Туркул Антон Васильевич, начальник Дроздовской дивизии, генерал, 1892—1957

Первую мировую войну 22-летний А. В. Туркул начинал рядовым пехотного полка. В боях он заслужил своей храбростью два Георгиевских креста и был произведен в офицеры. В первом походе от Ясс до Новочеркасска А. В. Туркул был фельдфебелем в офицерской роте, но уже в 1919 году стал командиром офицерского полка Добровольческой армии. В Русской армии генерала Врангеля А. В. Туркул был произведен в генерал-майоры, а после эвакуации назначен командиром сводного Дроздовского полка. В 1935 году в эмиграции генерал Туркул создал и возглавил Национальный союз участников войны, развивший широкую деятельность во Франции. Он был одним из самых видных участников «бунта генералов» против нового, осторожного начальника Русского Общевоинского Союза генерала Миллера. «Бунтовщики» требовали активизации антисоветской подпольной борьбы, акции которой были чаще всего инспирированы ГПУ. Среди «бунтовщиков» видную роль играл «двойной агент» (ГПУ и гестапо) генерал Скоблин (который вдобавок доносил на бунтовщиков и генералу Миллеру, чтобы не лишиться его доверия). Не исключено, что среди бунтовщиков-генералов, кроме Скоблина, были и другие агенты. Любопытно, что в преданных недавно гласности отчетах ГПУ о допросах перешедших к красным сослуживцев Скоблина и Туркула (генерала Мильковского, полковника Мезерницкого, генерал-лейтенанта Слащова и капитана Войнаховского) оба эти военачальника, Туркул и Скоблин характеризуются как отличные офицеры, храбрецы, хорошие боевые командиры, но командиры не слишком образованные и притом карьеристы. В 1938 году генерал Туркул был выслан из Франции за «пронемецкую» ориентацию, а позднее представлял в Германии нацистскую администрацию, ведавшую русской диаспорой.

В годы Второй мировой войны генерал Туркул участвовал в формировании власовской Российской освободительной армии (РОА). После войны, в 1947 году, он написал книгу о пути Дроздовской дивизии «Дроздовцы в огне», обработанную писателем Иваном Лукашем (тем самым, что раньше записал и мемуары Плевицкой). Умер генерал Туркул в Мюнхене, а похоронен на Сент-Женевьев в могиле дроздовцев, где среди прочих надписей можно прочесть и его слова, произнесенные 2 ноября 1920 года в Севастополе перед эвакуацией из Крыма: «Покидая родную землю, храните память о пятнадцати тысячах раненых дроздовцах, проливших кровь за свою честь и свободу Отчизны. Этой жертвой мы неразрывно связаны с Родиной. С нами Бог, да здравствует Россия!»

Туроверов Николай Николаевич, 1899—1972

Николай Туроверов был поэт и казак, родился в станице Старочеркасской (область Войска Доского) в семье юриста, дома успел окончить лишь реальное училище и дослужиться в лейб-гвардии атаманском полку до чина хорунжего. В 17 лет ушел на войну. Стихи он писал уже тогда. Вот как вспоминал он прощание с родным домом:

В полумертвом спокойствии мать.

Я в свои переметные сумы

Положил карандаш и тетрадь.

Среди дыма и огня.

Я с кормы все время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой.

Все не веря, все не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь все плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо —

Покраснела чуть вода...

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

Лоб крестя иль не крестя,

Подрастает, озираясь,

Эмигрантское дитя.

Но не стоило слишком уж грустить об этом, подходя к «кратковременной старости»...
Только жить, как верится и снится,

Только не считать года,

И в Париже, где чудесные больницы,

Не лечиться никогда.

