КОНЕЦ ФРАНЦУЗСКОГО ПРИХОДА

Действия о. Кенара

после освобождения Франции
Вскоре после освобождения Франции о. Жерве Кенар стал прилагать усилия к тому, чтобы заменить о. Брауна другим американским священником и добиться въездной визы для монсеньора Невё или какого-нибудь другого французского ассумпциониста. Сам Кенар не был в особенном почете у временного правительства Франции. Во время оккупации он призывал своих монахов избегать какого бы то ни было участия в политической деятельности, чтобы сохранить мир между сторонниками Виши и голлистским меньшинством, активно участвовавшим в Сопротивлении. На следующий день после победы о. Жерве имел смелость одним из первых осудить издержки голлистских чисток и обратился с призывом к национальному единству и примирению. Эта инициатива не понравилась де Голлю. Пресса, связанная с движением Сопротивления, обрушилась с критикой на этот призыв генерала ассумпционистов, в то время как Франсуа Мориак, напротив, дал ему высокую оценку, послав 5 февраля 1945 года Кенару такое письмо: "Отче, с большим интересом и полным согласием прочитал я этот документ, с которым Вы так хотели меня ознакомить"^cdxxxvii.

После освобождения изменилось в худшую сторону отношение к о. Жерве на Кэ-д'Орсэ. Неоднократно он пытался встретиться с министром иностранных дел Бидо — особенно накануне визита генерала де Голля в Москву. Кто, как не о. Кенар, мог объяснить министру, который так гордился христианскими идеалами "Оба" и "Сийона", каково положение религии в стране Советов и каким образом следует рассматривать с точки зрения юриспруденции положение французских церквей и их имущества в СССР?! 7 ноября 1944 года о. Жерве попросил Бидо принять его вместе с Невё. Кенар узнал, что в Москве Гарро плохо настроен по отношению к Брауну и чуть ли не вменяет ему в вину, что он не француз. "Как не прав был монсеньор Невё, когда устроил ваш приезд в Россию, — сказал Гарро. — К тому же, уехав отсюда, он — в отличие от вас — уже не сможет вернуться". — "Однако, — заметил Кенар, — если в Москве нет священника-француза, то в этом не виноват ни он, ни мы".

17 ноября о. Кенар вручил сотруднику кабинета министра иностранных дел Барону записку, предназначенную для Бидо, отбывавшего в Москву вместе с де Голлем. Варон охотно согласился передать также письмо для о. Брауна, в котором Кенар с радостью сообщал, что 10 ноября он получил его письмо от 3 октября 1944 года — первое за три года. О. Жерве благодарил Брауна за верность в служении на московском приходе и призывал должным образом объяснить, на каких правах он окормлял французскую церковь св. Людовика, советуя вместе с тем выехать из квартиры в посольстве и предложить французской миссии потребовать возвращения бывшего церковного дома.

"О. Флоран, который находится сейчас здесь, рассчитывает, что ему удастся вернуться на свой приход; если и придется временно заместить его, это следует делать крайне осторожно. Если бы смог приехать о. Лаберж, можно было бы немного подождать, но все-таки — если это возможно, старайтесь где-нибудь трудиться — или поблизости от Вас или в Одессе, Киеве, Макеевке... Старайтесь делать все как можно лучше, ожидая лично от нас указа о возможных перемещениях". Это письмо от 21 ноября, привезенное в Москву членами миссии де Голля — Бидо, показывает, что о. Кенар думал как о правах доминиканцев на ленинградский приход, так и об интересах ассумпционистов в Москве и на других принадлежавших им приходах в России.

По возвращении миссии о. Кенар встретился с Шарпантье, который сказал, что его записка была вручена членам делегации в нескольких экземплярах. Из беседы с Шарпантье, назначенным в Москву, Кенар понял, что в Советском Союзе никто не ждет Невё с распростертыми объятиями; что же касается о. Флорана, то стало ясно, что ему уже не удастся осуществить свои планы и вернуться в Ленинград. Невё заметил, что если Москва не желает его возвращения, то причиной этому является ее страх перед ним. "А то, что нас боятся, совсем не удивительно". Конечно, в человеческих отношениях надо быть дипломатичным, но при этом ни в коем случае нельзя предавать святое служение. "Если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым" (Гал. 1, 10). Ожидая возможного возвращения в Москву, он думал о том, как послужить нищим и смиренным: "Есть многочисленный духовный пролетариат, ожидающий евангелизации бедных как знамения Царства Божия и искупления, и есть церковная буржуазия, пресыщенная удобствами, услугами и вниманием. Нужно восстановить равновесие", — писал он из Жьена 19 декабря 1944 года.

