Алешка Татьяна Вячеславовна

М. ЦВЕТАЕВА И Ф. НИЦШЕ

В формировании мировоззрения Марины Цветаевой несомненно воздействие философии Фридриха Ницше и тех настроений, идей, образов, которые она породила в русской культуре конца ХІХ–нач. ХХ вв. Творчество поэтессы — как бы один из ответов на призыв Ницше "превзойти человека", разрывая путы несвободы и предрассудков, поднимаясь над самим собой все выше и выше по ступеням духа, переживая жизнь с предельной силой напряжения и страсти. Главное, что роднит её с Ницше, — идеал сверхчеловека, рождённый стремлением активизировать в людях потребность самосозидания высшего типа личности — отряхнувшей прах ложных ценностей, свободной духом и сердцем, являющейся собственным "законодателем", "судьей" и "мстителем", преисполненной воли (мощи, энергии) к жизни, испытывающей потребность вместить в себя всю полноту и многообразие бытия, неутомимой в движении ввысь, к своему истинному "я".

У Цветаевой, как и у Ницше, сверхчеловек — категория не социальная, не национальная, а духовная — это "прообраз предела, который доступен развитию личности" [1:181], "созидающая грёза", противопоставляемая декадансу действительности и наделяемая "всеми яркими атрибутами" [1:182] реального существа.

Личностное превосходство яркой, незаурядной человеческой индивидуальности и её высшего выражения — гениальности над ординарностью, посредственностью, ничтожеством трактуются Цветаевой как торжество истинной – одухотворенной, творческой, героической жизни над её бесчисленными суррогатами: "рёвом рыночным", "людскими косностями", "утвержденными зверствами", "рабствами" и "уродствами". Романтический максимализм требований и оценок поэтессы побуждает её считать нормой высочайший уровень бытийного в человеке. Как и Ницше, Цветаева не делает никаких поблажек для огромного большинства не попадающих в этот ряд, провозглашает: "И будем мы судимы – знай – одною мерою" [12:99] и, кажется, готова вступить в борьбу с целым миром – во имя пробуждения в людях идеальных, сверхчеловеческих устремлений:

Под свист глупца и мещанина смех –

Одна – из всех – за всех – противу всех! [8:140]

В противовес идеализации массы, характерной для идеологий, получивших распространение в ХХ ст., Цветаева выявляет её реальные качества, позволившие восторжествовать "безумию" невиданных масштабов. Это доминирование низших социо-биологических потребностей над высшими духовными запросами, примитивизм душевной организации, клишированность сознания, стадно-роевая мораль. Цветаева характеризует массовых людей как "собирательное убожество" ("Сон", 1924), изображает их идеал как мещанский рай ("Крысолов", 1925), а повседневную жизнь как "медленное самоубийство" (если использовать слова Ницше). В отличие от Ницше поэтесса отвергает "добродетели" массового общества не потому, что они христианские, а потому, что это "добродетели" "нолей". Но, как и Ницше, она выявляет всю степень опасности, исходящей от неодухотворенных, непросвещенных, обезличенных масс, способных выступить в роли коллективного диктатора и насильника, превратить мир в Бедлам ("Стихи к Чехии", 1939). Такова оборотная сторона "расколдовывания мира" (К. Ясперс), атеизации, ломки старых общественно-экономических структур, формирования мирового рынка, втягивания огромных множеств в исторический процесс. И прежде всего таковы следствия социальной демократизации без духовной аристократизации, т.е. духовного облагораживания людей (Н. Бердяев).

Заметка Цветаевой "О Германии" (1925) содержит краткий конспект выступления Ф. Сологуба на юбилее К. Бальмонта во "Дворце Искусств" в Москве 14 мая 1920 г. и комментарий, раскрывающий позицию обоих поэтов и её собственную позицию в отношении к проблеме равенства людей. Поэтесса показывает, что пользуясь одним и тем же понятием, художники вкладывают в него различное содержание. Бальмонт у Цветаевой выступает защитником социального равенства (то есть равенства гражданских прав и социальных возможностей для всех членов общества), а Сологуб – противником идеи равенства, понимаемого как интеллектуально-нравственная равнозначность, одинаковость человеческих индивидуальностей, исключающая какую-либо иерархию, ибо знает: "…Культура не терпит демократического равенства, она основана на жестком приоритете таланта" [3:254–255], и "мера культуры" – "великая личность" [2:108]. По Цветаевой, Бальмонт и Сологуб говорят о разном и оба правы. Она пишет: "Сологуб Бальмонта не понял: Бальмонт, восстающий против неравенства вещественного и требующий насыщения низов, – и Сологуб, восстающий против уравнения духовного и требующий раскрепощения высот. Перед хлебом мы все равны (Бальмонт), но перед Богом мы не равны (Сологуб). Сологуб, в своем негодовании, только довершает Бальмонта. – "Накормите всех!" (Бальмонт) – "и посмотрите, станут ли все Бальмонтами" (Сологуб). Не может же Сологуб восставать против хлеба для голодного, а Бальмонт – против неба для отдельного. Так, согласив, рукоплещу обоим: <…> За Бальмонта – вся стихия человеческого сочувствия, за Сологуба – скрежет всех уединённых душ, затравленных толпой и обществом" [14:365]. Это высказывание проясняет знаменитую цветаевскую формулу о двух главных её врагах в мире – "голоде голодных" и "сытости сытых". Тип равенства, который признает сама поэтесса, – это "равенство усилия".

Достижение социального равенства, по представлениям Цветаевой, не должно перерастать в нивелирование душ. Разъятие двуединого процесса социальной демократизации общества и духовной аристократизации человека порождает одномерных, стандартных, "стадных" людей со слабо выраженным личностно-индивидуальным началом, атрофированной духовностью, что является важной предпосылкой появления массовых и тоталитарных обществ.

Без признания самоценности человеческого "я" невозможна и истинная демократизация общества, что со всей определённостью выявила пореволюционная история России, где один тип неравенства сменился другим. Обозначившаяся тенденция оценки значимости человека по классово-социальному (партийному) признаку обернулась классовой сегрегацией и дискриминацией таких социальных групп, как дворянство, духовенство, интеллигенция и др., утверждением пролетарско-большевистского ницшеанства.

