Чарльз сандерс пирс или оса в бутылке

περιπατητικóς

По возвращении из Европы, в 1868 г., Бен попытался организовать бизнес по выращиванию рыбы на продажу, а в 1870 г., незадолго до смерти, переехал в Ишпеминг, штат Мичиган, где занялся воплощением в жизнь своей идеи переработки торфа в топливо. Д. Брент приводит отрывки из автобиографии Генри Кабота Лоджа, двоюродного брата Чарльза, в которых тот упоминает о Бене во время его учебы во Франции:

Он был одним из самых больших чудаков, которых пришлось встретить за всю свою жизнь, равно как и одним из самых трудоспособных людей. Он был наделен своеобразным чувством юмора, иногда становившимся причиной возникновения достаточно серьезных проблем – в частности, в том, что имело отношение к французской политике, каковая в то время не рассматривалась большинством французов как повод для шуток. Его французский, хотя и не лишенный странноватого акцента, был крайне свободен. Поэтому, часто проводя время в многочисленных кафе, пользовавшихся популярностью у парижских студентов, он легко находил себе собеседников, и постепенно стал яростным республиканцем и заклятым врагом империи <Наполеона III>.

Он имел обыкновение во всеуслышание порассуждать о низости французского правительства, и, хотя делал это в основном ради забавы, его выпады были исполнены самым неистовым красноречием, всегда поражавшим меня до глубины души. К сожалению, этим дело ограничивалось далеко не всегда. Как-то, возвращаясь вечером домой после обеда со своими братьями, он настоял на том, чтобы забраться на высокий забор, окружавший Тюильри, и с высоты своего положения начал выкрикивать: «Vive la République! A bas l’Empereur!». Закономерным результатом было появление полицейского и немедленный арест. Позднее он был не без проблем освобожден братьями, с трудом объяснившими властям, что он американец, и что произошедшее было всего лишь шуткой. Бен Пирс тогда казался мне одним из самых удивительных существ среди тех, которых мне когда-либо доводилось встречать. Его веселость была безгранична, но он с не меньшим рвением отдавался так же вполне серьезным делам, и, если далеко не всегда сохранял способность мыслить вполне трезво, его, во всяком случае, никак нельзя было упрекнуть в отсутствии оригинальности.⁶⁸

В мае-июне 1870 г. Береговая служба начала снаряжать экспедицию в Европу с целью наблюдения за солнечной короной во время затмения, ожидавшегося 22 декабря того же года. 18 июня Пирс отплыл из Нью-Йорка в Лондон для подготовки мест наблюдения и маршрута, который должен был, следуя фазе полного затмения, пройти вдоль средиземноморского побережья. Несколько дней спустя после приезда, в Лондоне, Чарльз встретился с Огастесом Де Морганом, передав ему написанное отцом рекомендательное письмо. К письму прилагались статья Чарльза «О применении системы Буля к логике релятивов», а также литографированная копия «Линейной ассоциативной алгебры» Бенжамена.

По письмам Чарльза Зине из Константинополя и Лариссы можно определить основные пункты его европейского маршрута: Берлин – Дрезден – Прага – Вена – Пешт – сербский Базиас – Лариса, и далее, через Болгарию и Валахию – в Константинополь. По пути из Вены в Базиас Пирс оказался в одном купе с румынским писателем и революционером Константином Росетти,

который ехал принять участие в какой-то там революции или чем-то в этом роде, разгоревшейся где-то совсем недавно. <…> Мистер Росетти пребывал в чрезвычайном возбуждении. Человек, внешне напоминающий француза, с конвульсивной улыбкой, но внешностью, бесспорно выдающей сильную личность. Любит поговорить, и говорит риторически, или, лучше сказать, театрально. Возраст около пятидесяти.⁶⁹

Встреча с Росетти имела свои причины. Время экспедиции Береговой службы совпало с периодом очередного политического передела в Европе, связанного с началом Франко-прусской войны, а также волнениями в балканских владениях постепенно дряхлевшей Оттоманской империи. На пароме, перевозившем пассажиров из Базиаса в болгарский Русе, Пирс, попавший в самый эпицентр балканских событий, обнаружил себя

в большой и чрезвычайно разношерстной компании, включающей, в более или менее равной пропорции, англичан, французов, немцев, итальянцев, венгров, сербов, валахов, болгар, греков, словенцев, турков и т.д. Во время обеда (который был чрезвычайно хорош) эта толпа производила невообразимый шум, в котором главным аккордом звучала французская речь. <…> Чуть позже я выяснил, что революция, о которой шел разговор, происходила в Валахии, и некоторые пассажиры высказывали опасения, что лодку могут начать обстреливать.⁷⁰

Так или иначе, переезд закончился без особых приключений. Чуть позже, по прибытии в Константинополь, произошло знакомство Пирса с Эдвардом Палмером, сопровождавшим его в прогулках по городу и успевшим, в дополнение к балканской разноголосице, дать ему несколько уроков арабского.