Вскоре пришли новые сведения об о. Брауне: вернувшийся из Москвы Лалуа рассказал, что его положение весьма сложно. 5 января 1945 года Кенар писал Брауну: "Новый нунций в Париже, большой друг (ассумпционистов), рассыпается в любезностях в адрес советского посла Богомолова. Поступайте и вы так же!" 8 февраля 1945 года Браун отправил в Париж информацию для Рима, которую Кенар 26 февраля передал нунцию Ронкалли. "О. Браун, — добавляет от себя Кенар, — пишет лично мне о давнишнем уже визите польско-американского священника Орлеманского^cdxxxviii к Сталину — это было в мае 1944-го — и о заявлениях, сделанных маршалом в ходе этой встречи; он спрашивает, получена ли в Риме информация об этом. Он пытался передать ее еще в мае через Алжир, а недавно передал послание через венгерского священника о. Балога, члена комиссии, прибывшей в Москву от имени временного правительства Венгрии"^cdxxxix. О. Браун считал, что контакты между Церковью и Советским Союзом не только желательны, но, судя по всему, даже необходимы после того, как Россия аннексировала более пятнадцати миллионов католиков от Литвы до Словении и Хорватии (!). Все это совершенно очевидно, замечает о. Жерве, но с таким партнером, как СССР, очень сложно иметь дело. По сути дела, Советы оказывают особое покровительство старой Православной Церкви, которая благоприятно относится к панславизму и протекторату над христианами Ближнего Востока. Таким образом, они могут продолжить традиции цезаропапизма с присущей ему исключительной неприязнью к католикам. О. Браун считал, однако, что "в России можно еще завоевать кое-какие позиции. Молотов заявил о. Балогу, что было бы желательно, чтобы католики в СССР выступили с заявлением о своей лояльности и предложили заключить какое-нибудь соглашение — но инициатива при этом должна исходить от самих католиков"^cdxl.

Если о. Кенар уделял так много внимания Москве, стараясь сохранить там хотя бы одного из своих монахов, то во многом причиной этому было то, что с мая 1945 года о. Жан Николя, арестованный, как мы писали выше, 29 апреля в Одессе, находился именно в Москве — в лубянской тюрьме. С точки зрения Москвы и даже Кэ-д'Орсэ, заявившего об этом о. Кенару, его вина заключалась в том, что он стал служить во французской церкви Одессы, воспользовавшись благосклонностью румынских оккупационных властей. Когда 10 апреля 1944 года Одесса была освобождена советскими частями, о. Николя остался на своем приходе. Апостольское рвение стоило ему восьми лет Караганды и заполярной Воркуты. Вышедший на свободу в 1954 году, он с юмором и без злопамятства рассказал о своих приключениях и злоключениях в книге "Одиннадцать лет в раю"^cdxli.

О. Кенар тотчас же предпринял шаги в его защиту. 12 мая 1945 года он был принят на Кэ-д'Орсэ, но, как указывает он в записке на имя министра от 30 мая 1945 года, "беседа эта была слишком краткой и слишком для меня тяжелой". Он решился просить министра проявить большую твердость. Советский режим, поддерживаемый ныне и Православной Церковью, глубоко враждебен всякому чуждому элементу и особенно Католической Церкви, тогда как во Франции русские граждане пользуются полной свободой. Нужно привести этот аргумент. "Но как бы то ни было, нужно крепко держаться за те приходы, которые можно заместить, и не позволять запугать себя".

О. Кенар, который мог похвалиться пятьюдесятью годами миссионерского опыта и попечения о французских учреждениях, писал в заключение: "В случае возможности и необходимости, мы можем рассчитывать на миссионеров, трудившихся в России ранее и готовых вернуться туда: это монсеньор Невё, который официально остается апостольским администратором Москвы и служил в церкви св. Людовика, о. Манилье, служивший в Одессе, о. Эврар, служивший в Киеве. Уже представленный мною о. Тома будет готов отправиться в Россию тотчас же после того, как получит на это соответствующее разрешение"^cdxlii.

29 июня о. Кенар встретился на Кэ-д'Орсэ с новым послом в Москве генералом Катру, находившимся в то время в Париже, и объяснил ему, в каком положении были о. Браун и о. Николя. 6 июля 1945 года Кенар отправил генералу письмо; он благодарил Катру за то, что тот смог принять и выслушать его, но не боялся при этом расставить все точки над i: "Наши друзья (Советы) могут позволить себе что угодно и не потерпят у себя в стране ничего такого, что бы им не нравилось<...> О. Николя поступил вполне лояльно и очень мужественно, предприняв шаги по возвращению нашей церкви при вступлении немецких войск. Это единственное, в чем его можно упрекнуть. Он допустил ошибку, став совершать русскую службу (восточного обряда, с иконостасом), что и настроило против него всех попов. Я опасаюсь, что французские военные власти не совсем точно представляют себе ситуацию".

