Бетти: счастливое пробуждение\

Этим я хочу сказать, что вы можете наслаждаться и своим сердцем, и своим умом, как только распроститесь с убеж­дением, что лишь алкоголь или наркотики могут доставить вам радость.

Иногда я почти жалею людей, которые не были ал­коголиками, потому что я знаю вещи, о которых не зна­ет человек, если он никогда не был болен. Я должна была преодолеть препятствия, я должна была испытать болезнь, быть раздавлена ею, а потом почувствовать выздоровление.

Я уже говорила об этом, но это стоит повторить: когда вы выздоравливаете, вы становитесь здоровее, чем здоро­вый. Ваша жизнь приобретает другое качество. Вы стано­витесь способным совершать больше, чем вы могли ког­да-нибудь даже мечтать. За восемь лет моего выздоровле­ния мне не потребовалось принимать ни алкоголь, ни на­ркотики, чтобы жить той жизнью, которой я живу. Я была вольна выбирать, и в этом была такая радость, такие внут­ренние чувства своей полноценности и своей значимости. Я не могу представить что-либо более ценное, более удов­летворяющее. При выздоровлении вы ощущаете совершенно новые грани жизни, и это то, чего не испытывает человек, никогда ранее не болевший.

Иногда в своем здоровом состоянии вам трудно даже поверить, насколько болезнь может затянуть вас. Когда Джой Круз возвратил кучу таблеток, которые он изъял у меня перед тем, как я поступила в Лонг-Бич, я положила их в гардероб в своей спальне, чтобы не забывать. Через не­которое время я почувствовала запах старых лекарств. Он был неприятным, поэтому я переложила их в другой шкаф, в соседней комнате. Но запах усиливался. Наконец я всу­нула все в пластиковый мешок и вынесла наружу в старый складской ящик, чтобы всегда помнить, как я болела.

Удивительное дело! В таких вот старых ящиках воняет то, что влияет на взлеты и падения в вашей жизни. Я бла­годарна судьбе, что все это позади. Шейка вспоминает то лето, когда я вернулась в Вэйл после лечения.

С тех пор как наступило мое время «проявить себя», я говорю об этом так много, что, может быть, есть люди, ко­торым это уже поднадоело. Но мне необходимо делиться солнечным светом и теплом, которые ворвались через от­крытую дверь.

Леонард испытывает те же чувства. Мы оба знаем, что существуют другие лечебные центры, которые достигают таких же хороших результатов, как и Центр Бетти Форд, но о них мы слышим не так часто, поэтому я бы хотела сказать и об этих центрах тоже. Один из них — Тарное, о котором я упоминала в начале книги, им руководят Сэм Херди и его жена Энн.

Леонард Файестоун: Я думаю, есть различные виды реа­билитационных центров. Сэм Херди берет детей до восем­надцати лет. В большинстве случаев их направляют судеб­ные органы. Сэм — очень молодой человек в расцвете сил, он-то знает детей и умеет направить их так, как надо. Как-то он послал одного мальчика к женщине, которой требовалось сделать кое-какую домашнюю работу с поча­совой оплатой. Мальчик вернулся, на следующий день женщина позвонила Сэму: «Я думаю, этот мальчик, кото­рого вы прислали, украл мои часы». Сэм ответил: «О'кэй, я выясню». Он позвал подростка, и тот признался, что украл часы. «Хорошо, позволь мне сказать тебе, что ты сейчас сделаешь,— заявил Сэм.— Ты вернешь часы этой леди и скажешь, когда будешь возвращаться, что ты украл их, что ты извиняешься и хочешь это компенсировать. Затем ты сделаешь все, что она попросит. А после того, как это бу­дет сделано, ты об этом забудешь, и все. Это будет кон­чено».

Судья бы не поступил так, я бы сам не додумался так сделать, но Сэм сказал мальчику именно это. Ребенок был испуган, он ведь должен был быть снова отдан под суд, но Сэм разрешил ему уладить это, и он вернулся и исправился.

Тарное обставлен диванами и креслами, которые уже были использованы и пожертвованы кем-то, но там уютно и чисто, дети выглядят здоровыми и держатся с чувством собственного достоинства. Очень впечатляет это зрелище. Центр расположен в старом доме, но каждый может стать здесь счастливым.

