4
Пэт Бенедикт вспоминает, что я заснула по дороге в Лонг-Бич. Она рассказывала, что поездка была действительно приятной. Солнце светило, но меня это не очень трогало. Я слишком много пережила, и сон был для меня спасением. (Джой Перш говорит, что я спала, потому что отрекалась от своего алкоголизма; что ж, он психиатр, и ему, может быть, виднее, но я никогда не понимала, какая тут связь.)
Когда мы въехали на территорию госпиталя, там были кинорепортеры, которые снимали мое прибытие, и это расстроило меня. Помню, я смотрела в окно машины и думала: сделаю вид, что не замечаю их. Удивлялась, откуда они узнали о моем приезде, и была готова обвинить Пэт, или Перша, или персонал госпиталя. Я считала, репортеры ждут меня, чтобы я сделала публичное заявление, но не была уверена, что должна это делать.
Доктор Перш: Я знал, что ее приезд в госпиталь будет сопровождаться появлением работников службы госбезопасности, секретных агентов, специальной телефонной связью. Кроме того, я знал также, что лечение алкоголизма — это не то, что лечение перелома ноги, Они требует содействия других людей. А группа собирается для терапевтического собеседования при закрытых дверях. Нельзя было позволить парню из секретной службы сидеть там с большим пистолетом под пиджаком. И я знал, что она не могла находиться там в своих обычных условиях —
с отдельной комнатой для себя, с комнатами для приема присылаемых цветов и для секретарши.
Считаю, высокопоставленных персон нужно лечить так же, как всех других больных. Поэтому никаких офицеров при медалях и орденах, чтобы приветствовать ее появление, как это происходило в институте онкологии в Бетезде, когда ее муж был Президентом. Я думаю, это вызвало бы в ней напряжение. Она, как обыкновенная пациентка, поднялась в лифте и вошла в холл.
На самом деле я-то чуть не бросилась назад в лифт, потому что в холле была огромная вывеска: «Центр реабилитации больных алкоголизмом»; Я не была к этому готова. Считала, что у меня проблема с таблетками, но не более того. Я запнулась перед этой вывеской и запнулась на пороге комнаты, в которую меня ввели. В этой комнате находилось четыре кровати.
Доктор Перш: Пэт Бенедикт вбежала ко мне в кабинет и сказала: «О, капитан, наша леди просто взбесилась из-за вас, она собирается уехать, она не хочет даже присесть там».
Я пошел в палату, и наша леди уже сидела там (но очень прямо) на жестком стуле. Она была вся напряжена, словно натянутая струна, как будто собиралась объяснить всему миру, почему она здесь находится. «Я привыкла иметь отдельную комнату, доктор,— сказала она, сверкнув на меня глазами.— Я бывала в больницах, я примерная больная, я делаю все, что мне говорят доктора, но не в такой обстановке. Кроме того, вы не сможете получить мое заявление, я не напишу его».
Я сказал: «Если вы настаиваете на изоляции, я скажу другим трем женщинам, что вы не желаете находиться с ними, и они переселятся в другую комнату». Я знал, что она не могла позволить мне переместить этих женщин.
У меня уже имелось написанное заявление, оно было подготовлено моим мужем, Бобом Бэррэтом и мной. Я пугала доктора Перша. Мне не хотелось идти в четырехместную палату. Я думала, что они по крайней мере могли дать мне двухместную. Но он стоял на своем. Бедняжка Пэт готова была провалиться сквозь землю. Она говорит, что я очень упрямилась.
Но Перш не поддался на мои запугивания. «Я сейчас попрошу остальных женщин прийти и забрать свои вещи»,— сказал он. И я возразила: «О нет, нет, не собираетесь же вы заставлять кого-то перемещаться из-за меня?» Этим все и было улажено. Я заняла свободную койку.
В каждом здании Центра Бетти Форд сейчас есть четырехместные палаты. Обитатели палат назвали их «карьер» в честь моего пребывания в Лонг-Бич. И удивительно, что люди, которые больше всего нуждались в лечении, оказывались именно там. Дело не в специальных назначениях, это просто счастливая случайность. У нас была одна очень высокомерная женщина, приехавшая из Нью-Йорка,— жена политического деятеля. Она сразу заявила, что не собирается оставаться, немедленно уедет домой, а не будет торчать в какой-то четырехместной палате. Она находилась «под сильными парами». Устроила в приемном покое черт знает что, и я сказала Джону Шварцлосу: «Если хотите, я поговорила бы с ней. Я скажу ей, что знаю, как чувствуешь себя в этой ситуации, но пребывание в четырехместной палате может быть чрезвычайно полезным. Й если я, придя из Белого дома, смогла перенести это, то и она тоже перенесет». Мне не пришлось говорить это. Видимо, женщина обдумала свое положение и на следующий день явилась на завтрак как шелковая.
Моим соседям по палате в Лонг-Бич говорили, что меня должны лечить как всех других, и это было самым разумным. Двое из них были молодые женщины из регулярных морских сил. Одна из них пошла служить в Вооруженные Силы в восемнадцать лет, но вскоре ее отправили домой из-за тяжелого алкоголизма. Она была очень одинока. Обычно подолгу сидела на своей кровати, и с ней трудно было вступить в контакт. Несмотря на все мои усилия, она так и не стала откровенной. Третья женщина была старше, гораздо ближе мне по возрасту. Оно была женой адмирала и выздоравливающим алкоголиком. Обратилась к стоматологу по поводу каких-то болей в канале корня зуба, он назначил ей седуксен, появилась зависимость от лекарства, и она снова начала пить.