Тем временем в Москве состоялся процесс о. Брауна. Его обвиняли в том, что он ударил некоего Николая Князева, русского из обслуживающего персонала посольства Франции, который, по словам Брауна, воровал у него дрова. Это происшествие имело место в ноябре 1944 года. 2 июля 1945 года народный суд Свердловского района Москвы приговорил Брауна к штрафу в размере ста рублей. Он подал приговор на обжалование, и высшая судебная инстанция отменила решение райсуда за отсутствием доказательств. Но дни его были сочтены. Через апостольскую делегацию в Вашингтоне Рим дал согласие на его отъезд из Москвы — без ведома самого Брауна, — как только будет выдана виза о. Лабержу. Поскольку в Париже дело с выдачей визы ассумпционисту затягивалось, о. Кенару пришла на какое-то время мысль о том, что приход св. Людовика можно временно поручить о. Буржуа — иезуиту восточного обряда, члену французской военной миссии генерала Пти; о. Жерве писал об этом 5 сентября 1945 года. О. Буржуа удалось уже несколько раз побывать в Ленинграде, он ездил туда, сопровождая генерала Катру. Церковь Лурдской Богоматери, которую на протяжении всей блокады охраняла мадемуазель Сушаль, была по-прежнему открыта, но во всем Ленинграде оставалось всего трое французов.

24 августа о. Кенар передал через нунциатуру записку в статс-секретариат, в которой сообщал: 1) что о. Браун, остававшийся в Москве на протяжении всей войны, оказался вынужден покинуть страну; 2) что советское правительство предоставило въездную визу другому франко-американскому ассумпционисту о. Антонио Лабержу. Этот священник должен будет заехать в Париж, и если статс-секретариат сочтет нужным дать ему какие-либо особые инструкции, он сможет это сделать.

Новый настоятель церкви св. Людовика и апостольский администратор о. Лаберж прибыл в Москву 26 октября 1945 года. 27 декабря из Москвы на самолете госсекретаря США Бернса улетел о. Браун. Вплоть до самой своей смерти (18 июля 1964 года) он выступал в США с лекциями, писал мемуары, публиковал антисоветские брошюры в духе кампаний генерала Макартура, которые очень мешали орденскому начальству и собратьям, занявшим его место в Москве. Что касается о. Буржуа, то он уехал из Москвы в Великую Среду 1946 года, после провала попытки зарегистрироваться на приходе в Ленинграде. Шарпантье продолжал следить за судьбой о. Николя и надеялся с помощью комиссии по репатриации вызволить его из Казахстана. Но все его попытки остались тщетными.

О. Лаберж был полной противоположностью о. Брауну: спокойный, широкий, светский — даже чересчур. Г-жа Отт и ее дочь были рады новому священнику, активному, предприимчивому. На Пасху "впервые с 1923 года, — писала г-жа Отт, — мы звонили в колокола. Для всех это было неожиданностью. И с тех пор каждое воскресенье раздается колокольный звон". Невё был по-настоящему счастлив: церковь св. Людовика была открыта, в ней служил священник-ассумпционист, и по-прежнему была там г-жа Отт.

Смерть монсеньера Невё
Последний год своей жизни монсеньор Невё провел в многочисленных поездках — он совершал конфирмации, рукополагал, читал лекции. 3 июля 1945 года он писал одной из своих духовных дочерей: "Я был в церкви св. Сульпиция при хиротонии монсеньора Вебера^cdxliii; как красиво она проходила! Невольно пришло на ум сравнение с хиротонией вашего покорного слуги, приехавшего в Москву в кожаном шоферском пальто, не сомневаясь в том, что его поскору и втайне рукоположат во епископа — в церкви, запертой на ключ, в присутствии одного господина и одной дамы, единственных свидетелей этой катакомбной церемонии".

2 августа 1946 года в Божанси Невё сделалось плохо, и его отвезли в Париж. В последнем своем письме епископ говорит о России. 27 августа 1946 года он писал о. Жерве: "Никаких новостей от о. Антонио Лабержа и даже от о. Леопольда-Мари Брауна. Я ничего не понимаю. Г-жа Отт недавно сообщила мне, что ремонт церкви св. Людовика (крыша, отопление, свет) продвигается безнадежно медленно". 10 октября 1946 года он писал родственникам в Жьен, что на него набросились всевозможные просители. Один высокопоставленный чиновник просит замолвить словечко, чтобы его назначили в Марокко; некая француженка, бежавшая из России и совершенно разоренная большевиками, просит найти ей меховую шубу — длинную, теплую, бывшую в употреблении, но в хорошем состоянии и не очень дорогую!