Еще задолго до того, как я узнал, что человек, покоящийся здесь, был эмигрант, государственный служащий и камергер двора, я уже знал наизусть его переводы и начинял ими свою повесть «Тропа истины», знал, что Иван Тхоржевский (знавшие Ивана Ивановича вспоминают, что ударение в его фамилии делали на первом слоге) — это переводчик Омара Хайяма, что под именем Омара Хайяма мы успели полюбить Ивана Тхоржевского, как до нас англичане под тем же неуловимым персидским именем (таджики ведь и вообще говорят Умари Хаём) полюбили Фицджеральда. И сколько бы нам с тех пор ни объясняли грамотные умники (в качестве такого в Берлине 20-х годов выступил молодой Владимир Сирин-Набоков), что Хайям — это нечто другое, мы-то полюбили именно этого, а за этого великая благодарность и Тхоржевскому и Фицджеральду (есть, конечно, и другие Хайямы — есть Хайям Гены Плисецкого, есть Хайям академических подстрочников). Подозреваю, что русский и английский переводчики Хайяма были люди разные. Блестящий Фицджеральд писал стихи, но обретал смелость, лишь прикрывшись чужим именем. Сановный Тхоржевский начинал с переводов, совмещая их с трудами в Кабинете министров, с переселенческими проблемами и с созданием нескучного курса родной литературы. Был он не робкого десятка, и литературные собратья вцеплялись в него мертвой хваткой, а оба моих любимых писателя — и Набоков и Бунин — они конкурентов живых не терпели, разве что прощали им кое-что лицеприятно, по родству и дружбе. Ну, а Тхоржевский, он им был не родня... Тхоржевский был на 8 лет моложе Бунина и на 21 год старше Набокова.

Родился он в 1878 году в Ростове-на-Дону, отец его был адвокатом, мать писательской дочкой. Оба, и отец и мать, занимались переводами, объединив имена в псевдониме Иван-да-Марья. Иван Иванович на рубеже веков закончил юридический факультет Петербургского университета, был оставлен для подготовки к профессорскому званию и одновременно приглашен в канцелярию Кабинета министров, потом выполнял особые поручения Министерства сельского хозяйства, был даже председателем административного совета русско-голландского банка, был камергером двора, — в общем, был где-то там, «у кормила», в самых верхах. Он сотрудничал с Витте, Кривошеиным, Воронцовым, Дашковым, был занят делом спасения России... При этом он всегда находил время для любимого дела — для переводов: в год окончания факультета выпустил переводы из французского философского лирика Жана-Мари Гюйо, в 1906 году — вторую книгу с французского (Верхарн, Метерлинк, Верлен), в 1908-м — третью книгу переводов, из итальянца Леопарди, и в тот же год —сборник собственных, оригинальных стихов («Облака»), а в 1916 году и второй свой сборник — «Дань солнцу». В те же годы вышел под его редакцией историко-статистический труд «Азиатская Россия», — плод многих поисков и экспедиций. В 1920 году Иван Тхоржевский участвовал в правительстве Врангеля, а вскоре оказался в Париже, где взялся за создание Союза писателей и, конечно, за переводы. В 1925 году он уже выпустил книгу переводов из Сюлли-Прюдома, а в предисловии к ней, рассказывая о судьбе этого первого нобелевского поэта, намекал соотечественникам, что не они первые, не они последние в изгнанье: «Несчастная для Родины война и, следом за ней, Коммуна. Сюлли-Прюдом пережил это так же, как и мы... Тогда кровавая буря пронеслась быстро. Но попасть в прежнюю душевную колею и тогда оказалось немыслимым».

А в 1928 году вышел Хайям в переводах Тхоржевского — главный труд русского поэта. Конечно. молодой Набоков был прав — Хайям здесь лишь повод для наслаждения, потому что переводит-то Тхоржевский не с персидского, а с английского и французского, переводит разные переделки («сложнейшая комбинация скрещивающихся переводов, собственных (порою удачных) изощрений, в которой разобраться нелегко», — отмечает Набоков), к тому же и эти вольные переводы с персидского на английский и французский Тхоржевский переводит на русский вполне вольно. И все же, как это ему ни трудно, честный Набоков вынужден признать, что «если просто читать эти робаи как стихи хорошего русского поэта, то часто поражаешься их изящности, точности определений, приятному их говору». В общем, «добрый Омар Хайям... был бы... польщен и обрадован». Так мы узнаем наконец (из уст не щедрого на похвалы Набокова), что имеем дело с «хорошим русским поэтом» — Иваном Тхоржевским. Да мы это и сами давно заметили...

Текли дугою звезды — и до нас!

В комочке праха сером, под ногою,

Ты раздавил — сиявший, юный глаз.

Каких я только радостей не знал!

И все ушло! Какой-то сон бесплотный

Все то, что я так жадно осязал!

Сел ястреб. Череп шаха-гордеца

Держал в когтях и спрашивал: «Где трубы?

трубите шаху — славу без конца!»

Кувшин из глины: ручка и овал...

А я узнал — султана череп голый!

И руку — руку нищего узнал.

Где прах героев? ветром разметен,

Клубится пылью розовой на солнце...

