А. Н. Горбунов Поэзия Джона Милтона (От пасторали к эпопее)

Ангелы на небе, противостоящие падшим духам своим благородством и преданностью Богу, написаны не столь ярко и убедительно. Особенно заметны среди них добрый и общительный Рафаил, рассказывающий Адаму о сотворении мира и войне на небе, и суровый и воинственный Михаил, изгоняющий первых людей из Эдема. В идейном замысле эпопеи не менее важен и отважный Абдиил, один стойко «соблюдший верность средь неверных Духов». В изображении поэта Абдиил, сохранив веру, обрел истинную свободу и потому смог «достойно измывательства» терпеть «враждебных толп» и не отказаться от своих убеждений. Так поступал и Милтон как в эпоху революции, так и в эпоху Реставрации. Теперь, в позднем творчестве Милтона истинная свобода стала уделом лишь немногих избранных, одиночек, типа Абдиила, смело противостоящих чуждой такой свободе, враждебной толпе.

Рисуя ангелов, поэт снова отступил от сложившейся традиции. Его бестелесные ангелы не только вкушают пищу вместе с людьми, но и знают утехи взаимной любви. Следуя еврейским мистикам и ренессансным неоплатоникам, Милтон полагал, что они могут принимать любой пол. Краснея, Рафаил рассказывает Адаму:

В объятиях сливаются быстрей,

Чем воздух с воздухом, и чистота

Стремится с чистотой вступить в союз…

(книга VIII)

В целом же, между небом и преисподней в «Потерянном рае» существует целая система пародийных соответствий, и высокое на барочный лад находит искаженное, как в кривом зеркале, отражение в низком. Роль трех Лиц Пресвятой Троицы – Отца, Сына и Святого Духа – в преисподней исполняют Сатана, Грех и Смерть. Мистическому рождению Сына от Отца соответствует гротескно-неожиданное появление Греха из головы Сатаны. Богоборческие речи Архиврага в Пандемониуме контрастируют с исполненным пафоса самоотречения монологом Мессии в Небесном Совете. Мотивы поступков Сына и Архиврага полярно противоположны – Мессией движет самоотверженная любовь, а Сатаной – ненависть и желание мести. В общем, Сын с Его любовью, милосердием, мудростью и готовностью жертвенному служению служит антиподом Сатаны с его гордыней, своеволием, коварством и возведенным в абсолют эгоизмом.

Тем не менее, ни Мессия, ни Сатана при всей важности их роли в сюжетной канве эпопеи не являются ее главными героями. Ведь Милтон писал о «первом преслушанье» человека, и такими героями для него, несомненно, были первые люди, Адам и Ева. Они, однако, появлялись в «Потерянном рае» далеко не сразу, только в четвертой книге, т.е. где-то ближе к середине эпопеи – первые две книги были целиком посвящены Сатане и его окружению, а действие третьей в основном разворачивалось на небе. Очевидно, такое смещение перспективы входило в намерения автора. Дело не только в том, что он, как и подобает эпическому поэту, начал свой рассказ in medias res, т.е. с середины. Нехарактерное для искусства Возрождения или классицизма, подобное смещение перспективы вполне соответствовало критериям барочной эстетики и было оправдано с художественной точки зрения. Согласно авторскому замыслу, Адам и Ева должны были стать объектом космической борьбы Добра и Зла. Изобразив сначала преисподнюю, а затем небо, Милтон наглядно показал расстановку сил перед началом этой борьбы.

В изображении Милтона райский сад, где читатели в первый раз видят Адама и Еву, предстает как некий пасторальный оазис, окруженный непроходимым зеленым валом деревьев и кустарников. Жизнь здесь течет по особым законам, властвовавшим до грехопадения. С одной стороны, она напоминает видения древнееврейских пророков о грядущем Царстве Небесном, где «вол будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком» (Исайя, XI,6), а с другой – античные мифы о золотом веке человечества. В раю царит вечная весна, звонко поют птицы, пышно цветут цветы, а деревья приносят обильные плоды. Здесь нет ни ядовитых растений, ни роз с шипами, ни хищных зверей. Все тут исполнено райской гармонией, и человек как венец творения – важнейшее звено этой гармонии.