Алкоголизм — хроническое заболевание. Иногда слышишь, как люди говорят: «Меня излечили». Но никогда не излечивают. Алкоголизм можно лечит, но полностью излечить — никогда. И он прогрессирует. Вы можете воздерживаться в течение сорока лет, но если начнете пить снова, это будет так, как будто вы не переставали пить все эти годы. Вы будете превращаться в безнадежного алкоголика гораздо быстрее.
Я не была типичным пациентом для Лонг-Бич. Скорее, знаменитость, отданная в залог. Я считала себя персоной — все-таки жена Президента Соединенных Штатов — и не думала, что мне нужно обсуждать свои личные проблемы с кем бы то ни было. Поэтому групповая терапия оказалась для меня трудной. Благотворным было слушать других людей. Мне были близки чувства, которые они выражали, но я не могла позволить, чтобы кто-нибудь знал, что чувствую я сама.
Доктор Перш: Другие больные в палате, можно сказать, участвовали в эксперименте, наблюдая, как президентская жена собирается себя вести. Но она вошла в коллектив очень просто. За сорок пять минут до ее появления я собрал всех больных и сказал, что к нам поступает очень высокопоставленное лицо. Я прочитал им небольшую лекцию о синдроме высокопоставленных лиц. Сказал, что у всех присутствующих есть возможность быть гуманными и отнестись с пониманием к тому, что эта во всех других отношениях привилегированная леди имеет все-таки одно свойство ординарной личности. Я сказал, что, если мы не будем лечить ее, как любого другого, мы не добьемся успеха. Поэтому, несмотря на то что она жила в Белом доме, она будет здесь под своим именем, как обычная больная, как любой из них.
Еще я сказал, что также не хочу, чтобы кто-то звонил сейчас жене, с которой не перезванивался по шесть недель, а теперь вдруг появились неотложные разговоры. Я также сказал, что не хочу видеть, как их жены хлынут в госпиталь, чтобы пообедать с мужьями. «Пища у нас отвратительная. Ясно я объяснился?» И еще сказал, что намерен пробыть в госпитале весь день, и первый же мужчина или женщина, который поведет себя как сволочь, услышит это от меня. Потом я сказал: «А теперь займемся своими делами».
Я не особенно хорошо запомнила время лечения, да и как я могла? Я все еще была очень слабой. Мне говорили, что потребуется более двух лет, прежде чем полностью освобожусь от химических веществ, которые принимала. В этом отношении назначаемые врачами лекарства гораздо хуже алкоголя — у них очень длительный период выведения. Итак, я высиживала на бесчисленных лекциях, собраниях и группах, только слушая и пытаясь выудить хоть малую толику, полезную для меня.
Большинство лечебных программ довольно просты, но требуют определенного напряжения мысли. В начале своей трезвенности, например, я не представляла, что означает фраза: «Остановитесь и прислушайтесь к Богу». Это всего лишь четыре слова, но я их теперь очень хорошо понимаю. Тогда же я не прислушивалась, а обращалась к Богу, говорила ему, чего я хочу, чуть ли не давала задания.
В Лонг-Бич — так же, как в Центре Бетти Форд и Газелдене и большинстве других хороших реабилитационных центров,— больных заставляют проштудировать «двенадцать шагов» «Анонимных алкоголиков». К тому же в Лонг-Бич мы должны были каждый вечер ходить на собрания «АА» («Анонимных алкоголиков»). Каждый может посещать открытые собрания «АА», даже если он не алкоголик. Закрытые же собрания только для алкоголиков. Этого было достаточно, чтобы я почувствовала себя осмеянной, но, думаю, это длилось только какое-то время. Мэри Белл, которую доктор Круз привел ко мне за неделю до этого, считает, что это продолжалось все-таки довольно долго.
Мэри Белл Шарбатт: Когда я увидела ее в первый раз, губы ее дрожали, она была в ужасе. Она была очень изящной, очень любезной, какой вы себе и представляете общественного деятеля. Я говорила с ней и с ее семьей, а потом написала ей письмо. Потому что, когда испытываешь страх и боль, очень трудно запомнить вещи, которые вам говорят. Вы помните сущность, ощущение надежды, но не детали. А я хотела, чтобы она ясно поняла одну мысль — я вхожу в ее жизнь, потому что у нас одинаковое заболевание. Я не была общественным деятелям. Я сказала: «Мы вращаемся в разных кругах, ниш алкоголизм — единственное связывающее нас звено. Если возникнет дружба, это будет одна из ценностей, которые мы получим. Но это необязательно, просто необязательно. Если вы хотите жить, я с вами до конца дней. Если вы хотите пить, пейте, но не разговаривайте со мной».
Именно доктор Перш ввел в мою жизнь и Мюриел Зинк. Он попросил ее навестить меня в Лонг-Бич, потому что она была не только выздоравливающим алкоголиком, но и хорошо известным человеком в области реабилитации.
Мюриел Зинк: У меня возникло ощущение, что у доктора Перша была мысль дать ей встретиться до меня с другой женщиной, но мы с ней как-то случайно вошли в контакт. Думаю, он не собирался держать ее совсем без общения на ее уровне и ему необходимо было пригласить кого-то, с кем она могла быть на равных.