Икота, помешавшая Невё присутствовать на хиротонии монсеньора де Ла Вакри^cdxliv, прошла, и Всеблагой Господь преподнес ему очень приятный сюрприз — три дня назад к нему зашел исповедник веры монсеньор Слосканс, рукоположенный во епископа в 1926 году. "Предательски арестованный ГПУ в Могилеве, отправленный сначала на Соловки, а потом в Сибирь, он чуть не умер с голоду и оглох. Когда мне в Москве рассказали об этом, я предпринял инициативу, поддержанную впоследствии Пием XI, — предложил, чтобы Слосканса обменяли, используя в качестве посредника представительство Латвии в Москве. Переговоры увенчались успехом, но за одного епископа латышское правительство передало Сталину десять своих коммунистов. Как жаль, что я не могу подробно рассказать вам обо всех приключениях этого достойнейшего епископа, которого увидел впервые за двадцать лет! В 1941 году Латвию захватили немцы, потом в Ригу снова вернулись красные тираны — лишь недавно ему удалось уехать оттуда; он так много повидал. Сейчас этот святой человек едет в Рим на встречу с Пием XII"^cdxlv. Письмо от 10 октября 1946 года было последним известным нам посланием Невё.

17 октября по благословению кардинала Сюара Невё должен был совершать венчание в церкви Сен-Пьер-де-Шайо. Жених и Невёста заняли места возле алтаря, а викарий пошел в сакристию за монсеньором. Он нашел его лежащим на полу без признаков жизни. Смерть наступила от сердечного приступа или от кровоизлияния в мозг; в руке он сжимал четки. Чин погребения состоялся в церкви Сен-Пьер-дю-Гро-Гайу — в его приходе, церемонию возглавил кардинал Сюар. Мессу совершил о. Жерве Кенар. Кардинал прочитал разрешительную молитву. В службе приняли участие монсеньор Ле Энсек, генерал отцов Святого Духа, монсеньор Лемэр, генерал Заграничных Миссий, монсеньор Ролан Госслен, епископ Версальский. В отсутствие монсеньера Ронкалли, находившегося в отпуске в Италии, нунциатуру представлял монсеньор Одди. От русских католиков были о. Дюмон и каноник Рупп. От министерства иностранных дел пришли супруги Лабулай и г-жа Альфан.

Вместо заупокойной молитвы мы хотим повторить слова, произнесенные братом Пи Невё за пятьдесят лет до смерти, 27 октября 1896 года, когда в присутствии начальника Восточной Миссии о. Альфреда Марьяжа он посвятил себя служению России. Невё говорил тогда, что готов "страдать и умереть за дело воссоединения Восточной Церкви, и в частности Церкви Русской, со святой Римской Церковью, со Святейшим Отцом Папой. Единственное мое желание — это жажда приблизить Царство Господа нашего Иисуса Христа к этой огромной и очень религиозной стране, не закрывая глаза на неминуемые трудности, но моля о помощи Того, Кто сказал: In mundo pressuram habebitis, sed confidite! ego vici mundum. (В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир). (Ин. 16, 33). Я жажду ускорить — несмотря ни на какие препятствия — пришествие Его Царства и царства католической истины в Россию, уповаю на заступничество Пресвятой Девы Марии, царицы апостолов, святого Георгия, святых Кирилла и Мефодия и нашего досточтимого основателя и отца Эмманюэля д'Альзона, предсказывавшего, что Орден Успения, если захочет, сможет возвратить Россию в лоно Римской Церкви. Я могу пойти на казнь или в сибирские рудники — более того, я даже молюсь об этом, ибо убежден, что дело, за которое ты не готов погибнуть, — пустое дело"^cdxlvi. Можно сказать, что эти желания Невё исполнились.

Его тело отвезли в Жьен, в то время — наполовину разрушенный в ходе американских бомбардировок. 16 мая 1954 года по просьбе французского комитета дружбы с зарубежными странами, основанного монсеньером Бопеном, гроб с останками почившего епископа был перенесен с кладбища в приходскую церковь.

О. Тома, последний настоятель-француз

московской церкви

Во время его служения в Москве, 6 декабря 1947 года, были арестованы у себя дома староста церкви г-жа Отт и ее дочь Алиса, обе сотрудницы французского посольства. При обыске были захвачены все бумаги — в том числе, переписка с д'Эрбиньи и Невё и документы, касавшиеся приходских дел. "Теперь, — писал о. Тома, — люди из НКВД знают все не хуже, чем духовник".

Г-жа Отт имела все основания говорить: "Мы не живем — мы горим". По Советскому Союзу прокатилась вторая волна арестов и чисток, жертвами которой стали миллионы советских людей. Вся вина их заключалась в том, что во время войны они либо попали в плен, либо имели какие-то контакты с оккупантами; волна арестов захлестнула также представителей первой эмиграции и их детей, вернувшихся в Россию, поверив в амнистию. Сажали заодно и всех граждан страны, которых можно было заподозрить в связях с заграницей.