Так вам и надо за тройную ложь

Свободы, Равенства, Братства! [13: 81], –

Победоноснее царя Давида

Чернь раздвигать плечом,

От всех обид, от всей земной обиды

Служить тебе плащом [8: 141].

Цветаева акцентирует именно защитно-оберегающую свою роль в жизни Волконского – аристократа вдвойне: по рождению и по духу ("Художественное творчество, – пишет она, – второе княжество" [14:368]). Характеризуя книгу Волконского "Родина" (1923), поэтесса обнаруживает роднящую Волконского с Гёте способность смотреть на жизнь с высоты, как бы с церковных хор, роняет: "Взгляд с хор … взгляд божеский" [14:277]. Стихи и воспоминания Цветаевой запечатлевают её отношение к Волконскому как отношение Ученика к Учителю, послушника к настоятелю. Используя поэтику рыцарских романов, Цветаева наделяет Волконского знаком царского достоинства – пурпурным одеянием, себя в аллегорическом плане изображает плащом (согревающим началом) и щитом (началом охраняющим):

При первом чернью занесённом камне

Уже не плащ – а щит [8:141].

По существу, поэтесса дает прообраз истинного отношения к высокоодухотворенной человеческой личности, возводит понятие духовного аристократизма в культ. Показательно, что о Волконском Цветаева пишет в 1921 г., когда он уже утратил своё прежнее положение и оказался в роли гонимого. Именно тогда и выявил себя до конца аристократизм его натуры.

Но аристократ у Цветаевой, как и у Ницше, – вовсе не обязательно представитель высшего сословия, привилегированного слоя, господствующего класса. И у Цветаевой, и у Ницше это понятие употребляется прежде всего в значении "лучший" (дословный перевод с греч. αριστοκρατια – власть лучших, знатнейших), наиболее достойный, неизмеримо превосходящий других личностными качествами.

Ницше утверждал: "…нужна новая аристократия, противница всего, что есть толпа и всякий деспотизм, которая на новых скрижалях снова напишет слово "благородный".

Ибо нужно много благородных и разнородных благородных…" [4:177].

И Цветаева, характеризуя Марию Антуанетту, указывает: аристократка – следовательно, безукоризненная в каждом помысле.

Благородство, "безукоризненность", таким образом, выделяются как качества, без которых аристократизм немыслим.

"О мои братья, я жалую в новую аристократию тем, что показываю вам: вы должны стать созидателями и воспитателями, – сеятелями
будущего, –

– поистине, не в аристократию, которую могли бы купить вы, как торгаши, золотом торгашей: ибо мало ценности во всем том, что имеет свою цену.

Не то, откуда вы идете, пусть составит отныне вашу честь, а то, куда вы идете! Ваша воля и ваши шаги, идущие дальше вас самих, – пусть будут отныне вашей новой честью!" [4:177], взывает ницшевский Заратустра.

Аристократ

Собак и слуг въезжает в мир

В своей карете шестипарной.

Кто до рождения в мундир

Гвардейский стянут, кто силен

Лишь мертвым грохотом имен

Да белизною женских пальцев.

Есть аристократизм скитальцев.

(Удар в грудь)

Я – безыменных: я! – детей

Большой дороги: я – гостей

Оттуда!

(Широким жестом указывает в окно) [13:185], –

И не однажды и не трижды

Так обозначена у Цветаевой степень личностного превосходства яркой, незаурядной человеческой индивидуальности над формальным аристократизмом.

Синоним понятия "аристократ духа" и у Ницше, и у Цветаевой – "избранный". "Избранный" – значит отмеченный высшими силами, резко выделяющийся среди других умом, талантом, силой духа, неповторимым складом личности, способный совершить то, что не по силам другим. "Избранный" – всегда единственный, ни на кого не похожий, неповторимый, незаменимый, так как даже "первый" предполагает наличие "второго" – подобного же.

"Избранничество", по Цветаевой, – "выбор" [14:396], выбор в пользу высшего.

"Вы, сегодня ещё одинокие, вы, живущие вдали, вы будете некогда народом: от вас, избравших самих себя, должен произойти народ избранный: – и от него сверхчеловек.

Поистине, местом выздоровления должна ещё стать земля! И уже веет вокруг неё новым благоуханием, приносящим исцеление, – и новой надеждой!" [4:69], – восклицает и ницшевский Заратустра.

Цветаева по преимуществу сосредоточивает своё внимание на такой категории избранных, как поэты.

Поэт для Цветаевой – нередко пария (по своему положению в обществе) и одновременно соперник богов (по своим творческим возможностям). Это создатель особой духовной реальности – реальности прекрасного, первого от земли неба, "тот, кто преодолевает" [14:396] несовершенство действительности и своё собственное несовершенство.

Провозглашая: "Ты и мост и взрыв" [8:190], Цветаева перефразирует известное высказывание Ницше: "В человеке важно то, что он мост, а не цель…" [4:13]^*. Но она может перенести центр тяжести с субъекта на объект его деятельности – искусство, заявляя: "Искусство – не самоцель, мост, а не цель" [14:359]. Как и для других поэтов – последователей Ницше, искусство для Цветаевой есть творчество жизни.

В письме А. Черновой Цветаева указывала: "…искусство, моя жизнь, как я её хочу, не беззаконная, но подчиненная высшим законам, жизнь на земле, как её мыслят верующие – на небе" [14:392]. "Высшие законы", о которых идёт речь, – законы эстетические, и сам художник оказывается собственной формой в акте жизни-творчества.

Цветаевское искусство–мост соединяет землю и небо, и соединяет их в самом человеке.

По-своему использует поэтесса и другую ницшевскую метафору: "Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью" [4:13], которая ей даже ближе, так как подъём вверх на канате неизмеримо трудней и опасней, чем прохождение по мосту, а само понятие "канат" отчетливее передаёт идею вертикального, а не горизонтального движения. Например, Пушкин у Цветаевой –

Преодоленье

Косности русской

Мускул полёта,

Бега,

Борьбы,

Что на канате

Собственных жил

Из каземата –

Соколом взмыл! [8:284].

Метафора "канат из собственных жил" акцентирует стремительный духовный рост Пушкина, осуществлявшийся за счёт напряжения всех внутренних сил и обретения в конце концов свойств летящей по небу духа птицы.

