Бетти: счастливое пробуждение\

В предисловии я написала, что есть радость в выздоровле­нии. И это правильно.

Все вокруг занимались мною, каждый радовался со мной, я продвигалась вперед, преодолевая алкоголизм, и меня берегли как зеницу ока, поэтому я была на вы­соте.

Но так не могло продолжаться долго. Я должна была готовить себя к реальной жизни. В этой радости могли быть бреши, могла быть время от времени злоба. Много надо было корректировать и подгонять.

Я думала⁰, что я так и делаю, но правда заключается в том, что я этого не делала вообще. Первый шаг был боль­шим шагом, но это было лишь начало пути. Тогда радост­ное возбуждение было довольно сильным. Я думаю о сво­ем оцепенении от множества лекарств, названия которых даже не могу вспомнить. Я была заторможенной так дол­го, что не слышала многое из того, что происходило около меня, а теперь и тело и мозг снова ожили. Я начала ви­деть мир, мимо которого раньше только проходила и в ко­тором я многое проспала. Теперь я испытывала большую радость проснуться утром готовой встать обеими ногами на пол и пойти куда мне только хочется, если даже есть боли в шее или в спине или еще что-нибудь.

Я была благодарна судьбе. Некоторые мои друзья умерли. От алкоголизма, от рака. Я тоже могла умереть, но не умерла. И у меня появилось самомнение, которое заставило меня поверить, что я все еще молодая и способ­ная. Так я оказалась на пляже в Майами с компанией со­рокалетних людей, они увлекались коллективным серфингом, и я подумала: а почему бы мне тоже не поднять­ся на волне?

Подняться с волной на доске нетрудно. Трудно рабо­тать по программе выздоровления. Это чтение, учеба, посе­щение собраний таких же, как ты, людей. Я вернулась из госпиталя домой, не испытывая большого желания присо­единиться к какой-нибудь группе поддержки. Думала, что после моего двадцати восьмидневного ударного курса мне не нужно посещать собрания все дни недели. И вот тут выступила на сцену Мэри Белл Шарбатт.

Я разговаривала с ней каждый день. Она не разреша­ла мне возвратиться к моим старым махинациям, когда я уклонялась от всего того, что мне не хотелось делать. Джерри тоже ей помогал. Иногда я пыталась пропустить некоторые вечерние заседания, но он говорил: «Ты всегда чувствуешь себя лучше, когда ходишь туда». И я ходила, сначала немножко ворчала, но потом была довольна.

Мэри Белл была просто тигрица. Она окидывала сви­репым взглядом незнакомых людей, приближавшихся ко мне на собраниях. Она была агрессивна, защищая меня, и говорила, что не хочет, чтобы мою трезвость вспугнули шумихой вокруг.

У меня была светская привычка быть любезной с каж­дым, кто ко мне подходил. Но она говорила: «Вы здесь не для того, чтобы играть роль бывшей первой леди. Вы здесь по той же самой причине, что и все остальные,— оставаться трезвой и работать по программе, которая бы­ла бы для вас наиболее подходящей».

Многие люди возводили Бетти на пьедестал. Она не могла запретить этого. Но могла сама себя не ставить на пьедестал. Во время этого первого года она слушалась ме­ня и не выступала публично на тему о своем выздоровлении. Я считала, что она не должна болтать о выздоровле­нии до тех пор, пока она не поймет, что это такое. Вокруг много людей, которые говорят: «О, вы можете многим по­мочь, вы можете так много сделать». И вы хотите это сделать. Но не успеете вы опомниться, как попадете в ловушку и будете вести бойкие разговоры, разумно, но без опыта сердца. А это большая, очень большая раз­ница.

Бетти — общественная деятельница. Она уже знала по собственному опыту, что такое артрит и рак. Теперь алко­голизм. И что бы она ни сказала, все могло быть слепо воспринято множеством людей.

Для меня остается большой тайной, почему она доста­точно долго молчала и не высказывалась публично.