Вопреки всему Милтон остался верен увлечениям юности, и пастораль возродилась в «Потерянном рае» как одна из составляющих эпоса. Так было у Вергилия и у Спенсера, чьи книги служили поэту образцом. Но у Милтона пастораль – не вставной элемент повествования. В «Потерянном рае» она занимает центральное место, несколько глав в середине поэмы, и существенно отличается от пасторальных эпизодов его предшественников.²⁶ В райском саду у Милтона знакомые пасторальные мотивы гармонии человека и природы, досуга и труда на ее лоне, цельности и естественной простоты сельской жизни, удаленной от зла цивилизации, невинной любви героев преображены, поскольку все это здесь является результатом гармонического единства всей твари и ее непосредственного общения с Богом, идеал, который после грехопадения был навсегда утрачен. Знаменательно, что Милтон описывает райское блаженство, ставшее благодаря первородному греху недоступным падшему естеству человека, глазами падшего ангела Сатаны, который тоже может наблюдать его лишь со стороны, «без радости» взирая «на радостную местность». И этот прием, типичный не столько для эпоса, сколько для романа, придает открывшемуся взору Архиврага нужную глубину перспективы.

Увиденные завистливым оком Сатаны, Адам и Ева одарены «величием врожденным», наглядно воплощая религиозно-гуманистические идеалы Милтона.

Божественных преславный лик Творца,

Премудрость, правда, святость, и была

Строга та святость и чиста (строга,

Но исто по-сыновнему свободна)…

(книга IV )

Для силы сотворен

И мысли – муж, для нежности – жена

И прелести манящей; создан муж

Для Бога только, а жена для Бога,

В своем супруге.

(книга IV)
На наш взгляд, было бы ошибкой упрекать Милтона в антифеминизме, как это делают некоторые критики.²⁷ Согласно иерархии Великой Цепи Бытия, разделившей весь видимый и невидимый мир на своеобразную лестницу постепенно восходящих ступеней, на вершине которой стоял Бог, мужское начало на одну ступень выше женского. Милтон, как и Шекспир, признавал существование такой иерархии и осудил Сатану, который «возмечтал, /Поднявшись на еще одну ступень, /Стать выше всех». Однако в раю превосходство мужского над женским уравновешивалось их полной гармонией, где женское начало дополняло мужское, интеллект сочетался с чувством, сила с нежностью, и одно было невозможно без другого в идеальном союзе первых людей. Нарушение этой гармонии, подчиненность придет позже как следствие первородного греха. Перестановка же звеньев, подчинение мужского женскому, как в куртуазной модели любви, всегда казалось поэту нарушением законов Бога и природы и открыто осуждалось им.

Для Милтона любовь Адама и Евы как бы наглядно воплощает тот идеал брака, который поэт ранее провозгласил в своих трактатах. Любовь эта вовсе не лишена плотских радостей (ведь они у Милтона знакомы даже ангелам), но сочетает духовную близость и физическое влечение, целиком подчиняя, однако, чувство разуму. Об этом прямо сказано в знаменитой эпиталаме, гимне брачной любви из четвертой книги эпопеи:

Людского рода истинный исток,

Закон, покрытый тайной! Ты в Раю,

Где все совместно обладают всем, -

Единственная собственность. Тобой

От похоти, присущей лишь скотам

Бессмысленным, избавлен Человек.

Ты, опершись на разум, утвердила

Священную законность кровных уз,

И чистоту, и праведность родства,

И ты впервые приобщила нас

К понятиям: отец, и сын, и брат.

Тебя я даже в мыслях не сочту

Греховной и срамной, в священный Сад

Проникнуть недостойной! О, родник

Неиссякаемых услад семейных!

Твое нескверно ложе от веков

И будет впредь нескверным, посему

Угодники покоились на нем

И патриархи.

Когда поэт в девятой книге начинает рассказ о грехопадении, его интонация меняется – в ней теперь звучат трагические ноты. Милтон и здесь отталкивается от опыта предшественников, утверждая, что в его «возвышенном» предмете «ничуть не меньше, / Но больше героического», чем у Гомера, Вергилия, Тассо или Спенсера. Такая «возвышенность» предмета определена библейским сюжетом с его космическими масштабами, и потому пасторальная идиллия уступает теперь место психологической драме и ее трагическим коллизиям. Используя нарративную технику, более присущую роману, чем эпопее, Милтон постепенно готовит читателя к моменту грехопадения. Намек на то, что оно возможно, хотя и не неизбежно, проскальзывает уже при первом знакомстве с Адамом и Евой. Едва появившись на свет, Ева сразу же поддается чувствам и, подобно Нарциссу, влюбляется в свое отражение в воде, а Адам уже в своем первом монологе, обращаясь к жене, говорит, что она ему дороже всего на свете (Dearer thyself than all, IV, 412) и тем самым неосознанно ставит ее выше Бога. Позже Адам жалуется архангелу Рафаилу, что красота Евы внушает ему страсть, готовую подчинить разум:

Униженно, и мудрость, помрачась

В беседе с ней, становится в тупик,

Подобно глупости.