Непременное качество поэта-избранника, согласно Цветаевой, – повышенная концентрация в нем духовного начала, принадлежность не только низшему, но и высшему миру. Блок в её представлении – больше чем человек, – ангел с поломанными крыльями:

Было так ясно на лике его:

Царство моё не от мира сего [8:72].

"От ангела и от орла // В ней было что-то [8:80], – пишет поэтесса, характеризуя Ахматову. "Божественного мальчика" видит Цветаева в Мандельштаме. Как архангела-тяжелоступа воспринимает она Маяковского. "Думаю, что в этой поездке я впервые увидела Белого в его основной стихии: полете, в родной и страшной его стихии – пустых пространств, потому и руку взяла, чтобы еще удержать на земле.

Рядом со мной сидел пленный дух" [9:274], – вспоминает Марина Ивановна Белого. "Раскрылась земля и породила: такого, совсем готового, огромного гнома, дремучего великана, немножко быка, немножко бога…" [9:201], – таково было видение Цветаевой Волошина. "…То, что он родился человеком, есть чистое недоразумение. И всё его творчество – лишь исправление этой, счастливой для нас и роковой для него, ошибки природы. Подобно тому, как природа по ошибке может дать человеку не тот пол, здесь произошла явная ошибка в облике. Ибо даже тогда, когда Пастернак говорит о себе и для себя, – это всего лишь голос в хоре природы, на равной ноге с любым другим её голосом" [9:397], – пишет поэтесса о Пастернаке. Таковы оценки Цветаевой, может быть, самых чтимых ею современников. Поэтов же гениев (например, Гёте) мы, по её представлениям, должны рассматривать "в ряду не людей, но – богов" [14:334]^*.

Во всех этих определениях непременно фиксируется что-то сверх-человеческое, неизмеримо превышающее обычную меру, восходящее к высшим вселенским иерархиям. И уже из непосредственных высказываний Цветаевой видно, что она имеет в виду прежде всего духовное измерение личности: "Крез души и духа" [14: 390] – о Достоевском; "Речь идёт не о человеке-Рильке (человек – то, на что мы осуждены!), – о духе-Рильке, который ещё больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке – Рильке из послезавтра" [14: 395]; "Весь он – такое явное торжество духа, такой – воочию – дух, что удивительно, как жизнь – вообще – допустила…" [14: 378] – о Блоке; "…Если Штейнер в Белом действительно не увидел исключительного по духовности человека (-ли?) – существо, то он не только не ясновидящий, а слепец…" [14: 419].

Именно потому, что обладают сверх-человеческими качествами, поэты и способны творить мир тот – в мирах сих.

"Духовного эгоизма нет, – считала Цветаева. – Есть эгоцентризм, а тут уже всё дело в вместительности его, посему величине (ёмкости) центра. Большинство эгоцентриков, т.е. все лирические поэты и все философы – самые отрешённые и не-себялюбивые в мире люди, просто они в свою боль включают всю чужую, ещё проще – не различают" [15: 200].

Согласно Цветаевой, всякий поэт – "по существу эмигрант. <…> Эмигрант Царства Небесного и земного рая природы" [14: 61]. Оттого ему так неуютно в мире, где "наичернейший сер", и часто так драматична его судьба. Обобщенный духовный портрет такого избранного дан в стихотворении "Эмигрант" (1923):

Здесь, меж вами: домами, деньгами, дмами,

Дамами, Думами,

Не слюбившись с вами, не сбившись с вами,

Неким –
Шуманом пронося под полой весну:

Выше! з виду!

Соловьиным тремоло на весу –

Некий – избранный.

Ноги лижете!

Заблудившийся между грыж и глыб

Бог в блудилище.

Не отвыкший… Виселиц

Не принявший… В рвани валют и виз

Веги – выходец [8: 208].

Жизнь эмигранта на земле – моральная каторга. Отсюда слова Цветаевой о каторжном клейме поэта, которое жжёт за версту. Посвященные поэту строки резко нарушают ритмическую урегулированность и фонетическую монотонность стиха, фиксирующего приметы тусклой земной повседневности. Они образуют серию нарастающих, всё более сгущающихся ритмико-синтаксических "взрывов", создаваемых парцелляцией, частыми внутристиховыми паузами, переносами, градацией антикаденций. Энергия "взрывов" адекватна у Цветаевой мощной духовной энергии, излучаемой поэтом, непредсказуемым в своей творческой траектории. Портрет эмигранта дан в движении, смазан, намечен как бы пунктиром, причём глаз непременно хотя бы на секунду запаздывает за перемещением героя в пространстве. "Веги – выходец" способен воспарить над миром мнимых ценностей, устремляясь в своё духовное отечество, но на земле ему нетрудно заблудиться "между грыж и глыб". Отсюда – трагические метания, непонимание, одиночество "пленного духа", ощущающего себя на земле, как на чужбине. Но сами фактом своего существования цветаевский эмигрант бросает вызов массе "спеленатых, безглазых и безгласных", отрицает жизнь, лишённую высшего обоснования, духовного наполнения.

"…Пора, наконец понять, – заявляет Цветаева, – что существует иная кровь, иное наследие, иная физика – в полной сохранности этого понятия и в той же мере достоверная и активная, что и та, которую мы знали до сих пор. Физика духовного мира.

И эту физику духа мы пытаемся иногда определить как другое, просвещённое, озарённое, в гораздо меньшей степени случайное и более совершенное тело данной, пока еще неведомой нам, души" [14:341]. Способность увидеть "тело души" и "духовное тело" личности сквозь материальную оболочку – одно из самых поразительных качеств Цветаевой. Можно сказать, что она наделена духовным зрением, духовным слухом, духовным осязанием и умением зримо передать "физику" нематериального как чего-то совершенно реального, обладающего плотью, "мускулатурой".

Духовное избранничество – важнейший элемент самоощущения самой поэтессы. Об этом свидетельствуют и её непосредственные высказывания, и особенности изображения лирического "я", и своеобразие образной системы поэзии Цветаевой в целом. Поэтесса воссоздаёт, главным образом, свой духовный автопортрет, свою духовную биографию. Содержание своей внутренней жизни она раскрывает, нередко используя философские категории и символико-романтические образы, почерпнутые у Ницше (возможно, – и через его последователей: К. Бальмонта, А. Белого и др.).