Молчание мне давалось легко. Ужасно было выска­зываться. Обычно я приходила на собрания в последнюю минуту, чтобы никто не знал, что я туда собираюсь. Боя­лась, что ко мне обратятся. Как-то я пошла на одно засе­дание для начинающих и руководитель позвал: «Бетти», и я, как идиотка, в ужасной панике вскочила и сказала: «О, я Бетти, и я алкоголичка». Я не знала, что в комнате было еще несколько женщин по имени Бетти, и, если бы промолчала, меня бы никто не попросил говорить.

Выступать страшно не из-за того, что это неудобно или стыдно, а потому, что не хочется выглядеть дураком, наго­ворившим глупости. А ведь у всех нас было огромное же­лание показать себя самыми остроумными, способными, эрудированными.

Ужасное ощущение, когда приходишь в новую группу, где ты никого не знаешь и тебя никто не знает. Чувству­ешь себя очень неуверенно.

Когда мы читали книги по алкоголизму, мы должны были двигаться вокруг стола и каждый читал один абзац. Я считала по головам, пытаясь вычислить, сколько абза­цев будет прочитано до меня. Конечно, из-за этого я не слышала, что происходило, так как была слишком занята репетицией своего куска. Я не только пропустила мимо ушей все чтение, но и не смогла уловить, когда мне начинать свою часть текста, а кто-то решил, что у меня нет очков и я не могу читать. А я все еще продолжала репетировать совсем не свой абзац.

Я должна была научиться понимать, что со мной все в порядке и мне не нужно быть абсолютно безупречной, лучше других,— ведь быть второй, а не первой тоже хо­рошо!

Теперь для меня ходить на собрания начинающих — дело особое. Я понимаю, что после нескольких лет трез­вости я забыла это дрожание, чувство страха, и полезно вспомнить, каково им, начинающим.

Недавно я побывала на одном таком собрании. Там был один мальчик, который говорил, что он пришел из ни­откуда, с улицы, но он больше не пил, не заносился и чув­ствовал себя хорошо. «Я теперь работаю,— говорил он.— У меня раньше ничего не было. Если что-то появлялось, я продавал, чтобы достать наркотики. Теперь я начинаю покупать вещи, сижу в своей комнате и смотрю на них. Я купил проигрыватель, купил телевизор». Он поднял руку с часами, и все порадовались. «Это не мои,— сказал он.— Я купил их для моей девушки. Я никогда раньше ничего ни для кого не покупал. Кроме, может быть, бутылки вина».

А потом он сказал самое главное: «Если бы я ос­тавался все еще там, я бы здесь не был. Но я в по­рядке».

Очищение и воздержание, торжество этого. На собра­нии была женщина, которая рассказала, что она только что пережила, наверное, самый тяжелый день в жизни. Ее машина потерпела аварию, маленькая дочка заболела ветряной оспой, а старый приятель, которого она ненави­дит, ввалился к ней в дом после освобождения из тюрьмы. «Но я не взяла бутылку,— сказала она.— И не напилась. И я счастлива».

Была и другая молодая женщина, только что после ле­чения и ужасно боявшаяся пойти куда-нибудь развлечься или в кино. Она была в себе уверена на лечении или в за­щищенных местах, но дальше мир казался слишком боль­шим и угрожающим. «Поэтому я пришла на это собра­ние,— сказала она,— здесь я чувствую себя в безопас­ности».

Алкоголики были из самых различных слоев общест­ва — дети улиц и владельцы личных реактивных самоле­тов. Там была девушка-иностранка, которая только что окончила курс в лечебном центре и очень нас всех насме­шила. Она рассказала, что отдыхала на Ривьере и как-то во время выпивки она вдруг отставила свой стакан, пошла к телефону, вызвала междугородную и попросила соеди­нить ее с реабилитационным центром. Когда ей ответили, она спросила, сколько времени продолжается лечение. Ей сказали — четыре — шесть недель, но она не поняла и ис­пугалась: «Я не могу лечиться сорок шесть недель».

Юноша, находившийся еще на лечении в Центре Бет­ти Форд,— мы вывозили их в другие группы раз в неде­лю — пришел ко мне после собрания. «Я осиливаю про­грамму,— сказал он,— но не понимаю ее. Но несмотря на это, я снова возвращаюсь к жизни. Ребенком я был безу­держным говоруном. А потом из-за наркотиков совершен­но замкнулся».—«Ты будешь снова говоруном,— сказала я.— Я тебе обещаю».

