Борис Виан Осень в Пекине

VII

Анжель надеялся догнать Бирюзу, а потом проводить ее обратно до кабинета Амадиса. Он торопился: быстро взобравшись на дюну, он длинными прыжками спускался вниз по склону. Ноги его с глухим уханьем проваливались в песок. Иногда он наступал на траву, жесткие стебельки с хрустом ломались, и в воздухе разносился свежий смолянистый запах.

Остановка 975-го располагалась примерно в двух чего-то там от гостиницы. Анжель был уже близок к цели, но тут увидел возвращающуюся Бирюзу: ее фигурка появилась на самой вершине холма, у подножия которого он находился. Анжель попытался бегом взобраться по склону вверх, но не смог, и встретились они на полуспуске.

— Здравствуйте! — сказала Бирюза.

— А я за вами.

— Анн еще занят?

— Вроде да.

Воцарилось молчание. Это не предвещало ничего хорошего. К счастью, Бирюза подвернула ногу и взяла Анжеля под руку, чтобы было на что опереться.

— В этих дюнах не разгуляешься, — сказал Анжель.

— Тем более на высоких каблуках.

— А вы на людях всегда носите высокие каблуки?

— Я не так часто бываю на людях. Все больше сижу с Анном в гостинице.

— Вы его очень любите? — спросил Анжель.

— Да, — сказала Бирюза. — Он очень следит за собой, хорошо сложен, и у него отменное здоровье. И потом, мне очень хорошо с ним в постели.

— Ну, а с интеллектуальной точки зрения… — осторожно произнес Анжель. Он пытался не вникать в слова Бирюзы.

Она рассмеялась:

— Интеллектуального мне и так хватает. Когда я вечером возвращаюсь от Дюдю, я ни о чем интеллектуальном и думать не могу!..

— Но он же идиот.

— Свое дело, во всяком случае, он знает хорошо, — сказала Бирюза. — Он на своей работе собаку съел. Это уж будьте уверены!

— Но он же скотина.

— С женщинами, по крайней мере, он очень мил.

— Он мне противен.

— Вас заботит лишь физическая сторона…

— Неправда, — сказал Анжель. — Но что касается вас, то это действительно так.

— Вы мне надоели, — заявила Бирюза. — Мне приятно поговорить с вами, но заниматься любовью я предпочитаю с Анном. С Дюдю же мне приятно работать. Мне даже трудно представить, что я лягу с вами в постель. В этом было бы что-то не совсем приличное.

— Почему?

— Вы придаете этому слишком большое значение…

— Нет, я придаю этому значение только в отношении вас.

— Не говорите так. Мне… Мне это неприятно… И даже немного противно.

— Но ведь я люблю вас, — сказал Анжель.

— Ну да, конечно, вы меня любите. Большое спасибо. Я тоже к вам хорошо отношусь. Но как к брату, понимаете? Я вам уже говорила. Я не могу лечь с вами в постель.

— Почему?

Она усмехнулась:

— После Анна хочется только спать, и ничего больше…

Анжель молчал. Он с трудом тащил ее на себе — из-за каблуков она не могла идти нормально. Он искоса посмотрел на молодую женщину. На ней был тонкий вязаный свитер, сквозь который проступали острые соски ее слегка опустившейся, но еще довольно привлекательной груди. Контур ее подбородка выглядел вульгарно, но Анжель любил ее, как никогда никого раньше.

— А чем вы с Амадисом занимаетесь?

— Он диктует мне письма и отчеты. Работа для меня у него всегда найдется. Он на все и на всех заводит дело — на щебенку, на рабочих, на археолога… Это я тоже печатаю.

— Я бы не хотел, чтобы вы… — Он запнулся.

— Чтобы я — что?

— Ничего… А если Анн уедет, вы поедете вместе с ним?

— Зачем ему уезжать? Здесь, слава Богу, работы хватает.

— Да нет, я понимаю, что незачем, — сказал Анжель. — Но если вдруг он вас разлюбит?