В октябре 1870 г., менее чем через две недели после объединения Италии, лишения папы светской власти и начала осады Парижа прусской армией Вильгельма I, вслед за Чарльзом отплыла в Ливерпуль Зина. Далее последовали Сиракузы, Неаполь, Рим, Флоренция, Базель, Берн, Страсбург, Лейпциг и Кельн, а в декабре в Европу переместилась остальная часть группы. После завершения наблюдений Чарльз и Зина еще некоторое время оставались в Европе и вернулись в Кембридж в марте 1871 г.
Именно к периоду времени между смертью Бена Миллза и возвращением из первого европейского путешествия отсылают некоторые из поздних рукописей Пирса, упоминающие об основании знаменитого кембриджского «Метафизического клуба», с собраниями которого обычно связывают происхождение термина «прагматизм». Вместе с тем, ни время образования клуба, ни история появления термина «прагматизм» достоверно не известны. Более того, кроме Пирса, никто из его предполагаемых членов ни в переписке, ни в дневниках, ни в опубликованных работах о существовании клуба не упоминают. Сам же Пирс в своих письмах и дневниках называл самые разные даты – от 1867 до 1872 гг.⁷¹

Из текстов Пирса известно немногое – например, то, что определение «метафизический» в названии клуба было выбрано отчасти ради шутки, а отчасти с целью отпугнуть случайную публику: клуб задумывался как элитарный союз интеллектуалов без какого-либо конкретного устава, конкретных обязательств и печатного органа. Конституция клуба, по словам самого Пирса, состояла всего из одного предложения, запрещавшего ему любое действие, в котором он мог бы проявить себя в качестве активного общественного тела. По мысли организаторов, именно такая формулировка спасала клуб от излишних душевных трат, недостойных подлинной интеллектуальной культуры, растрачивавшейся многими из существовавших на тот момент сообществами, «в угоду пустой фривольности, которую сами они склонны называть “делом”».⁷²

Соответственно, формально бездействовавший союз не мог иметь ни официальных представителей, ни секретаря для ведения заседаний. Вместе с тем, это было предельно просто и достаточно эффективно организованное целое, состоящее из студентов и ученых, собиравшихся вместе с самообразовательными целями. На заседаниях клуба обсуждались самые разные темы – от эволюционной теории и политической экономии до вопросов права и метафизики. Клуб просуществовал около трех лет, до весны 1875 г., когда Пирс отправился в свое второе путешествие в Европу. Наиболее постоянными участниками не носивших регулярный характер собраний, кроме логика и математика Пирса, были биолог и философ Чонси Райт, юристы Николас Сен-Джон Грин и Оливер Уэнделл Холмс, гарвардский одноклассник Пирса Френсис Элингвуд Аббот, а также философ-спенсерианец Джон Фиск и психолог Уильям Джеймс. Таким образом, клуб никак не мог быть профессиональным сообществом уже в силу разницы профессий и интересов его членов.

Сен-Джон Грин, самый старший из членов клуба, ко времени его основания был практикующим адвокатом и профессором права в Гарварде, откуда позже, в связи с началом президентства Элиота, переместился в Бостон. Характерно, что в тех немногих рукописях, где Пирс более или менее подробно говорит о клубе, он упоминает о Грине в основном в связи с его пониманием сути уголовного права. Как полагал Грин, почитатель Иеремии Бентама, много времени уделявший личному общению с осужденными преступниками, сам по себе страх наказания, как то, что следует отличать от страха ввиду перспективы публичного обличения и признания вины, не способен изменить преступную мотивацию.

Любопытно, что в качестве преступлений, на которые существующее право могло оказывать какое-то реальное влияние, он указывал лишь на те, что непосредственно связаны с любого рода разницей в социальном статусе, т.е. с конфликтами между должником и заимодавцем, наемником и нанимателем, цветным и белым. Подобного рода основания – как нечто, имевшее, в его понимании, отношение к рациональности, он склонен был отличать от «природной» склонности к преступлению. Последняя свидетельствовала о невозможности выделить какой-либо рациональный мотив, и, следовательно, должна была, со всеми юридическими последствиями, приравниваться к слабоумию. Любой другой статус в отношении такой «естественной» – и, стало быть, неисправимой – преступности был, учитывая все реальные издержки пенитенциарной системы, по его расчетам, невыгоден, прежде всего, экономически. Именно Грину и Холмсу Пирс, вероятно, обязан достаточно большим количеством юридических примеров и терминов, которые он позднее использовал в своих работах по логике. Именно Грин и Холмс, также, вполне возможно, стали причиной возникновения у Пирса интереса к трудам Ломброзо, у которого он заимствовал идею наследственной «естественности» собственной склонности к нарушению конвенций.