Страхи тех первых собраний и чудеса тех первых соб­раний. Время от времени в первый год моего воздержа­ния я сравнивала свои впечатления с чувствами марсиан. Я сидела в боковом ряду и слушала молодых женщин, кото­рые перемежали каждое свое предложение словами из трех букв, рассказывая как они добывали свой хлеб, прос­титуировали на улицах, чтобы достать наркотики или спиртное или что-то для детей, отцы которых были уже неизвестно где.

Я пришла совсем из другого мира, у меня не было опы­та наручников или спасения полицией после того, как, вы­пив бутылку виски, вставляешь в рот пистолет. Я просто не могла увидеть никакого намека на что-то общее между мной и этими женщинами. У меня не было попыток са­моубийства. Но чем больше я их слушала и чем больше думала об этом, тем больше задавала себе вопрос — дей­ствительно Ли я уж настолько другая?

В буквальном смысле я не убивала себя, но духовно я погружалась во мрак. И это было формой моего самоубий­ства. Это было то, к чему я сама шла.

В этих комнатах, среди моря одноразовых стаканчи­ков с кофе, в тумане сигаретного дыма, я начала понимать, что у меня та же болезнь, что и у этих женщин. И те же надежды.

Вначале вы очень слабы, гораздо слабее, чем думаете сами или окружающие. Когда я вернулась домой из Лонг-Бич, там уже было много репортеров, чтобы снимать меня для телевидения. Обнаружилось, что я немедленно должна быть на экране. Я была только двадцать восемь дней на лечении, мне еще предстояло освобождение от наркотиков, для которого требуется от одного года до двух лет, а тут от меня ждали, чтобы я приветствовала множество предста­вителей республиканской партии, которые были вхожи в наш дом. Мало того, и телевизионная компания Эн-би-си приехала, чтобы получить интервью. Я пала духом и расплакалась, умоляла, чтобы всего того не было. Но толпа телевизионщиков уже прибыла из Нью-Йорка. Никто не спросил моего разрешения, никто не спросил разрешения моих докторов. Это были типич­ные пережитки нашего пребывания в Белом доме. Если кто-то собирается взять у вас интервью, считается, что вы всегда должны быть к этому готовы. В конце концов я со­гласилась сесть на диван в кабинете рядом с мужем, и те­лерепортеры спрашивали меня о самочувствии, а я отвеча­ла, что прекрасно, сжимая зубы под улыбкой.

По-моему, это было жестокое вторжение. Как будто они покупали кусок моей жизни, который я не собиралась им продавать.

Не было никакой возможности противостоять такому давлению. Меня осаждали мой муж, политические дея­тели, все и каждый. Но в этом заключалось и что-то по­ложительное. Теперь, когда я беседую с больными в Цент­ре — а я часто беседую с больными вместе с членами их семей,— я говорю: «Не гонитесь за другими, вы все еще очень хрупкие, и еще слишком рано пытаться жить, как все остальные». Человек, который только что начал выздо­равливать, несет сам за себя ответственность, и члены семьи должны понимать, что им не следует пытаться уп­равлять алкоголиком — им все равно управлять невозмож­но. Это ужасно важно.

Из-за своей хрупкости и незащищенности вы иногда теряете чувство юмора. Первое лето после лечения мы, как обычно, проводили в Вэйле, а так как я не могла поль­зоваться лекарствами, то принимала горячие души, комп­рессы, электрофизиотерапию и многое другое, чтобы снять мышечные спазмы. Однажды, когда я лежала с горячим компрессом, я вдруг увидела мышонка, который выбежал из норки, обежал .комнату кругом и скрылся за телевизо­ром. Я боялась, что он заденет провод и его ударит элект­ричеством, но ему повезло, и он снова убежал в свою норку.

В первый день, когда я его увидела, я больше о нем и не вспомнила. Мы ходили в горы, в лес, вокруг нас было много всяких существ. Но этот малыш, очевидно, пришел домой и рассказал своей драгоценной, что в моей спальне все в порядке, и на следующий день они появились вмес­те. Когда на другой день я пришла на обед, то сказала му­жу и домоуправителю: «Вы знаете, что у нас мыши? Они вылезают из норки, бегают по комнате, за телевизор, по занавескам, а потом снова убегают в норку». Джерри повернулся к эконому. «Джон,— сказал он,— она, может быть, снова выпила».