Земная жизнь, — в лучах плывущий сон.

Во время немецкой оккупации Тхоржевский с головой ушел в новую книгу — «Русская литература» — огромный том очерков по истории русской литературы. Бунин был в ярости — да кто он такой, этот Тхоржевский, чтоб писать историю литературы? Г. Струве тоже не одобрил дерзкого вторжения в его угодья. Однако добродушный Зайцев признал все же, что книга написана «занятно». А уж почтенный Федор Степун и вовсе книгу одобрил (правда, это было уже после смерти автора): «Книга богата по содержанию, жива по языку и мысли, и читается с неослабным интересом».

В 1949 году Тхоржевский участвовал в новом выпуске «Возрождения» — и здесь его энергия сгодилась тоже. Он бы и больше успел, да земные сроки его истекли...
«Из края в край мы к смерти держим путь.

Из края смерти — нам не повернуть».

Смотри же: в здешнем караван-сарае

Своей любви случайно не забудь.

«Исчезнет след!» А Миру хоть бы что.

Нас не было, а он сиял: и будет!

Исчезнем — мы. А Миру хоть бы что.

Осыплется, от первого толчка.

Пей! Хмурый плащ Луной разорван в небе.

Пей! После нас — Луне сиять века.

Вином душистым будет напоен.

И подойдет поближе путник поздний:

И отойдет, невольно опьянен.

Подступая к рассказу о жизни художника моды Романа Тыртова (Эрте), историк русской эмиграции А. Васильев сообщает: «Род Тыртовых — татарского происхождения, более 200 лет его представители беззаветно служили русскому флоту». Дмитрий Дмитриевич Тыртов был потомственный моряк и дружил с семьями адмиралов Старка и Развозова.

Эта обаятельная и умная женщина была самой популярной писательницей дореволюционного Петербурга, а позднее и эмигрант­ского Парижа. Она родилась в интеллигентной дворянской семье Лохвицких, отец был профессор-криминалист, и все в семье что-нибудь писали (еще прадед сочинял мистические стихи, а родная сестра Тэффи — Мирра Лохвицкая — была довольно известная поэтесса-символистка). Понятно, что, едва закончив гимназию, юная Надя понесла по редакциям стихи. Попутно она вышла замуж за Владислава Бучинского, родила дочку, потом вторую и — разошлась с мужем. В начале XX века ее придуманное имя — Тэффи — приобрело в России широчайшую известность. Среди поклонников ее таланта были сам император Николай II, и Розанов, и Распутин, и Ленин, и Керенский. Она знакома была со всем литературным Петербургом, являлась неизменным (и желанным) автором «Сатирикона». Одна за другой выходили ее книги... Потом жизнь резко переломилась: «Сатирикон», несмотря на добавление эпитета «Новый», был запрещен, и Тэффи, как все, двинулась на юг, все дальше и дальше к югу. Она уехала вместе с Аверченко на гастроли, но, увы, гастролям этим не суждено было завершиться возвращением. Причины отъезда были почти те же, что у всех нормальных людей (хотя позднее они могли быть забыты, в момент отъезда они были очевидны), и Тэффи о них написала так: «Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата... перерезывает дорогу жизни навсегда. Перешагнуть через нее нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать».

В «Воспоминаниях» Тэффи есть поразительная сцена. Выйдя в провинции на аплодисменты, Тэффи услышала, что несколько голосов сверху, из ложи, негромко, но настойчиво выкликают ее имя, имя любимой писательницы. Она подошла ближе и услышала:

«— Милая Вы наша! Любимая! Дай вам Бог выбраться поскорее...

— Уезжайте, уезжайте, милая Вы наша!..

— Уезжайте скорее...

Такого жуткого приветствия ни на одном концерте не доводилось мне слышать!»

Тэффи уехала. При обилии эмигрантских изданий в Париже она была и здесь нарасхват, была популярна, была любима. Ее острые словечки цитировали эти бедные люди, живущие, «как собаки на Сене», в своем собственном, эмигрантском микрокосме («Городке»). Людям хотелось хоть улыбнуться, и Тэффи это знала: «Время, которое мы переживаем, — тяжелое и страшное. Но жизнь, сама жизнь по-прежнему столько же смеется, сколько плачет. Ей-то что. Да и вообще: “Наши радости так похожи на наши печали, что порою их и отличить трудно”».