(книга VIII)
Впоследствии уже ночью Ева видит посланный Сатаной сон, где она, вкусив запретный плод, возносится на небо. А наутро по настоянию Евы и попреки желанию Адама герои расходятся в разные стороны райского сада, чтобы заняться работой поодиночке. В аллегорическом плане такая разлука чревата опасностями – разум расстался с чувством, и это значительно облегчает задачу Сатаны.

Конечно, у Евы есть собственный разум и своя свободная воля. Но в том-то и дело, что ее разум не может устоять перед хитросплетенной риторикой обернувшегося змеем Сатаны, и, подчинив волю чувствам, она делает роковой выбор. Обыгрывая риторику куртуазной поэзии, к которой Милтон относился крайне отрицательно, ловко пользуясь лестью и коварным обманом, Враг убеждает запутавшуюся Еву нарушить запрет, отведать плод и, превзойдя «свой тварный жребий», стать равной Богу:

Унизить вас и обратить в рабов

Несведущих, в слепых, послушных слуг.

Он знает, что, когда вкусите плод,

Ваш мнимо светлый взор, на деле – темный,

Мгновенно прояснится; вы, прозрев,

Богами станете, подобно им

Познав Добро и Зло

(книга IX)
Ситуация здесь во многом аналогична «Комосу». Но героине маски, знавшей, кто ее искуситель, было гораздо легче сопротивляться ему. Ева же не подозревает, что вступивший с ней в разговор змей, который стоит, подобно башне, опершись на хвост, и есть Сатана. Не знает она и что такое смерть, которая грозит ей, если она нарушит заповедь. Доводы Сатаны тоньше и коварнее, чем у Комоса, сразу же объяснившего, что он хочет. Враг искушает Еву, хитро играя на ее тщеславии и гордыне и тем подрывая ее веру в Бога и Его заповедь и заставляя ее подумать, что она не совершит греха, если отведает запретный плод и познает Добро и Зло. Так чувство побеждает разум и Ева вкушает плод.
Вот сорвала! Вкусила! И Земля

От раны дрогнула, и тяжкий вздох,

Из глубины своих первооснов

И всем своим составом издала

Природа, скорбно ознаменовав,

Что все погибло.

(книга IX)
Вкусив запретный плод, «глотая неумеренно и жадно», Ева мгновенно меняется. Цельность ее натуры исчезает и, подобно соблазнившему ее Сатане, она становится хитрой и расчетливой. Поразмыслив, не сохранить ли в тайне от супруга свой поступок, чтобы превзойти его «преимуществом познанья», она все же решает открыться Адаму, но не из настоящей любви к нему, а скорее из эгоизма, из боязни потерять его, если Бог, на самом деле, прав и смерть настигнет ее:
Адам со мною должен разделить

И счастье, и беду. Столь горячо

Его люблю, что рада всем смертям,

Но вместе с ним.

(книга IX)
В отличие от Евы, обманутой коварными речами Сатаны, перед Адамом, по прежнему знающим отличие добра от зла, встает осознанный выбор – расстаться с падшей Евой, которую ждет смерть, или последовать ее примеру и тоже вкусить запретный плод. Выбор этот отчасти напоминает коллизию классицистической трагедии, где чувство противопоставлено разуму. Но если в классицистической драматургии выбор в пользу чувства мог иметь некий ореол доблести, как это, например, случилось, когда Драйден на свой лад переделал шекспировского «Антония и Клеопатру», назвав пьесу «Все за любовь», то у Милтона при всей трагичности этого эпизода такого ореола нет. Поэт ясно дает понять читателям, что свободный выбор Адама определен не духовным, но плотским чувством, и что страсть победила суверенный разум. Адам, объясняя свое решение, восклицает:
Я чувствую, меня влекут

Природы узы, ты – от плоти плоть,

От кости кость моя, и наш удел

Нерасторжим – в блаженстве и в беде!

(книга IX)
Сам же поэт, комментируя случившееся, говорит:
Волей перестал

Рассудок править, и она ему

Не подчинялась. Грешную чету

Поработила похоть, несмотря

На низкую свою природу, власть

Над разумом верховным захватив.