Я сжала губы и была горда собой, потому что думала, как это прекрасно, что не вцепилась ему в лицо в присут­ствии Джона. Но позднее, когда мы были одни, я расска­зала ему, что чувствовала. «Я знаю, что ты ребячился, но ты не представляешь, как еще свежа моя рана. Поэтому прошу тебя, не говори мне ничего подобного, особенно в присутствии других людей. Потому что это очень тя­жело».

Мы очень сентиментальны в период выздоровления. И Нам не нравится, когда нам начинают покровительствовать. Иногда в самолете сопровождающие в полете, зная мою историю, убирают мой бокал, не спрашивая даже, хочу я Вина или нет. В ранний период моей трезвости это очень раздражало меня. Стюардесса старается быть вниматель­ной, но это не приносит никакой пользы. По существу, тому, кто недавно перестал пить, неприятно, если ему об этом напоминают. Лучше сказать: «Это ваше решение, вы вправе пить или не пить, и только вы сами можете сде­лать свой выбор».

Вернувшись домой из Лонг-Бич, я хотела наладить свою жизнь. В моем представлении это означало делать то, что от меня ожидали,— радоваться своей новой краси­вой ванной комнате. Мне не терпелось поплавать в бас­сейне, не терпелось принимать гостей, и у нас в тот год было множество приемов. У нас были гости из Вашинг­тона, они сидели в гостиной и говорили: «Бетти, вы просто не можете быть алкоголичкой. О, конечно, мы все немного выпиваем, но вы же всегда возвращаетесь домой в прилич­ном виде». Или: «Бетти, у вас никогда не было такой проб­лемы, я никогда не замечала, чтобы вы были вне себя». Мне стоило больших усилий сидеть там и говорить: «Я знаю, что вы никогда не видели меня, когда я была вне себя». Потому что я никогда никому не позволяла видеть себя в неприличном виде.

Джерри тоже не помогал мне. Он, бывало, говорил: «Ну, видите ли, у нее никогда не было неприятностей с ал­коголем, до тех пор пока она не запуталась в этих таб­летках». Для меня было опасно слушать такие разговоры. Я должна была отбрасывать их и бежать в свои группы поддержки. Потому что голос сирены шептал мне: «Ты никогда не была алкоголиком». Я была похожа на девушку, которая «чуть-чуть беременная». В моем понятии если я и была алкоголичкой, то только чуть-чуть.

В группах вам говорят: «Продолжайте приходить к нам» и «Это срабатывает». И я приходила, при этом все же думая, что совсем не такая, как все остальные алкого­лики, но мне некуда было больше идти.

Иногда ночью в постели, когда муж обнимал меня, я раскисала: «Не понимаю, как я могла сделать это, имея те­бя и детей. Мне так стыдно». Джерри был очень спокоен и говорил, что он благодарит судьбу за мое выздоровление, и что алкоголизм это болезнь, и я бы не смогла этого из­бежать, даже если бы пыталась.

Эмоциональные отношения с мужем и членами семьи по возвращении домой изменяются и становятся труд­ными. Потому что пока еще вы недостаточно знаете о сво­ей болезни и бессонными ночами постоянно думаете о том, как будете чувствовать себя вне лечебного учрежде­ния, о том, что это позорное пятно на всю жизнь и как к этому отнесутся люди. Вы еще не научились спрашивать себя, как к этому отношусь я сам? Я так упрекала себя, я была такой виноватой, я изводила Мэри Белл, да и Джерри тоже. «Я интеллигентная женщина, я люблю свою семью. Как это я такое допустила? Как могла так нака­зать их?»

Мэри Белл говорила, что я была алкоголиком и если бы я не была алкоголиком, тогда, возможно, не пересек­ла ту невидимую границу, которая отделяет обычное упот­ребление алкоголя от алкоголизма. Но как распознать эту границу, если она невидима, как увидеть ее?