На Пасху 1948 года о г-же Отт и ее дочери так и не было известно ничего конкретного. Они все еще в городе, полагал о. Тома, — это значило, что их содержали в одной из московских тюрем. Маргарите Отт, золовке арестованной, отправившейся наводить справки, не дали никакой информации, заявив, что она слишком дальняя родственница. Смысл ответов на все запросы французов сводился примерно к следующему: "Не лезьте не в свое дело; это наша страна". Приговоренные к пятнадцати годам ссылки каждая, обе они были освобождены в апреле 1958 года, в период десталинизации, отбыв в неволе десять лет и четыре месяца. После двух лет безуспешных попыток покинуть СССР они смогли наконец уехать во Францию в составе группы из двадцати девяти французов, получивших такое разрешение в связи с визитом Хрущева во Францию^cdxlvii.

Арест г-жи Отт позволил наконец Советам наиболее "законным" путем захватить церковь св. Людовика — ведь теперь "двадцатка" осталась без секретаря исполнительного органа. О. Тома, временно остававшийся один, сформировал новую "двадцатку", в которую вошли почти одни члены дипломатического корпуса (шесть послов: Франции, США, Италии, Бельгии, Венгрии, Чили; три посланника — Австрии, Аргентины, Венесуэлы). Полька, которой о. Тома поручил собрать подписи, организовала другую "двадцатку" — из советских подданных. Эту "двадцатку" признали городские власти, и она обратилась к архиепископу Рижскому монсеньору Спринговичсу^cdxlviii с просьбой прислать в Москву священника. К тому времени архиепископ уже назначил настоятелей в ленинградский и одесский храмы.

13 мая 1949 года председательница новой "двадцатки" и ее заместительница пришли к о. Тома и попросили передать им ключи от церкви. Ему пришлось выполнить их требование. Несмотря на все усилия, предпринятые дипломатами — посланником Робером Шуманом и поверенным в делах Шарпантье, — французская церковь св. Людовика была отнята у Франции. Для Советов такое положение формально существовало уже с 23 января 1918 года, когда был принят декрет об отделении Церкви от государства, но фактически власти до сих пор не использовали до конца свое право: московская церковь св. Людовика и ленинградская Лурдской Богоматери, "двадцатки" которых состояли, большей частью, из иностранцев и настоятелями которых были французские священники, были с точки зрения советского законодательства аномалией. Все протесты были тщетны: иностранным дипломатам, даже из дружественных стран, не было позволено толковать на свой лад советские законы о религии. Modus vivendi можно было бы достичь только при условии заключения соглашения между СССР и Святым Престолом...

Но в те годы в Москве царили жуткая ксенофобия и враждебное отношение к Католической Церкви. Именно в то время отношения между Римом и Москвой обострились как никогда; об этом свидетельствуют материалы проходившего в Москве с 8 по 18 июля 1948 года совещания Автокефальных Православных Церквей, приуроченного к 500-летнему юбилею автокефалии Русской Православной Церкви. В такой ситуации Рим не счел возможным предпринимать какие-либо шаги^cdxlix.

Нужно помнить и о том, что в 1946 году патриарх Алексий принялся за уничтожение униатской Церкви на Украине, включив ее в состав РПЦ после лжесобора, собравшегося после того, как митрополит Иосиф Слипый и другие законные епископы были брошены в тюрьму. С тех пор на Западной Украине и в Закарпатье, отрезанном у Чехословакии, не оставалось униатских епископов. В письме от 17 января 1948 года о. Тома писал: "Ко мне пришел один униатский священник из Мукачева, прослышавший о том, что в нашем консульстве есть французский епископ. Он хотел, чтобы я рукоположил семинаристов, которых некому хиротонисать. Последний епископ Ужгородский трагически погиб: в день Христа Царя он освятил церковь в честь этого праздника, и как только он отошел от храма, на него и окружавших его людей наехала машина. Его привезли в больницу, все еще принадлежавшую монахиням, но как только епископу стало лучше, было запрещено его навещать; монахиням сказали, что больного должны проконсультировать специалисты. На следующее утро газеты сообщили о его кончине. Похороны были роскошными..."^cdl

Несмотря на все это, о. Тома по совету Шарпантье запросил статс-секретариат, не надо ли нанести визит патриарху Алексию. Рим ответил: "Здесь придерживаются мнения, что такой визит будет совершенно неуместен". Разочарованный таким ответом, генерал Катру послал депешу послу Франции при Святом Престоле Жаку Маритену^cdli, в которой просил его убедить монсеньера Тардини пересмотреть свою позицию. Он напомнил, что в прошлом о. Тома служил в православном окружении в Белграде и что о. Жерве Кенар, прекрасный знаток русского Православия, считал такие переговоры возможными. Маритен передал это Тардини, но — к своему огорчению — не смог его переубедить. "Надо было подождать, — писал о. Тома. — Никому бы не повредило, если бы я, не прося патриарха об официальной аудиенции, подошел к нему на какой-нибудь службе и засвидетельствовал свое почтение, не делая никаких предложений об унии или конкордате!.." Жак Маритен заканчивал свой ответ генералу Катру в разочарованном тоне, поскольку ему казалось, что "Тардини не собирается в ближайшее время изменять свое отношение к этому вопросу; ему очень жаль, но, как объяснил он мне во время нашей встречи на Кэ-д'Орсэ, он придерживается совсем другой концепции". В ответ на очередные просьбы Маритена разрешить нанести визит главе Православной Церкви Тардини ответил, что он никогда не запрещал этого, но не хотел бы, чтобы такой визит был официальным... если это будет частный визит, не от имени Церкви, он ничего не имеет против.

