Чарльз сандерс пирс или оса в бутылке

В НАЧАЛЕ БЫЛА ХИМИЯ

В том же, 1847 г., при прямом содействии Бенжамена Пирса, в Гарварде была открыта Лоуренсовская научная школа. После учреждения в ней Эбеном Хорсфордом аналитической химической лаборатории, школа стала одной из лучших возможностей получить опыт реальной экспериментальной науки, – которой Чарльз с успехом и воспользовался позже, после окончания Гарварда.^*

В 1850 г. Чарльз Генри Пирс, дядя Чарльза, работавший ассистентом у Хорсфорда, был назначен на должность инспектора, в обязанности которого входила проверка качества лекарств, отгружавшихся в бостонском порту. Пять лет спустя Чарльз Генри умер, оставив племяннику собранную им богатую химическую и медицинскую библиотеку.³¹

Таким образом, выбор в пользу химии был, казалось бы, очевиден. Однако, между счастливым обретением этого уничтожающего чувственность противоядия и поступлением Чарльза в Гарвард в 1855 г., имело место одно немаловажное событие:

Однажды (мне было тогда лет двенадцать или тринадцать) я наткнулся в комнате своего старшего брата на экземпляр «Логики» Уэйтли. Я спросил его, что такое логика, и, получив некий незамысловатый ответ, бросился на пол, с головой уйдя в чтение. С тех пор ничто – ни математика, ни этика, ни метафизика или закон тяготения, ни термодинамика, оптика, химия, сравнительная астрономия, психология, фонетика, экономика, история науки, вист, мужчина и женщина, вино, метрология – не притягивало меня с такой силой, как семиотика.^32*

Это увлечение оказалось сильнее предыдущего – прежде всего, поскольку, как выясняется уже из поздней переписки Чарльза, он сам, с исключительно раннего возраста, привык рассматривать логику не только как правильное применение для своего интеллекта и общую жизненную цель. Он также видел в ней некое естественное продолжение ряда упоминавшихся выше личных особенностей, во многом задававших – как он сам верил – то, что составляет существо столь интересовавшего его характера:

...будучи еще ребенком, я изобрел Язык, в котором почти каждая составляющая всякое слово буква вносила определенный вклад в означивание этого слова. Этот язык предполагал классификацию всех возможных идей. Думаю, не стоит и говорить, что классификация эта так никогда и не была мной завершена... Грамматика моего Языка была, что также вполне естественно, подобно всем идеям грамматики, известным на сегодняшний день, создана по образцу латинской. В частности, она содержала латинские части речи, и мне ни разу не пришло в голову, что они могли бы быть какими-то другими. С тех пор я приобрел Писание на таких языках, как зулу, дакота, гавайский, мадьярский, (баскским я занимался по другим книгам, а Эдвард Палмер,^* с которым я общался в Константинополе и позже в Кембридже, также дал мне несколько уроков арабского). Эти занятия заставили меня шире взглянуть на язык вообще, но они не сделали из меня хорошего писателя, так как мои мыслительные привычки все же разительно отличаются от образа мышления большинства людей, меня окружающих. Кроме того, я левша (в буквальном смысле этого слова), а это подразумевает иное, чем у тех, кто использует при письме правую руку, развитие мозга и церебральных соединений. Левый, если не станет полным мизантропом, то, во всяком случае, почти наверняка не будет понят и останется чужим среди себе подобных. Не сомневаюсь в том, что последнее обстоятельство имеет самое непосредственное отношение к моему пристрастию к логике. Хотя, возможно, именно моя интеллектуальная левизна и помогла мне продвинуться в этой области чрезвычайно далеко. Логика всегда заставляла меня идти до конца в понимании мыслей моих предшественников, и не только их собственных идей, как они сами их понимали, но также и скрытых в них возможностей.³³

Персональные языковые трудности, логика вообще и модель идеального языка в частности, а также «левизна», в самом широком смысле этого слова – оказались чрезвычайно тесно связаны друг с другом.