В действительности я не соглашалась с тем, что была алкоголиком, приблизительно в течение года работы по лечебной программе. Но, даже пребывая в уверенности, что я не такая, чувствовала общность с другими выздо­равливающими людьми. Все мы знали, что значит выйти из-под контроля. В маленькой черной книжке, которую я теперь высоко ценю, я обнаружила очень важное указание. Там говорилось, что существуют два дня, которые не должны беспокоить. Один из них — вчерашний, потому что он уже прошел и мы не можем пережить его снова. Другой — завтрашний, потому что мы не знаем, что он с собой принесет. Сегодня — это все, что у нас есть, и мы должны сделать именно этот день наилучшим. Сначала я понимала все настолько в буквальном значении, что это звучало для меня лишенным смысла. «Это совершенно не­возможно,— думала я.— Если я собираюсь завтра кого-то навестить, то должна побеспокоиться о том, чтобы преду­предить людей, должна планировать заранее. Я не пони­маю этой программы».

Теперь я понимаю. Планируйте, но не пытайтесь пре­дугадать, чем обернутся эти планы. Живите настоящим, живите этой минутой. Вам только кажется, что вы можете контролировать будущие события. Вы можете случайно ос­тупиться на краю тротуара, попасть под машину и никогда не осуществить свои планы, поэтому лучше оставить буду­щее Богу и положиться на него.

В этот первый год выздоровления мне было стыдно. Я говорила уже, что были и радость, и ужас, и отрицание алкоголизма. Иногда я испытывала все эти чувства пооче­редно на протяжении нескольких часов. Я вспоминаю один день в Нью-Йорке. Это было первое посещение города с начала моего лечения, и я нервничала. Мы с Джерри все еще оставались связаны контрактом (который вскоре вы­купили) с телевизионной компанией Эн-би-си, и остано­вились в отеле «Пьерри». Там мы должны были дать обед в честь Фреда Сильвермана, нового президента Эн-би-си.

Я была вне себя от волнения и возбужденного состоя­ния ума и тела. Ужасно хотелось принять какой-нибудь транквилизатор, таблетку, потому что это была единствен­ная вещь, по моему мнению, которая могла помочь. Тут я вспомнила, что доктор Перш говорил нам на лекции, что таблетка транквилизатора обладает таким же эффектом, как пара рюмок мартини.

К тому времени Джерри еще пил мартини, и графин уже принесли в нашу комнату. Он стоял на сервировоч­ном столике с кувшином льда и парой стаканов. Это был большой графин, и я знала: если я возьму маленький ста­канчик из ванной комнаты и наполню его на одну треть, никто не заметит, что вина поубавилось. А я бы стала спо­койной и хладнокровной и была бы способна приветство­вать и принимать наших важных гостей. Никто бы ничего не знал. Но я бы знала. Честность означает прежде все­го честность перед самим собой.

Я не выпила мартини. А вечер прошел прекрасно. Я по­няла, что могу обойтись без старой подпорки. Рост и раз­витие такого понимания и означают рост и развитие воз­держанности. Воздержанность развивается так же, как ал­коголизм. Одно это событие дало мне силы спокойно смотреть в лицо многим другим.

В моей семье тоже был прогресс. В сентябре 1978 года Гейл сказала, что она беременна, и мы радовались будущему внуку. В том же месяце, 14 сентября — я запом­нила дату,— мне сделали косметическую подтяжку. Мы как раз возвратились из Вэйла, и я так хорошо чувство­вала себя внутренне, что решила — и внешне мне бы не мешало выглядеть получше. Операция вызвала небольшую бурю возмущения публики: некоторые женщины, восхи­щавшиеся мной за откровенность после операции по по­воду рака и лечения от алкоголизма, ужаснулись моему тщеславию. В основном это было на Восточном берегу, потому что на Западе подтяжка — обычное дело, все рав­но что выпить чашку чая.

Через три недели мое новое лицо можно было пока­зывать: мое изображение было помещено на центральном сгибе журнала «Пипл», и я поехала на грандиозное чество­вание Фреда Астера в Лос-Анджелес. Потом мы с Джерри отпраздновали тридцатую годовщину нашей свадьбы, за­тем я получила премию за человеколюбие в Нью-Орлеане, а потом в компании мы отметили в Уэлдорфе в Нью-Йорке выход книги «Дни моей жизни».