В первое время мы особенно-то и не говорили об алкоголизме. Я немного рассказала о себе, но не задавала слишком активно вопросов. Знала, что это Сьюзен подняла тревогу вокруг нее, и рассказывала о своей дочери. Она сказала, что всегда было достаточно ее взгляда, чтобы Сьюзен замолчала, но в этот раз она настояла на своем, и это было очень тяжело. Мы поговорили немного о принудительном обследовании. После того как рассталась с ней в тот первый день, я долго размышляла, действительно ли нас многое связывает, или я только думаю, что она такая открытая, или в действительности она такая. А может быть, мне самой нравится отражаться в лучах чужой славы? Но я решила — до тех пор, пока остаюсь сама собой и не пытаюсь производить на кого-то впечатление, все будет в порядке.
Позднее мне позвонил доктор Перш и сказал: «Миссис Форд получила истинное удовольствие от вашего визита. Я бы хотел узнать, не смогли бы вы приехать к нам снова?» Я ответила: «Конечно да». Тогда он попросил: «Нельзя ли организовать для нее женское собрание? Потому что наши собрания сейчас стали слишком многолюдными, и я думаю, что группа поменьше будет полезнее для нее».
Итак, мы — приблизительно четырнадцать женщин — приехали и провели собрание. Она была любезна, вела себя как хозяйка, расставляла и убирала пепельницы. Но не слишком откровенничала. После этого она приезжала ко мне домой на женское собрание в Лагуне. А потом мы еще раз провели для нее собрание в госпитале. После этого она сказала, что поддержка этих женщин имеет для нее огромное значение.
Теперь мы просто говорим о ее алкоголизме, она может сказать «я пила», она твердо стоит на земле и очень
конкретна, но тогда она нуждалась в благопристойных выражениях, объясняя, что все ее лекарства выписывались докторами. Она не могла сказать: «Я наркоманка». Самое большее: «У меня есть зависимость». Думаю, это естественно. Я считаю, что только по мере того, как проходит время, человек начинает лучше понимать, яснее видеть и лучше идентифицировать себя с другими.
Мне действительно нравилась Мюриел, и мне хотелось слышать, что она может сказать. Я хотела слушать. Совершенно уверена, что мне не хотелось говорить самой, не хотелось ни с кем разговаривать, но я подумала, что она настоящая леди и могла бы быть отличным другом. И если уж так надо, чтобы у меня были такие знакомые, то она для этого самая подходящая. Она не подавляла меня. Я не чувствовала ее снисхождения. Первые слова, которые она мне сказала, звучали так: «Вы единственная в своем роде, но вы при этом не единственная». Я была женой Президента, но я была женщина, такая же, как она, у нас обеих были дочери, она шла ко мне с добром и дружбой.
Все женщины этой группы поддержки шли ко мне с добром и дружбой. Я буду всегда благодарна им. Они ехали час из Лагуны в Лонг-Бич и час обратно только для того, чтобы встретиться со мной раз в неделю. Каждая рассказывала о своем выздоровлении, о том, что она делала, чтобы отказаться от алкоголя. Когда я слушала, как одна из них — председатель республиканской группы женщин — говорила о том, что раньше всегда доливала в свой кофе водку, то думала о тех днях в Вирджинии. Даже не признаваясь себе в этом, я знала, что в сущности была такая же.
Мюриел права, когда говорит, что для меня было невозможным назвать себя пьяницей. И это начало беспокоить многих в Лонг-Бич, включая доктора Перша. Я много раздумывала над этим. Просто не могла произнести: «Я алкоголик». Ко мне не подходила ни одна из историй пьянства, которые я выслушивала. У меня никогда не было острой потребности пойти в бар, меня никто не собирался увольнять из флота из-за того, что я была не в форме, никто не подавал на меня в суд за то, что я раздавила кошку, будучи в подпитии.
Я знала: что-то не в порядке со мной, иначе моя семья не пошла бы на принудительное обследование. Но существует огромная разница между тем, когда другие люди считают тебя алкоголиком, и тем, когда ты сам считаешь себя алкоголиком. Я была совершенно довольна, что не пила, для меня не составляло труда отказаться от выпивки: меня страстно тянуло к таблеткам, а не к вину. Я постоянно просила лекарства, но мне их не давали. Я жаловалась, что рука и шея очень беспокоят меня. Это не помогло. Врачи назначили мне упражнения. Ну хорошо, я слишком стара и слаба, чтобы играть в волейбол со всеми остальными, но у меня свой комплекс физкультуры и еще лечебная ходьба. Я научилась проходить милю за четырнадцать минут. И это была довольно скучная прогулка — до бейсбольной площадки и обратно. Потому что Лонг-Бич — это город, и все пространство вокруг госпиталя занимали официальные здания, пустующие участки земли и транспорт, а погода была хмурой, весь апрель облачный.
Мы все носили ярлыки с нашими именами, и, когда я гуляла, матросы кричали дружелюбно: «Привет, Бетти». Мне было шестьдесят, и я оказалась в тот период самой старой пациенткой в госпитале. Несмотря на то что им предписывалось обращаться ко мне как к равной, вскоре я все же стала их любимицей.