Пирс, никогда не высказывавший претензий на то, чтобы называться лингвистом, исследовал грамматические структуры многих языков с одной целью – выяснить, существует ли такой Язык, структура которого совпадала бы со структурой мышления всякого человека в том виде, в котором ее привыкли представлять логики того времени. Эти занятия, в результате, вынудили его засомневаться в том, что представление об универсальной логической структуре, или о «языке вообще» наделено каким-либо смыслом. А отказ от общей, или унифицирующей формы – один из признаков левизны, если не в строго логическом, то хотя бы в политическом смысле: «левый», в понимании Пирса – это человек, у которого совсем не простые отношения со всякого рода конвенциями. И желание, необходимость «идти до конца» – не просто осознание какой-то своей уникальности или лихой революционности, но то, чего требует логика такой ситуации. Мыслить, несмотря ни на что.

В целом ряде других писем разного времени Пирс признается своим адресатам в том, что ему, как англоговорящему, английский представляется языком не менее иностранным, чем любой другой. Опять же, учитывая вышеприведенную цитату, это позиция не любующегося собой полиглота, но критика, опирающегося на опыт собственных трудностей и ошибок. Более того, языковые трудности были одной из постоянных как личных, так и теоретических тем Пирса. Характерной (в том числе, также и стилистически) является одна из констатаций в предисловии к позднему тексту 1909 г., который, подобно многим другим, так и не нашел издателя:

В этом издании я опускаю некоторые параграфы, которые многим, полагаю, должны казаться чем-то вроде лишней ватиновой набивки. В некотором смысле, они, действительно, таковы, хотя каждый из них был подвергнут тщательнейшей проверке на предмет правильной передачи эмоционального оттенка, свойственного моему способу мысли, – оттенка, подобный которому, если и не явлен (как я, напротив, склонен считать) в совершенно любого склада философии, то, во всяком случае, является частью униформы для моих рассуждений. Как бы то ни было, для меня оказалось предельно сложной задачей придать достаточно доступный вид остову моих идей, и попытка облечь их в теплую плоть и кровь, как они явлены мне, моим ближайшим друзьям показалась провалом настолько полным, что мне посоветовали отказаться от затеи в целом.³⁴

Осознав свое логическое призвание, Пирс еще долгое время не оставлял занятий практической химией. В результате, и это также любопытно, он достаточно рано заметил, что многие химики, вводя новые термины, по каким-то причинам часто используют модели словообразования, сильно отличающиеся от тех, которые им прямо подсказывал здравый смысл любого из европейских языков.

В связи с вышесказанным, нелишне также упомянуть еще две самохарактеристики Пирса, которые имели для него очевидную ценность и которые с завидной устойчивостью присутствуют в его ранних дневниках и семейной переписке. Первая из них выражается прилагательным fast («быстрый»), вторая – словом pedestrian («неторопливый», «прозаичный», «пешеход»). Несмотря на высокую частотность их применения при оценке себя и других, пояснения по поводу второй крайне туманны, а первой – как в дневниках, так и в других известных рукописях и вовсе отсутствуют. Так или иначе, контексты их применения позволяют с большой долей вероятности заключить, что речь идет об описании определенного характера мышления – причем такого, в котором два указанных качества присутствуют в непротиворечивом соседстве. Так, быстрота мысли, в данном случае, имеет отношение не к ее интуитивности, а, скорее, как и в случае с Бенжаменом Пирсом, к ее принципиальной недемократичности, неприятию любого рода герменевтики: понимание – это условие, а не результат, это ситуация, в которую субъект мысли либо попадает, либо нет. Понимание – это то, чему всегда реально мешает только испуг, подобный тому, который испытывает плывущий против воли на бревне человек, не решающийся спрыгнуть с него в бегущую под ногами воду. «Пешеходность» же – форма, или способ, недвусмысленно отсылающий, учитывая внимание, которое Пирс как логик уделял терминологической преемственности, к аристотелевскому peripathtikÒj. Речь, коротко говоря, идет о быстроте интеллекта, наделенного досугом. Одно из многочисленных свидетельств справедливости подобного предположения содержится в письме Пирса, написанном матери из Берлина во время его второго визита в Европу в 1876 г.:

Среди всех моих недостатков нет ни одного, в котором мое безрассудство не проявлялось бы с большей силой, чем увлеченность спекулятивной и научной работой, выходящей бесконечно далеко за рамки того, что диктуют мне мои непосредственные обязанности. <…> Будь я человеком амбициозным, это могло бы получить хоть какое-то оправдание...³⁵

В 1855 г. Чарльз поступил в Гарвардский колледж. Сразу надо сказать, что Гарвард, который к 1970-м годам набрал абсолютный максимум своего академического и политического веса, а при Кеннеди рассматривался некоторыми не больше и не меньше, чем в качестве четвертой ветви правительства, 1850-е выглядел несколько по-другому. Оставаясь тем, чем он, в сущности, всегда был до и после этого – элитным колледжем, а затем и университетом – ко времени поступления туда Чарльза он все более терял популярность. В 1860-х должность одного из попечителей какое-то время занимал Ральф Уолдо Эмерсон, но колледжу это не помогло.

На заре Гражданской войны, в том, что касалось выдачи дипломов, соответствие установленным в Гарварде дисциплинарным практикам и корректность поведения признавались в качестве основания столь же весомого, что и академические успехи. Качество диплома зависело, в основном, от регулярности посещения церковных служб и способности воздержаться от курения и шумных компаний на территории кампуса. Прямым следствием такого положения дел было то, что среди действительно блестящих студентов презрение к рейтингам корпорации и нарушение всех возможных правил считалось не иначе как делом чести. Коротко говоря, колледж выпускал не специалистов в той или иной области, а будущих «типовых» уважаемых граждан, располагающих не столько знанием, сколько определенной формой восприимчивости и способностью более или менее верно определять соответствие естественных склонностей требованиям реальной практики.³⁶ Являясь, таким образом, вполне либеральным институтом по внешним результатам, Гарвард выдерживал внутренний порядок, прибегая к граничившему с невообразимым абсурдом набору правил, жестко контролирующих тела и умы:

Молодой человек уезжал из Бостона в воскресенье вечером, увозя с собой внушительную сумку, набитую книгами и свежим бельем. На углу улиц Кембридж и Чарльз он останавливался и ждал приезда страшно громыхающей и не подчиняющейся никакому расписанию повозки. Если нужно было бы определить, что значит промерзнуть до костей, то следовало бы вспомнить именно те долгие минуты на ветреном углу, в ожидании побрякивающей повозки, поворачивавшей, мерно раскачиваясь, с Чамберс стрит, где она делала короткую остановку, чтобы принять еще одного пассажира в свое скверно пахнущее нутро, выстланное соломой и подогреваемое лишь дыханием сгрудившихся в его тесноте людей. Достигнув, наконец, двора колледжа и далее своей комнаты, этот молодой человек либо спешил сразу забраться в промерзшую постель, либо разводил огонь, – если только он не был одним из избранных, – тех, кто мог позволить себе услуги наемного цветного слуги. Разведя огонь в открытом камине, он подхватывал два пустых ведра и спускался, два или три пролета, к располагавшемуся в Холлис-холле насосу, который был единственным источником воды. Затем, с полным ведром в каждой руке, щедро поливая при этом лестницу, он поднимался обратно для умывания. Покончив с этим, он устраивался поближе к огню, и ему ничего более не оставалось, как ждать первых призывов к утренней службе, начинавшейся в 7 часов. Сонно поморщившись, он игнорировал доносившийся звон, но десятью минутами позже, разбуженный им уже окончательно, он вскакивал с постели... и вливался в толпу, спешившую в направлении к часовне <…> Внутри, вдоль ее стен, выстраивались рядами профессора и наставники, следившие за четким соблюдением правил и выискивавшие недостатки в одежде. Когда начиналось чтение Библии, вперед выходили старосты и, встав спиной к священнику, сверяли присутствие и выявляли опоздавших <…> За молитвой, читавшейся в тисках этой карательной дисциплины, следовал исход сначала к завтраку, а затем – к ежедневной рутине... Режим сводился в основном к набору запретов и правил, вполне годившихся для надзора за преступниками. <…> Происходившее аудиториях мало чем отличалось от того, что имело место в обычной школе, и сводилось, в основном, к практике заучивания или перевода текстов и записи соответствующих комментариев.³⁷

Конечно, лекции по высшей математике читал Бенжамен Пирс, а время от времени в колледж с публичными выступлениями приезжали Лоуэлл, Агасси и другие выдающиеся личности, но жизнь, которую вели на кампусе студенты начальных курсов, в основном ограничивалась вышеописанным. Несуразности добавляло также и то, что, при вполне тюремном внутреннем распорядке, окончание колледжа не предполагало никакого выпускного экзамена, а степень М.А. присуждалась после подачи заявления и уплаты $5 в кассу колледжа, по истечении не менее трех лет после его окончания.