Все это произошло в течение менее чем двух месяцев. Мне казалось, что я слышу голос Мэри Белл: «Ты слиш­ком суетишься, ты слишком суетишься, ты слишком су­етишься. Пожалуйста, остановись».

Я не останавливалась. Было много развлечений. Мне очень понравился вечер по поводу выхода книги в Уэлдор­фе. Выступали Генри Киссинджер, и Пэрл Бейли, и Флип Уилсон.

Клара Пауэлл приехала из Вашингтона. Я была одета в шифоновое платье цвета персика, улыбалась прессе и, заметив, что двое людей, которых я знала, были уже хоро­шо под парами, подумала: «Здорово! Это уж что-то слиш­ком!»

Здорового тут ничего не было, мне тоже захотелось вы­пить бренди.

Репортеры всегда спрашивают, тянет ли меня время от времени к таблеткам или выпивке. Конечно, тянет. Мне нравилось спиртное, оно давало мне ощущение тепла. И я любила таблетки, они снимали напряжение и боль. Поэто­му я должна всегда, до последнего дня жизни, помнить, что я не победила эту болезнь и до самой смерти все еще должна выздоравливать.

Время от времени в эти первые дни появлялись непри­ятные публикации. Однажды я натолкнулась в журнале на статью о женщинах и алкоголизме. Там был рисунок жен­щины, совершенно растрепанной, лежавшей без сознания на кушетке, волосы падали на лицо, одежда в беспорядке, рядом на столе бутылка вина и вокруг разбросаны таблет­ки. Статья начиналась двумя словами: «Бетти Форд...» Я закрыла журнал, отложила его и спросила себя, не выска­зываюсь ли я слишком часто и, может быть, мой алкого­лизм и выздоровление лучше совсем не афишировать. Все, что пришло на ум тогда,— вот как они обо мне думают.

В День благодарения в 1978 году произошло много со­бытий. Сьюзен объявила о помолвке с Чаком.

Мы с Джерри не были в восторге, и больше всего я со­жалею о том, что показали это. Сьюзен шел только два­дцать первый год. Чак был разведен и имел приемных де­тей. И хотя мы говорили, что поддерживаем их решение, им следовало подождать хотя бы немного. Сьюзен была нашим младшим ребенком, нашей единственной дочерью, и нам казалось, что нет на свете человека, достойного ее.

Так как роман становился серьезным, Чака должны были откомандировать из нашей секретной службы, пото­му что ухаживание агента за дочерью того, кого он должен защищать, не поощрялось. Он и Сьюзен очень рассерди­лись на это, и, когда его перевели в секретную службу Лос-Анджелеса, она уехала с ним. Это был как раз тот случай, когда «мне двадцать один и я буду делать все, что хочу». Потом они приехали к нам и сказали, что хотят по­жениться. Ну, я полагаю, что мы должны были облегчен­но вздохнуть, но у нас не было такого ощущения.

Сьюзен Форд Вэнс: Тогда не было никакой нежности между моей матерью и Чаком. Даже после того как мы поженились, она, бывало, говорила: «Ну, дорогая, если де­ла пойдут неважно, ты можешь вернуться домой в любой момент». Меня ужасно раздражало, что она совершенно не одобряет моего выбора. Думаю, только после примерно двух лет моего замужества родители признали его.

Лучшее, что они сделали — и мы до сих пор смеемся над этим,— это как раз перед свадьбой уехали в Иорда­нию, чтобы навестить короля Хусейна. А так как мы с Ча­ком передвинули дату свадьбы, у нас было только шесть недель, чтобы все спланировать. Поэтому мама вызвала общественницу, которая знала всех фотографов Калифор­нийской пустыни, и сказала ей, как все организовать. Пос­ле этого мама уехала в Иорданию. Когда мама вернулась, было уже поздно менять что-либо в том, что я наплани­ровала, даже если ей это и не нравилось. Поэтому вместо «свадьбы матери», как это обычно бы­вает, когда выдают дочерей, у меня была действительно моя свадьба. Много раз мы с Чаком были вообще близки к тому, чтобы поехать в Лас-Вегас и дать оттуда телеграм­му. «Давай убежим и пошлем им телеграмму, что мы уже поженились, и бросим все это». Но мы чувствовали, что это было бы не очень хорошо.