Лост-Хэдс — другой замечательный реабилитационный центр. Он расположен в пустыне. Когда Рик Меса занялся им, там был полный беспорядок. Никакие документы не велись, не было денег, Рик не представлял, чем ему накор­мить больных. Он рассказывал, что из четырех машин три не были на ходу, крыши зданий протекали, кроватей не хватало. Он надеялся найти людей, которые оказались бы заинтересованными, и, кроме того, получить финансовую поддержку.

Моей первой мыслью было обратиться к людям, с кото­рыми я работала при создании Центра Бетти Форд. Я на­значила несколько встреч. Обратилась к Леонарду и Эду Джонсону и сказала: «Этому парню нужна помощь. Как вы думаете, что мы можем для него сделать?»

Им как раз это было очень близко. Оба хотели рабо­тать для центра, в котором могли лечиться наименее при­вилегированные люди, способные платить очень мало или совсем ничего. Оба приехали к Рику Месе, осмотрели место и наметили, что можно сделать.

Это было как когда-то при возведении амбара: соседи собирались- и говорили — давайте-ка пойдем и поможем старику Джорджу. И это было волнующе. Я помню одного мужчину, который поступил только накануне вечером и был в плохом состоянии. Ранее он работал строителем, плотником, но в эту субботу все, что он мог делать,— толь­ко наблюдать. Ему как раз проводили детоксикацию. В воскресенье во второй половине дня он, весь согнутый, с трудом подбирал строительный мусор и убирал его с доро­ги. А через две недели, когда я снова приехал, он, в одних шортах, подпоясанный кожаным ремнем, возглавлял бригаду по строительству дополнительных стенных шка­фов для одежды.

Утром 7 декабря приехали несколько женщин-добро­вольцев и приготовили завтрак. Мы имели в наличии око­ло восьмидесяти человек для работы. Работали всю суббо­ту и весь день в воскресенье и к вечеру возвели оба зда­ния, каждое достаточно большое, чтобы разместить два­дцать коек. Это стоило бы свыше 300 тысяч долларов, но окончательная сумма составила только 75 тысяч долларов, благодаря поразительному духу коллективизма.

Некоторым людям мы платили. Можно много сделать на энтузиазме, на добровольной помощи, но мы знали, что нужно иметь достаточно и таких людей, которые обес­печат должное качество работы. Действительно, получи­лись очень хорошо выглядевшие, надежно построенные здания. Они поставлены там навсегда. Больные имеют хо­рошее место для прогулок. Я доволен. Я думаю, через не­которое время мы проведем торжественное открытие.

Это было хорошее начало. Одна супружеская пара дала Рику сумму для покупки фургона, Джерри и я послали деньги на Рождество. Я написала людям, которым я обыч­но посылаю на Рождество цветы, что мы послали день­ги, предназначавшиеся для покупки цветов, в Центр Лост Хэдс-Ранчо от их имени. Потом из Лост Хэдс им на­писали благодарственные письма, так что теперь почтовый лист Лост Хэдс достаточно длинный. Я решила, что это лучше, чем отправка цветов массе людей, которые в них не нуждаются. Конечно, это немножко подтасовка, но цель уж больно была хороша.

Другим недостатком моего характера кроме подтасовок является то, что я всегда пытаюсь быть такой, какой, я думаю, люди хотят меня видеть. Насколько это возможно. Я должна была понять, что людей, которые просят меня уделить им время, гораздо больше, чем у меня возможнос­тей и любезности. Мне необходимо было привыкнуть к этому. Я ведь не единственная для этих людей, есть очень много других, которые знают больше меня и могут помочь и проконсультировать лучше, и я сама должна согласить­ся с этим, и они тоже.

Все же желание отзываться на просьбы людей прояв­ляется постоянно. Если кто-то приходит поговорить со мной, я не думаю о том, чтобы скорее отвязаться. Я пы­таюсь выслушать. Я многому учусь при этом.

