Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

Свидетельствует Ганс Альберт, старший сын Эйнштейна:

Я сомневаюсь, что он всерьез интересовался мной и братом, когда мы были совсем маленькими. Но по словам матери, он прекрасно умел ухаживать за детьми. Когда она была занята по дому, он откладывал в сторону свои занятия и часами нас нянчил, обычно держа на коленях. Я помню, что он рассказывал нам сказки и часто играл на скрипке, чтобы нас успокоить. Но мать говорила, что даже самый громкий детский плач не мог отвлечь отца от занятий. Он продолжал работать, как ни в чем не бывало, никакой шум не мог ему помешать.

Свидетельствует Ганс Таннер, первый аспирант Эйнштейна:

Он сидел у себя в кабинете, перед ним возвышалась кипа бумаг, исписанных формулами. Правой рукой он писал, левой придерживал у себя на коленях младшего сына, и одновременно ухитрялся отвечать на вопросы старшего, который играл в кубики. Эйнштейн сказал: «Погодите минутку, я сейчас закончу», — и какое-то короткое время я приглядывал за детьми, а он продолжал работать. Я впервые увидел, как великолепно он умел сосредотачиваться.

Свидетельствует Давид Рейшинштейн, коллега Эйнштейна:

Я вошел к Эйнштейну в комнату; с философским видом он одной рукой подталкивал колыбель, где лежал младенец (жена Эйнштейна в это время возилась на кухне). Во рту у Эйнштейна была скверная, очень скверная сигара, в свободной руке открытая книга. Печка отчаянно дымила. Господи, как он мог всё это выносить?

Пути господни неисповедимы. Однажды, по свидетельству Д. Рейшин­штейна, Эйнштейн уснул у себя в комнате и вполне мог угореть из-за плохой тяги в печке. Он спасся по чистой случайности: в квартиру нежданно зашел его приятель Генрих Цангер, который оказался медиком и привел угоревшего друга в чувство.

Судя по высказываниям коллег, связь Эйнштейна с женой становилась все призрачней и он вел себя скорее как холо-стяк, чем отец двух маленьких детей. Д. Рейшинштейн вспоминал, как однажды после лекции о психоанализе они компанией направились в кафе, продолжая дискуссию с лектором. Однако Альберта гораздо больше заинтересовали две красавицы славянки, чем обсуждаемые проблемы.

Милева была достаточно проницательна, чтобы не видеть слабость мужа к женскому полу. Она все чаще замечала, что, если ее муж живет настоящим и будущим, то ее мысли все чаще возвращаются к прошлому, к безвозвратно ушедшему счастью...

Хотя нагрузка Эйнштейна в Цюрихе была небольшой — до четырех занятий в неделю, преподавание было ему не по душе: его раздражала поденщина, необходимость готовить материал, который его не занимал, а лишь отвлекал от разрабатываемых проблем. Пребывание в Цюрихе скрашивали встречи с друзьями — Гроссманом, разрабатывавшим в то время проблемы неевклидовой геометрии, понадобившейся позже Эйнштейну при разработке общей теории относительности, Адлером, с которым они жили в одном доме и часто убегали на чердак, где вели бесконечные философские споры, вновь приобретенными знакомыми, большая часть которых была далека от физики. Впрочем, сам Эйн­штейн любил общение с философами и гуманитариями — его все больше интересовали выходящие за пределы физики проблемы философии, гносеологии, истории, психологии, бытия в целом. Кстати, в то время его собственная теория часто воспринималась не как новое слово физики, но как умозрительное философское обобщение.

В Цюрихе Эйнштейн проработал лишь три семестра. В конце 1910-гo открылась вакансия ординарного профессора теоретической физики в Праж­ском университете, стариннейшем в Европе. В конце XIX века университет разделился на два — немецкий и чешский. Первым ректором немецкого стал Эрнст Max, преподававший здесь без малого три десятилетия. Приглашение Эйнштейну исходило из круга учеников Маха, считавших, что создатель ­теории относительности не только реализовал критические идеи учителя в области механики, но и был сторонником маховской теории познания. Сам Эйн­штейн также причислял себя к ученикам Маха, считая создателей новой физики махианцами. Рекомендацию Эйнштейну на должность профессора дал Макс Планк, написавший в своем отзыве: «Если выяснится, что теория Эйн­штейна справедлива, его нужно будет считать Коперником XX века».