В сущности, я и была младенцем, рождающимся в муках выздоровления, с золотой ложечкой во рту. Как же я могла не поправиться, подвести всех? Ведь за мной стояла вся страна. Матросы, семья, друзья, даже пресса. Не каждый в подобной ситуации имеет такую поддержку. Когда я поступила на лечение, я была очень слабой ученицей. Я говорила то, что мне внушали, но в моем мозгу это не откладывалось. Например, нам, пациентам, объясняли, что сила, более могущественная, чем мы сами, может возвратить нам здравомыслие. Меня это обидело. Моя первая реакция была — ну, эти больные, должно быть, значительно тяжелее меня, потому что я же в своем уме и никогда не теряла здравомыслия. Мысль о том, что человек может быть в своем уме и совершить безрассудный поступок, например сесть за руль в пьяном виде, не доходила до меня.
Я также не понимала, что значит «честность перед собой». Разве я не была честной целый день напролет? Когда я была ребенком и приписала пенни за леденец в счет бакалейной лавки, разве я не прибежала к матери в тот же о вечер, потому что это лежало на моей совести? И разве она не отшлепала меня? Я никогда не забывала этого, и еще удивительно, что после подобного осталась честной. Но я осталась. Когда мой консультант в госпитале говорил о необходимости быть честной перед собой, я думала: какого дьявола он хочет?
Но в конце концов я услышала. И поняла, что быстрее услышала бы, если бы сама работала активнее. Бытует поговорка: «В здоровом теле — здоровый дух». Я оздоравливала свое тело и ждала, когда же наступит духовное выздоровление. Потом случилось нечто ужасное. Шел десятый день моего лечения. Я была в своей обычной терапевтической группе, группе номер шесть. Мы называли себя «шестая упаковка», и я считала, что у нас было замечательное заседание. Общее мнение выражалось приблизительно в таких репликах: «По-настоящему прекрасное заседание. Мысли доктора Люкса о первом, втором и третьем шагах... Дискуссия о проблеме Джимми прошлым вечером... Он был потрясен до слез... Дела действительно продвигаются так, что каждый уже полностью раскрывает свои чувства». Но только не я.
После того как были расформированы маленькие группы, было проведено большое собрание всех групп. Джерри находился в этот день в госпитале и пришел на собрание вместе со мной. Выступал Джой Круз, и я была рада его видеть.
После этого был обед, затем нас с Джерри пригласили в кабинет доктора Перша. Там были Перш, Круз, Пэт Бенедикт, мой консультант и еще один врач.
Доктор Круз: Перш заметил, что у Бетти появились признаки опасной самоуверенности, ее снова потянуло назад и она снова начала впадать в отрицание своего алкоголизма — ведь она не была такой пьяницей, как большинство матросов, их жены и т. д. Это то, что с ней сделала болезнь. Итак, он пригласил меня. Президент, и Пэт, и консультант Бетти были уже там, и мы обсуждали что-то вроде нового принудительного вмешательства. Впервые она действительно сломалась и горько рыдала, в то время как при первом обследовании плакала беззвучными слезами.
Доктор Перш: Она была испуганная, злая и озадаченная. Она надеялась не только сохранил, право пить, но и не носить клейма пьяницы. Я скачал ей, что мы собрались здесь, потому что необходимо кое-что прояснить, и это кое-что заключается в том, что она зависима также от алкоголя! Президент промолчал, а Бетти сказала: «Если вы собираетесь приписать мне алкоголизм, я этого не перенесу».
Я сказал: «Пока речь шла только о лекарствах, но теперь вы должны сделать публичное заявление о вашей зависимости от алкоголя». Она ответила: «Я не могу сделать этого, я не хочу позорить своего мужа».
Я сказал: «Вы просто прячетесь за своего мужа и, если вы мне не верите, спросите его». И она, глядя на Президента, спросила: «Ну?» Он ответил: «Нет, ты меня этим не опозоришь». Она задыхалась, краснела, бледнела, снова краснела,— казалось, ее сосуды сошли с ума.
Пэт Бенедикт: Мне не разрешили проводить много времени с Бетти в Лонг-Бич, потому что доктор Перш хотел вместо влияния одного человека достичь влияния целой группы, имея в виду лечение по системе.
Лечение не было моей сферой, но меня просили сопровождать ее на женские собрания «Анонимных алкоголиков» в Лагуну, для того чтобы обеспечить конфиденциальность этих посещений. Мы добирались туда по задворкам, и, помню, я как-то сказала: «Бетти, до встречи с вами я обычно входила сюда через парадные двери». А она засмеялась и ответила: «Ну, раз уж вы связались со мной, то придется через черный ход».
Я еще продолжала получать химиотерапию — мне только несколько месяцев тому назад сделали операцию по поводу рака груди — и лежала в постели больная в то утро, когда позвонила секретарь доктора Перша и сказала, что он просит меня прийти к нему в кабинет в час дня. Я ответила, что не могу, но она сказала, что он настаивает. Тогда я встала, надела брюки и пошла.
Перш предъявил Бетти доказательства ее алкоголизма, и он был безжалостен. Я сидела рядом с ней и помню, как наполнились слезами ее глаза, захлюпал ее маленький носик, и я обняла ее, успокаивая. Они не хотели, чтобы она, отказавшись от лекарств, продолжала выпивать. Так представил дело Перш. Но, думала я, черт тебя возьми, нельзя же так круто. Это было очень тяжело для нее, потому что он был слишком жестким. Мне это второе принудительное обследование казалось более болезненным: к тому времени я уже очень ее любила. Джерри Форд: Перш был очень жестким. Я думаю, он почувствовал, что Бетти не поддавалась лечению, она отрицала свой алкоголизм, может быть, даже хотела ускользнуть от лечения, и он решил нанести ей удар. Я думал, она разгромит весь кабинет — она словно с ума сошла. Не помню, что я говорил тогда, но определенно сказал, что никогда не считал эту проблему позорной. Сказал, что никогда не испытывал никакого смущения от этого. Потом я проводил ее в палату, и она легла. Она все еще плакала, а я пытался утешить ее, ободрить и вселить уверенность.