Мы учимся даже вопреки самим себе. Я научилась по­нимать, когда я выхожу из ритма работы по своей про­грамме. Появляется озлобленность, а это ведет к перегруз­ке. Иногда я становлюсь резкой с теми, кто наиболее бли­зок мне, как, например, Энн Кален, которая работает со мной почти шесть лет и которую я люблю так же, как я люблю свою собственную дочь. И все-таки я знаю, что доставляла ей иногда неприятности своей нетерпе­ливостью, ожиданием слишком многого или потому, что у меня появляется негодование в отношении чего-то и я должна выместить это на ком-то. Я знаю, на ком я могу это выместить. Потом я Жалею об этом. Потому что, что­бы это ни было, оно не было таким важным, чтобы выходить из себя.

Главным образом такое случается, когда я слишком за­нята, когда я пытаюсь сделать слишком много в слишком короткий промежуток времени. Не думаю, что теперь я та­кая же взбалмошная, как в первые годы воздержания от алкоголя. Я помню, в тот уикенд, когда Леонарда увозили на лечение, а он и Никки ожидали гостей — Пэт и Эл Хейгов,— Никки сказала мне: «Не будешь ли ты так добра пригласить к себе моих гостей?»

Когда я в пятницу ночью лежала в постели, я переду­мала о сотне всяких вещей. На следующий день я собира­лась встать и пойти на собрание «Актуальности познания алкоголизма», потому что там выступала Мюриел Зинк. А потом мне нужно бежать домой и быть хозяйкой на ленче для четы Хейгов, и я была озабочена цветами, меню, фарфором, салфетками, и прочее, и прочее.

Кроме того, в субботу вечером мы собирались на зва­ный обед, на который Хейги тоже были приглашены. Обед давался в честь придворной королевы Елизаветы, одной из тех, кто сопровождал королеву, когда она нанесла нам визит в Вашингтоне в 1976 году.

Я не могла уснуть. Что же мне надеть завтра вечером? В три часа-ночи я встала, пошла в свою гардеробную и осмотрела свои вечерние платья. Я не хотела, чтобы меня увидели в чем-то, что я носила в Белом доме во время ко­ролевского визита. Это было глупо, но типично для меня в том периоде моего выздоровления. Люди были, собст­венно, гостями Анненбергов, но я не хотела показываться в той же самой одежде, в которой я была три года тому назад.

В три тридцать ночи я все еще примеряла наряды.

Теперь я так больше не делаю. Есть и другие вещи, ко­торые я больше не делаю. Если у меня возникают пробле­мы с работой по дому, я не расстраиваю своего мужа и не жалуюсь ему по телефону, когда он находится за тысячу миль. Я принимаю ответственность на себя, потому что меня считают способной руководить своим домом.

Некоторое время тому назад один человек, который ра­ботал у нас по дому, уволился, когда мы ждали гостей на следующий день, и я сказала самой себе: «Пусть уходит, ты ничего не можешь поделать». А в раннем периоде моей трезвости меня бы так распирало от злости, что я просто могла заболеть физически.

И хотя Джерри и является моей главной системой под­держки, теперь я стараюсь не обременять его. Он отсутст­вовал, когда умерла наша собака Либерти, и я сказала ему об этом, только когда он сам спросил о ней по телефону. Но я стараюсь освобождать его от повседневных забот.

Сьюзен всегда говорила, что я бываю на высоте в кри­тических ситуациях, но мелкие повседневные вещи я де­лать не могу. Когда Джерри потерпел поражение на пре­зидентских выборах в 1976 году, я должна была заполнить время, отведенное на телевидении для последней речи президента, замечаний и так далее. Дети были очень рас­строены, а Джерри потерял голос в последние дни кампа­нии, поэтому все свалилось на меня. Теперь я пытаюсь научиться делать так же и повседневные дела.

Когда я сказала Сьюзен, что Либерти умерла, она за­плакала, потом Тина заплакала, но не я. Либерти была любимой, очень старой собакой, и я была рада, что она больше не страдает.

Я научилась расставаться с созданиями, которых люби­ла, с людьми, которых любила. Интересно, даже мое отно­шение к смерти изменилось с развитием трезвенности.

Я не обладала достаточным душевным покоем, когда моя мать умерла от кровоизлияния в мозг. Я просто с ума сходила. Ночами я плакала, пока не засыпала, потому что я не смогла успеть к ней перед ее смертью. Мой самолет задержался из-за технических неисправностей, и я про­клинала обстоятельства. Я знала, что моя мать никогда не была бы счастлива, оставшись инвалидом, но ее смерть на­ступила вскоре после моего замужества с Джерри, и я чув­ствовала за собой много вины. Может быть, я требовала от нее слишком многого, создавала для нее слишком мно­го стрессовых ситуаций.