Тем не менее и в Праге «Коперник XX века» оказался лишь вторым соискателем на должность. Первым был амбициозный профессор физики из Брно Густав Яуманн, ярый последователь Маха. Узнав, что в списке кандидатов имя молодого Эйнштейна стояло первым, он вспылил, заявив, что не желает работать в университете, где случайную популярность предпочитают действительным заслугам.

Начало профессорства Эйнштейна омрачил эпизод, вбивший окончательный клин в его отношения с женой. Узнав из газет о его назначении, подруга юности Анна Майер-Шмидт, которой он некогда посвятил пылкие стихи и с которой общался в Меттменштеттене, ныне замужняя дама, написала новоиспеченному профессору поздравительную открытку, в ответ на которую тот разразился сердечным ответным письмом, дышавшим тоской о безвозвратно ушедшем прошлом. В открытке говорилось о волшебной поре их встречи, когда человеку кажется, что на небесах не умолкают виолончели. «Что бы Эйнштейн не имел в виду, письмо получилось таким, словно он вздыхает о былой любви», — за­ключают комментаторы.

П. Картер, Р. Хайфилд:

Это впечатление от письма только усиливает единственное, отмеченное грустью и беспомощностью перед обстоятельствами, упоминание о Милеве: «Госпожа Марич и в самом деле стала моей женой».

Эйнштейн настойчиво просил Анну посетить его в Цюрихе, причем указывал адрес института, где ему в октябре предстояло начать работу. По-видимому, как только Анна получила это письмо, она отправила ответ, но его перехватила Милева. Он произвел эффект разорвавшейся бомбы. Милева заподозрила, что у ее мужа начинается роман, и выразила мужу Анны весьма резкий протест против этой «неуместной» переписки. Она написала господину Майеру, что Эйнштейн тоже возмущен письмом его жены и даже отправил его обратно с припиской, что отказывается его понимать. Однако через две недели Эйнштейн написал Майеру, что Милева действовала исключительно по собственной инициативе, никак не с его ведома. По его словам, Анну абсолютно не в чем упрекнуть, Милева была просто ослеплена ревностью. Ясно, что Эйн­штейн был рассержен на жену и чувствовал себя очень неловко, хотя говорил, что частично берет вину за происшедшее недоразумение на себя. Он просит извинения за свое «необдуманное поведение», признавая, что, возможно, ответил на первую открытку Анны «с излишней сердечно­стью, тем самым, воскрешая нашу прежнюю взаимную симпатию». Но он ­утверждает, что намерения у него были совершенно невинные и обещает, что его отношения с Анной никак развиваться не будут.

История с письмом Анны Шмидт обозначила для Милевы еще один этап отчуждения, возникшего между ней и Эйнштейном. Мужа отнимала у нее его работа, его приятели, его коллеги, а теперь вдобавок появилась эта женщина из прошлого. Растущая известность ее мужа в научном мире, по-видимому, тоже внушала Милеве опасения, так как разделяла ее с Эйнштейном — он получал доступ в избранный круг, ее же уделом оставались домашние заботы. В сентябре 1909 года Эйн­штейн впервые в жизни поехал на конференцию, проходившую в Зальц­бурге, чтобы сделать доклад о структуре излучения. Одному из своих коллег он признался, что до тридцати лет не видел ни одного живого физика; теперь ему предстояло выступить перед самыми выдающимися из них. Словно желая показать, что хочет отдохнуть от жены и от дома с его ­угнетающей обстановкой, Эйнштейн уехал на конференцию за несколько недель до ее начала. Милева, оставшись одна с Гансом Альбертом, со смешанными чувствами раздумывала о предстоящем переезде в Цюрих. Семь лет, проведенных с Эйнштейном в Берне, Милева в письме к Савич назовет «множеством прекрасных, но, нужно признаться, также множеством горьких и трудных дней». Милева с гордостью пишет, что Эйнштейн принадлежит теперь к числу «самых выдающихся немецкоязычных физиков» и в научном мире «за ним все так ухаживают, что становится не по себе». Но ее гордость за мужа смешивается с опасениями за их будущее. «Я счастлива, что к нему пришел успех, которого он действительно заслуживает, — пишет она подруге. — Остается только пожелать, чтобы слава не испортила его как человека, я очень на это надеюсь».