Тэффи пишет рассказы, стихи, пьесы. В них по-прежнему ее чудные герои-дети, герои-животные, да и взрослые трогательны (хотя считают, что она смеется над ними, пожалуй, злее, чем раньше). Пьесы ее ставят театры всей русской диаспоры — в Берлине, в Лондоне, в Варшаве, в Риге, в Шанхае, в Софии, в Ницце, в Белграде и, конечно, в Париже... Понятно, что публики не так много, как бывало в Петербурге, и все же — успех...

Идут годы. Приходит старость. Среди тех, кто познакомился с Тэффи в послевоенные годы в Париже, была молодая писательница-азербайджанка Ум Эль-Банин. Она вспоминает: «...я стала другом Тэффи, которую полюбила с первого взгляда. У нее был самый острый и злой язык на свете. К тому же она была умна, и время, проведенное с нею, было всегда полно очарования».

Ум Эль-Банин оставила описание знаменитого ужина у Бунина с участием (и с дареной советской закуской) Константина Симонова, на который Бунин пригласил подругу Тэффи. Тэффи и Бунин шутили в тот вечер не вполне безобидно (несмотря на свою дружбу с сомнительными «советизанами») и дали понять эмиссару Москвы, что они ничего не забыли...

Еще откровеннее о возможностях «репатриации» в Россию Сталина Тэффи сказала корреспонденту русской сан-францисской газеты: «...вспоминается мне последнее время, проведенное в России. Было это в Пятигорске. Въезжаю я в город и вижу через всю дорогу огромный плакат «Добро пожаловать в первую советскую здравницу», плакат держится на двух столбах, на которых качаются два повешенных. Вот теперь я боюсь, что при въезде в СССР я увижу плакат с надписью «Добро пожаловать, товарищ Тэффи», и на столбах, его поддерживающих, будут висеть Зощенко и Ахматова».

Впрочем, Сан-Франциско за океаном, а в Париже Тэффи держалась осторожнее, печаталась в просоветской газете и слушала речи на собраньях «советских патриотов».

Умерла она восьмидесяти лет от роду. На похоронах под березами русского кладбища Григорий Алексинский прочел ее стихи:

Серебряный корабль с пурпурною каймою.

Но люди не поймут, что он приплыл за мною,

И скажут: «Вот луна играет на волнах...»

Он вскинет паруса над звездной тишиною.

Но люди не поймут, что он уплыл со мною,

И скажут: «Вот она сегодня умерла...»

Под этим крестом, на котором написано: «Вечная слава русскому воину» (дата смерти ошибочная, так как С. Г. Улагай умер в Марселе в 1947 году, а перезахоронен был в 1949-м), покоится лихой воин и военачальник, герой трех войн Сергей Георгиевич Улагай.

Он закончил Воронежский кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище, участвовал в русско-японской и Первой мировой войнах, к 1917 году был Георгиевским кавалером и командовал 2-м Запорожским казачьим полком. В сентябре 1917 года он был арестован по делу Корнилова, бежал на Кубань, там организовал казачий партизанский отряд. Позднее «улагаевский» пластунский батальон вошел в бригаду Добровольческой армии. Во время первого Кубанского похода Улагай был тяжело ранен, а по излечении переформировал часть отряда Шкуро во 2-ю Кубанскую дивизию, которая в августе 1918 года нанесла тяжелое поражение Красной Армии. Было еще много побед и поражений, и в конце 1919 года Улагай (уже генерал) командовал конной группой у Врангеля, потом Кубанской армией, успешно высадился на берегу Азовского моря в 1920-м, но не поладил с начальством... При отступлении в Крым к группе Улагая присоединились еще 10 000 казаков, но сам генерал был из армии уже отчислен...

Потом были Сербия, Марсель и вот — мирная могила на Сент-Женевьев, куда были перенесены останки легендарного Улагая.

Владимир Николаевич Унковский был человек вполне известный в эмиграции, так как он был не только врачом, но и писателем (иногда он писал под псевдонимом Андрей Клинский). В 1934 году в Париже вышел его «Перелом: роман из эмигрантской жизни» (объемом чуть не в триста страниц), два года спустя в берлинском издательстве «Петрополис» — роман «Наши дни», а, годы Второй мировой войны в парижском Доме книги — его книга «Париж».