Вслед за Ницше ("Так говорил Заратустра", "По ту сторону добра и зла") Цветаева называет местопребыванием своего духа гору ("Поэма горы", 1924, "Поэма конца", 1924), доминанту своего творческого развития определяет как движение в небо ("Поэма воздуха", 1927).

Белый, размышляя о культуре "серебряного века", свидетельствует: "Появилась символика горного восхождения. В ней не было ничего отвлеченного; аллегория не ночевала тут, ибо мудрость веков утверждает: в горах действительно мы овеяны вдохновением. Вдохновение так же связано с кряжами, как действие магнетизма земного с иными местностями земли" [2:97]. "Горная инспирация" шла от Ницше.

В стихотворении "На высоких горах" Ницше пишет:

Где ж вы, друзья? Придите! Время! Время!

И розами седины глетчера украшены

Сегодня разве не для вас?

Ручей стремится к вам; порывом страстным

Ныне рвутся и ветер, и тучи в глубь небес,

Чтоб с птичьего полёта, из дальних-дальних мест следить

за вами.

Кто к звездам близко

Обитает так? К туманным далям бездны? [6:198–200].

Философ сравнивает себя с духом, бродящим по глетчеру, – в тех высях, где не способен выжить никто. Образ горы – один из сквозных у Ницше. "Это наша высота и наша родина" [4:86] – устами Заратустры утверждает немецкий мыслитель. Гора у Ницше – символ духовной высоты, доступной лишь избранным. По Ницше, воздух гор – здоровый воздух, но надо быть созданным для него, иначе долго на такой высоте не выдержишь.

И часто уносило оно меня вдаль, в высоту, среди смеха: тогда летел я, содрогаясь, как стрела, через опьянённый солнцем восторг…" [4:172], – исповедуется Заратустра.

И у Цветаевой гора – как бы зримое, материализованное выражение высоты, на которой пребывает её дух. Это её настоящий дом, куда она, подобно Заратустре у Ницше, зовёт того, в ком предполагает равного себе, способного подняться над царством "моллюсков духа". Гора характеризуется поэтессой как "Высота бреда над уровнем // Жизни" [1:351]. Она вбирает в себя целые миры, порождаемые воображением, размышлениями, озарениями. Здесь личность свободна и счастлива.

Цветаева следует заповеди: "по низшему не равняться" [14:88-89], убеждена: "… чтобы что-либо созерцать, нужно над этим созерцаемым подняться, поставить между собой и вещью весь отвес – отказ высоты" [14:89]. Ибо, пишет она, – "гляжу-то – сверху! Высшее во мне – на низшее во мне" [14:89]. Она предпочитает "родство высот". В этом Цветаева непосредственно перекликается с Ницше, писавшим:

"Но ты, о Заратустра, ты хотел видеть основу и смысл всех вещей: и потому должен ты подниматься над самим собою, всё выше и выше, пока даже твои звезды не окажутся под тобой!"

Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на свои звезды: лишь это назвал бы я своей вершиной, лишь это осталось для меня моей последней вершиной –

Так говорил Заратустра с собою, поднимаясь на гору…" [4:132].

Философ задаётся вопросом: "Откуда берутся высочайшие горы?" – и отвечает: "…выходят они из моря" [4:138]. Море в данном случае символизирует масштабы личности, глубину человеческой натуры.

Свою "морскую" природу неизменно подчёркивает Цветаева:

Я, выношенная во чреве

Не материнском, а морском [8:133];
Я – бренная пена морская [8:131];
Высокая пена морская! [8:131].

Да уже и само имя поэтессы в переводе означает "морская". Рожденная морем, своим местожительством она избирает гору.

В одной из статей Цветаева даёт собственную иерархию поэтов: большой поэт, великий поэт, высокий поэт, гений. Если применить эту классификацию к самой Цветаевой, можно сказать, что она высокий поэт, или горец тех высот, где пребывает её дух (образно говоря, кипарис, а не дуб). Это пребывание не является чем-то царственно-неподвижным. "Единственная возможность восприятия нами высоты – непрерывное перемещение по вертикали точек измерения её" [8:125], – разъясняет Цветаева. Пребывание на горе понимается, таким образом, как подъём, карабканье на гору с целью достичь новую высоту.

"И единственная круча, по которой мы можем … карабкаться, это мы сами.

На вершине нас ждёт наше "я" [1:144], – под этими словами Белого могла бы подписаться и Цветаева. Совершенству (состоянию) она предпочитает совершаемость (непрерывность движения).

Само небо может изображаться поэтессой как гора, на которую нужно подняться. В таком определении есть элемент необходимого преодоления, затрачиваемого усилия:

Лазорь, лазорь,

Крутая гора!

Лазорь, лазорь,

Вторая земля! [8:345].

Ощутима в этом и попытка поместить землю на небо, что созвучно высказыванию Белого, реконструирующего мысль Ницше: "…на небе земля с моим телом и душой" [1:72].

Именно горою вынянчена у Цветаевой любовь – такая же громадная, титанически-сильная и высокая, не признающая опошленных, обывательских отношений, требующая всего человека в максимальном напряжении его чувств и переживаний. Не случайно, характеризуя свою любовь, поэтесса использует гиперболу:

Обнимаю тебя кругозором // Гор [8:318];
И если не гора … , то какая же любовь? [8:144].

В целом ряде случаев Цветаева отождествляет себя с горой:

Ночь – как воры,

Ночь – как горы.

(Каждая из нас – Синай
Ночью…) [8:250].

Синай – священная гора иудеев, на которой, согласно поверью, им даны Богом Заповеди. И одна из центральных глав книги "Так говорил Заратустра" Ницше называется "На священной горе". Именно здесь Заратустра излагает своё учение последователям. Любовь, таким образом, трактуется Цветаевой как акт обретения нового жизненного Завета. Уподобление каждого из любящих Синаю выявляет масштабы их личностей.

Отношение человека к человеку как горы к горе перекликается с суждением Ницше: "В горах кратчайший путь – с вершины на вершину: но для этого надо иметь длинные ноги" [8:36], – и, возможно, подсказано им. И возникающий уже после разрыва вопрос:

Как живётся вам с подобьем –

Вам, поправшему Синай! [8:260], –

содержит презрение к человеку, не выдержавшему пребывания на священных высотах, удовольствовавшемуся "товаром рыночным".