В действительности я сама этому не верила. Она обо­жала Джерри и делала все, что могла, чтобы свадьба была такой, какой хотели Джерри и я. Но все равно я расстраи­валась из-за того, что потом я была более требовательна к матери, чем к Джерри, что я ожидала от нее слишком многого.

Когда родились мои дети, у них не было бабушки и де­душки по матери, и это беспокоило меня, потому что и мои бабушка и дедушка умерли раньше моего рождения. Это долгое время приводило меня в состояние волнения, вины и раздражения. Но так как прародители всегда каза­лись мне чем-то особенным, я теперь исполняла роль ба­бушки с большим удовольствием. Я люблю своих пятерых внучек. Я надеюсь когда-нибудь полюбить и своего внука. Я не хочу их баловать и портить, но я хочу быть почти на грани этого.

Последний ребенок семьи Фордов Ганна Гейл родилась в сентябре 1985-го. Мы были в Колорадо, и я весь день на­званивала матери Гейл (Гейл должны были делать кеса­рево сечение, поэтому дата была известна).

«Что слышно из больницы или от Майка?»— спра­шивала я, а мать Гейл отвечала: «Ни слова. Я просто не могу представить, что происходит, но, может быть, у док­тора какая-то срочная операция и он должен сделать ее в первую очередь».

Наконец я вышла, чтобы уложить волосы, и, когда ме­ня не было, Майк позвонил в офис помощнику Джерри. «Как вы думаете, они признают еще одну девочку?»— сказал он ребячась. Мы признали ее. С радостью.

В 1985 году вся семья собралась в доме в Бивар-Грик на рождественскую неделю. Мы построили усадьбу в го­рах, в нескольких милях от Вэйла. Сначала она предпола­галась маленькой, но постепенно все добавлялось — ком­ната для отдыха, кабинет, игровая комната, ванная комна­та и спальня наверху для внуков — до тех пор, пока мы не достигли абсолютного великолепия.

Это было лучшее Рождество, какое только у нас было, и я сравниваю его с тем Рождеством, семь лет тому назад, когда дети ходили на цыпочках и шептались друг с другом по углам о том, что же им делать со мной, их родительни­цей-алкоголичкой.

В 1985-м каждый жил себе поживал. Не было никаких подспудно конфликтующих личностей. И это удивительно, потому что ведь четырнадцать человек жили вместе. Стив приехал с подругой, был новоиспеченный трехмесячный младенец, и никто и не помышлял о том, чтобы есть в од­но и то же время или ходить в церковь в одно и то же вре­мя, и все же все было в порядке.

Дети играли в разные игры и радовались, что могут быть вместе за обедом, а я искренне отдыхала, несмотря на то что они пили наше самое лучшее вино, по сорок пять долларов за бутылку, а к дешевому не притрагивались. Ар­гументом было: «Ну, мы хотим оставить достаточное ко­личество одного сорта для тебя, мама, чтобы тебе хватило для большого званого обеда. Мы пьем редкостное вино, потому что его только две или три бутылки».

Я могла смеяться и чувствовать себя комфортно по от­ношению к их выпивке, я не считала, что мне нужно конт­ролировать ситуацию. Я могла позволить им веселиться, а себе довольной уйти спать со своим мужем.

Я была достаточно здоровой, чтобы позволить моим детям жить своей собственной жизнью.

За эту неделю произошло много особенных событий. Накануне Рождества, когда я делала некоторые послед­ние покупки, начался снег. Чтобы почувствовать Рож­дество, мне всегда нужно, чтобы несколько снежинок по­пали на мои ресницы. Позже, дома, девочки — Тина, Хи­та, Ребекка и Сара — все, кроме Ганны,— спустились по лестнице в своих пижамках и ночных рубашках и повеси­ли на елку чулки. Мы выложили морковку и зелень для се­верного оленя, печенье с молоком для Санта-Клауса и его помощников. Рано утром в Рождество девочки обнару­жили пустую тарелку и стакан с запиской от Санта-Кла- уса, в которой говорилось, что дядя Джек и дядя Стив были плохими мальчиками и ничего не получат в подарок. Им это очень понравилось, несмотря даже на то, что они боготворили дядю Джека и дядю Стива. Джека они назы­вали Страшный Щекотун.