Мне не хотелось ехать в Иорданию. У меня было пред­чувствие. Я суеверна. Не только из-за свадьбы Сьюзен. Мне было уютно в своем доме и не хотелось куда-то ехать, испытывать судьбу. Это должен был быть полуофи­циальный визит на Средний Восток, я не была готова к нему по многим причинам и чувствовала, что поездка преждевременна. Джерри настаивал на своем: «Давай, ре­шайся, ты едешь».

Джерри Форд: Это была не только поездка в Иорда­нию. Мы должны были посетить Израиль, Саудовскую Аравию, Египет, и я настоял, чтобы Бетти поехала. Мне казалось, что для нашей совместной жизни очень полез­но иметь общие дела. И во время первой половины 1979 года я чувствовал себя неловко, если расставался с ней более чем на две недели. Я всегда беспокоился, оставляя ее одну дома. Помимо того, она получила личное пригла­шение от кронпринца Фахада посетить Саудовскую Ара­вию, и я сказал ей, что Государственный департамент за­интересован, чтобы она приняла приглашение.

Мне тогда еще требовался строгий режим. Я еще не ут­вердилась в себе. Итак, я бросила свою единственную дочь — во всяком случае, я расценивала это так — и по­ехала в это проклятое путешествие. И провела совершенно изумительные дни. Делалась история, и, более того,— я оказалась при этом на первом плане. И более того, все это было совершенно непредвиденно.

Мы приехали в Асуан с Президентом Египта Садатом и его женой Джихан. Это был первый вечер после того, как спаслись шах и шахиня Ирана. Мы не были уверены в их безопасности до тех пор, пока не встретились с ними в Асуане. Президент Садат имел в своем распоряжении полностью освобожденный отель, окруженный со всех сто­рон солдатами. Там не было никого, кроме шаха, его жены, семьи Садата, Джерри, меня и наших сопровожда­ющих.

Мы обедали в огромном пустом ресторане отеля. Было неуютно,— казалось, вокруг бродят привидения.

Шах выглядел очень огорченным, его жена совсем пала духом. Я говорила что-то о катании на лыжах — она была у нас в гостях в Вэйле,— и она ответила: «Ну, пройдет не­мало времени, прежде чем я снова буду кататься на лы­жах».

В Иерусалиме Менахем Бегин дал в нашу честь обед, а потом Джерри и я гуляли по улицам, по которым ходил Иисус Христос.

В Саудовской Аравии я сидела за роскошным столом между кронпринцем Фахадом и нефтяным министром Шейком Джемини, который не имел привычки делить тра­пезу с американкой по случаю государственных обсто­ятельств.

В Иордании король Хусейн и королева Hyp встрети­ли нас в Амманском аэропорту и отвезли в своей машине. За нами следовало два или три джипа с пулеметами. На следующий день мы были на борту большого самолета, который пилотировал сам Хусейн и на котором мы долж­ны были прибыть в его резиденцию на берегу в Аквебе. Пролетая над пустыней, мы видели бедуинов с их юртами и верблюдами, редкие машины, выглядевшие там фантас­тически. Когда мы прилетели к морю, король Хусейн пригласил нас на прогулку на яхте, которой тоже пра­вил сам.

Мы посетили древний город Петра, верхом на верб­людах пробирались в лабиринтах гор. Кто-то подвел ко мне верблюда и спросил, отважусь ли я поцеловать его в нос, и я поцеловала. Часто думаю, как мне повезло, что это бессловесное животное не откусило мне подбородок. Военные подвезли нас к Петре на смешном маленьком курносом вертолете; я почти была уверена, что за штурва­лом будет сам король Хусейн, как это было всегда. Вы си­дите в раздутом носу вертолета и чувствуете себя в откры­том пространстве; такие вертолеты, как москиты, то усили­вают, то снижают жужжание.

В течение веков каменные руины Петры приобрели странные и сказочные очертания. С Востока к ним ведет узкое ущелье Сик.