Чарльз учился из рук вон. Кроме того, факультетский журнал 1856-57 гг. пестрит записями о его многочисленных пропусках, опозданиях и запрещенных гарвардским уставом прогулках по Бостону «в состоянии интоксикации». Запись за 30 марта 1857 г. также говорит о наложении штрафа в $1 за порчу парты ножом на лекции по химии, которую читал Чарльз Уильям Элиот – человек, позднее сыгравший в судьбе Пирса не последнюю роль, с завидным постоянством и непримиримостью перекрывая ему возможный доступ к академической карьере. Через очень непродолжительное время, в 1869 г., несмотря на сильное сопротивление лаццарони, в возрасте 34 лет Элиот будет выбран президентом Гарвардской Корпорации, и в истории колледжа наступит совершенно новый период.

Еще в самом начале учебы в колледже, на Пирса, тогда уже начавшего осваивать Кантовский критический период, заметное влияние, наряду с лекциями Ральфа Уолдо Эмерсона и сочинениями фон Гумбольдта, оказали «Письма об эстетическом воспитании» Шиллера:

1856, первый год своих полностью самостоятельных занятий философией, ...я посвятил эстетике. Должно быть, мой добрый ангел подсказал мне обратить внимание именно на эту ветвь философии, место для занятий которой следует отводить сразу вслед за изучением категорий. Он же, видимо, подсказал мне заняться ею по одной немецкой книге, которая была написана слишком давно, чтобы испытать серьезное влияние Гегеля. Тем не менее, это была, несомненно, одна из тех книг, в которых <его> три категории, хотя и были едва различимы, играли важную роль. Этой книгой были Aesthetische Briefe Шиллера – отличное чтение для юного философа. После нее я перешел к логике и далее к аналитической части «Критики чистого разума»...³⁸

«Добрым ангелом», посоветовавшим Пирсу прочесть Шиллера, на самом деле была миссис Лоуэлл, жена Чарльза Рассела Лоуэлла, снабдившая Пирса английским переводом «Писем». Именно в доме Чарльза Рассела Лоуэлла, старшего брата поэта Джеймса Рассела Лоуэлла, в 1857 г. Пирс впервые встретился с Чонси Райтом.^* В дальнейшем это знакомство оказало значительное влияние на отношение Пирса к эволюционной теории Дарвина, с которым Райт долгое время состоял в личной переписке, а в 1872 г. встречался с ним во время своей единственной поездки в Европу. Дружба Пирса и Райта, продолжавшаяся вплоть до смерти Райта от апоплексии в 1875 г., впоследствии также сыграет решающую роль в появлении в начале 1870-х годов группы, получившей название «Метафизический клуб».

Между 1857 и 1859 гг., кроме Шиллера, помещаются практически все персонажи классического философского канона: Платон, Аристотель, Декарт, Спиноза, Гоббс, Беркли, Юм, Кант, Гегель, Милль, Гамильтон, а кроме этого – Диоген Лаэртий и Ральф Кадворт. К концу этого же периода относятся первые упоминания о тяжелейших приступах тригеминальной невралгии,^** от которой также страдал отец Чарльза, и от которой, для облегчения боли, и тот, и другой прибегали к помощи эфира.

Весной 1859 г. Пирс окончил Гарвард – семьдесят девятым в списке из девяноста студентов. Вскоре после этого, 1 июля, он получил временное место помощника в одной из геодезических партий Береговой службы, направлявшейся в Мэн и Луизиану, а через несколько месяцев, в конце ноября, в США вышло «Происхождение видов». Это знаменательное событие застало Пирса в болотах Луизианы, в восточной части побережья которой он занимался проведением работ по триангуляции.