Ф. Франк:

Когда Эйнштейн прибыл в Прагу, он скорее был похож на итальян­ского скрипача-виртуоза, чем на немецкого профессора, да к тому же еще он был женат на южной славянке. Он, безусловно, не вполне подходил по ранжиру к типичным профессорам немецкого университета в Праге. Поскольку он заранее имел репутацию не обычного физика, а, несмотря на свою молодость, незаурядного гения, все с большим любопытством ожидали более близкого знакомства с ним.

В марте 1911-гo семья Эйнштейнов переехала в Прагу. Милева долго сопротивлялась — ей не хотелось бросать привычную обстановку и она волновалась за своих «медвежат»: к этому времени у них уже было двое сыновей, причем младшему не исполнился год от роду. С ним было не все в порядке, Эйнштейн рано обнаружил у своего Теделя граничащую с болезнью депрессивность *. Сам Эйнштейн без охоты покидал Цюрих, но, в конце концов, независимость, связанная с должностью штатного профессора, пересилила сомнения. Конечно, Прага не была европейским центром теоретической физики, но для «степного волка» это было совсем неважно. «Я очень доволен и моим положением, и институтом», — вскоре написал он Бессо, но не преминул добавить: «Только люди здесь совсем чужие».

В Праге он так и не прижился. Когда Эйнштейн входил в институт, швейцар ему кланялся и говорил: «Ваш покорный слуга»; такое раболепие было ему не по вкусу.

Бюрократизм его раздражал. «Бесконечное количество бумаг по поводу ничего не значащего дерьма», — писал он одному из друзей, и «бесконечное бумагомарательство», — другому. Милеве тут тоже было не по себе... Позднее Штерн вспоминал: «В Праге он был очень одинок».

Были, впрочем, и светлые моменты. В Праге Эйнштейн встретился и по­дружился с Паулем Эренфестом и Максом Бродом, писателем и будущим душеприказчиком Франца Кафки. Встреча с Эйнштейном была событием для Макса Брода: его глубоко интересовал внутренний мир и психология выдающегося человека науки. Работая над образами Тихо Браге и Кеплера, он явно находился под влиянием обаяния Эйнштейна. В новелле И с к у п л е н и е Т и х о Б р а г е он сознательно придал Кеплеру черты своего нового друга. Позже, прочитав новеллу, Нернст сказал Эйнштейну: «Кеплер — это вы».

Увы, если внимательно вчитаться в эту новеллу, то характеристика Нернста становится несколько жутковатой: герой Макса Брода напоминает Франкенштейна или ученого, запродавшего душу дьяволу. Макс Брод со свойственной ему проницательностью описывает Служителя Науки, героя с «почти нечеловеческой отрешенностью», который «на самом деле служит не истине, а самому себе, своей безупречности и неоскверненности»: «Подобное отсутствие эмоций казалось непостижимым, напоминало о дыхании ветра с ледников... У этого человека не было сердца, и поэтому ничто во внешнем мире не могло внушить ему страх. Он был бесстрастен и не способен любить». Даже если это не портрет Эйнштейна, Брод-художник ухватил в нем некий собирательный образ представителя той науки, которая вытекла из изысканий Эйнштейна, — я имею в виду создателей оружия судного дня... Как мы увидим из анализа личности творца теории относительности, Макс Брод предвосхитил многое из того, что пытались скрыть авторы агиографий Эйнштейна, — тот опасный вид «сверхчеловечности», который Ницше еще раньше назовет: «человеческое, слишком человеческое»...

Встреча с Максом Бродом не прошла бесследно и для Эйнштейна. Через него он познакомился с сионизмом — духовным движением, направленным на воспитание национального еврейского самосознания. Макс Брод вместе с Францом Кафкой и философом Гуго Бергманом активно участвовали в движении, направленном на развитие еврейской культурной жизни. Хотя в Праге Максу Броду не удалось увлечь Эйнштейна идеей национального еврей­ского возрождения, позже заложенные им семена дали всходы: столкнувшись в Берлине с фашизмом, он примкнул к сионизму, став активным деятелем и спо­движником Герцля и Вейсмана.