Князья Урусовы, как и многие самые старые и родовитые русские семьи, гордятся своим татаро-монгольским происхождением (от татарского мирзы Уруса). В правобережном Париже, на бульваре Осман, княгиня Ольга Урусова открыла еще в начале 20-х годов ателье моды. Здесь шили пальто, платья, спортивные костюмы, делали русские вышивки, изготовляли шляпы. В парижском Музее моды и костюма хранится комплект дома моды «Княгиня Ольга Урусова», который, по мнению специалиста, прекрасно скроен и отражает, как многие модели русских домов, русскую фольклорную ориентацию.

В золотую довоенную пору русских кабаре в Париже певец Дима Усов пел в ресторанах Монпарнаса, а чаще всего в «Джигите». Позднее он открыл на авеню Суфрен свой собственный «Талисман». Впрочем, и много позднее, после войны, он еще пел в «Тысяче и одной ночи»...

Леонид Александрович Успенский, казак, иконописец и видный специалист по иконам (иконовед, иконолог), прошел, как и многие эмигранты, непростой и нелегкий путь. Шестнадцати лет, едва окончив гимназию, он пошел на гражданскую войну, воевал в рядах Красной Армии. Через два года в Крыму он попал в плен к белым и стал воевать на стороне корниловцев. Как и все, он эвакуировался в Константинополь, потом осел в Болгарии, где был шахтером. Двадцати четырех лет от роду попал в Париж, перебивался там случайными заработками и вдруг открыл для себя искусство. Двадцати семи лет поступил он в Русскую академию Т. Л. Сухотиной-Толстой, а когда Татьяна Львовна уехала в Италию, прилежный Успенский стал старостой у себя в группе, учился у Милиотти и Сомова, а потом, вместе с мастерами, участвовал в знаменитой благотворительной выставке в галерее Ренессанс. Под влиянием своего соученика, будущего знаменитого парижского иконописца Григория Kpyгa, Леонид Успенский обращается к иконописи. Под руководством П. А. Федорова он изучает технику иконописи, в 1934 году вступает в общество «Икона» и вскоре, вместе с Григорием Кругом, начинает работать над иконостасом Трехсвятительского подворья в Париже. Л. А. Успенский сближается в эти годы с религиозными философами, в частности с Владимиром Лосским, а в 1939 году вступает в Братство Святого Фотия и уже сам читает курс иконописания в созданном Братством Богословском институте Св. Дионисия. С 1954 года Л. Успенский ведет курс иконоведения на Богословско-пастырских курсах при экзархате Московской патриархии в Париже и даже выезжает для чтения лекций в Ленинград. За четыре десятка лет преподавания иконологии Л. А. Успенский написал несколько вышедших по-русски, а также в переводе на европейские языки трудов по иконологии: «Икона — несколько слов о ее догматическом смысле», «Богословие иконы», «На путях к единству?» и др.

Михаил Михайлович Федоров занимал в Париже руководящий пост в Совете помощи студентам и развил здесь активную деятельность. Это благодаря его стараниям удалось добиться поддержки французского премьера Пуанкаре и получить больше тысячи стипендий для русских студентов. Когда в начале 30-х годов возникла идея устроить церковь рядом с организованным им студенческим общежитием на улице Лекурб, приход получил самую активную помощь от М. М. Федорова.

Н. Ф. Федоров учился в Технологическом институте в Петербурге, вступил в 1919 году добровольцем в армию генерала Юденича, в 1920 году ушел со своим полком в Эстонию, где вступил в «Христианский союз русской молодежи» и вскоре стал его руководителем. Федоров призывал строить работу с эмигрантской молодежью на основании «национального чувства», которое покоится «на историческом основании нашего народа, на его строительстве Российского Государства». Как сообщает автор правого журнала «Возрождение», это «проявление русского национализма не встречало сочувствия в молодой Эстонской республике», так что в 1926 году Н. Ф. Федоров по приглашению Русского Студенческого Христианского Движения перебирается из Эстонии в Париж, где приступает к созданию юношеского отдела РСХД. Однако, по сообщению того же автора, «несколько самобытный, национальный характер... побуждает Н. Ф. Федорова... отойти в 1934 году от РСХД и стать на самостоятельный путь». В 1935 году оформляется «Национальная организация витязей» с девизом «За Русь, за Веру». У организации были во Франции и за ее рубежами свои отделы, свои печатные издания и свои летние лагеря. С 1942 года, после запрета, вынесенного оккупационными властями, деятельность «Витязей» продолжалась в подполье. После войны возникают филиалы организации «Витязей в Бельгии, Австрии, Аргентине, проводятся съезды, издается журнал.