Хотя сама по себе эволюционная гипотеза, конечно же, не была для Америки большой новостью, дарвиновское «Происхождение видов» стало событием огромного значения – прежде всего, потому, что излагавшиеся в этой работе идеи прямо противоречили господствовавшей на тот момент среди американских интеллектуалов эволюционной теории Герберта Спенсера. Кроме того, не только проживавшая в Конкорде, Кембридже и других окрестностях Бостона интеллектуальная элита страны, но и простые обыватели в массе своей были унитариями, что, среди прочего, предполагало крайне трудолюбивые попытки примирить религию и разум: ведь законы природы, с этой, унитарианской точки зрения, представляли собой не что иное, как привычный и регулярный способ проявления божественных сил. Опять же, для большинства жителей Восточного побережья, имевших то или иное отношение к академической практике, отсюда непосредственно следовало, что занятия наукой позволяют максимально приблизиться к божественной природе. В этом обществе, как писал Мюррей Мерфи,

раскрытие истинного строения реальности при помощи науки было, ввиду этого, более чем просто возможностью. Оно составляло религиозный долг.³⁹

Появление книги Дарвина, безусловно, внесло в эти взгляды некоторую проблематичность. В течение всех 1860-х годов дарвиновская теория была предметом не прекращавшихся дебатов. Пожалуй, наибольшую известность среди них приобрел спор гарвардского профессора естественной истории, дарвиниста Асы Грея^* и Луи Агасси, ученика и бескомпромиссного последователя Кювье. Практически одновременно с «Происхождением видов» была переиздана отдельной книгой работа Агасси «Эссе о классификации», что, естественно, еще более обострило спор. В результате, он зашел настолько далеко, что в 1866 г. закончился путешествием Агасси в Бразилию. Путешествие было организовано им с целью доказать существование в Южном полушарии следов ледникового периода, которые могли бы послужить косвенным свидетельством против теории Дарвина, и наоборот, доказательством отстаивавшейся Кювье концепции «множественного творения», утверждавшей факт отдельного и независимого сотворения разных животных и растительных видов. Дело приобрело крайне запутанный характер, поскольку теория Кювье, с одной стороны, вполне устраивала унитариев, а с другой, и это также было немаловажно, непосредственным образом противоречила картине Творения, описанной в ветхозаветном «Бытии». В частности, одним из ее тонких мест – в той ее версии, которая распространялась благодаря публичным лекциям Агасси, как правило, имевшим ошеломительный успех – была активно пропагандировавшаяся им расовая теория, поддерживавшая идею о независимом сотворении людей с различным цветом кожи.

Путешествие, задуманное Агасси по модели дарвиновских странствий на «Бигле», не смогло принести ему желаемых результатов, хотя, немедленно по возвращении, он и объявил о том, что следы ледникового периода на территории Бразилии были им обнаружены.⁴⁰

Как следует из переписки Чарльза с Чонси Райтом, а так же из содержащихся в ряде других писем ссылок на их частные беседы, его сразу же заинтересовала статистическая сторона учения Дарвина, т.е. понятие случайных вариаций и то, как они объясняют последовательность видовых изменений. Однако, он не принял ту часть теории, которая объясняла смысл естественного отбора, и во многом, по его мнению, просто повторяла идеи, высказанные в уже известном ему на тот момент трактате Мальтуса «О народонаселении». Осенью 1860 г., по возвращении из Луизианы, на волне впечатлений от чтения Дарвина, Пирс взял у Агасси серию частных уроков классификации естественных видов:

<В 1860 г.> я на шесть месяцев пошел в ученики к Луи Агасси, чтобы выведать у него все, что я мог узнать в то время о классификации. Он поручил мне сортировку окаменелостей брахиопод, ничего мне предварительно про них не рассказав. Насколько мне известно, результаты моих трудов были специально оставлены в музее в качестве замечательного памятника полной беспомощности, – к вящему удовольствию всякого, кто приходил в музей, став студентом.⁴¹

Эти уроки, по признанию Пирса, дали ему возможность ясно увидеть, как именно натуралист использует идею непрерывного и постоянного изменения в построении классификации, тем самым обнаруживая удивительное сходство между своей работой и работой логика:

...идея непрерывного количества... представляет собой наилучший инструмент для любого обобщения. Когда натуралист приступает к изучению естественных видов, он собирает значительное число более или менее похожих образцов. Размышляя над собранным, он выделяет те, что обнаруживают заметное сходство в каких-то конкретных аспектах. Пусть все они, к примеру, имеют одну и ту же S-образную отметину. Он замечает, что отметина не абсолютно идентична у всех имеющих ее образцов; что S варьируется по форме, причем характер различий подводят его к убеждению, что между любыми двумя из имеющихся в его распоряжении могут быть найдены какие-то опосредующие формы. После этого он обнаруживает другие формы, имеющие уже более четко определимые отличия – предположим, отметины в форме С. Вопрос в том, сможет ли он теперь найти формы, опосредующие между этими последними и другими. Часто ему это удается – причем иногда в тех именно случаях, когда изначально он полагал это невозможным. И напротив, бывает, что те, сходство которых поначалу не вызывало сомнений, оказываются настолько различны, что не обнаруживают никаких промежуточных форм. Таким образом он выстраивает, на основании предпринятого изучения природы, новый общий концепт рассматриваемого свойства. Он приходит, например, к идее листа, который заключает в себе всякую часть цветка, или идее позвоночного, непременно предполагающую наличие черепа. Полагаю, мне нет необходимости пускаться в слишком подробные объяснения, чтобы показать, какого рода логический механизм здесь задействован. В нем самая суть метода натуралиста.⁴²

Натуралист – профессионал в изобретении и строительстве новых концептов, с помощью которых он хочет объяснить непрерывность видового изменения. Классификация, с этой точки зрения – не что иное, как ситуация поиска концепта-посредника, который должен указать, в каком месте интерпретация должна быть продолжена, а в каком данный класс оказывается закрыт. Таким образом, натуралист, используя идею континуума, определяет, как именно та или иная промежуточная форма интерпретирует – или изменяет – ту или иную идею. Таким образом, уже в этих ранних штудиях двух различных эволюционных теорий проявляется интерес Пирса к проблеме непрерывности, которая впоследствии станет одной из центральных идей его семиотики. Позднее, уже в конце 1870-х, Пирс объединил классификационные принципы, которым его научил Агасси, с эволюционизмом в широком смысле, показав, что как теории органической эволюции Ламарка и Дарвина, так и теория катастроф Кювье имеют свои параллели в развитии самого научного знания; иными словами, что эволюционная гипотеза в целом может дать какое-то объяснение перипетиям развития не только биологических организмов, но и самих идей, т.е. имеет непосредственное приложение к общей логике науки.⁴³

В то же время, незадолго до и сразу после своей первой научной экспедиции в Мэн и Луизиану, под влиянием Канта, а так же Шиллера и других романтиков, Пирс пишет несколько небольших, в 2-3 машинописных страницы, сочинений, среди которых были «Природа гения», «Аксиомы интуиции после Канта» и «Эссе о границах религиозной мысли». Чуть раньше он также задумывает и начинает писать книгу «Естественная история слов», первыми словарными статьями которой стали определения «Я», «Это» и «Ты» – пирсовская версия трех описанных Шиллером первичных инстинктов, или «импульсов»: Formtrieb, Stofftrieb и Spieltrieb.

Именно эти первые опыты интерпретации, спровоцированные чтением Канта и романтиков, с одной стороны, и реальной научной практикой – с другой, стали существенной частью архитектоники главного теоретического наследства Пирса – его общей теории знаков. Ее первое более или менее развернутое определение обнаруживается несколько позже, в курсе лекций, прочитанных Чарльзом в Гарвардском Бойлстон Холле в 1865 г., где эта теория получила название «символистики», или «семиотики», и где три упомянутых определения превращаются в «копии», «знаки» и «символы».

За два года до этого, в январе 1863, American Journal of Science and Arts опубликовал небольшую статью Пирса «Химическая теория взаимопроникновения». Эта статья заслуживает особого упоминания ввиду двух обстоятельств. Во-первых, это была первая научная публикация Пирса, а во-вторых, статья была написана как раз в тот период времени, когда в химии получала все более широкое распространение идея валентности, возникновение которой обычно связывают с именами Эдварда Франклэнда и Фридриха Кекуле.