В Праге Эйнштейн сблизился также с математиком Георгом Пиком, который, как и он сам, считал себя учеником и последователем Маха. Пик прекрасно играл на скрипке, ввел Эйнштейна в круг пражских меломанов, но, главное, обратил внимание создателя новой парадигмы пространства и времени на труды итальянских математиков Риччи и Леви-Чивиты, без которых невозможно было бы создать математический аппарат общей теории относительности. Кстати, первые идеи будущей теории тяготения возникли у Эйнштейна именно в Праге — результатом стала работа О в л и я н и и с и л ы т я ж е с т и н а р а с п р о с т р а н е н и е с в е т а, в которой предсказывалось искривление светового луча в поле тяготения больших масс, в частности Солнца.

В Праге у Эйнштейна появились не только друзья, но и враги. Он был совсем не похож на чопорного профессора, не напускал на себя важности, не участвовал в профессорских «посиделках», на которых обычными были разговоры о табелях и рангах.

Многих раздражала доброта и общительность Эйнштейна. Они были направлены на людей различных социальных групп. В университете не могли простить Эйнштейну, что он в одинаково сердечной манере разговаривает и с коллегами, и с университетскими служителями. И, наконец, наибольшее число врагов приносил Эйн- штейну его юмор. Во-первых, он не всегда был беззлобным. Во-вторых, каждая шутка, выходившая за рамки стандартных профессорских острот, казалась подозрительной...

В 1911-м в Брюсселе состоялся международный научный конгресс, созванный бельгийским магнатом и ученым Сольве. Конгресс был посвящен проблемам новой физики и атомной теории и собрал самых выдающихся физиков — Резерфорда, Пуанкаре, Марию Склодовскую-Кюри, Планка, Перрена, Ланжевена, Лоренца, Зоммерфельда, Джинса, Камерлинг-Оннеса, Нернста. В список приглашенных был включен и Эйнштейн. Это было свидетельством признания его выдающихся заслуг, поскольку в конгрессе принимало участие небольшое количество ученых, представлявших собой сливки современной науки. Это было первое для Эйнштейна собрание высших научных авторитетов, на котором он мог поделиться своими достижениями. Судя по всему, на сольвеевском конгрессе его не поняли. Пуанкаре отрицал теорию относительности, многие ее не восприняли. Лишь Мария Кюри, познакомившись с Альбертом Эйнштейном вскоре после конгресса, дала ему яркую, блестящую характеристику:

Я искренне восхищалась работами, которые были опубликованы г ном Эйнштейном по вопросам современной теоретической физики. Думаю, впрочем, что физико-математики единодушно признают, что это работы самого высокого класса. В Брюсселе на научном конгрессе, в котором участвовал и г-н Эйнштейн, я могла оценить ясность его ума, ­осведомленность и глубину знаний. Нам известно, что г-н Эйнштейн еще очень молод, но это и дает нам право возлагать на него самые большие надежды, видеть в нем одного из крупнейших теоретиков будущего. Я полагаю, что научное учреждение, которое создаст г-ну Эйнштейну необходимые условия для работы или предоставит кафедру на таких усло­виях, каких он заслуживает, сделает это к чести для себя и, несомненно, окажет большую услугу науке.

Таким учреждением стала альма матер Эйнштейна: в январе 1912 года Цюрихский политехникум предложил ему кафедру теоретической физики, высокую зарплату и полную самостоятельность. Пришли приглашения также из Вены, Утрехта и Лейдена, причем в Лейдене ему предложили стать преемником Лоренца, а Вена прельщала поистине королевским окладом. Но Эйнштейн выбрал Цюрих, где остались друзья и куда давно рвалась Милева. По­сле 16-месячного пребывания в Праге Эйнштейн покинул город, в котором тремя столетиями раньше Кеплер открыл законы движения планет. Инициатива его приглашения в Цюрихский политехникум принадлежала его другу, декану физико-математического факультета и основателю Швейцар­ского математического общества Марселю Гроссману. Едва вступив в должность декана, Гроссман поспешил с приглашением, ибо слава Эйнштейна росла и лучшие университеты могли переманить его. Эйнштейну был предложен десятилетний контракт, обеспечивающий материальную независимость и свободу. Хотя к моменту переезда он получил еще одно заманчивое предложение из Берлина, возвращение в Швейцарию и предвкушение встреч со старыми друзьями перевесили при принятии решения.