Мне-то казалось, что он ничего подобного не делал. Я действительно обезумела и была подавлена тем, что он не защищал меня. Он не позволил мне найти лазейку, которую я искала. Я так плакала, нос и уши заложило, голова разламывалась, я вся отекла. Джерри позвал доктора, чтобы он выслушал меня, и через некоторое время я остыла. Думаю, даже сам Перш не предполагал, какое это произведет на меня воздействие. Ведь он мог бы сказать: «Бетти, вы настоящий алкоголик, но вы прикрываетесь своими болезнями! Вы ссылаетесь на свои боли в шее, в спине или еще где-нибудь».
Не думаю, что это оказало бы на меня такое сильное впечатление. Но вот то, что он сказал, глубоко потрясло меня: «Бетти, вы такой же алкоголик, как любой другой, но вы используете своего мужа, чтобы скрыть это».
Я ни на минуту не поверила в то, что я алкоголик, и конечно же была уверена, что никогда не прикрывалась моим мужем. Но в конце концов поразмыслила, что если это то, что они от меня хотят, тогда ну что же, пускай. Если я соглашусь, может быть, они быстрее отпустят меня домой. На следующий день в газетах появилось еще одно заявление. Я написала его от руки, и мой муж сделал пару поправок. Там, в частности, говорилось: «Вследствие прекрасного лечения, которое я получаю здесь, в морском госпитале в Лонг-Бич, я поняла, что имею зависимость не только от лекарств, которые принимала из-за артрита, но также от алкоголя. Я благодарна за программу выздоровления... и рада, что имею возможность лечиться по этой программе. Я надеюсь, что это позволит разрешить мои проблемы».
На самом деле я надеялась, что теперь они все от меня отстанут. В Лонг-Бич я вела что-то вроде дневника нерегулярно, время от времени. Вот пара выдержек оттуда.
21 апреля. Телефонный звонок от Джерри. Он сообщил мне о том, как продвигается дом, о новой дорожке, служебных делах и т.д. Теперь в постель. Черт возьми эти дьявольски кусачие одеяла! Еще маленькой я поняла, что когда запишешь что-то, это становится грубым. Это хорошая программа; может быть, для некоторых слишком тяжелая в двадцать лет, не говоря уже о тех, кому две недели тому назад исполнилось шестьдесят. Две недели моей трезвости. О, хорошо, еще одна неделя — и меня выпустят на уикенд. Какого черта мне здесь делать? Я даже начала говорить, как матросы, но не могу просить об отлучке. Я слишком хочу этого, просто до слез.
28 апреля. Ура! Я еду домой на уикенд. Какое счастье. Джерри приедет за мной вечером. Теперь только бы прожить этот день — подъем, завтрак, осмотр, группа, лекция, собрание, физиотерапия, обед.
Джерри Форд: В конце третьей недели она пришла домой на уикенд, огромная перемена была очевидна. Это совершенно другой человек!
Одна часть этого совершенно другого человека была далека до совершенства. Я была как собака на коротком поводке, мои нервы были напряжены, ведь прошло только три недели лечения. Люди не понимают неустойчивость настроений выздоравливающего алкоголика. Я пошла в салон причесок, и мастер подстригла мне волосы очень коротко, а я не могла понять, что происходит, пока не была острижена одна половина головы. «Что вы делаете?»— спросила я. «О, Кэролайн сказала мне, что вы хотите покороче, чтобы плавать в бассейне».
Я вернулась домой разъяренная и набросилась на Кэролайн Ковентри: «Я готова убить тебя за то, что ты со мной сделала». И я не шутила. К счастью, она была скорее другом, чем моим секретарем, и к тому же дипломатом до мозга костей. Я вспоминаю, как еще давно, перед моим публичным выступлением, Кэролайн сказала: «Миссис Форд, пожалуйста, не принимайте ваши таблетки до тех пор, пока не закончите речь, потому что я заметила, иногда после них у вас получается не так замечательно, как вы можете». Она старалась быть деликатной и не говорить напрямую, что у меня заплетается язык. Друзья и родные тоже защищали меня от самопознания, да к тому же я сама себя защищала. Да, это происходит именно так. У вас образуется скорлупа, которая закрывает от всех вашу истинную сущность. Вы так много уделяете сил, чтобы никто не рассмотрел эту сущность, что и сами наконец перестаете ее видеть.
Дома в этот уикенд я была поражена: все стало так красиво. Наш декоратор, Лаура Мейко, проделала замечательную работу. Столовая была уже обставлена, бассейн и ванные комнаты готовы, фонтаны работали. Всего за три недели.
В субботу утром пришел доктор Круз измерить мое кровяное давление, и я расспросила его об одном из моих сотоварищей из «шестой упаковки»— парне по имени Хэл. Вы, конечно, можете сказать, что у меня было достаточно дел и со своими проблемами, но я ужасно переживала из-за этого Хэла. Казалось, что он все делает правильно: он декламировал учебник по лечению алкоголизма, он был не впервые в госпитале, и все же Пэт считала, что он готов снова запить. Действительно, он напился по пути домой из Лонг-Бич.
Наиболее очевидной причиной беспокойства о своих сотоварищах по лечению является то, что они становятся зеркалом собственного выздоровления. Если у них это не получается, то как же я смогу?
