А. Н. Горбунов Поэзия Джона Милтона (От пасторали к эпопее)

С приходом эпохи реставрации для Милтона настали трудные времена. Как рьяный республиканец и автор памфлетов в защиту казни короля Карла I («Первая защита» и «Иконоборец» были публично сожжены) поэт оказался в опасности. Ему пришлось скрываться и на недолгий срок он даже попал в тюрьму. Но потом благодаря заступничеству влиятельных друзей его помиловали. Отныне поэта оставили в покое, предоставив ему возможность вести частную жизнь. Полностью отойдя от политики, Милтон посвятил все оставшиеся силы поэзии. Именно теперь им были написаны три главных произведения «Потерянный рай» (первое издание 1667, второе, доработанное в год смерти 1674), «Возвращенный рай» (1671) и «Самсон-воитель» (1671).

«Потерянный рай» и стал той самой эпопеей, которую Милтон задумал написать еще в юности. Жанр эпопеи, по мнению современников поэта, был не только самым трудным, но и самым престижным. Считалось, что каждая национальная литература должна была иметь свою собственную эпопею. Ведь она была у древних греков и римлян – Гомера и Вергилия изучали в школе. Была она и у итальянцев, чей культурный опыт служил в Западной Европе эталоном в эпоху Ренессанса. Да и в XVII веке итальянский язык пользовался всеобщим уважением прежде всего благодаря поэзии Данте, Ариосто и Тассо. В Англии в XVI веке к жанру эпопеи обратился лучший поэт английского Возрождения Эдмунд Спенсер. Однако смерть помешала ему осуществить замысел – он успел написать только половину «Королевы фей». Произведения же других, менее одаренных поэтов не удались.

Свои силы как эпический поэт Милтон попробовал еще в ранней юности, сочинив латинскую поэму «Пятое ноября» в жанре малой эпопеи. Но он вскоре же осознал, что писать надо на родном языке и стал искать подходящий сюжет. Поначалу он решил продолжить опыт Спенсера и рассказать о подвигах короля Артура, восславив старую, добрую Англию. Но спустя несколько лет поэт отказался от этой идеи, очевидно, поняв во время работы над «Историей Британии», что ни короля Артура, ни рыцарей Круглого Стола в реальности не существовало. Да и писать о короле Артуре, которого защитники династии Тюдоров-Стюартов сделали одним из символов своей официальной пропаганды, рьяному республиканцу Милтону было не к лицу. Постепенно у поэта начал складываться новый, грандиозный замысел, который, по его собственным словам, был «еще стиху и прозе недоступным». В поисках материала поэт обратился к Библии.

В первых строках «Потерянного рая» сам Милтон так сформулировал свою задачу:
О первом преслушанье, о плоде

Запретном, пагубном, что смерть принес

И все невзгоды наши в этот мир,

Людей лишил Эдема, до поры,

Когда нас Величайший Человек

Восставил, Рай блаженный нам вернул, -

Пой, Муза горняя! Сойдя с вершин

Таинственных Синая иль Хорива,

Где был тобою пастырь вдохновлен,

Начально поучавший свой народ

Возникновенью неба и Земли

Из Хаоса; когда тебе милей

Сионский холм и Силоамский Ключ,

Глаголов Божьих область, я зову

Тебя оттуда в помощь; песнь моя

Отважилась взлететь над Геликоном,

К возвышенным предметам устремясь,

Нетронутым ни в прозе, ни в стихах.

Предпочитаешь чистые сердца, -

Наставь меня всеведением твоим!

Ты, словно голубь, искони парил

Над бездною, плодотворя ее,

Исполни светом тьму мою, возвысь

Все бренное во мне, дабы я смог

Решающие доводы найти

И благость Провиденья доказать

Пути Творца пред тварью оправдав.

(Книга I)

(Здесь и далее перевод А. Штейнберга)