Особенно радушной оказалась встреча с Гроссманом. Старый друг ждал его не с пустыми руками, он внимательно следил за работами своего однокашника и давно понял, что дальнейшее развитие идей Эйнштейна требует применения новых математических методов. Более того, он разработал эти методы, применив понятие математической кривизны к четырехмерному пространству-времени Эйнштейна. В Цюрихе, по возвращении Эйнштейна, был создан П р о е к т о б о б щ е н н о й т е о р и и о т н о с и т е л ь н о с т и, физическую часть которого написал Эйнштейн, а математическую — Гроссман. Этот труд стал последним шагом на пути к созданию общей теории относительности. Уже в 1913 году впервые был поставлен вопрос об экспериментальной проверке идеи искривления траектории луча света вблизи Солнца. Эйнштейн писал из Цюриха Эрнсту Маху:

На днях Вы, наверное, получили мою новую работу об относительности и тяготении, которая после бесконечных усилий и мучительных сомнений теперь, наконец, благополучно окончена. В будущем году во время солнечного затмения должно выясниться, искривляются ли лучи света, проходя мимо Солнца, или, говоря иными словами, справедливо ли положенное в основу фундаментальное предположение об эквивалентности ускорения системы отсчета и поля тяготения. Если да, то Ваши гениальные — вопреки несправедливой критике Планка — исследования, касающиеся оснований механики, получат блестящее подтверждение. Ибо тогда с необходимостью вытекает, что инерция имеет своей причиной некоторое взаимодействие тел...

Мировая война помешала в 1914 году проверить вывод Эйнштейна во время полного затмения Солнца — предсказание было экспериментально подтверждено английской экспедицией лишь в 1919-м.

В Цюрихе Эйнштейн «задержался» ненадолго. Он успел прочесть несколько курсов во время трех семестров и организовать коллоквиумы по физике. Посетивший Цюрих Макс Лауэ позже вспоминал:

Каждую неделю Эйнштейн проводил коллоквиум, на котором сообщалось о новых трудах по физике. Это происходило в Политехникуме, куда приходили и все доценты, а также много студентов-физиков из университета... После коллоквиума Эйнштейн со всеми, кто хотел к нему присоединиться, отправлялся ужинать в «Кронегалле». Теория относительности была в центре дискуссий... Особенно оживленными были эти дискуссии летом 1913 года, когда темпераментный Пауль Эренфест посетил Цюрих. Как сейчас вижу перед собой Эйнштейна и Эренфеста в сопровождении целого ряда физиков, поднимающихся на Цюрихскую гору, и слышу ликующий голос Эренфеста: «Я понял!».

Чем большее признание получали идеи Эйнштейна в мире, тем хуже обстояло дело с его семейной жизнью: апофеоз в науке почти совпал по времени с семейной драмой. Совместная жизнь с Милевой быстро шла к печальному финалу.

Отношения между Альбертом и Милевой в пражский период жизни продолжали ухудшаться. Пауль Эренфест, даже по- сле недолгого визита к друзьям в Пpaгy заметил, что жена отошла на задний план в жизни Эйнштейна. Старший сын Ганс Альберт хотя ему только исполнилось восемь лет, уже понял, что в семье происходит неладное. Как ныне стало известно, именно в это время Альберт предал Милеву, изменив ей со своей кузиной, которой предстояло стать его второй женой.

До последнего времени апологеты Эйнштейна всю вину за распад первого брака возлагали на Милеву: ревность, плохой характер, де­прессивные состояния — одним словом, Ксантиппа. Сам Эйнштейн приложил немало усилий, дабы эта версия получила широкое распространение. На самом деле, будучи человеком, умевшим тщательно прятать свои слабости и свою вину, он легко пошел на адюльтер и, хуже того, повел себя при этом ничем не лучше «малых сих». Согласно достаточно обоснованной версии, в документах о разводе Альберта и Милевы, хранящихся ныне в Иерусалиме, содержатся сведения о его рукоприкладстве. Сохранились и другие косвенные свидетельства того, что Альберт применял физическую силу не только по отношению к детям, но и к жене.

Все исследователи сходятся в вопросе о ревности Милевы, не умевшей прощать обид. Но, во-первых, ревность является другой стороной любви, а в любви Милевы к Альберту нет оснований сомневаться. И, во-вторых, всё говорит о том, что поводов для ревности было более чем предостаточно. Эйнштейн любил флиртовать с женщинами, и, безотносительно того, чем кончался такой флирт, факт остается фактом: в конечном итоге он не просто изменил жене с двоюродной сестрой, но бросил ее, обвинив при этом во всех мыслимых и немыслимых грехах. Поступок, надо прямо сказать, не джентльменский...