Мы много пели. Мы ехали к детским фонтанам в Вэй-ле в устланном сеном фургончике, завернутые в большие меховые полости, и всю дорогу пели песни. В начале рож­дественской программы одна из внучек зажгла огни ел­ки. Мы зажигали рождественские огни в Вэйле еще с тех пор, как Джерри был Вице-Президентом.

Сайта-Клаус ждал под деревом, и вначале мои девоч­ки никак не хотели к нему подходить. Одна из них схва­тила меня за руку и спросила: «Он ведь не будет громко гоготать? Я не люблю, когда он так громко гогочет».

Но когда мы возвратились в фургончик, Санта стал их лучшим другом. Главным вопросом было, кому сесть рядом с ним, и они не оставляли его ни на минуту и не позволяли другим детям — не Фордам — приближаться к нему.

Прежде чем мы уехали в Вэйл, мы слушали пение ма­леньких девочек в Палм-Спрингс. Джон Шварцлос привез свою дочь Рашель и детскую труппу скаутов-брауни (в ней была дюжина шестилетних девочек) в Центр спеть рождественские гимны для больных. Я пригласила их оста­новиться потом в нашем доме и спеть нам. Они приеха­ли, выстроились и исполнили песню «Рудольф — мороз — красный нос». Я слушала, потом поздравила их, а Лиза Шварцлос, жена Джона, попросила каждую девочку на­звать себя. Потом она показала на меня:

— А теперь скажите мне, знаете ли вы эту леди?

— Миссис Форд,— сказала одна из них.

— А вы знаете, кто такая миссис Форд?

— Она леди, которую назвали в честь Центра Бетти Форд,— сказала маленькая девочка.

Иногда мне кажется, что это правда. Центр руководит мной, управляет моей жизнью. Но мне это нравится. Хотя иногда останавливаешься и, оглядываясь назад, на себя, на то, как я сижу в каком-нибудь огромном офисе, пытаясь заинтересовать хозяина изучением вспомогательной про­граммы, чтобы помочь его рабочим-алкоголикам, думаешь, что ведь могла бы в это время играть в гольф! Когда же наконец смогу я как следует отдохнуть на воздухе?

Почти у каждого в семье есть признаки алкоголизма. Но многие руководители не верят, что в их учреждении могут быть проблемы алкоголизма. У меня состоялся раз­говор с магнатом в бизнесе одежды — у него тысячи слу­жащих,— и он сказал: «О, в нашем производстве алкого­ликов нет». А я подумала, этот человек не пьет, поэтому он и не видит других пьющих. В конце нашего разговора он все же сказал: «Ну, вы знаете, я был слепцом, надо мне посмотреть на вещи еще раз». Но есть фирмы, которые не хотят осознавать существа проблемы, потому что они не хотят ничего с этим делать. Их политика заключается в том, что нужно увольнять алкоголика, а не направлять его на лечение, несмотря на то что с финансовой точки зре­ния выгоднее реабилитировать квалифицированного работ­ника, чем его выгонять.

Но я продолжаю давить на хозяев и надеяться. Я пре­вратилась в заправского оратора для всех видов аудито­рий, даже если мне очень страшно, когда я выступаю. Всегда я боюсь провалиться. Всегда я знаю, что бывают времена, когда делаешь что-то не очень хорошо. А это де­ло я хочу делать хорошо. Я думаю, что как бы ни шло выступление, я должна готовиться и быть убежденной, что я говорю аудитории такие вещи, которые ей необходимо слушать, и что она хочет их слышать.

Джерри хорошо умеет убедить меня в том, что я знаю о своем предмете больше, чем мои слушатели. Так чего же мне бояться? (Кто-то однажды спросил Этель Мерман, пу­гается ли она, когда выходит на сцену. Она посмотрела удивленно: «Почему я должна пугаться? Если бы они мог­ли делать то, что делаю я, они были бы на моем месте».)

С этих позиций, я должна была учиться сама, чтобы учить других. Я выступала перед людьми, работающими в области социального страхования, перед врачами и рели­гиозными группами.