На моей четвертой, и последней, неделе лечения я возвратилась в Лонг-Бич с коробкой бумажных носовых платков, чаем Липтона и несколькими баллончиками для сифона.
Эта последняя неделя. Я стала значительно более активной. Во время первых дней я была наблюдателем. Испытывала недоверие к людям, которые не высказывались и так же, как я, только слушали и учились. Из-за того, что я не хотела высказываться, мне нравились те, кто это делал, кто открыто, истово и прямолинейно говорил очень много. Чем больше они рассказывали спои живописные истории, тем больше отвлекалось внимание от меня. Я очень презирала тех, кто ничего о себе не говорил. Думала, они не хотят согласиться, что у них тоже есть проблема с алкоголизмом. И все-таки я не отождествляла себя ни с одним из них.
Никто никогда не прикрикнул на меня, не обвинил в том, что я сама не признаюсь, даже мой консультант. Может быть, они немножко боялись делать это со мной, может быть, обманывались моими хитростями,— я ведь была хорошей притворой.
Хотя иногда вы совсем не так умны, как думаете. Я помню, в группе женщин в Лагуне я объявила, что никогда не пила много,— так, слегка, в компании. Все эти женщины с совершенно невозмутимыми лицами сказали: «Это правильно, мы тоже так думали, пока не стали выздоравливать». Они были очень любезны, но они не были хитрыми.
Возвратимся немного назад. Это было на второй неделе моего пребывания в Лонг-Бич, когда я сама была совершенно шокирована заявлением, которое сделала э своей группе, о том, что я алкоголик. Это случилось на семейном заседании. Одна молодая Девушка встала и сказала, что не понимает, почему ее семья придает такое значение ее выпивкам. Семейные заседания были значительно более открытыми, чем, скажем, собрания «шестой упаковки». На них могли присутствовать также члены семьи.
Мой муж, Стив и Сьюзен — все принимали участие в некоторых терапевтических заседаниях, когда я была в Лонг-Бич. «Моя выпивка не причиняла родне никаких неприятностей»,— сказала эта девушка. А я была уверена, что ее выпивка причиняла семье массу неприятностей. Тут как раз подошла моя очередь говорить. Я встала и вдруг сказала: «Я Бетти, и я алкоголик, и я знаю, как тяжело переживает семья мое пьянство». Я это сказала, потому что думала про ту девушку. Если у тебя не хватает силы воли сказать это, ну, ради Бога, я скажу. Я сама удивилась своим словам, и все же наступило какое-то облегчение.
У меня иногда возникали трудности в общении с очень молодыми матросами — мужчинами и женщинами. Там была одна маленькая девушка, такая пигалица и по росту, и по годам; она нюхала моторную смазку для того, чтобы одуреть. Я же никогда ни о чем подобном не слыхала, общалась только в милых компаниях с прелестными высокими хрустальными стаканами. И таблетками. Один из больных, к которому я чувствовала особенную симпатию, был молодой врач из Национального противоракового института. Перед тем как поступить в Лонг-Бич, он выписывал себе наркотики и распределял рецепты по аптекам в радиусе шестидесяти миль. Он сам понимал, что переходит все дозволенные границы, что очень скоро администрация обнаружит такое большое количество рецептов. Когда я была там на лечении, все эти моряки невольно наводили меня на мысль о моем брате Бобе. Во время второй мировой войны он служил на юге Тихого океана, уничтожая японские пулеметные гнезда, а домой вернулся не только героем, но и алкоголиком. Все же ему удалось стать трезвенником, и он помог многим другим пьющим. На его похоронах мой брат Билл и я были тронуты количеством людей, которые пришли попрощаться с Бобом и выразить ему свою любовь. «Церковь была совершенно переполнена,— вспоминает Билл,— масса людей от бедняков-индейцев до священнослужителей и таких, кто прилетел на личных реактивных самолетах».
В конце концов, может, я и не могла сравнивать себя с двадцатилетним механиком, который лакал остатки из общественных стаканов с восьмилетнего возраста, но я могла сравнивать свою и его болезнь. Мы все страдали одним и тем же недугом, и не имело значения, откуда мы вышли и как сюда попали. Если бы мы могли вылечиться собственными силами, мы бы сделали это и были там, где находятся все остальные люди. И так уж мы там оставались слишком долго, потому что думали, что именно там радость и веселье. Это одна из причин медленного выздоровления.
Итак, у нас было много общего, и мы начали прислушиваться и слышать друг друга и разрешать наши общие головоломки. Потому что большинство из нас были озадачены — мы не знали, как здесь оказались, не планировали, что попадем сюда на семнадцатом, двадцатом или шестидесятом году жизни. Мы все были равны на лечении, не то что при осмотре достопримечательностей во время кругосветного путешествия.
Мы помогали друг другу во многих отношениях. И много при этом смеялись. У нас была игра, которая называлась «спасательная лодка»— психологически очень показательная, поверьте мне. Несколько человек из нас находились условно вместе в «спасательной лодке», а лодка начинала тонуть и утонула бы, если бы пара человек не вышла. Вы должны были придумать объяснение для того, чтобы остаться на борту лодки. После того как мы выслушивали каждого, мы голосовали, кому выбрасываться за борт, кто эти неудачники. Кое-кто благородно заявлял, что это должен быть именно он, потому что он самый тяжелый или наиболее бесполезный. Другие, с более развитым инстинктом самосохранения, походили оправдание своего присутствия в лодке. Я была среди этих. Я сказала: «Я должна остаться на борту, потому что если я с вами, нас будет искать служба госбезопасности, пока не найдут тонущую лодку». Не очень приятное заявление, но не беда,— все Блумеры напористы.