О. Тома, совершенно неожиданно для себя, все-таки встретил и приветствовал патриарха, но это была совсем не та встреча, о которой он мечтал. Это произошло во время одного из торжественных богослужений в честь 500-летия автокефалии Русской Православной Церкви, 14 июля 1948 года. Вместе с толпой молящихся он вошел в Богоявленскую церковь — кафедральный собор патриарха Алексия. Заметив о. Тома, один архимандрит отвел его в алтарь. Он был ослеплен золотом собора, блестящим под телевизионными лампами. Тома насчитал не менее пятидесяти шести архиерейских митр. В конце службы он облобызал руку патриарха, который подумал, что этот священник с такой роскошной бородой был членом православной делегации из Франции. Алексий несколько охладел, когда узнал, что это настоятель католической церкви св. Людовика. Тогда же о. Тома встретил патриарха Сербского Гавриила, которого знал еще по Белграду. Патриарх с дружеской иронией спросил, процветает ли в Москве, как в Белграде, школа обла-тов Успения. Конечно же, патриарху Сербскому было известно, что в Москве не было католических школ.

О. Тома надеялся, что ему удастся встретиться с патриархом на "президентском" ужине. "Но я оказался единственным "человеком в рясе". Там были Буденный, Ворошилов..." Его корреспонденция отражала бесконечно циркулировавшие слухи: "Говорят, что здешние люди собираются установить контакты с Ватиканом через Венгрию... Мой источник — посол Великобритании; его коллега из Рима спрашивает, точна ли эта информация. Как можно это проверить?"

Восприняв всерьез свою должность апостольского администратора, о. Тома сообщал в статс-секретариат, что "в очень неприятном положении оказалось рижское духовенство: говорят, местный митрополит собирается стать маленьким папой. Он не имеет никаких связей с Римом и только что рукоположил двух епископов — возможно, без ведома Тардини^cdlii. Один из них особенно лестно отзывается об этих (о Советах)... прогуливается по загородной местности с представителем центральной власти, ездит с ним в одной машине. Священники взволнованы — они по-разному относятся к этому... Возможно, нунций — прежде чем покинуть Латвию в 1940 году — дал архиепископу особые полномочия. Но тогда, говорят священники, пусть докажет, что они у него есть... пусть даст разъяснения, а то ведь выпроваживает каждого каноника, который обращается к нему с такими вопросами".

Тома попросил также о. Кенара уточнить у монсеньера Тардини, на какую область простирается его юрисдикция. Когда католические общины просили священника, Тома отсылал их в Вильнюс и Ригу, и иногда все удавалось, но "теперь получается, что все происходит помимо меня, и я совершенно случайно узнаю, что появился священник в Ростове, Одессе, Ленинграде, Житомире. Входят ли эти города в Московскую епархию?"

О. Тома был человеком почтенного возраста; не будучи епископом, он исполнял обязанности апостольского администратора, и ему нравилось заниматься делами церковного управления. Он хорошо знал православную среду и дипломатический обиход. В другое время все в Москве прекрасно бы ему удалось. Доказательством тому служит тот факт, что в ноябре 1948 года ему было разрешено сопровождать делегацию французского посольства в Париж на сессию ООН. Как раз в это время митрополит Николай (Ярушевич) попросил визу во Францию. Тома подумал, что представился подходящий момент для обмена этой визы на въездную визу в СССР — американский священник о. Брассар, назначенный вместо Лабержа, так и не получил ее к тому времени. Наконец визу дали, и 23 января 1950 года Брассар приехал в Москву. Поскольку он не имел официальной регистрации, ему было запрещено совершать мессу в церкви св. Людовика. "Но ведь и у о. Тома нет регистрации!" — "Относительно него есть особые предписания". Это показывает, насколько шатким было положение обоих священников. О. Кенар сообщил об этом в статс-секретариат и послу Франции при Святом Престоле д'Ормессону. Что касается о. Брассара, то он, всегда особо чтивший Матерь Божию, привез с собой в Москву статуэтку Фатимской Девы, которая находилась в его комнате, близ окна, обращенная ликом на Успенский собор Кремля.

Срок визы о. Тома истек год назад, на продление рассчитывать не приходилось, и священник понимал, что его дни в Москве сочтены. 25 августа 1950 года он совершил последнюю торжественную мессу в церкви св. Людовика^cdliii. В этот день престольного праздника была совершена последняя французская месса в церкви, принадлежавшей Франции и которой французские католики пользовались по милости Екатерины II с 1789 года — года Французской революции. 28 августа о. Тома вместе с послом Шатеньо уехал из Москвы через Хельсинки и Стокгольм.