Я начала совершенно новую карьеру, когда мне было шестьдесят лет, карьеру выздоровления. Приятно то, что теперь я знаю, что могу сделать ошибку или две, прежде чем я оставлю этот мир, но это не означает моей непри­годности к жизни. Я теперь не так подавлена, как это бы­ло раньше.

Существует что-то общее между сомнениями перед вы­ступлениями и сомнениями, которые я, бывало, испытыва­ла, раздумывая, следует ли мне принять таблетку или вы­пить. Мне это напоминает балансирование по краю про­пасти, и мне это нравится.

Теперь я испытываю то же ощущение волнующей ра­дости, когда я стою и пытаюсь хорошо выступить или дать хорошее интервью, чтобы снять позорное клеймо, ассо­циируемое со словами «алкоголик» и «наркоман». Если бы я могла помочь уменьшить хоть на йоту позор этих слов, я бы гордилась этим.

Энн Кален: Я думаю, что большая часть старых тревог была связана с камуфляжем. Она думала, если кто-то уви­дит безупречную внешность, то никто не будет задавать вопросов о том, что у нее внутри. Раза два у нее почти выпадали волосы, так что почти была видна лысина.

Семь лет тому назад она делала прическу два раза в неделю — во второй половине дня во вторник и в пятницу. Она не вышла бы за дверь, если хотя бы один волосок или что-то в ее одежде были бы не в порядке, например сумка не была в тон с туфлями, еще что-нибудь в этом роде. Те­перь она может обходиться укладкой волос один раз в не­делю, и если вдруг она ее пропускает, это несущественно. В прошлом году, когда она ходила на классический балет Боба Хоупа (в то время она готовилась к операции но­ги), то надела мятое платье. В большое-то общество! Это был крупный прорыв.

Я всегда думала, если выгляжу хорошо в глазах других людей, тогда все должно быть в порядке, и это уводило меня от понимания того, что, может быть, на самом-то де­ле не все в порядке. Работая в группах поддержки выздо­равливающих, я узнала цену того, что значит быть в по­рядке или только выглядеть в порядке. Смешно вспоминать, как в первый период трезвости у меня был разговор с моей подругой из Вашингтона, ко­торая сказала, что мои волосы по телевидению всегда вы­глядят неестественно безупречными. «Почему бы тебе не­много их как-нибудь не растрепать?» А я, защищаясь, по­думала: «Ну я-то вообще не вышла бы в телестудию, если бы мои волосы выглядели так, как обычно у тебя». Но те­перь мне нравится меньший порядок на голове, большая простота, что, я думаю, также символично для духовного освобождения. Я ходила на последний балет Боба Хоупа в мятом платье. Это был костюм из золотистого ламе с пышной юбкой, нужно уйму времени, чтобы ее погладить. Энн предложила сделать это, но я сказала: «Нет, пусть поду­мают, что она в складку». А Энн не могла поверить своим ушам. Она сказала, что года два тому назад я бы устроила истерику, если бы моя одежда была в таком состоянии. И она, конечно, права.

Мои приоритеты изменились. Интересно, что с вашими приоритетами изменяется и ваша личность. Я не собира­лась делать какой-то большой выход на балет Боба Хоупа, это не был званый вечер Бетти Форд. Джерри и я пошли туда, чтобы поддержать Боба и Долорес, потому что они были нашими друзьями.

Изменения, которые наступают с выздоровлением, за­трагивают все области вашей жизни. Я уже больше не за­бочусь о том, чтобы угодить людям, говорю правду врачам о себе и о них, перестала отрицать, что я алкоголик, я да­же путешествую теперь налегке. У Джерри раньше была привычка говорить: «Мне не нужно брать десять чемода­нов, чтобы провести где-нибудь два часа, как некоторым известным нам людям». Даже в период моей ранней трез­венности мне требовалась запасная одежда для выступле­ния, на случай, если вдруг порвется застежка или зацеплю и порву платье каблуком. Теперь я просто одеваюсь и от­правляюсь. Это мелочь, но это признак того, что я теперь более уверена в себе. Даже мой брат Билл, который всегда считал меня приятной во всех отношениях, думает, что я стала лучше.

