человека, и внутреннее его пространство, его микрокосм, его душа.

Больше того, человеческая душа — сегодня, пожалуй, главное поле сражений.

Как жить? Роковой вопрос...

Эссе, опубликованное мной на эту тему в свое время в журнале «Смена» (1984, № 2), вызвало, помню, поток читательских писем. Часть из них попала на страницы журнала.

Серьезную, «вечную» проблему, как жить, какой вариант жизни сделать судьбой, не решить одним наскоком, да этот вопрос и вообще неразрешим в абсолютном смысле. Во всяком случае не подлежит единичному решению. Твой ответ — это ответ для тебя, да и он соответствует истине, найденной тобой, возможно, только на определенный отрезок времени.

Я вспоминаю об «играх» физиков.

Кто впервые написал об этом — Нильс Бор или Гейзенберг? На память приходят воспоминания о необыкновенно творческой атмосфере, которую некогда сумел создать в своем институте в Кембридже знаменитый Резерфорд, собравший под свое крыло чуть ли не всех талантливейших физиков мира.

Для обсуждения «трудной» проблемы за одним столом собирались физики — молодые и старые, именитые и совершенно безвестные. Предусматривалась полная свобода высказываний. Никакой цензуры, никаких ограничений, в том числе внутренних. Царила игра воображения, радость ума и сердца. Конечно, появлялось много мусора, естественным было рождение даже совершенно бредовых идей — но вдруг, как удар молнии, кого-то пронзала догадка. Иногда суть проблемы выявлялась благодаря чьей-то необузданной фантазии.

Почему бы и нам для начала не поговорить сообща о том, как жить? Почему не поразмышлять вместе о назначении человека и смысле его бытия?

Мощь, которую сосредоточил в своих руках человек на пороге 3-го тысячелетия, может обратиться против него самого, если уровень его нравственного сознания и самосознания не будет соответствовать силам, которыми он владеет. Дай ребенку заряженный пистолет — и нет гарантии, что случайный выстрел не поразит кого-нибудь или его самого.

Ныне вопросы: «Как жить? Каким мне быть?», которые задает сегодня самому себе человек, смыкаются с вопросом: «Быть ли мне, человеку, вообще?»

Одержит в нас победу начало, толкающее без разбора быть «всем и всяким», и человечество будет отбро­ше­­но назад. Победит другое начало, неэгоистическое, ми­­ро­объемлющее, и у человечества будет бесконечное завтра.

Письма, письма...¹ Я раскладываю их как пасьянс...

«Каждое утро я еду на завод, а вечером в переполненном автобусе возвращаюсь назад в общежитие, где меня ждут обычный шум, гам, пьянки.

Комнаты общежития — точные отражения друг друга. Цветочки, подушечки, картинки, обязательные куклы, медведи, чебурашки. Ах, как любят девушки этих чебурашек! А где же здесь книги? Не стоит искать их —все уже окончили школу или училище, либо техникум. Книги теперь ни к чему. Теперь можно жить на проценты от того, что когда-то было прочитано.

Начинается долгий, но никогда не надоедающий разговор о будущем замужестве. Под подобную «музыку» еще можно было бы читать, но подруги всякий раз попрекают: «Брось ты эту ерунду! Отдохни, а то ведь так и свихнуться можно!»

В словах — и снисхождение, и насмешка, и уверенность в своей правоте.

Не подумайте, что я из «синих чулок». Нет, люблю веселье, шутку, хожу в кино, на выставки. Есть друзья. Но постоянные упреки и насмешки начинают действовать на меня. Я уже стараюсь не читать при подругах, чтобы не казаться «белой вороной», а вскоре и сама понемногу перестаю интересоваться новинками литературы. Подруги живут бездумно, легко, а мне, чтобы читать, думать, размышлять, нужно напрягаться, преодолевать свою лень, внешние «помехи». Не проще ли жить, как все? Так постепенно и меня затягивает монотонная, серая жизнь общежития с бесконечными вечерними застольями и разговорами о тряпках и парнях. Пресс обыденности давит — не всякий может выдержать. Не выдержала и я. Правда, я сама еще не до конца осознаю свое поражение, все еще думаю, что во мне горит прежний огонь. Но скорее всего это лишь угли. Я тоже становлюсь такой, каково мое окружение, частью серой безликой толпы.

А что же делать?

Моя беда в том, что жить так, как я жила прежде, в детстве, невозможно. А как жить иначе? Неведомо.

Наиболее счастливы те, кто принимает действительность такой, какова она есть. Те, кто спокойно и безропотно повторяют жизнь своих родителей, идут по тому же кругу жизни и не считают, что надо жить как-то иначе. «Все разумное — действительно, все действительное —разумно»,— писал Гегель. Он писал об идеях, но, мне ­кажется, его мысль применима к будням. Обыденность существования уже тем оправдана, что она есть, существует, а значит, в ней присутствует и какой-то свой «разум». Надо только его понять, и принять его постулаты как целевую программу жизни. Люди, видимо, осуждены пребывать в обыденности, растворяться в ней.