Соревнуясь с древними, Милтон сразу же называет и тему своей эпопеи, гораздо более грандиозную, чем у Гомера и Вергилия. Это рассказ о «первом преслушанье» человека, которому поэт придает вселенские масштабы, как того и требует библейский первоисточник. Недаром же Милтон сравнивает себя с Моисеем (пастырем, первоначально поучавшим свой народ «возникновенью неба и Земли»), которого считали автором Пятикнижия. О сотворении мира до Милтона писали другие христианские поэты, в частности, Тассо и Дю Бартас. Но Милтон по-своему осмыслил этот сюжет. В его эпопее в гигантской перспективе истории возникновение зла и «благость Провидения» неминуемо сопрягаются вместе, а тема потерянного рая обязательно предполагает и тему возвращенного рая благодаря искупительной жертве Величайшего Человека Христа. Повествуя о грехопадении, поэт обратился и к творению мира, и к происхождению зла, и к божественному плану спасения человека, и даже к концу мира, после которого возникнет «новое небо и новая земля». Именно с точки зрения подобной гигантской перспективы истории и нужно рассматривать грандиозную битву добра и зла, которая бурлит на страницах поэмы. Поэтому и финал «Потерянного рая», как и подобает христианской эпопее, вопреки всему титанизму и трагичности этой борьбы, несмотря на «смерть и все невзгоды наши» несет с собой надежду и утешение. Только так по замыслу Милтона и можно было оправдать «пути Творца пред тварью».

Материалом, на который Милтон в первую очередь опирался, сочиняя «Потерянный рай», стали первые три главы «Книги Бытия». Исполненные глубочайшего смысла и породившие необозримое море толкований, эти главы тем не менее занимают всего несколько страниц. Эпопея же Милтона насчитывает 10565 строк и, разумеется, выходит далеко за пределы ветхозаветного текста. Ученые много раз писали об источниках, которые поэт использовал при создании «Потерянного рая». Это и сама Библия во всем ее объеме, и ее толкования, и древнееврейские и греческие апокрифы, и античные памятники (прежде всего Гомер и Вергилий, но также Эсхил, Софокл и Еврипид), и раннехристианская богословская литература, и художественные произведения более позднего времени (Данте, Ариосто, Тассо, Дю Бартас, Спенсер, братья Флетчеры, Шекспир, Марло и некоторые другие авторы¹⁵). Работая над текстом эпопеи, вводя в нее эпизоды, которых нет в Ветхом Завете, предлагая свою трактовку библейских событий, Милтон не просто опирался на всю эту огромную литературу, но коренным образом переосмыслил ее и предложил совершенно новое, оригинальное прочтение библейского сюжета.

Как и положено в эпической традиции («Одиссея» и «Энеида»), Милтон начинает повествование in medias res, т. е. с некого драматического момента в середине фабулы, а затем, позже, возвращается к началу действия и потом уже доводит его до конца. О том, что было в самом начале (о сотворении мира и войне на небе), и о том, что будет в конце (после изгнания людей из Эдема), в «Потерянном рае» рассказывают ангелы, Рафаил и Михаил. Само же действие эпопеи сосредоточено вокруг «первого преслушанья» и начинается уже после падения Сатаны и его приспешников в ад, т. е. с событий, которых нет в Библии, но которые Милтон знал по апокрифам, хотя в их трактовке он и пошел своим путем. Напомним, что согласно апокрифической традиции, среди небесного воинства ангелов был один особенно любимый Богом. Возгордившись и решив сравняться с Господом, этот ангел поднял восстание против Творца, но потерпел поражение, был низринут в преисподнюю и стал Сатаной, начальником всякого зла. Мотивировка бунта Сатаны у Милтона сложнее – тут не только гордость, но и ревность к Мессии, и сомнение во всемогуществе Бога-Отца, и желание самому достичь божественной славы, делающие характер Архиврага объемным и многогранным, далеким от схематизма аллегории.

Эпопея открывается сценой, где Сатана, «разбитый, хоть бессмертный», приходит в себя после разгрома своих полчищ и решает продолжить борьбу с Богом. Обращаясь к соратникам, Сатана утешает их надеждой на завоевание небес. Однако теперь он уже понял, что силы неравны, и потому открытой войне он предпочитает путь тайного коварства. Военный совет падших ангелов принимает решение о том, что Сатана должен проникнуть в недавно сотворенную Богом землю, чтобы увидеть первых людей, которых Бог любит больше всякой твари и которые созданы для того, чтобы их потомство со временем заняло место падших ангелов. Задача Сатаны состоит в том, чтобы соблазнить людей «употребив обман / Иль принужденье».

Сатана, каким мы видим его в первых двух книгах «Потерянного рая», некоторыми чертами напоминает эпического героя. Перед ним тоже стоят труднейшие задачи, и он тоже вынужден бороться с обстоятельствами, которые он называет судьбой. Но сходство с доблестным Ахиллом или «благочестивым» Энеем здесь скорее чисто внешнее и потому обманчивое. Намеренно обыгрывая ассоциации, возникающие у читателей, знакомых с эпической традицией, Милтон в то же время и искусно разрушает их.