И во всех других случаях возвращение с горы у Цветаевой подобно падению, но, когда речь идёт о ней самой,

Низвергаемый – не долу

Смотрит – в небо! [8:143]:

он будет снова и снова подниматься в высоту.

Гора у Цветаевой, как и у Ницше, – кратчайший путь в небо.

С этой горы, как с крыши

Мира, где в небо спуск [8:248], –

взирает на открывающийся её взору "пейзаж" Цветаева, дух которой устремлён ввысь, в беспредельность.

Сталь и базальт –

Гора, но лавиной в лазурь

На твой серафический альт

Вспоёт – полногласием бурь [8:206], –

варьирует эту мысль поэтесса в стихотворении "Не надо её окликать" (1923).

Цветаева ощущает себя "дочерью" неба, признаётся, что на земле стоит лишь одной ногой и "Содружества заоблачный отвес" [1:166] не променяет ни на что. Лирическая героиня поэтессы постоянно рвётся в небесный простор:

…легкую ногу – вперёд –

башней

Её переполняет пьянящий восторг, состояние экстаза достигает своего предела. Энергичный парцеллированный ("рваный") синтаксис даёт впечатление крайнего напряжения всех сил, подъёма рывками:

Копыта! Крылья! Сплелись! Свились!

– О высь! Высь! Высь! [8:160].

Путь в небо для Цветаевой – это путь к своему высшему "я".

Мироощущение цветаевской лирической героини родственно мироощущению ницшевского Заратустры, обращающегося к небу со словами: "О небо надо мной, чистое, глубокое! Бездна света! Созерцая тебя, я трепещу от божественных желаний.

Броситься в твою высоту – в этом моя глубина! Укрыться в твоей чистоте – в этом моя невинность! <…>

Вместе учились мы всему; вместе учились мы подниматься над собою к себе самим и безоблачно улыбаться: – безоблачно улыбаться вниз, светлыми очами и из огромной дали, в то время как под нами струятся, как дождь, насилие, и цель, и вина" [4: 142].

И у Цветаевой, и у Ницше речь идёт о небе души, освобождающейся в мгновения творческого полета от всего несовершенного и выходящей в сферу чистого духа. Заратустра Ницше говорит, что он "летал на собственных крыльях в собственные небеса свои" [4:203]. Собственного "изготовления" седьмое небо и у Цветаевой, достигая которое лирическая героиня "Поэмы воздуха" переживает трансформу – "светлое воскресение" преображенной личности.

Отсюда же проистекает изображение цветаевской героини как Психеи – она-то и совершает полёты ввысь.

Лазурное око моё –

В вышину! [8:162], –

восклицает поэтесса, давая понять, что небо она носит в себе.

"Не свет ли ты моего пламени? – вопрошает небо Заратустра, поясняющий: "… если блуждал я один: чего алкала душа моя по ночам и на тропинках заблуждения? И если поднимался я на горы, кого как не тебя искал я на горах?" [4:142].

В небе дух ищет освобождения от кандалов.

И цветаевское, и ницшевское небо – бездонное. У Ницше оно ещё и краснеющее – стыдящееся похвал себе, а у Цветаевой – мчащееся "марафонским бегом".

Можно сказать, что небо Цветаевой и Ницше – это символ высшей, идеальной реальности, ставшей неотъемлемой частью души. Не высоты пугают обоих, а склоны.

Достичь неба помогает им мироощущение вечных странников (не устающих карабкаться по кручам духа, снова и снова восходить на гору, чтобы потом нести добытый там огонь в долины), мироощущение несущихся во весь опор бегунов (всем формам жизни предпочитающих динамизм выпущенной из лука стрелы), мироощущение людей, обладающих крыльями (дающими возможность летать, подниматься ввысь, парить в небесных просторах). Сравним символико-романтические образы, используемые для характеристики этих понятий Ницше и Цветаевой.

Странник

Ницше	Цветаева
"Взбираясь на гору, Заратустра вспоминал дорогою о своих многочисленных одиноких странствованиях с самой юности и о том, как много гор, хребтов и вершин пришлось ему переходить" [4:131]; "…идёшь дорогою к самому себе" [4:157]; "И Заратустра в раздумье продолжал свой путь" [4:214].	Даль – ногами добудь [8:287]; Ибо странник – Дух И идёт один [8:190]; – Ты и путь и цель [8:190]. В завтра путь держу [8:172].

Бегун

Ницше	Цветаева
"Я люблю быстрый бег" [4:255]; "И опять бежали ноги Заратустры по горам и лесам" [4:227]; "Так говорил Заратустра в сердце своём и бежал дальше" [4:236]; "… я побегу один, чтобы опять светло стало вокруг меня" [4:238].	"… я есмь бег" [8:264]; "…во весь мой бег" [8:300]; Зелень земли ударяла в ночи – Бгом – донёс бы до самых врат Неба…[8:397]; Ибо единый вырвала Дар у богов: бег! [10:201].

Крылатое существо

Ницше

Цветаева

"Лететь только хочет вся воля моя, лететь до тебя" [4:142]; (обращение к небу – Авт.) "…нужно иметь крылья, если любишь бездну…" [5:443]. "Я научился летать: с тех пор я не жду толчка, чтобы двинуться с места. Теперь я лёгок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь бог танцует во мне, – Так говорил Заратустра" [4:37]; "Слишком далеко залетел я в будущее…" [4:104]; "…Заратустра, легкий, манящий крыльями, всегда готовый к полётам, кивающий всем птицам…" [5: 61]; "…больше всех ненавидят того, кто летает" [4: 57]; "Кто научит однажды людей летать, сдвинет с места все пограничные камни…" [4: 167].

"За моей спиной крылатой" [8:106]; "…я поистине крылата" [8:88]; Широко расправьтесь, Крылья! [8:252]; Всё великолепье Крыл [1:144]; И не на то мне пара крыл прекрасных Дана, чтоб н сердце держать пуды. Спелёнатых, безглазых и безгласных Я не умножу жалкой слободы [8:139]; Закипание – до – кипени Двух вспененных – крепись! – крыл [8:208]; Два крыла, Да и в лазорь! [8: 345]; Я, крылатая, была проклятой [8: 101]; Всё истрепала, изорвала, – Только осталось что два крыла [8: 102].