Она рассмеялась:

— Вряд ли бы вы задавали такие вопросы, если бы видели его, когда он со мной…

— Я не хочу этого видеть, — сказал Анжель.

— Понимаю, — кивнула Бирюза. — К тому же вам было бы противно, наверное. Мы ведь не всегда ведем себя как паиньки.

— Замолчите! — сказал Анжель.

— Как вы мне надоели! Вечно вы какой-то мрачный. Просто тоску нагоняете!

— Но я люблю вас!.. — сказал Анжель.

— Ну да. Заладил! Я вам дам знать, когда Анн меня бросит. — И она засмеялась снова. — Так вы не скоро найдете свою половину!..

Анжель ничего не ответил. Они подходили к гостинице. Вдруг раздался пронзительный свист и что-то впереди с грохотом рвануло.

— Что это? — рассеянно спросила Бирюза.

— Не знаю… — отозвался Анжель.

Они остановились и прислушались. Вокруг воцарилась торжественная тишина, потом раздалось что-то напоминающее звон стаканов.

— Там что-то случилось… — сказал Анжель. — Пошли скорее!..

Он воспользовался этим предлогом, чтобы посильнее прижать ее к себе.

— Пустите… — сказала Бирюза. — Идите, я вас буду только задерживать.

Анжель вздохнул и не оборачиваясь направился к гостинице. А она, осторожно ступая на своих каблуках, медленно шла за ним. Теперь из гостиницы доносился шум голосов.

Подойдя к застекленной террасе, Анжель увидел пробитую в ней дыру с четко очерченным контуром. Все вокруг было усеяно битым стеклом. В ресторане суетились люди. Анжель открыл дверь и вошел в зал. Там были Амадис, практикант, Анн и доктор Членоед. У стойки покоилось тело Жозефа Барридзоне. Верхняя часть головы у него отсутствовала.

Анжель поднял глаза и увидел «Пинг-903», врезавшийся по шасси в противоположную застекленной террасе стену. Сверху на левом крыле находились останки черепа Пиппо — они медленно сползали вниз и наконец мягко приземлились на пышные Пиппины кудри.

— Что случилось? — спросил Анжель.

— Это все самолет, — объяснил практикант.

— Я как раз собирался ему сообщить, что рабочие завтра вечером начнут резать гостиницу, — сказал Амадис. — Надо было обо всем договориться. Послушайте, это просто черт знает что такое!

Казалось, он обращается к Членоеду. Тот нервно теребил свою бородку.

— Надо унести его отсюда, — произнес Анн. — Помогите мне.

Он взял труп под мышки, а практикант схватил его за ноги. Идя задом наперед, Анн направился к лестнице. Поднимался он медленно, стараясь держаться подальше от окровавленной головы Пиппо, чье тело прогибалось под собственной тяжестью и почти волочилось по ступенькам — вялое и недвижное. У практиканта безумно болела рука.

Амадис тем временем рассматривал присутствующих. Он посмотрел на доктора Членоеда. Посмотрел на Анжеля. В зал тихо вошла Бирюза.

— Наконец-то! — воскликнул Амадис. — Письма есть?

— Да, — сказала Бирюза. — А что случилось?

— Ничего, — ответил Амадис. — Несчастный случай. Пойдемте, мне надо срочно продиктовать несколько писем. Вам потом расскажут.

И он быстро направился к лестнице. Бирюза последовала за ним. Анжель не спускал с нее глаз до тех пор, пока она не исчезла из его поля зрения, а затем обратил свой взор на черное пятно перед стойкой. На одном из стульев, перетянутых белой кожей, виднелись разбрызганные в полном беспорядке капельки крови разных размеров.

— Пойдемте отсюда, — сказал профессор Членоед.

Дверь за собой они закрывать не стали.

— Это ваша уменьшенная модель? — спросил Анжель.

— Да, — ответил Членоед. — А ведь как хорошо полетел!

— Слишком хорошо, — заметил Анжель.