В том виде, как Сатана появляется перед читателями, он буквально приковывает к себе их внимание, и сила этого поэтического гипноза продолжает действовать на протяжении всей эпопеи. Вот, как Милтон описывает его в первой книге:
Приподнял он

Над бездной голову; его глаза

Метали искры; плыло позади

Чудовищное тело, по длине

Титанам равное, иль Земнородным –

Врагам Юпитера! Как Бриарей,

Сын Посейдона, иль как Тифон,

В пещере обитавший, возле Тарса,

Как великан морей – Левиафан,

Когда вблизи Норвежских берегов

Он спит, а запоздавший рулевой,

Приняв его за остров, меж чешуй

Кидает якорь, защитив ладью

От ветра, и стоит, пока заря

Не усмехнется морю поутру, -

Так Архивраг разлегся на волнах,

Прикованный к пучине.

(Книга I)

Но Милтон, словно предвидя подобный ход мыслей, в следующих же строках уподобляет Архиврага Левиафану, огромному и таинственному существу, о котором в «Книге Иова» сказано:

На все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости.

(41, 25-26)
Читателей, знакомых с текстом Библии, - а Милтон писал именно для них – ассоциации с «царем над всеми сынами гордости» должны были сразу же насторожить. А дальше идет ссылка на взятую из бестиариев историю о ките, которого моряки по ошибке приняли за остров, содержащая намек на обманчивость поспешных выводов, на сложность и неоднозначность образа Сатаны.

Под стать титаническому облику Сатаны и его громкие бунтарские речи, которыми он старается приободрить своих предшественников:

Неукротимой воли, наряду

С безмерной ненавистью, жаждой мстить

И мужеством – не уступать вовек.

А это ль не победа?…

Волею судеб

Нетленны эмпирейский наш состав

И сила богоровная; пройдя

Горнило битв, не ослабели мы,

Но закалились и теперь верней

Мы вправе на победу уповать:

В грядущей схватке, низложить Тирана,

Который нынче, празднуя триумф,

Ликует в небесах самодержавно!

(книга 1)
Но и в случае с этим монологом тоже не все так просто. По мнению критиков, подобная богоборческая риторика имела иронический подтекст. Читателям XVII века она должна была напомнить бахвальство Порока из моралите, а, возможно, и речи шекспировского Фальстафа, хотя Сатана, в целом, все же ближе не столько Фальстафу, сколько елизаветинским героям – маккиавеллистам, типа Яго или Эдмунда, с их беспредельным коварством и абсолютной беспринципностью. Да и сам Милтон, пользуясь правом эпического поэта вмешиваться в повествование, следующим образом прокомментировал этот монолог:
Так падший ангел, поборая скорбь,

Кичился вслух, отчаяние тая.

Стремиться мы не станем с этих пор.

Мы будем счастливы, творя лишь Зло…
Героизм Сатаны – ложный, превращающий бунтарство в абсолют, в стремление творить зло ради зла («Отныне Зло моим ты благом стань»). В громком вызове Архиврага
Лучше быть

Владыкой Ада, чем слугою Неба!

Поначалу ангельская природа Сатаны еще время от времени дает о себе знать. Попав на землю, он на какой-то миг задумывается о раскаянии, впрочем, быстро оставляя эти мысли. А когда он видит Еву, он снова на мгновение забывает «лукавство, зависть, лесть, вражду / И ненависть». Но потом его сердце каменеет уже навсегда, и холодная жестокость и цинизм, с которыми он соблазняет Еву, не могут оправдать даже самые рьяные защитники этого персонажа.

Интересно, что по мере развития действия отрицательное отношение автора к Сатане становится все более явно выраженным и в духе барочного искусства проецируется на его внешний облик. Из поверженного титана Сатана превращается в полководца, держащего демагогические речи перед своими приспешниками в Пандемониуме, затем в тайного агента, исподтишка наблюдающего за любовными утехами Адама и Евы, потом в жабу и, наконец, в змею. Какой контраст между богоборческой риторикой в начале поэмы и шипением, вылетающим из уст Сатаны, в конце.