Надо ли было снова просить визу, ожидать ее предоставления, а получив, искать способы вернуть французскую церковь? Надо ли было выдворить из Франции трех священников, получивших визы в обмен на предоставление визы о. Тома, или отказать в визе экзарху патриарха Алексия Фотию, или потребовать визы для другого священника-ассумпциониста? Посланник Робер Шуман считал, что заниматься столь мелочной игрой было ниже достоинства Франции.

Действительно, последний вариант — отправка в Москву французского священника, лишенного права служить в церкви св. Людовика, — был бы равнозначен признанию как свершившегося факта лишения Франции своей церкви. А что же Ватикан? — скажут нам. В первые месяцы 1950 года о. Тома почувствовал, как его постепенно отлучают от собственного прихода — у него отняли ключи; новый священник, присланный по просьбе "двадцатки" рижским архиепископом, вытеснил его из конфессионала. Фамилия нового священника была Бутурович, и о. Тома избегал общаться с ним: если бы Бутурович оказался достойным человеком, это могло бы скомпрометировать его, если нет — это скомпрометировало бы о. Тома (этому священнику были предоставлены весьма благоприятные условия проживания в Москве, тогда как генералам и высокопоставленным чиновникам полагалось всего по шесть квадратных метров жилья). В таких условиях о. Тома считал, что просить о помощи Ватикан бесполезно. Было очевидно, что Святой Престол не станет спасать французский приход исключительно для того, чтобы защитить права Франции. Иностранные дипломаты могут посещать мессы, совершаемые в помещениях посольств капелланом посольства США, а церковь св. Людовика будет передана советскому священнику польского происхождения, и посещать ее будут москвичи польского происхождения, которых там более двадцати тысяч. Правда, существовала опасность, что переданная советской "двадцатке" и лишенная покровительства французского посольства церковь может быть по той или иной причине закрыта: ремонт, неуплата налогов и т.п. — под такими предлогами закрыли тысячи храмов. Церковь св. Людовика, используя советскую терминологию, всегда "действовала". Она так и осталась открытой для богослужении и, после отъезда ассумпционистов, всегда имела канонического настоятеля, назначаемого рижским архиепископом. Это витрина, глядя на которую иностранные гости — дипломаты, бизнесмены, туристы, — все чаще и чаще посещающие СССР после 5 марта 1953 года, дня смерти Сталина, должны убеждаться в том, что в Советском Союзе соблюдается свобода совести — в том числе и для католиков.

Кроме того, в посольстве США до сих пор служат капелланы-ассумпционисты, пользующиеся в течение всего времени пребывания в Москве правами апостольских администраторов для территорий СССР, на которые не простирается юрисдикция епархиальных епископов^cdliv. Однако фактически юрисдикцию над всей территорией Советского Союза осуществляет сейчас (в декабре 1985 года) апостольский администратор Риги кардинал Юлиянс Вайводс, назначая священников туда, где советская власть признает "двадцатки" и соглашается зарегистрировать священника, назначенного епископом.

Из нашей истории можно извлечь один неоспоримый урок — такая ситуация не нужна ни Риму, ни Москве. За всю эту аномалию несет ответственность только Кремль. Семьдесят лет коммунистического режима, идеология и социальные структуры которого открыто провозглашены материалистическими и атеистическими, не смогли вырвать веру из сердец по-настоящему верующих людей. Лояльность и патриотизм, которые они проявили во время войны и строительства социалистического государства, заслуживают того, чтобы эти люди получили полную свободу совести, а не ограничивались правом "отправлять религиозные потребности" под строгим надзором государства.

В условиях, созданных для верующих советским законодательством, Православная Церковь имеет иерархическую организацию, состоящую из патриарха и примерно семидесяти епископов. Даже если с точки зрения партии эти люди и являются послушными проводниками ее идеологии, все равно рядовые священники проповедуют Евангелие, крестят, совершают евхаристию, погребают верующих в освященной земле.

Секты протестантского типа легче приспосабливаются к советскому законодательству: они существуют автономными группами, им вполне достаточно места для молитвы (а молиться они могут и под открытым небом), пастора и Евангелия.

Напротив, Католической Церкви для полноценного существования необходима органическая связь с центром, который находится в Риме. И здесь у советской власти оказываются очень большие преимущества: она ведь контролирует все контакты с заграницей. По католическому учению, нет Церкви без епископа и нет законного епископа без общения с Римом. И поэтому необходимо, чтобы две власти, гражданская и церковная, пришли к соглашению. То, что называют "восточной политикой" Ватикана и за что порой упрекают Павла VI и особенно кардинала Казароли, делалось исключительно с этой целью. Иногда отношения между Римом и странами Восточной Европы, в том числе и СССР, характеризуют как modus vivendi. Монсеньор Казароли заметил, что, с его точки зрения, вернее называть это "modus non moriendi", условием sine qua non для предоставления католикам этих стран хотя бы минимума иерархической организации, которая может позволить им жить, а не умирать.