— Нет, не слишком. Когда я уходил из больницы, я думал, что буду жить в пустыне. Откуда же мне было знать, что здесь будет ресторан?

— Это чистая случайность, — сказал Анжель. — Никто вас ни в чем не винит.

— Вы так считаете?.. — неуверенно проговорил Членоед. — Сейчас я вам все объясню. Если человек никогда не занимался моделированием, ему кажется, что все это детские забавы. Но это не так. Ничего общего. Вы когда-нибудь моделированием увлекались?

— Нет.

— С ним тоже что-то случилось? — спросил Анжель.

— Мотор укусил его, — сказал Членоед. — А он потащил тело Пиппо наверх. Надо было остановить его.

Они повернули назад.

— Я должен промыть ему руку. Пожалуйста, подождите меня здесь… Я быстро!

— Хорошо, — сказал Анжель.

Профессор Членоед спортивным шагом ринулся вперед, и Анжель увидел, как он исчез в дверях гостиницы.

Блестящие лепестки гепатролей, раскачивающихся на гибких стеблях, были широко раскрыты — цветы с жадностью впитывали желтый свет, окутывавший пустыню, как кисейное покрывало. Анжель сел на песок. Ему казалось, что жизнь замедлила свой ход. Он пожалел о том, что не помог практиканту нести Пиппо.

Издалека до него долетали глухие удары: Моряк и Карло забивали увесистыми молотами загнутые скобы в тяжелые шпалы — при помощи этих скоб они крепили рельсы. Время от времени железный молот врезался в стальной рельс, исторгая из него долгий, пронзающий душу стон. Где-то еще дальше звонко смеялись Дидиш и Олива. Теперь уже они решили поохотиться на ампочек.

Бирюза, конечно, мерзкая сука. С какой стороны ни посмотри. А груди… Все больше и больше провисают. Анн скоро уделает ее вконец. Она совсем потеряет упругость, станет рыхлая, дряблая, выжатая… как пол-лимона. Ноги, правда, у нее еще красивые. Ведь с чего все началось…

Тут он приостановился, и мысли его развернулись на 45 градусов влево. Нести похабщину в адрес девицы, которая в конечном счете есть не что иное, как дырка с торчащими вокруг волосами, — занятие бессмысленное… Еще поворот на 45 градусов, ибо этого довода было явно недостаточно. Надо взять, сорвать с нее одежды, вцепиться в нее ногтями и тоже попортить. Но когда Анн выпустит ее из своих объятий, там уже нечего будет делать. От нее и так уж ничего не останется: сплошное увядание, круги под глазами, выступающие прожилки, дряблые мышцы — одним словом, бывшая в употреблении, грязная, обмякшая баба. Колокол с высунутым языком. Язык болтается. Слишком широко. Никакой свежести. Ничего нового. Если бы тогда она досталась ему, а не Анну! Если бы он был первым. Вдыхать ее девственный запах. Это могло бы произойти, скажем, после вечера в танцевальном клубе: они бы ехали домой на машине, он бы ненароком обнял ее за талию, а тут — человек попал под машину. Она испугана. Они сбили Корнелия Постыдного, он лежит распластанный на тротуаре. Корнелий счастлив. Он не поедет в Экзопотамию, а чтоб посмотреть, дамы и господа, как мужчина целует женщину, достаточно обернуться; или же войти в купе как раз в тот момент, когда мужчина целует женщину, ибо мужчина целует женщину всегда, он ласкает руками все ее женское тело, пытается унюхать ее женский запах; но все дело в том, что этот мужчина — не тот, который ей на самом деле нужен. А отсюда следует, что все еще возможно, все еще впереди, а для полного счастья надо закончить свое существование, лежа животом на сей подстилке, пуская слюни, со свисающей вниз головой, воображая при этом, что слюновыделение продлится всю жизнь. Это, разумеется, лишь иллюзия, ибо тут никакой слюны не хватит. Тем не менее пускать слюни со свисающей вниз головой — дело полезное, это снимает нервное напряжение, и люди уделяют этому слишком мало времени и сил. Однако ж оправдать их можно тем…

Одним словом, совершенно бессмысленно нести похабщину в адрес девицы, которая…

Профессор Членоед слегка поддал ему кулаком по голове. Анжель вздрогнул.