Таким образом, духовное странничество на гору, в небо как Ницше, так и Цветаева осуществляют в форме бега и полёта. Впрочем, бег по воздуху и есть полёт.

Сам Бог воспринимается Цветаевой как бег – некая динамическая энергия становления, пронизывающая мироздание и задающая движение всему ("Бег", 1922), а "дитя" – в "отца" [11:315].

Уместно вспомнить и слова К.Г. Юнга: "В соответствии со своей первоначальной природой (дыхание), дух всегда является активной, крылатой и подвижной сущностью, а также тем, кто оживляет, стимулирует, возбуждает и вдохновляет" [18:292]. Традиционно крылья – атрибут небесных существ (птиц, ангелов). И не случайно характерная примета духовного облика цветаевской лирической героини – крылья за спиной (как у античных гениев или христианских ангелов), что демонстрирует её принадлежность высшему, горнему миру. Но ошибочно было бы представить это крылатое существо чем-то эфемерно-бесплотным, смиренным, кротким. Оно преисполнено колоссальной духовной энергии, силы, воли. Наличие этих качеств – важнейшее условие самореализации личности, достижения ею неба и у Ницше, и у Цветаевой.

Культ силы – как совокупности незаурядных психофизических, духовных, нравственных качеств, творческих способностей, позволяющих личности достичь своей цели, – одно из основополагающих положений учения Ницше о сверхчеловеке:

– Что хорошо? – Все, от чего возрастает в человеке чувство силы, воля к власти, могущество.

– Что дурно? – Все, что идет от слабости.

– Что счастье? – Чувство возрастающей силы, власти, чувство, что преодолено новое препятствие [4: 19].

Цветаева высоко ценит сильную личность, к таковым относит и самоё себя. Лишь избыток силы Ницше считал доказательством силы. "Меня вещи всегда выбирали по примете силы…" [14: 93], – указывает поэтесса, поясняя: "Каким-то вещам России хотелось сказаться, выбрали меня. И убедили, обольстили чем? моей собственной силой: только ты!" [14: 93].

Рассказывая о встречах с Белым, Цветаева отмечает: "Лично он меня никогда не разглядел, но, может быть, больше ощутил меня, моё целое, живое целое моей силы, чем самый внимательный ценитель и толкователь..." [9:270].

Цветаева признаётся, что никогда не просила у Бога рифмы – только "силы найти её [14:371], и это ей "Бог – давал; подавал" [14:371].

Лирическая героиня Цветаевой нередко противопоставляется другим именно по признаку силы:

В мире, где всяк

Сгорблен и взмылен,

Знаю – один

Мне равносилен [8:258].

Речь идёт, конечно, не о физической силе – о силе личностной: силе духа, силе характера, отпущенной от природы жизненной силе (витальной энергии). Цветаева фиксировала появление нового женского типа, в котором соединились традиционные женские и традиционно мужские духовные качества, пробивавшем себе дорогу в жизнь в мире, где безраздельно господствовали мужчины. "Вечным женственностям" она противопоставляла "Вечной мужественности взмах!" ("По загарам – топор и плуг", 1922).

Сильный, по Цветаевой, неспособен подчиняться другому, признать его власть над собой.

Не суждено, чтоб сильный с сильным

Соединились бы в мире сём.

Так разминулись Зигфрид с Брунгильдой,

Брачное дело решив мечом [8: 258], –

пишет поэтесса в стихотворении "Двое" (1924). Действительно, прочные пары образуют, как правило, сильный и слабый.

Столкновение двух сильных личностей – женской и мужской – изображается Цветаевой в былинно-гиперболизированном духе:

Не Вавилон обрушен –

Силою переведались души [8: 268].

Души, о которых пишет Цветаева, явно наделены сверхчеловеческими качествами.

Сильный, убеждена Цветаева, не нуждается в самоутверждении внешними средствами, а потому у него своя этика:

Сильнейший должен первым

Склоняться [13: 201].

Склоняясь первым, сильнейший ничуть не чувствует себя униженным, напротив – ощущает своё превосходство, демонстрирует пренебрежение условностями, щадящее (царственное) отношение к слабому.

Ощущение силы даёт прежде всего богатство натуры.

"Слишком богат ты… – пишет Ницше о Заратустре, –

Ты мог бы дарить, раздаривать своё излишек" [5:439].

Такой же богатой, хотя и нищей, изображена лирическая героиня Цветаевой ("Новый год я встретила одна", 1918).

Вместе с тем Цветаева замечает: "Когда же мы наконец перестанем принимать силу за правду?" [14:89] Она отнюдь не считает: кто сильнее, тот и прав. Сила для неё – лишь предпосылка для самоосуществления, самосозидания личности. Самый результативный вариант применения силы Цветаева видит в Пушкине:

То – серафима

Сила была:

Несокрушимый

Мускул – крыла [8:285].

Пушкин – как крылатое сверхчеловеческое существо – приравнивается к вестникам высшей реальности – реальности Духа. Речь идёт о силе творчества, дающего прообраз идеального бытия.

Неотъемлемая черта сильной личности – воля. В отличие от Ницше у Цветаевой это не только энергия самоутверждения – это и воля выбора и воля исполнения (у поэта – физического исполнения духовного задания). Воля дает силу обуздать стихию, поэту – стихию слова.

Цветаева сближается с Ницше в отношении к жизни как к явлению стихийному, дионисийскому, "наитие стихий" считает необходимым условием творчества. "Проще сразу перерезать себе жилы" [14:77], – пишет поэтесса. Однако только способность "управиться со стихией" позволяет, по мысли Цветаевой, не быть раздавленной ею. "Гения без воли нет, – пишет поэтесса, – но ещё больше нет, ещё меньше есть – без наития (стихий. – Авт.). Воля – та единица к бессчетным миллиардам наития, благодаря которой только они и есть миллиарды (осуществляют свою миллиардность). <…> Воля же без наития – в творчестве – просто кол. Дубовый" [14:74]. Гений, согласно Цветаевой, – "высшая степень подверженности наитию – раз, управа с этим наитием – два" [14:74]. Цветаева перекликается с Шопенгауэром, отмечавшим наличие необычайной энергии воли, "которую представляет собой гениальный индивид и которая выражается в стремительности всех волевых актов" [17:202]. Конкретизируют размышления поэтессы "Стихи к Пушкину" (1931). Осуществиться как гению, реализовать свой дар, доказывает Цветаева, Пушкину дала силу воля, столь мало свойственная русскому человеку:

Преодоленье

Косности русской –

Пушкинский гений?