В свободное время, когда не было больших дел, мы играли в карты и пили кофе. Собирались все вместе в кафетерии на первом этаже. Читали, писали ответы на письма. Я получала их очень много. Не только с просьбой о помощи, но и с предложениями о поддержке, понимающие, ободряющие, хвалебные. Я высоко ценила заботу людей, но была удивлена количеством газетных заметок, передовиц, приветствующих мой героизм, чистосердечность и мужество. Я никого не спасла из горящего дома, просто отодвинула свои бутылки. Это моя семья, а не я, была искренней и мужественной.
Доктор Перш говорит, что ему целыми днями названивали репортеры, которые говорили примерно так: «Я точно знаю, что она до смерти хочет поговорить со мной, но ей не разрешают». Появилась даже бригада с телевидения, арендовавшая хлебный фургон; она въехала на нем с открытой дверью, перед которой стояла телевизионная камера.
Я все еще продолжала говорить себе — возможно, это было глупо,— что, даже если я публично заявила о своем алкоголизме, все же мое выздоровление — мое личное дело. Или по крайней мере дело моей семьи, докторов и моих больных сотоварищей. Это чуть не привело меня к другой беде.
Я закончила свою первую книгу. Она была уже в наборе. И я не видела никакой причины возвращать ее и вставлять новые материалы о моем алкоголизме и наркомании.
Доктор Перш: Обычно я беседовал с нею один на один. Припоминаются два случая. Первый связан с книгой. Это было на первый или второй день ее пребывания в госпитале. Она сказала: «Выходит моя книга». Конечно, я уже слышал об этом. Я спросил: «Что вы имеете в виду?» Она ответила: «Я только сказала вам, что она закончена». Я возразил: «Да-да-а, разве книга полностью закончена?» Она посмотрела на меня... Бог мой, нельзя произнести открытым текстом, как она на меня посмотрела.
Недели через две произошел еще один подобный случай, который на первый взгляд не имел отношения к книге. Я принес ей небольшой плейер. Там была записана речь на каком-то собрании или съезде об алкоголизме известного политического деятеля, который воздерживался от спиртного уже семь лет. Она вернула мне пленку и сказала: «Вы должны хорошо усвоить, что у меня никогда не будет такого товара. Я не собираюсь ездить по стране, рассказывая, как я была алкоголичкой». Она была еще очень высокомерной, не могла оценить себя со стороны и продолжала бояться публичных заявлений.
Я не готова была говорить о моем алкоголизме или моей зависимости от лекарств. Мне еще нужно было время, чтобы пережить все это внутри себя.
Когда издатели предложили вставить в книгу главу о Лонг-Бич, я ответила: «Нет, я не хочу этого делать. Это не имеет никакого отношения к книге».
Джерри Форд: Если мои воспоминания точны, то положение тогда было критическим. Издатели настаивали, и мы должны были очень деликатно убедить Бетти, что такая глава — это настоящее заключение для «Дней моей жизни». Не было никакого другого приемлемого варианта для окончания книги. Я чувствовал, что требование издателей было законным. Проблема заключалась в том, чтобы заставить Бетти поверить, что она может уже в ранний период своего выздоровления быть откровенной и выступать публично.
Доктор Перш: Физически она выглядела очень маленькой, словно сжавшейся, но умственно была более чем полноценной, и у нее были те же проблемы, которые беспокоят многих интеллигентных людей. У нее вызывало злость бессилие перед обстоятельствами и переменчивостью судьбы. «Почему это случилось со мной? Что я сделала? Я же не хуже, чем большинство людей, которых знаю». У нее при этом не было «симптома ускользания», если применить психиатрический термин. Она не теряла нить разговора и не забывала, о чем идет речь. Но у нее наблюдался другой интересный симптом —- клиническое упрямство. Она хотела заставить верить, что никто не может ниспровергнуть ее или изменить что-то в ее жизни.
В случае с моей книгой мое упрямство оказалось бесполезным. В конце концов я вынуждена Спила согласиться добавить что-то вроде постскриптума к истории моей жизни и, кстати, могу сказать, рада, что моя аргументация не победила. Слишком много людей написали мне, что именно эта короткая глава дала им мужество обратиться за помощью.
Не очень уверена, по правде, насколько точно могу передать разговоры того времени. Лаура Мейко говорит, что когда мы выбирали мебель и обивку, в иные моменты я доставала свои таблетки и удалялась, а она сидела и ждала, пока я не вернусь. Иногда ей приходилось возвращаться к тому же, что мы уже обсуждали накануне: «Вы все время возвращались к одним и тем же вещам, были привязаны к одной и той же теме». Думаю, это не было настолько выражено, потому что я знала, что делаю, и знала, чего хочу.
Меня тут как-то расспрашивали, как моя семья чувствует себя теперь, не трудно ли им управляться со мной без этого приятного одурманивающего таблеточного поводка, на котором я сидела и согласно кивала на все головой. Ну, Джерри говорит, что они как раз тогда не могли управиться со мной и что при всей моей слабости, болезненности, называйте это как хотите, именно я управляла ими. Они старались не противодействовать мне, прикрывая и извиняя меня. Но некоторые из них были очень обижены. Сьюзен рассказывала о своей злости на меня, когда она присутствовала на семейном терапевтическом заседании.