(там же)
Для Милтона как верующего христианина подлинная свобода парадоксальным образом была заключена в послушании Богу, даже если Его решения было трудно принять и понять, и в жизни по Его законам, а без Бога свобода становилась своеволием и оборачивалась рабством греху. Вкусив запретный плод и тем противопоставив свою волю воле Бога, первые люди утратили такую свободу и познали грех. В один миг исчезло блаженство невинности, а с ним исчезла и гармония отношений с Богом и природой. Низшее победило высшее, и из идеальных полуаллегорических персонажей Адам и Ева превратились в простых смертных, которых ждет полная опасностей жизнь в хрупком и ненадежном мире. Действие эпопеи из космогонического плана переместилось в исторический.

Вслед за Библией Милтон рассматривает грехопадение как великую космическую трагедию, изменившую мир. Как высшее земное существо Адам был поставлен владыкой всей земной твари, и с его падением пала и тварь. Райская пасторальная идиллия окончилась – животные стали дикими и хищными, а земля поросла волчцами и терниями. Что же касается людей, то им отныне предстояло покинуть рай и в поте лица добывать себе хлеб насущный, борясь с болезнями и ожидая смерть.

Казалось бы, Сатана одержал полную победу. Но победа эта в изображении Милтона была лишь временной и отчасти даже мнимой. Узнав о грехопадении и грядущем суде над первыми людьми, Мессия сразу же заговорил о надежде умерить «правосудье милосердьем». Да и сами первые люди вскоре осознали свою вину и почувствовали раскаяние, что стало первым шагом на пути возрождения человека. Причем инициатива на этот раз принадлежала Еве. Забыв о взаимных упреках и победив отчаяние, Адам и Ева
Пошли туда, где их Господь судил,

Униженно пред Ним простерлись ниц,

Покорно исповедали вину

И землю оросили током слез,

Окрестный воздух вздохами сердец

Унылых, сокрушенно огласив,

В знак непритворности и глубины

Смирения и скорби неизбывной…

(книга Х)

Теперь Адам и Ева уже почти готовы к новой жизни вне стен райского сада. Но перед их изгнанием оттуда в ответ на покаянную молитву первых людей Бог дарует им надежду и утешение. Архангел Михаил по повелению Творца открывает Адаму судьбу его потомков вплоть до рождения Христа, а затем кратко и до конца мира.

Изложение библейской истории, где видения сменяются откровениями занимает две последних книги эпопеи. Сочиняя их, Милтон пошел по иному пути, чем при создании предыдущих книг. Если раньше он, как уже отмечалось, дополнял и расширял краткий библейский рассказ о творении и грехопадении, то теперь он был вынужден выбирать наиболее важные для него моменты огромного текста. Критерием такого выбора послужило разработанное отцами Церкви типологическое, или прообразовательное прочтение Библии, согласно которому главные события Ветхого Завета предвосхищали Новый Завет и прежде всего рождение, служение и крестную смерть Христа. (Такими прообразами Христа считались, например, Авель, Енох, Ной, Моисей и т.д.).

Но, как верно отметили исследователи²⁸, это не единственный критерий отбора материала, который используется еще и по другому принципу. В этих главах между двумя уже ранее четко наметившимися планами эпопеи – с одной стороны, Бог, абсолютное добро и справедливость, а с другой, Сатана, зло и беззаконие – возник и третий промежуточный план падших людей, в душах которых идет постоянная война добра и зла, и победа бывает как на той, так и на другой стороне. И тем не менее, как становится ясно из этих последних глав эпопеи, общее движение событий влечет человека вверх, к Богу. Проходя через горнило испытаний, человек будет расти и совершенствоваться. И однажды настанет день, когда от Девы родится Спаситель Иисус Христос, Который Своей крестной смертью искупит первородный грех и возродит человечество к новой жизни – именно так «семя жены сотрет главу змия».

Увиденная в этой перспективе, вина Адама может даже показаться «счастливой». (Ведь если бы Адам не согрешил, Христос не воплотился бы). Во всяком случае так вину Адама осмыслил известный философ Артур Лавджой.²⁹ Так ее на какой-то момент понял и сам Адам, который воскликнул:
О, Благодать, без меры и границ,

От Зла родить способная Добро

И даже Зло в Добро преобразить!

Ты чудо, большее того, что свет

При сотворенье мира извлекло

Из мрака. Я сомненьем обуян:

Раскаиваться ль должно о грехе

Содеянном иль радоваться мне,

Что к вящему он благу приведет

И вящей славе Божьей…

(книга XII)
И все же такое мнение ошибочно, ибо оно не раскрывает замысла автора эпопеи. Вспомним, что милтоновский Бог еще задолго до начала рассказа о грядущей судьбе людей однозначно отверг подобную точку зрения, сказав, что человек был бы
Счастливей, если б знал Добро одно,

А Зла не ведал вовсе.