Человеку же с какими-то «высокими» идеями жить трудно: окружающая посредственность во что бы то ни стало постарается втиснуть его (и в конечном счете, втис­ки­вает) в свои узкие, обыденные и даже мещанские рамки.­ Среда, мне кажется, сильнее идей. Она их просто съе­дает...­

Воспринимайте мое письмо как исповедь сдавшегося человека...»

Лидия Гиз.

Куйбышев Новосибирской области.
* * *

«Главная проблема человеческой жизни, конечно же,— проблема выбора. Уверена, до конца жизни вопросы: «как быть?», «как жить?» встают ежечасно в нравственном сознании каждого человека.

Чтобы драться за будущее, надо безжалостно выявлять и вытравлять болезни, которые мешают нам жить: хамство, очковтирательство, «мафиозный» протекционизм, взяточничество, коррупцию, демагогию. Нужно непримиримо бороться с отступлениями от законов страны, в большом и малом, и с их извращениями, ибо это благодатная почва для ростков зла. Ах, если бы мы сумели сделать нашу жизнь чистой! Но вместе с тем понимаешь: довести течение обыденной жизни до идеальной формы — задача чрезвычайной социальной сложности, и ее, наверное, не решить за жизнь одного-двух поколений.

Часто думаю: откуда возникла распространенная ныне идея легкой жизни?

У многих людей сложилось убеждение, что они вправе претендовать на все лучшее, готовое, хотя мне ясно, что каждому необходимо самому отыскать свое место в жизни, создать и выстрадать себя в поте лица. Человек, как известно, рождается дважды: сначала физически, потом нравственно. От хаоса жизни не убежишь. Жизнь настигает каждого. Кем-то сказано, что есть дела, которые нельзя поручать другим. Жизнь тоже нельзя поручить другим. Ты ее делаешь сам. Сотвори себя человеком: природа наградила нас даром творчества, мы сами в процессе взаимодействия со средой лепим и создаем свой собственный образ. И есть гениальные творения, есть талантливые фигуры, но сколько появляется в результате этого «творческого» акта небрежных поделок, даже отдаленно не напоминающих человеческие образы!

Для кого-то жизнь — это борьба за славу, за материальный достаток, за сытость желудка. Такие живут, идя по «трупам», и часто в житейском смысле кое-чего добива­ются. Их цель — взять от жизни все, максимально исполь­зовать все возможности «кресла», которое они занимают на сегодняшний день. Другие — из разновидности приспособленцев — плывут по течению. Эти всеядны и аморф­ны. Их главная цель — физическое самосохранение. Эта категория не менее опасна, ибо хорошо замаскирована «под цвет» времени и обстановки; такие люди бесконечно равнодушны, из них формируются предатели. Но чело­век не просто биологическая особь, он существо социальное, поэтому человеческая жизнь — это всегда борьба идей, борьба жестокая, непримиримая. Недаром же гений Достоевского представил мир как всеобъемлющую битву добра и зла, а поле этой битвы — сердца людей. А наш, совре­менный мир? Где добро? Где зло? Согласно какой идее жить? Каким образом несовершенный человек может участвовать в построении совершенных форм общества? Примет ли он эти совершенные формы и не исказит ли их, не извратит ли? Ответить на все эти вопросы очень непросто.

В современном мире, мне кажется, жизнь концентрируется у полюсов. «Планктон» жизни тяготеет к ним.

И моя позиция такова: если ты равнодушен, ты объективный сторонник зла, ты против человечества. Равнодушие — не просто позиция невмешательства в «страсти жизни», у него своя философия.

Бороться за справедливость тяжело, иногда на эту борьбу тратится вся жизнь. Не каждый обладает достаточной стойкостью: кто-то отступает, кто-то приспосабливается, а кто-то, как безумец, несмотря ни на что, строит посреди хаоса жизни здание Добра.

Я иногда думаю: что есть жизнь? Извечный баланс сил зла и добра, но каждый раз на иных уровнях противодействия их друг другу? Или все же прогресс человечества есть процесс постепенного преобладания сил добра над силами зла?

Мне кажется, стоит оглянуться вокруг, и ты услышишь голос чужой боли, увидишь чужую рану.

Чем живут твои ближние: отец, мать, друг, сосед? Чем люди живы? Слышим ли мы друг друга? Видим ли?..»

«Мысли о человеке, о цели нашего существования об идеале и обстоятельствах не имеют отвлеченного характера. Их извлекаешь из будней самой жизни.