Пушкинский мускул

На кашалотьей

Туше судьбы –

Мускул полета,

Бега,

Борьбы [8:284].

И не воловья

Жила (усердство

Из-под ремня!) –

Конского сердца

Мышца – моя! [8:284]

Хотя цветаевский стих отличается повышенной экспрессивностью и экзальтированностью, он тоже мускулистый, атлетичный, передает присущее ее характеру волевое начало.

Билась, не свою же ль – воли

Женской! – жилу тетивою

Натянув на лук, –

акцентирует данное качество своей личности поэтесса. Не случайно Цветаева отождествляет здесь себя с амазонкой, дополнившей исконные женские качества – исконно мужскими, такими как смелость, выносливость, волевое упорство. Сюда следует добавить и ее мужество в восприятии многочисленных ударов судьбы, мужественное переживание жизни в целом. В огромной мере наделена Цветаева "основным инстинктом" – инстинктом "стремления к жизни", который, как считал Ницше, "только и объясним крайним избытком силы" [5:340]. Философ показал, что в мистериях Диониса эллины возвели глубокий инстинкт жизни в религиозный принцип: "Что представляли из себя для эллина все эти мистерии? Вечную жизнь, вечное возвращение жизни, будущее, освященное и обетованное прошедшим, торжество жизни над смертью, над всем происходящим; настоящую жизнь как постоянное существование…"[5:341]. Психологией дионисийства, психологией оргиазма – "чувства чрезмерного обилия жизненности и силы, в котором сама боль действует как побуждающее средство" [5:342], проникнуто все, написанное Цветаевой. Сама ее жизнь напоминает экстаз, состояние вдохновения, характеризируя которое, Ницше писал: "Восторг, огромное напряжение… Все происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в потоке чувства свободы, безусловности, силы, божественности…" [5:405]. При всем том Цветаева не позволяет жизни навязывать ей неприемлемого, не уступает своего ни в чем. Касаясь вопроса столкновения своей воли с "волей" конкретных обстоятельств существования, Цветаева писала: "Благоприятные условия? Их для художника нет. Жизнь сама неблагоприятное условие" [14:159]. Но на этом поэтесса не ставила точку, а утверждала: "Мы с вами обречены на мужество… <…> Это и есть "воля к самому себе", вернее – вся пресловутая "воля к самому себе" есть только – согласие на самого себя" [16:31]. Воля быть Цветаевой – воля быть самой собой: карабкающейся на гору, восходящей в небо, бегущей, летящей, устремленной ввысь.

Колоссальная сила духа сказывается в способности Цветаевой, несмотря ни на что, извлекать из жизни радость и красоту.

Ницше признаком силы и душевного здоровья считал способность человека любить жизнь, радоваться жизни. Он побуждал своего Заратустру изливать переполняющие его душевные богатства в смехе и танце. О самом себе Ницше писал: "Меня часто видели танцующим; я мог… без понятия об утомлении быть пять, шесть часов в пути в горах. Я хорошо спал, я много смеялся” [5:407]. Заратустра обращается к танцующим со словами: "… вы добрые плясуны, а еще лучше: станьте-ка также и на голову!

Этот венец смеющегося, этот венец из роз" [5:61].

Цветаева пишет:

Пляшущим шагом прошла по земле! – неба дочь!

С полным передником роз! – Ни ростка не наруша! [8:139].

Изображается лирическая героиня поэтессы и в виде плясуна на канате, под крылатой ногой которого воздух. Тем самым подчеркивается опасность жизни-танца над головами других, почти без опоры, связывающей с твердью.

Не оставляет ощущение, что Цветаева впрямую перекликается с Ницше и как с автором стихотворения "Последняя воля", поэтизирующем воина, "в битве пляшущего", ликующего оттого, что победил, хотя и ценой смерти.

– Отчего я не плачу?

– Оттого что смеюсь! [8:132], –

восклицает поэтесса. В подобных случаях смех Цветаевой – маска-вызов мужественного человека, не желающего демонстрировать свою боль.

Даже в самые драматические мгновения жизни гордость может оказаться сильнее испытываемой муки-унижения:

Не похоронив – смеяться?

(И похоронив – смеюсь.) [8:365];
Ибо с гордыни своей, как с кедра,

Мир озираю [8:218].

Скрытое страдание не перестает быть страданием. Цветаевская душа может быть израненной, изрубцованной, но никогда – подчиненной неприемлемому для нее. Несмотря ни на что, она свободна.

Без свободы для поэтессы нет жизни (подлинной жизни) – ведь несвободный человек не может быть самим собой. Поэтому свобода для Цветаевой – один из синонимов жизни.

Сила и цвет жизнь, поэтическое и драматическое в ней воплощены в Цветаевой в таком концентрированном выражении, что вслед за Ницше, представлявшем жизнь в облике женщины, поэтесса считает себя вправе наделить ее собственными чертами:

Я! – Живейшая из жен:

Жизнь [8:185].

Действительно, по органическому сродству с природными стихиями, "языческой" мощи натуры, предельной воле и любви к бытию, богатству внутреннего мира именно личность Цветаевой из числа всех поэтов ХХ в., пожалуй, наиболее адекватна понятию "жизнь". Это – бьющая через край жизнь: в ее изобилии, силе, подлинности, неустанном творчестве, трагическом стоицизме, сопротивлении всему мертвящему.

В "жизни"-Цветаевой слились такие природные стихии, как огонь, воздух, вода, без которых невозможно само существование на земле.

Огонь: Что другим не нужно – несите мне!

Все должно сгореть на моем огне! [8:109].

Воздух (Ветер): А я-то ночами беседую с ветром.

Вода: В купели морской крещена [8:131].

Масштабы личности поэтессы отражают такие явления природы, как небо и море:

• 
  Небо! – морем в тебя окрашиваюсь
  

• 
  Море! – небом в тебя отваживаюсь [8: 269].
  