— Как практикант? — спросил он.

— Гм… — промычал Членоед.

— Что?

— Это так серьезно?

— Можно прекрасно прожить и с одной рукой, — сказал Членоед.

— Вы хотите сказать, без руки, — уточнил Анжель.

— Да, — подтвердил Членоед. — Развивая эту мысль с привлечением ряда основополагающих гипотез, неизбежно приходишь к выводу, что можно прекрасно обойтись и без всех остальных частей тела.

— Эти гипотезы неприемлемы, — сказал Анжель.

— В любом случае, должен предупредить вас, меня скоро посадят, — заявил профессор.

Анжель поднялся с земли, и они снова двинулись в обратную от гостиницы сторону.

— За что?

Профессор Членоед достал из левого внутреннего кармана своего сюртука маленький блокнотик и открыл его на последней странице. Там было две колонки фамилий, причем в левой на одну фамилию больше, чем в правой.

— Посмотрите, — сказал профессор.

— Это все ваши пациенты? — спросил Анжель.

— Да. Слева те, кого я вылечил. Справа — покойники. До тех пор пока слева больше, чем справа, я могу жить спокойно.

— Это в каком смысле?

— То есть я могу спокойно гробить людей до тех пор, пока число покойников не сравняется с числом вылеченных.

— Так просто гробить, ни с того ни с сего?

— Ну да, разумеется. Но вот сейчас я угробил Пиппо, и теперь счет сравнялся.

— Неужели вылеченных не намного больше?

— После того как умерла одна моя больная, — начал Членоед, — а было это два года назад, у меня случилась неврастения, и я поубивал массу людей. По-глупому, надо сказать, поубивал: без всякой пользы для себя.

— Но вы же всегда можете кого-нибудь подлечить и спокойно жить дальше, — сказал Анжель.

— Дело в том, что здесь никто не болеет, — сказал профессор. — Кого мне лечить? Кроме того, я вообще не люблю медицину.

— А практикант?

— Тут я сам во всем виноват. Даже если я его вылечу, мне его не засчитают. Если же он умрет…

— А рука? Рука-то не в счет?

— Конечно нет! — воскликнул профессор. — Еще чего! Рука… Тоже скажете!

— Понимаю, — кивнул Анжель и спросил: — Так за что же вас посадят?

— Посадят потому, что есть такой закон. Вам бы следовало об этом знать.

— Понимаете, — сказал Анжель, — обычно никто по большому счету ничего не знает. Даже те, которые должны были бы знать — я имею в виду людей, привыкших работать с идеями, уходить мыслью вглубь, облекать эту мысль в такие формы, что даже им самим она начинает казаться оригинальной, — все время обдумывают одно и то же, не пополняя фонда своих мыслей, так что способ выражения лет на двадцать опережает выражаемое содержание. Таким образом, от них ничего нового узнать невозможно, поскольку они только жонглируют словами.

— Совершенно ни к чему вдаваться в философские рассуждения, сказали бы просто, что законов не знаете, — сказал профессор.

— Вы правы, — сказал Анжель. — Но должен же я хоть с кем-то поделиться своими наблюдениями, если здесь вообще уместно говорить о наблюдениях. По-моему, в данном случае речь идет просто о здоровой реакции нормального человека, способного видеть и понимать…

— Понимать что?

— …Что происходит вокруг и судить об этом объективно, без предрассудков.

— Вы б еще сказали: без буржуазных предрассудков, — сказал профессор. — Это сейчас очень модно.