Живу я в Выборге: здесь каждый знает другого если не близко, так в лицо. И я знаю многих из тех, о ком хочу рассказать. Я не буду называть конкретных лиц. Ведь дело не в лицах, а в явлении, которое они представляют.

Итак, выборгские фарцовщики, или «мафиози», как они себя называют. Большинство из них еще не были в армии, некоторым вообще пятнадцать-шестнадцать лет. Но все они (согласно самооценке) — личности с большой буквы. А как же иначе? С ног до головы в «фирме», от пяток — в кроссовках за сто шестьдесят рублей — вплоть до лба, увенчанного какой-нибудь надписью. Карманы лопаются от денег, знают финский язык, «варятся», т.е. делают деньги, и каждый день прожигают их в кабаках с приятными девочками, «золотыми рыбками», как их здесь называют. Вот вам сюжет в духе итальянского неореализма: «мафиози и золотые рыбки». Ромео и Джульетту среди этих хорошо «упакованных» мальчиков и девочек Шекспир, конечно, не нашел бы. «Золотые рыбки» здесь «снимаются» на час, на два или на сутки. Все погрязли в пошлости и разврате и забыли обо всем на свете. Какая сила, думаю я иногда, может вытащить их, отор­вать от такой жизни? Родительский авторитет пал. Бога у них нет. Правда, цель есть: деньги! Согласитесь, деньги — это тоже идея, и навязчивая! Здесь определенная философия жизни: «Не быть, как все, а быть выше всех, богаче, сильнее!» Этакая мания величия, нотки наполеонизма. В общем-то симпатичные ребята не видели ни ужасов войны, ни голода, вскормленные и выхоленные обеспеченными «предками». Зачастую они, не работая, имеют то, чего не имеем мы, работающие. И этот образ жизни разрастается, как раковая опухоль, дает метастазы, подчиняет себе души тех, кто аморфен и безлик.

Мне девятнадцать лет, и у меня есть цель. Но ответьте мне: исполнится ли она, если жизнь будет развиваться согласно идее, какой живут эти симпатичные парни? Ни я, ни мои друзья не можем поддерживать тех, кто живет по стандарту: деньги — кабак — девочки. Но между тем они сильнее нас. Они объединены, а мы разъединены. И они, а не мы, задают тон в молодежной жизни города. Они сильнее нас еще и потому, что мы часто не знаем, чего хотим или хотим разного, они же всегда знают, чего хотят. Природа наградила их одним мощным инстинктом — инстинктом «хватания». Ни один из них не ­способен на любовь, на доброе дело, а тем более на то, чтобы пролить свою кровь, если того потребуют обстоятельства.

Правда, есть редкие исключения, которые трудно объяснить.

Перед Новым годом похоронили моего соседа, парня, которому едва исполнилось двадцать лет. Цинковый гроб с его телом привезли из Афганистана. До сих пор не верится, что его больше нет, что я никогда не встречу его на лестничной площадке. Ему оставалось дослужить до весны. Но жизнь, а вернее, смерть распорядилась иначе. Обстоятельства сложились так, что он погиб, спасая жизнь нескольких своих товарищей. Погиб и стал посмертно Героем Советского Союза. Думал ли он в тот момент об Идее? Сомневаюсь. Я говорю об этом так, потому что хорошо знала его. Он не был из тех, кто называет себя «мафиози». Но духовно он был близок к ним, раньше у него не было никаких идей. Он был таким же, как многие. Да, именно, как многие. А погиб, действуя согласно обстоятельствам и идее, отнюдь не эгоистической. Так или иначе, в нем за какие-то доли минуты или даже секунды сработал не инстинкт самосохранения, а инстинкт «отдачи себя» другому, другим, инстинкт «добра».

О нем, о живом, я никогда не думала. Но, погибнув, он заставил меня размышлять о себе.

Если один человек, думаю я, абсолютно такой же, как все, способен не подчиниться инстинкту самосохранения, а, преодолев эгоизм, примкнуть к идее добра, то не означает ли это, что и все другие, такие же, как этот человек, тоже способны отдать себя этой великой идее? Иначе говоря, если один человек способен подняться на какие-то свои высшие уровни, то не означает ли это, что способно подняться на эти уровни и все человечество?

Как разительно отличается идея выборгских фарцовщиков (а мой сосед раньше разделял ее) от идеи, бросившей его на совершение подвига.

Это несовпадение идей, часто живущих в одном человеке, наверное, показывает, как велик путь, который он должен пройти, чтобы стать истинным человеком, или, если точнее сказать, наиболее человеком. История жизни и смерти моего соседа говорит и о том, что идея «низшей жизни» может быть перечеркнута и побеждена идеей «высшей жизни»... Именно поэтому я, как и вы, верю в «положительность», в «позитивность» человеческой эволюции...»

Н.Абросимова.

Выборг.