XIX век принес с собой принципиально новое понимание химии: место состава вещества заняла его молекулярная структура, т.е. пространственный порядок и способы соединения атомов. В 1830-х годах Берцелиусом было сформулировано понятие радикала – группы атомов, которая обнаруживает способность переходить из одного химического соединения в другое, участвуя в процессе преобразования, но при этом сохраняя собственное строение, т.е. демонстрируя свойства единого и неразложимого целого. Понятие радикала и последовавшие за ним в 1840-х годах теории типов изменили представления о природе органических веществ: стало ясно, что любое из них может быть получено из нескольких радикалов, содержащих атомы углерода и водорода, благодаря замещению атомов водорода другими химическими элементами. Теории типов дали возможность установления нового таксономического принципа, завершением которого и стала концепция химической валентности. Последняя позволила понять саму структуру взаимодействия составляющих радикалы элементов и, что еще важнее – дала возможность, наглядного пространственного изображения молекулы. Структурная формула любого соединения теперь могла быть переведена, посредством простейших графических символов, в изображение в виде цепи соединений между атомами различных элементов.

H H H H

H C C O C C H

H H Н Н

Этиловый эфир (C₂H₅OC₂H₅)

В 1860-х годах Пирс познакомился с работами Джорджа Буля, а в 1870 г. по рекомендации отца встретился в Лондоне с автором «Логики релятивов», президентом Лондонского математического общества Огастесом Де Морганом. Эта работа Де Моргана, которую Пирс прочел в 1866 г., произвела на него, по его собственным словам, впечатление «сногсшибательной иллюминации не только всех главных проспектов, но и каждого закоулка логики».⁴⁴ Под влиянием Буля и Де Моргана, позднее, в конце 1870-х годов, Пирс заметил ряд параллелей между логикой построения химических цепей и логикой предикативных отношений в языке. В частности, его привлек тот факт, что, в соответствии с идеей химической валентности, ни одна из структур, кроме трехвалентной, удваиваясь, не дает большее количество связей. Таким образом, он обнаружил, что трехвалентная структура является порождающей моделью по отношению ко всем другим и играет в химической цепи ту же роль, что и похожим образом устроенные предикативные структуры – в естественном языке, т.е. генерирует новые смыслы.

Так или иначе, все вышеизложенное не отменяет того факта, что теоретической и духовной колыбелью семиотики, безусловно, являются именно Кант и романтизм. Хотя Пирс, как практический исследователь, никогда не был, и не мог быть «ортодоксальным» романтиком, важно учитывать, что именно романтизм вывел общие представления о развитии и росте за узкие рамки биологии. Близкая Пирсу романтическая риторика, распространившаяся в Америке начала XIX века благодаря трансценденталистам, настаивала на невозможности чисто механического понимания природы и общества; причем заслуживает особого внимания то, что одной из основных моделей механицизма, ставших мишенью романтиков, явилось не что иное, как химический анализ — в том виде, в котором он сложился к концу XVIII века, т.е. до возникновения нового взгляда на химическое строение природы. Ввиду этого, именно увлечение кантовской логикой, а также его эстетикой – в ее романтическом толковании – во многом создавало теоретическое и жизненное напряжение, объединявшее личный опыт Чарльза и ту «теорию», отказ от которой, если верить его дневникам, был для него равнозначен жизненной неудаче. Именно эти ранние темы сформировали узел, в который оказались вплетены опыт самоинтерпретации и внешняя научная практика; именно они организовали в нем то первичное пространство привычки, где теоретическая жизнь приобретает некую скрывающуюся от рефлексии положительную навязчивость, управляющую мыслями и поступками одновременно. Пожалуй, самым ясным и красноречивым свидетельством этого логико-эстетического идеала, позволяющего кое-что понять о связи между жизненными сценариями Пирса и созданной им теорией, служит одна из ранних, еще не упомянутых записей в его личном дневнике:

Чтобы нравиться, достаточно лишь быть предельно прозрачным для понимания.⁴⁵