Папа-поляк Иоанн-Павел II понимает эту ситуацию как никто другой. Он знает, к чему стремится марксистская власть и какие средства использует она для достижения своих целей. Будучи реалистом, он трезво оценивает расстановку сил на нынешний день. Но он знает, какой силой обладает вера, и помнит, что Церкви дано непреложное обетование. Ссоры, о которых так много написано в нашем труде — между поляками латинского обряда и униатами, между русскими и украинцами, — сегодня преодолеваются, и во многом благодаря усилиям папы. С другой стороны, Русская Церковь принимает активное участие в экуменическом движении. Пропагандистские речи, с которыми выступают русские иерархи с этой трибуны, — плата за предоставление жизненного пространства и общения с Вселенской Церковью, которое происходит на уровне Всемирного Совета Церквей. Трудный диалог с Римом продолжается, несмотря на многие препятствия, и незаметно с обеих сторон происходит обращение сердец верующих друг к другу. Русская "миссия" завтрашнего дня не будет ни латинской — если она не будет иметь отношения к католикам латинского обряда, — ни "униатской". Православная Церковь, готовящаяся вместе с Церковью Вселенской отпраздновать в 1988 году тысячелетие своего крещения в водах Днепра, воплощает в себе судьбу христианства в России. Но позволим себе отнести к этой Церкви слова, сказанные Пьером Паскалем в заключении своего труда о старообрядцах: "Дальнейшее примирение необходимо", ибо "невозможно предположить, что великие потрясения нашего времени не будут иметь последствий в области религии. Новая русская Церковь станет более чистой, более святой и более вселенской (catholique), чем прежняя"^cdlv. Пьер Паскаль написал эти строки в 1938 году. Они остаются актуальны и сейчас, хотя осуществление этих пожеланий, может быть, только начинается.

Римская Церковь — и это очевидно — также должна продолжать реформы в духе II Ватиканского Собора, чтобы и самой стать более чистой, более святой, более вселенской (catholique), чем вчера.

Христианин может извлечь из этой книги еще один урок. Тяжкие искушения и страдания, выпавшие на долю миллионов верующих, православных и католиков, мужественное исповедание веры сотнями тысяч мучеников — залог духовного обновления, свидетелями первых признаков которого мы являемся. Сталин мог сказать де Голлю: "Всегда побеждает смерть". Мы, напротив, верим в триумф жизни.

Что мешало бы сегодня воссоединению, если бы не было разделения мира на противоборствующие блоки и вовлечения Церквей в географическое и отчасти геополитическое противостояние этих блоков, борющихся за мировое господство? Патриарх Афинагор и папа Павел VI искренно желали причащаться от одной Чаши. Их удержали лишь возможные политические последствия, но между ними единство было достигнуто. Митрополит Никодим, во время своих частных поездок в Рим, любил служить на гробнице апостола Петра и, поскольку не мог поминать имя папы в диптихах, провозглашал ему "многая лета" в конце литургии. Между ним и папой единство тоже было достигнуто. Я присутствовал на одной из этих литургий; когда я рассказал ему о своих трудах, митрополит сказал, что в "Руссикуме" он служил на драгоценном антиминсе (с мощами), посланном монсеньером Невё монсеньеру д'Эрбиньи. Так конец смыкается с началом. Господь не спешит. И мера времени в Его очах — не человеческая мера. Как сказал Псалмопевец, "пред очами Твоими тысяча лет, как день" (Пс. 89, 5). И этот день придет. Блажен, кто будет жить в то время!

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ XVIII

ОБ АВТОРЕ
Отец Антоний Венгер, родился в 1919 г., принадлежит к монашескому ордену "ассумпционистов" (назвавших себя так в честь Успенья Божьей Матери). Он был последовательно профессором восточного богословия на католических факультетах в Лионе и Страсбурге, главным редактором ежедневной парижской газеты "Ла Круа", советником по религиозным делам при французских посольствах в Риме и в Москве. На Афоне им были найдены, а затем опубликованы восемь неизданных Слов Св. Иоанна Златоуста (Париж, 1957). В 60-х годах он издал книгу о хрущевской России, четыре тома наблюдений и размышлений о II Ватиканском Соборе, а также хронику 4-й Ассамблеи Всемирного Совета Церквей. После капитального труда "Рим и Москва" составленного по секретным архивам Ватикана, он опубликовал в 1998 г. книгу о католиках в России, пользуясь доселе не известными архивами КГБ.
СОДЕРЖАНИЕ

От издателей

Глава I

Ассумпционисты в России

Борен в Санкт-Петербургской академии

Реакция Ленина на "Кровавое воскресенье"

Отец Кенар в Вильне

Невё в России

Ученый, отец Жоанне Тибо