Не разведенная чувством меры –

Вера! Аврора! Души – лазурь! [4:398].

Безмерность – главное качество личности Цветаевой, самая характерная черта ее лирической героини. Цветаевская безмерность – это безграничность устремлений ее духа, жажда жить утысячеренной жизнью, на пределе человеческих возможностей.

Цветаева живет по-настоящему, «на износ», с такой полнотой самоотдачи, растраты своих сил, нервов, которая эквивалентна напору хлещущей из вскрытых жил крови:

Вскрыла жилы: неостановимо,

Невосстановимо хлещет жизнь [8:302].

"Чтобы оживить Аидовы тени, нужно было напоить их живою кровью. Но я дальше пошла Одиссея, я пою вас – своей" [14:426], – писала Цветаева. И в этом она будто выполняла завет Ницше: "Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью: и ты узнаешь, что кровь есть дух" [4:35]. Цветаева говорила, что своей считает вещь, за которую может отдать жизнь. Она знала: лишь подлинное жизнь принимает как свое собственное, даруя ему бессмертие.

Жизнь в лице цветаевской лирической героини оправдана, опоэтизирована, представлена как отстаивающее себя в борьбе с небытием творческое, вечно обновляющееся начало.

"Я за жизнь, за то, что было. Что́ было – жизнь, каќ было – автор. Я за этот союз" [15:199], – писала Цветаева в 1925 г. Она уточняла, что жизнь для нее начинает "обретать смысл и вес – только преображенная, т.е. в искусстве" [15:199].

Неодухотворенная, убогая, расплющивающая человека жизнь становится в творчестве Цветаевой 20 – 30-х годов синонимом смерти. Образ смерти используется и для обозначения предельной муки.

"Страдание не служит возражением против жизни: "Если у тебя нет больше счастья, чтобы дать его мне, ну, что ж! У тебя есть еще твоя мука…" [5:403], – утверждает Ницше. Так же считает и Цветаева:

"Петь не могу!"

– "Это воспой" [8:274].

Когда "переживания поражают слишком глубоко, воспоминание является гноящейся раной", существует, согласно Ницше, только одно великое целебное средство. Немецкий философ называет его "русским фатализмом, тем фатализмом без возмущения, с каким русский солдат, когда ему тяжел военный поход, ложится наконец в снег. Ничего вообще больше не принимать, не допускать к себе, не воспринимать в себя, – вообще не реагировать больше…" [5:355], – пока не восстановятся силы.

Подобные болезненные состояния находят свое отражение у Цветаевой. Поэтическим эквивалентом ницшевского понятия "русский фатализм" становится у нее метафора "столбняк":

Существования котловиною

Задавленная, в столбняке глушизн [8:267];
Остолбеневши, как бревно… [8:308].

"Остолбенение" Цветаевой – это та безмерная степень измученности души, когда у человека уже, кажется, нет сил реагировать на происходящее с ним. Душа предельно истощена обрушившимися на нее потрясениями и интенсивностью их переживания, пребывает как бы в неком шоке, психологическом параличе.

Мешать себе "в русском фатализме", когда испытываешь сильнейшую депрессию и упадок сил, насильно возбуждать себя в этом состоянии Ницше считал "смертельно вредным: поистине это и было каждый раз смертельно опасно". Философ заключает: "Принимать самого себя, как фатум, не хотеть быть "иным" – это и есть в таких обстоятельствах самое великое разумение" [5:356]. Как бы инстинктивно, и Цветаева избирает аналогичный путь сбережения жизненных сил, накопления витальной энергии и инстинктивно же уходит от саморазрушения, к которому ведет озлобленно-агрессивная реакция на жизненные тяготы. "… Ни от чего не сгорают быстрее, чем от аффектов злобы. Досада, бессилие в мести, желание, жажда мести, отравление во всяком смысле – все это для истощенных сил есть, несомненно, самый опасный род реагирования: быстрая трата нервной силы, болезненное усиление вредных выделений… Злоба есть нечто запретное само по себе для больного – его зло…" [5:355-356]. "Столбняк" Цветаевой – преграда злобе, которую она не допускает в свою душу.

Изживание страдания, способного достичь степени "остолбенения", в которое впадает человек, осуществляется Цветаевой через творчество. Помимо всего прочего, творчество для нее еще и канал переключения тягостных эмоций в безопасное для личности русло. Оно освобождает и укрепляет, возрождает жажду жизни, хотя, в свою очередь, трата духовной энергии в процессе творчества поглощает жизненную силу. Поэтому периодический упадок душевных сил, который испытывает Цветаева, связан также и с интенсивностью ее поэтического труда, жизнью "на износ".

Обращаясь в "Генеалогии морали" к легенде о короле Вишвавмитре, который "из тысячелетних самоистязаний вынес такое чувство мощи и доверия к себе, что предпринял постройку нового неба", Ницше сделал вывод обобщающего характера: “Каждый, когда-либо строивший "новое небо", мощь свою для этого находил только в собственном аду" [6:289].

Потребность вырваться из ада душевных мук, созданного предельной интенсивностью переживания страданий, активирует в цветаевском бессознательном архетип "рая", конденсирующий в себе контрастно противоположное начало – радость, блаженство, совершенство. Цветаева изобретает и помещает на небо новый тип рая – рай творчества, пронизанный светом, имеющий вертикальную структуру, предполагающий безостановочное движение ввысь, в бесконечность ("Поэма воздуха"). Как и для Ницше, любой предел был для нее лишь заданием для преодоления. Тем самым и Ницше, и Цветаева поднимали планку требований к личности, которую хотели видеть полностью развернувшей свой позитивный потенциал.^*

Собственно-ницшеанские черты у Цветаевой резко ослаблены^** и проявляются, главным образом, в отрицании христианской морали как регулятора сексуальной сферы жизни. Реабилитируется "демон" страсти, не знающей "ни берегов, ни вех" [8:216], осуществляется перераспределение гендерных ролей. Пожаром чувств, призывом плоти, потребностью испытать неиспытанное оправдывается своевольная любовь-эрос. В отличие от других "отступников" от общепризнанных норм Цветаева готова заплатить за свой выбор сполна.

Как и во всем другом, драматизм переживаний поэтессы прямо пропорционален степени несоответствия владеющих ею стремлений реальности и способен достигать трагедийного накала.