Сьюзен Форд Вэнс: Сначала там был папа, а когда он ушел, я заняла его место в маленькой группе. Моим консультантом был Пит. Вам предлагалось выйти и рассказать свою историю. Папа вызвал общее уважение своим рассказом о том, как вся наша семья собралась на принудительное обследование. Ну а я просто пришла в ярость. Я сказала: «Ничего подобного. Это сделала я, это я все раскопала. Я бы не могла сделать этого без него, но почему это все лавры достаются ему?» Высказать все это вслух было для меня хорошим уроком.
Потом на каком-то утреннем собрании почему-то никто не захотел говорить, поэтому Пит прочитал короткий рассказ под названием «Теплые пушинки». О том, как у кого-то отобрали теплую пушинку. Ну, как будто бы у человека отняли сердце. Это было то, что я чувствовала по отношению к своей матери. Как будто бы она все у меня отняла. Как будто я никогда не была ребенком и всегда стыдилась и прикрывала ее. Было ли это честно с ее стороны? И когда наступит моя очередь? Я говорила что-то в этом роде. Но никто не хотел меня комментировать. И Пит наконец сказал: «Ну, ребята, Сьюзен просит помощи». И тут все начали говорить, и это было замечательно. После этого я почувствовала значительное облегчение.
Стив Форд: Сначала я боялся идти туда. Я был еще очень молод, и раз маму поместили в морской госпиталь, значит, думал я, все в порядке, доктора взяли ее под контроль. Я буду ей звонить, передавать что необходимо, но мне не нужно присутствовать там. Но Пэт Бенедикт и некоторые другие убедили меня, что я должен приходить в госпиталь, что это очень важно и что я не должен бояться,— это часть лечения.
Никогда не забуду одно заседание группы. Они говорили о том, что если родители алкоголики, то очень возможно, что и ребенок будет алкоголиком, а я сделал глупое заявление: «О, я-то никогда не буду алкоголиком». Вы понимаете, когда человеку двадцать лет, ему кажется, что он все знает и всех заткнет за пояс. Они все набросились на меня. «Вы думаете, ваша мать собиралась быть алкоголичкой?» И я должен был согласиться с ними. Да, у меня было много шансов стать алкоголиком, учитывая прошлое моей семьи.
Лучше всего помню, что в Лонг-Бич маму лечили так же, как всех остальных. Она была первая леди, и это создавало дополнительные трудности. Она привыкла, что доктора выписывали ей все, что она хочет, потому что они не хотели вызывать ее гнев.
Когда я пришел в Лонг-Бич впервые, я спустился в кафетерий, где мама перекусывала с несколькими матросами. Они смачно шутили, а я был растерян и обижен. Я думал: «Ну и ну, что же это такое? Парни так шутят с моей мамой, первой леди?»
Адмиралы и матросы были здесь перемешаны и веселились все вместе, и она смеялась с ними, была в хорошем настроении. Только позже я понял, как необходимо ей было окунуться в настоящую жизнь, где людей не заботит, кто она.
И это было самым важным, что дало ей лечение в Лонг-Бич, это вернуло ей ощущение того, что она все время среди людей. Джерри Форд: Я находился в группе из пяти или шести выздоравливающих алкоголиков. В общей сложности я провел среди них пять суток. Бывал на многих собраниях вместе с Бетти. Впервые я узнал, что такое алкоголизм. Это болезнь. Я видел офицеров и моряков в моей группе, и у всех были проблемы с алкоголем. Я ходил на лекции, где присутствовали от пятидесяти до ста больных и членов их семей, находящихся в таком же положении, как и я.
Это было очень поучительно. Я понял тогда, что делал ей в свое время все поблажки, какие только возможны.
Когда программа лечения рассчитана на четыре недели, ваша первая задача перестать пить, а потом уже вы должны найти аргументы для того, чтобы оставаться трезвенником. Я чувствую себя лучше, моя жизнь стала полнее, вино не притягивает меня. Вы говорите эти слова, но ваше понимание всего их смысла еще далеко от совершенства.
Тело выздоравливает первым. После того как я до некоторой степени освободилась от лекарств, даже мою кожу начало покалывать, особенно когда я чувствовала смущение. Тело становится снова живым, в то же время и эмоции, которые подавлялись лекарствами, начинают оживать.
Когда я только поступила в Лонг-Бич, чувствовала себя так плохо, что не могла спуститься в холл и выпить чашку кофе. Мне не разрешали даже витамины в форме таблеток — давали их в порошке, чтобы я высыпала их в овсянку за завтраком.
Но лечение, каким бы долгим оно ни было, это только первый хороший кратковременный удар среди других приемов, способных удержать вас и не дать повернуть назад.
Истинная воздержанность достигается значительно медленнее. Истинная воздержанность — это свобода, а не напряжение до боли в суставах в течение двадцати четырех часов в сутки — выпить или не выпить, принять или не принять.
Истинная воздержанность — это жизнь по программе, которая помогает сдерживать свои эмоции таким образом, что они не приводят к неприятностям. Когда я вернулась домой из морского госпиталя, мне было далеко до этого. Но я оставалась трезвой, начала правильно питаться и делать упражнения. И начинала снова ощущать себя счастливой.
Горести могут длиться всю ночь,
Но радость придет под утро.
Книга всех молитв
Достарыңызбен бөлісу: |