(книга XI)
Смысл монолога Адама - в другом. Вместо добытого путем ослушания трагического знания греха и смерти, человек теперь обретает истинное знание, а с ним надежду и утешение. Все это позволяет человеку установить новые отношения с Богом, приняв Его волю и поняв «пути Творца». С Адамом происходит примерно то, что произошло с Иовом, который, отвергнув далекие от сути вещей интеллектуальные конструкции своих друзей в конце библейской книги открыл для себя единственно правильные отношения с Богом, основанные на лично пережитом опыте веры и любви.
Перед тем, как покинуть рай, Адам говорит:
Столько приобрел

Я знанья, сколько мог вместить сосуд

Скудельный мой. Безумьем обуян

Я был, желая большее познать.

Отныне знаю: высшее из благ –

Повиновение, любовь и страх

Лишь Богу воздавать; ходить всегда

Как бы пред Богом; промысел Творца

Повсюду видеть; только от Него

Зависеть, милосердного ко всем

Созданиям Своим. Он Зло Добром

Одолевает, всю земную мощь –

Бессильем мнимым, кротостью простой –

Земную мудрость.

(книга XII)
Дело не только в том, что Адам понял смысл послушания, которое больше не связано для него с непонятным запретом, но основано на осознанной необходимости. В конце эпопеи отношения человека с Богом радикально изменились - Адам, подобно Иову, тоже открыл для себя истинную веру и любовь к Богу, а с ними и надежду обрести иной «внутри себя, стократ блаженный рай», уразумев важнейший христианский парадокс о том, что свобода заключена в послушании Творцу. Такая свобода больше, чем та, которой Адам и Ева располагали в Эдеме, ибо она основана на твердом внутреннем убеждении. Теперь, когда разум вновь стал господином воли, первые люди, повзрослев и обретя добытую горьким опытом мудрость, могут начать новую, полную испытаний жизнь. Если Мессия разгромил полчища Сатаны на небесах, то Адам выиграл труднейшую войну с самим собой и тем стал достойным статуса эпического героя.

Сама же концепция «рая внутри себя» (paradise within) очень важна для Милтона. Согласно рассказу поэта, опиравшегося здесь на некоторых библейских комментаторов, первый рай, где Адам и Ева жили в блаженной невинности, исчез навсегда – его смыли воды всемирного потопа, превратив в «покрытый солью островок / Бесплодный», где обитают лишь чайки, тюлени и чудища глубин. С тех пор рай больше не связан ни с каким местом на земле. Согласно представлениям Милтона, вернуться в Эдем люди могут, лишь обретя истинную свободу в своей душе, внутри себя. Как известно, поэт делил свободу на гражданскую, религиозную и внутреннюю.³⁰ За гражданскую и религиозную свободу он боролся в своих памфлетах. Идеал же внутренний свободы, «рай внутри себя», который, как он считал, является целью духовного развития человека, он воспел в «Потерянном рае». Без такой свободы, как он теперь понял, нельзя завоевать, или, по крайней мере, сохранить гражданскую и религиозную свободу. Обретя же внутреннюю свободу, можно перенести любые невзгоды и испытания. В этом для Милтона во многом и был смысл «путей Творца», которые он пытался оправдать пред тварью. От защиты свободы масс Милтон под конец жизни перешел к поиску внутренней свободы индивидуума, и здесь тоже опередив свое время.

Скорбя, но с миром в душе, Адам и Ева навсегда покидают рай.
Оборотясь, они в последний раз

На свой недавний, радостный приют,

На Рай взглянули: весь восточный склон,

Объятый полыханием меча,

Струясь, клубился, а в проеме Врат

Виднелись лики грозные, страша

Оружьем огненным. Они невольно

Всплакнули – не надолго. Целый мир

Лежал пред ними, где жилье избрать

Им предстояло. Промыслом Творца

Ведомые, шагая тяжело,

Как странники, они рука в руке,

Эдем пересекая, побрели

Пустынною дорогою своей.

(книга XII)
Хотя в интонации этих заключительных строк «Потерянного рая» можно различить разные настроения, которые владеют героями – и грусть по прошедшему, и стоическое приятие настоящего, и смутное ожидание будущего, - голос автора звучит спокойно и немного отрешенно. После стольких катаклизмов, бурь, взлетов и падений наступило затишье, долгожданный катарсис. Милтон сказал все, что хотел, поставив точку в последней строке главного труда своей жизни.