И тем не менее обаяние личности Архиврага было настолько сильным, что уже младший современник Милтона поэт Джон Драйден назвал Сатану истинным героем «Потерянного рая». А позднее романтики даже решительно встали на его защиту. Уильям Блейк в «Браке неба и ада» сказал: «Причина, по которой Милтон чувствовал себя скованным, когда писал об ангелах и Боге, и свободным, когда писал о дьяволах и аде, в том, что он истинный поэт и был на стороне Сатаны, не подозревая этого»¹⁷. Блейка поддержал Шелли считавший, что Сатана у Милтона в нравственном отношении превосходит Бога, а Белинский назвал всю эпопею «апофеозой восстания против авторитета».¹⁸

Увидев в Боге тирана, а в Сатане бунтаря против несправедливости, романтики совершенно исказили замысел Милтона, для которого жесткая авторитарность была продуктом падшего мира и потому свойственна именно Сатане, который и повел себя как деспот, прервав военный совет в Пандемониуме, а Бог для поэта являлся носителем истинной свободы. Недаром же во «Второй защите» поэт писал: «быть свободным абсолютно то же самое, что быть благочестивым». Пережив горькое разочарование в деле английской революции, защитником которой он был на протяжении многих лет, Милтон вовсе не утратил веры в Бога. Потерять ее для него значило бы потерять себя. Совершенно неправильно было бы думать, что причину поражения революции поэт видел в злой воле Бога, а Сатане сочувствовал как потерпевшему поражение революционеру – бунтарю. Неправомерна и другая точка зрения, которую тоже иногда высказывают критики, ищущие в коварстве и лживости Сатаны черты сходства с поведением роялистов и самого Карла I. Подобные трактовки грубо искажают сложный замысел поэта. Разумеется, в горькие для него времена Реставрации он пытался осмыслить причины падения республики, но выводы, которые он сделал, нам не известны. Скорее всего, если судить по его поздним произведениям, он считал, что дело революции погибло благодаря пораженной грехом природе человека, не сумевшего сберечь достигнутое, - именно об этом грехе Милтон и писал свою эпопею.¹⁹

Тем не менее, у этой романтической «сатанинской» точки зрения нашлись сторонники и среди критиков ХХ века.²⁰ На наш взгляд, автор «Потерянного рая», как на то указывает и сюжет, и текст эпопеи, никогда не согласился бы с ними. Для верующего христианина Милтона при всей неортодоксальности его богословских взглядов Сатана – прежде всего носитель абсолютного зла, существо, движимое вопреки отдельным колебаниям и сомнениям, свидетельствующим о его былой славе, гордыней и ненавистью. Об этом и сам Архивраг говорит в монологе из IX книги:

А ненависть, не чаяние сменить

На Рай – Геенну привлекли сюда,

Но жажда разрушения всех услад,

За вычетом услады разрушенья;

Мне в остальном – отказано.

Большинство исследователей, как бы они ни трактовали Сатану, всегда признавали огромную художественную убедительность его характера. Иное дело Бог – Он нравился и нравится далеко не всем. Изображая Его, Милтон столкнулся с почти непреодолимыми трудностями. Ведь Бог был для поэта не только источником всякого блага, но и трансцендентным существом. Выражаясь словами небесного ангельского хора, Он

Всесильный, бесконечный, неизменный,

Бессмертный, вечный, сущего Творец,

Источник света, но незримый Сам…

(книга III)
Милтон не захотел последовать примеру Данте и изобразить Бога в виде символа струящегося света, но придал Творцу антропоморфические черты. Бог у Милтона произносит длинные монологи, объясняя свои решения и поступки. Изображая такого Бога, поэт отчасти следовал эпической традиции древних. Ученые не раз отмечали, что программная речь Творца, где Он вручает всю власть Сыну и предсказывает Его роль в истории мира, полна аллюзий на речь Юпитера из «Энеиды», в которой тот открывает Венере судьбу Энея и его потомков:

Я же могуществу их не кладу ни предела, ни срока,

Дам им вечную власть.

(I, 278-279, перевод С. Ошерова).

В словах Бога-Отца можно также обнаружить реминисценции из речей Зевса и Афины из «Одиссеи». Как показали исследователи, вводя эти реминисценции, поэт противопоставлял ложные, античные представления истинным, христианским, намеренно обыгрывая их различия и тем придавая речам Бога особую объемность и порой недостающую им энергию.²¹