Великолепие, а я ведь не хотела сжать. У меня еще продолжалась бессонница, и я беспоко­илась, что не буду спать в самолете. Как оказалось, ни од­но из моих опасений не оправдалось. Я смотрела ясными глазами и могла всем наслаждаться в полную меру. Вспо­минала о тех временах, когда мой график работы был столь же напряженным, но для поддержки я принимала лекарства и алкоголь, а потом не могла восстановить и половины из того, что происходило.

Год тому назад я бы не могла совершить подобное пу­тешествие — была слишком больна. Теперь я физически здорова, ощущала запас жизненных сил и была освобож­дена от необходимости держаться наравне с любыми пью­щими, которые оказывались в компании со мной. Я думала про себя, что все идет хорошо.

В такие минуты, как эти, мне иногда казалось, что должно случиться что-то ужасное, потому что слишком уж все хорошо.

Мы возвратились домой за десять дней до свадьбы Сьюзен. Все шло как по маслу. Приглашения разосланы, дизайнер закончил наряд невесты, приготовления в церкви сделаны, готовы оркестр, повар, около дома тент, под ко­торым должен был проходить праздник.

Так как Сьюзен приходила в ужас от пышной свадь­бы, она сменила большую церковь на маленькую, но была не в состоянии уменьшить список гостей, поэтому не все приглашенные поместились там. Весь этот свадебный день я мучилась из-за гостей, не попавших в церковь. Гейл, на седьмом месяце беременности, была посажёной матерью, и ей потребовалась уйма времени, чтобы ровно прикрепить свадебный букет на животе.

Свадьба и несколько дней перед ней в моей голове сме­шались. Мы еще не успели распаковаться после поездки на Средний Восток, а я уже помчалась в Пасадину помочь Пирл Бейли провести бенефис. Затем на свадьбу стали прибывать гости со всех концов страны. Мы готовились к обеду, и к свадебному завтраку, и к самой свадьбе, которая состоялась в 14 часов 30 минут, и к последующему приему с обилием танцев, выпивки и веселых затей. Хотя мой сын Стив уверяет, что я была совсем не такой веселой, как многие другие.

В какой-то мере, я думаю, и Стив и Сьюзен правы, хо­тя не могу согласиться, что мне тогда хотелось выпить. Все совершалось так быстро, я была удручена тем, что те­ряю единственную дочь, и чего мне действительно хоте­лось, так это несколько дней полного покоя, но на такое я не могла рассчитывать.

Предстояли заседания комитета Центра Эйзенхауэра, там были ленчи, встречи, уйма телевизионных репорте­ров, потому что моя книга вызвала большой интерес, а по контракту я должна была; встречаться с ними и отвечать на вопросы.

И возможно, все это было и поспешно, и излишне. По­тому что весной 1979 года я чувствовала себя в подавлен­ном состоянии, от которого трудно было избавиться за один, два или три дня. Оглядываясь назад, я нахожу до­казательства этому в старой записной книжке.

«Кажется, я в кругу негативных мыслей,— писала я.— Почему? Мое здоровье в порядке, наступает лето, мы по­едем в Вэйл, я новоиспеченная бабушка (Сара Джойс Форд родилась в апреле), что мне еще надо?

Может быть, я слишком много думаю о себе и недоста­точно о тех, кто менее удачлив? Может, играя роль муче­ницы, я стала вроде ненужной старой шляпы? Может, я стремлюсь слишком много завоевать и мне ничего не уда­ется? Может быть, люди думают обо мне слишком хоро­шо? Я так далека от совершенства, от личного совер­шенства, и всегда удивляюсь, когда меня представляют как героиню. Все же мне доставляет радость помогать другим. Может быть, мне нужен новый повод, новый им­пульс?»

Затем, в день, когда мне исполнялся шестьдесят один год, новый импульс появился. Хотя я этого тогда не поня­ла. Это началось с телефонного звонка Никки Файестоун. Она позвонила, чтобы предупредить, что они с Леонардом не придут к нам на обед. «Леонард в ужасном состоя­нии»,— сказала она.

Даже во сне боль, которую нельзя забыть, падает капля за каплей на сердце, до тех пор пока в нашем отчаянии, против нашей воли, не приходит мудрость благодаря вели­кой милости богов.