Билл Блумер: Она очень много думает и размышляет о людях, она всегда делала это в какой-то степени, но теперь больше, чем когда-либо. И ее жизнь получила и значение, и направление, и установку в большей степени, чем я мог когда-либо себе представить. Вы знаете, в мире масса алкоголиков, десять процентов людей в нашей стране имеют химическую зависимость, и лишь немногие из них поворачивают свою жизнь к луч­шему. Или хотя бы стабилизируют ее.

Джерри так горд тем, чем она занимается. При нашей последней встрече он сидел в своем номере в Скоттсдей-ле, и все, что он говорил, касалось каким-то образом Бет­ти. Когда я сообщаю людям, что я брат Бетти Форд, они отвечают: «Я просто обожаю вашу сестру и то, что она сделала». И это доставляет мне чувство удовлетворения.

Если бы каждый был таким умным!

Но если говорить серьезно, я думаю, эти последние несколько лет были лучшими годами моей жизни и это уже само по себе успех. Все постепенно улучшается.

Сцены с внучками разыгрываются в моем уме. Креще­ние Ганны. День рождения Джека, на котором Тина столкнула Джерри в бассейн, а он был при этом пол­ностью одет. Он вынырнул, держа очки, часы, бумажник, молча подплыл к борту, вышел, вода хлюпала в его ботин­ках. «Это было не очень-то приятно, Тина»,— сказал он. Меня трясло от беззвучного хохота. Это сделала его дорогая, бесценная Тина, а ведь он никогда не мог силь­но сердиться на нее или на других своих внучек, но Джек клянется, что температура воды в бассейне повысилась при этом на десять градусов.

Я могу сидеть возле своей столовой и смотреть через бассейн и фонтан на два хребта гор: один, передний,— тем­ный и второй, дальше,— светлый. Оливковые деревья, пальмы, апельсиновые и лимонные деревья, грейпфруты и розы, растущие под широким голубым небом. И все это прекрасно пахнет.

Есть и другие радости в моей жизни. Недавно я получила письмо от моей подруги Бете Хатчисон с вложенным в кон­верт денежным чеком для Центра. Она пишет: «Бизнес в искусстве фольклора дал в прошлом году большую при­быль. Я отложила прекрасный образец грузинской чеканки. Потом я поразмыслила получше. Старый кусок меди, ко­нечно, неплохо. Но ведь это люди, а не вещи составляют наибольшие жизненные сокровища. Бетти, я надеюсь, эти деньги помогут кому-нибудь, пусть хоть совсем немного, восстановить контроль над его или ее жизнью».

Что-то похожее на это заставляет и меня работать усер­днее. Неприятности появляются так же, как и радости. В про­шлом году Пэм Уилдер, одна из женщин в группе, которая приезжала ко мне в Лонг-Бич, умерла от рака. Умерла и моя дорогая Никки Файестоун. Я думаю о Никки каждый день не потому, что она была безупречной, но потому, что мы были соседями, поддерживали и любили друг друга. Как раз перед Рождеством Никки оказалась в критически тяже­лом положении. Доктор сказал мне, что видеть ее разреша­ется только членам семьи, и я ничего не могла поделать. Джерри советовал мне уехать в Бивер-Грик, куда должны были отправиться на каникулы наши дети и внучки и куда он тоже должен был позже приехать.

Я полетела в Денвер. Это было в один из тех дней, когда трепещет воздух. Солнце светило, и поэтому облака расступились и образовался как бы путь на небеса. Я сидела в состоянии отрешенности, любви к Никки и чув­ствовала, что она будет утешена.

Я должна была оставить ее, отдать Богу.

Уже через длительное время после того, как я нахо­дилась на лечении в Лонг-Бич, к Джою Першу в Каре-Мэнор поступил больной. Большой, сильный разливальщик пива заявил: «Я здесь из-за Бетти Форд. Моя жена сказала, если даже женщина может сделать это, ты и подавно до­лжен».

Даже женщина может сделать это. Мужчина может сделать это. Подросток может сделать это, и также может сделать это восьмидесятилетний старик. На нашем третьем съезде бывших больных в прошлом ноябре более чем восемьсот пациентов Центра Бетти Форд собрались вмес­те. Это был уикенд, который я никогда не забуду.

Потому что наступили именины моей жизни...