Но это лишь один из аспектов «говорящего» Бога у Милтона. Гораздо важнее для него, очевидно, сама библейская традиция, ее древнейший яхвистский пласт, где в отличие от элохистской редакции Бог был наделен антропоморфическими чертами и не только говорил, но и поворачивался и отворачивался, вспоминал и забывал, гневался и успокаивался, удивлялся и скорбел, ходил и слышал. Сочиняя монологи такого Бога, Милтон намеренно противопоставил их написанным «могучей строкой» в духе Марло и содержащим множество броских метафор, сравнений и других фигур речи монологам Сатаны. Для речи же Бога характерна высокая степень абстракции, простые, лишенные чувственности образы и отсутствие эмоционального накала речи.²² Это соответствовало замыслу автора, поскольку Бог был для него не обычным характером, но некоей аллегорической фикцией, где вечное и невыразимое передано путем конечного и доступного падшим человеческим чувствам. Поэтому и разные персонажи «Потерянного рая» видят Творца по-разному. Для Сатаны Он Бог-ревнитель, карающий непокорных, для Адама – добрый и милосердный отец, а для архангела Рафаила – источник счастья и радости. И если современных читателей монологи Бога иногда могут смутить, то современникам Милтона, скорее всего, такое смущение было бы непонятным.²³

Бог в «Потерянном рае» действует в основном через Сына, или Мессию - Христа. Мессия, а не Бог-Отец в эпопее осуществляет величественный акт творения, вызывая мир из хаоса; Мессия ведет победоносную войну с приспешниками Сатаны, Он же судит Адама и Еву, и Он же берет на Себя роль искупительной жертвы для спасения людей. По мнению большинства исследователей, антропоморфические черты в облике Сына оказались гораздо более уместными, чем в облике Отца. В целом, образ Мессии получился достаточно убедительным, исполненным благородства, внутреннего достоинства и особого духовного аристократизма, что признали даже критики, не принявшие милтоновского Бога-Отца.²⁴

Долгое время читатели, не знавшие «Христианской доктрины», воспринимали Сына как вполне традиционное изображение Второй Ипостаси Пресвятой Троицы, не улавливая некоторых антитринитарных черт Мессии, которые прогладывают в эпопее. Особенно интересен в этом отношении отрывок из монолога Бога, Который, обращаясь к ангелам, говорит:

Престолы, Силы, Власти и Господства!

Вот Мой неукоснительный завет:

Сегодня Мною Тот произведен,

Кого единым Сыном Я назвал,

Помазал на священной сей горе

И рядом, одесную поместил.

Он – ваш Глава. Я клятву дал Себе,

Что все на Небесах пред ним склонят

Колена, повелителем признав.

(книга V)
Даже если признать, что слова «Сегодня Мною Тот произведен», не содержат указания на то, что Мессия был рожден (begot) уже после ангелов, но являются аллюзией на 2-й псалом («Господь сказал Мне Ты Сын Мой, Я ныне родил Тебя»), то и тогда подобное возвеличивание Сына, Его «коронация»²⁵, кажутся абсолютно неуместными в отношении Лиц Пресвятой Троицы, «единосущной и нераздельной», хотя и психологически достоверно объясняют гнев и ревность Сатаны. В основном же, в структуре эпопеи Сын по сравнению с Отцом играет, хотя если не служебную, то, во всяком случае, подчиненную и в то же время совершенно самостоятельную роль.

В аду в «Потерянном рае», помимо Сатаны, обитают падшие духи, а на небе - ангелы, сохранившие свое божественное достоинство. Милтон изображает ад как место не только физических, но и нравственных страданий, где «муки без конца и лютый жар» сочетаются с глубоким отчаянием и, как и у Данте, отсутствием всякой надежды. Но нравственные страдания в той или иной мере испытывает лишь Сатана, а падшие духи, придя в себя после падения, быстро осваиваются в новой ситуации и начинают вести доступную им активную деятельность на службе у Сатаны. Однако в их служении нет свободы воли, присущей ангелам на небе. Воля падших духов полностью подчинена воле Сатаны, который, подобно восточному тирану, окруженному лукавыми царедворцами, правит в аду как военный диктатор. Приспешники Сатаны, большая часть которых является языческими богами (Молох, Хамос, Ваал, Астарта, Озирис, Гор, Изида и т.д.), выписаны очень ярко. Их шествие в первой книге стилизовано в духе эпического каталога (перечень кораблей в «Илиаде»). Во второй же книге в сцене военного совета в Пандемониуме они ведут себя как беспринципные демагоги-политиканы, каких поэт во множестве видел на своем пути и которые есть везде и всегда. Потому и громкая риторика их доводов, если отбросить музыку белого стиха, может показаться злободневной и сегодня, напомнив парламентские дебаты или дискуссии в каком-нибудь государственном учреждении.