Но ее ревность была прямым следствием ее безграничной слепой преданности Эйнштейну, которую в начале их отношений он так ценил. Когда-то он черпал в этой преданности силу, потом порожденные ею собственнические чувства стали казаться Эйнштейну удушающими. Но он сам уверил Милеву в том, что они вдвоем противостоят остальному миру, сплошь населенному обывателями. Понятно, что сближение с людьми, находящимися за пределами их магического круга, Милева воспринимала как предательство.

Как стало ныне известно (после публикации писем Альберта Эльзе), любовная связь с двоюродной сестрой, которую он теперь называл «красавицей блондинкой», началась во время пасхальных каникул 1912 года, которые Альберт провел в Берлине. С Эльзой, приходившейся Альберту кузиной сразу по линии матери и отца, Альберт был знаком с детства. Позже Эльза призналась, что еще девочкой влюбилась в двоюродного брата, когда тот так виртуозно играл Моцарта. После долгой разлуки Альберт, которому давно приелась пресная семейная жизнь, воспламенился как хворост: «За эти несколько дней, — написал он ей тотчас после расставания, — я очень полюбил Вас и привязался к Вам, как мне ни трудно в этом признаться». Тайная переписка между Альбертом и Эльзой, которую один из родственников назвал «самыми прославленными любовными письмами мира», длилась два года — вплоть до переезда Эйнштейна в Берлин.

Здесь следует отметить, что Эльза была не единственной родственницей, на которую заглядывался Эйнштейн. Из письма ясно, что то ли во время этой же поездки, то ли раньше он флиртовал с ее младшей сестрой Паулой, и теперь он пользуется случаем снова уверить Эльзу, что в его сердце царит она одна, а Паула сейчас его даже раздражает. «Я сам не понимаю, как она могла мне когда-то нравиться. На самом деле все очень просто. Она была молодая девушка, и она меня поощряла. Тогда этого было достаточно. Сейчас осталось приятное воспоминание о недолгом капризе, об игре фантазии».

Нельзя сказать, чтобы в романе с Эльзой Альберт проявлял последовательность и открытость. Вслед за первым и решительным объяснением в любви следует второе письмо «одумавшегося» мужа: «Если мы уступим нашим чувствам, это сильно осложнит нам жизнь и принесет много горя». Спустя две недели Эйнштейн в очередном послании предлагает прервать всякую связь, однако вскоре настойчиво приглашает Эльзу приехать к нему в Швейцарию: «Я много бы отдал, если бы мог провести несколько дней с Вами, но без моего... креста». Крест, крестный путь — это Милева, его с ней жизнь. Эта мысль о «кресте» будет часто повторяться в письмах к Эльзе, со временем превратясь в типичный, характерный для изменяющего мужа поток обвинений в адрес собственной жены.

Его последующие письма полны яростных нападок на Милеву, словно таким способам он стремится убедить Эльзу, что предан ей и только ей. Он характеризует свою жену как «неприветливую, лишенную чувства юмора особу, которая сама не получает от жизни никакой радости и одним своим присутствием отнимает ее у других»; она всегда пребывает в угнетенном состоянии духа и сама же угнетает окружающих, из-за нее в доме обстановка как на кладбище. По натуре «подозрительная и неприятная», она чувствует себя жертвой, если ближний обходится с ней так же, как она с ним. По словам Эйнштейна, стоит ему представить себе Милеву и Эльзу в одной комнате, как его бросает в дрожь.

«Странности» в новых отношениях Альберта и Эльзы усугубляются недавно открывшимся обстоятельством, неизвестным прежним биографам Эйн­штейна. Из письма дочери Эльзы от первого брака Ильзы конфеденту открылось, что Альберт сделал предложение именно дочери, а не матери, и только после решительного отказа молодой девушки «переключился» на мать... Хотя кроме этого злосчастного письма нет других подтверждений «сватовства» Эйн­штейна к Ильзе (а не Эльзе), мне представляется, что «любвеобилие» нашего героя не входит в противоречие с этим событием.