— Я не против, — сказал Анжель. — Таким образом, люди, о которых я говорил, так долго и так углубленно изучали формы мысли, что эти формы в конце концов заслонили от них сами эти мысли. А когда ловишь их на этом, они тут же тычут тебе в нос новым куском формы. Им, конечно, удалось обогатить форму большим количеством деталей и хитроумных выкладок, но они стараются подменить ими самое мысль, физическая сущность которой — относящаяся скорее к области рефлексов, эмоций, чувственного восприятия — полностью ускользает от них.

— Я совсем перестал вас понимать, — сказал Членоед.

— Это как джаз, — сказал Анжель. — Это транс.

— Теперь понимаю… — кивнул Членоед. — Вы хотите сказать, одни восприимчивы к этому, другие — нет.

— Именно, — сказал Анжель. — Странно видеть, когда впадаешь в транс, как некоторые продолжают рассуждать, жонглируя формами. А ты уже чувствуешь мысль… Ощущаешь ее материальность…

— Все это так туманно, — сказал Членоед.

— А я к ясности и не стремлюсь, — заметил Анжель. — И вообще, зачем пытаться выразить то, что сам так хорошо ощущаешь… Кроме того, мне совершенно безразлично, разделяет кто-нибудь мою точку зрения или нет.

— С вами невозможно разговаривать, — сказал Членоед.

— Да, наверное, — согласился Анжель. — В свое оправдание скажу лишь то, что я впервые пускаюсь с вами в такого рода рассуждения…

— Вы сами не знаете, чего хотите, — сказал Членоед.

— Когда мне хорошо и спокойно, когда у меня не болят ни руки, ни ноги, тогда я точно знаю наконец, что обрел то, чего хотел, потому что могу наконец подумать о том, как бы мне хотелось, чтобы все было, — сказал Анжель.

— Что-то я совсем отупел, — вздохнул Членоед. — Дело в том, что я нахожусь под неминуемой, неотвратимой и неизбежной, простите за аллитерацию, угрозой попасть в тюрьму, и именно поэтому мое бренное тело — тело человека бородатого и далеко не юного, пребывает в состоянии полного упадка, близком к коматозному. Вы бы лучше поговорили со мной о чем-нибудь другом.

— О другом, значит, о Бирюзе, а это тут же разрушит созданное мною с таким трудом интеллектуальное построение. Ибо Бирюзу я хочу трахнуть.

— Понимаю, — сказал Членоед. — Я тоже хочу. И собираюсь сделать это после вас, если вы, конечно, не возражаете и если полиция меня к тому времени еще не арестует.

— Я люблю Бирюзу, — сказал Анжель. — Весьма возможно, что это толкнет меня на необдуманные поступки. Потому что мне уже все надоело. Моя система слишком совершенна, и поэтому вряд ли она сможет быть осуществлена в действительности. К тому же она понятна только мне одному, и претворять ее в жизнь мне придется в одиночку, поскольку никто другой этим заниматься не будет. Исходя из этого, мои необдуманные поступки никакого значения не имеют.

— Что еще за система? — воскликнул Членоед. — Вы мне совсем голову заморочили.

— Система, позволяющая справиться с любой проблемой, — пояснил Анжель. — У меня действительно есть решение для любой проблемы. И притом, оптимальное, всегда приносящее пользу, но знаю его только я, а посвящать в суть дела окружающих у меня нет времени, потому что я слишком занят. Я работаю и люблю Бирюзу. Понимаете?

— Некоторые люди гораздо больше заняты, чем вы, — сказал профессор.

— Да, — согласился Анжель. — Но у меня еще должно хватить времени на то, чтобы, пуская слюну, поваляться на животе. Чем я в ближайшее время и собираюсь заняться. Я связываю с этим большие надежды.

— Если они придут за мной завтра, — сказал Членоед, — позаботьтесь, пожалуйста, о практиканте. Перед отъездом я отрежу ему руку.

— Вас рано забирать, — возразил Анжель. — Вы имеете право еще на один труп.

— Они могут арестовать меня раньше времени, — сказал профессор. — С законами последнее время вообще сплошные неувязки.