Человеком, лидерство которого безоговорочно признавалось всеми «метафизиками», был Чонси Райт. Райт был на 9 лет старше Пирса, и на момент предполагаемого основания клуба в 1870-71 гг. ему было 42 года. Его знакомство с Пирсом произошло задолго до того, в Шекспировском клубе, организованном поэтом Чарльзом Расселом Лоуэллом. Их встреча не могла остаться без далеко идущих последствий уже просто потому, что Райт был одним из очень немногих современников Пирса, уровень математического дара и образования которых мог бы выдержать хотя бы приблизительное сравнение с уровнем последнего.

Ко времени нашей встречи, в 1857 г., ...Райт был в философии последователем Гамильтона, а также находился под большим впечатлением «Позитивной философии» Конта. Чуть позже он досконально изучил философию и логику Д.С. Милля, и далее... сделался последовательным дарвинистом. Райт, как и я, получил прекрасное естественнонаучное и философское образование, и был мыслителем настолько точным, насколько это вообще можно себе представить. <…> Он не имел большого таланта выражения, но настаивал на точности в употреблении слов – качество, которого я в то время был начисто лишен.⁷³

В период гарвардского студенчества Райт был одним из учеников Бенжамена Пирса, а также гарвардских биологов Джефриса Уаймана, у которого учился сравнительной анатомии, и дарвиниста Асы Грея – главного оппонента Луи Агасси. При всем своем обширнейшем естественнонаучном и философском образовании, Райт никогда не занимал никаких академических позиций. Вместо этого, он предпочитал зарабатывать на жизнь случайными книжными обзорами и обработкой результатов экспериментов для публикации навигационных данных в American Ephemeris and Nautical Almanac – издании, в котором тот же Пирс-старший числился консультирующим астрономом.

Несмотря на то, что Райт довольно активно публиковался, за всю жизнь им было прочитано всего два полноценных курса лекций, оба в Гарварде: курс по психологии сразу после инаугурации Элиота, и курс по математической физике, устроенный стараниями друзей за год до смерти Райта, в 1874 г. И тот и другой окончились полнейшим – и закономерным – провалом. Если вообще возможно обобщенно судить о душевном складе человека исходя из различия в способности к приватному диалогу и публичной речи, то в случае с Райтом это различие имело вид совершенно непроходимой пропасти. Райт был гениальным собеседником, его диалогический дар имел поистине сократические масштабы; медлительность рассуждений, малоподвижность и флегматичность характера – все это было свойственно его публичным выступлениям в ровно той же степени, в какой резко контрастировало с невероятной стремительностью, сопровождавшей течение его мысли в частных беседах.

Уже после смерти Райта от апоплексии в 1875 г. Уильям Джеймс вспоминал:

...его застенчивость, отсутствие амбиций и, в известной степени, общая инертность – были почти столь же исключительны, сколь и сила его интеллекта. <…> Никогда еще в человеческой голове созерцание не было более отделено от желаний. <…> Там, где чистой актуальности явлений оказывалось достаточно для их описания, метафизический разговор, будь то о субстанции, значении или цели – он рассматривал как излишество и предрассудок.⁷⁴

Кроме того, Райт последовательно отказывался признавать за наукой обязательства, которые связывали бы ее служением каким бы то ни было целям помимо тех, что заложены в ее собственных принципах. Делать ставку на истину, полагая, что она может учитывать какую-то иную человеческую заботу – значило, по Райту, ничего не понимать. В этом смысле, метафизика также представлялась ему неким жизненным интересом, выносящим естественнонаучное исследование за рамки фактов. «Практическое» и «метафизическое», при всех закрепленных традицией отличиях, выявляли для Райта один и тот же статус мышления: как суждение практического характера, так и метафизическое высказывание всегда служат примером временного равновесия, основанного на нерешенности того или иного фактического вопроса. Иными словами, и практическое, и метафизическое решение, как нечто, имеющее самостоятельное значение, оказалось бы попросту избыточным в ситуации, когда чисто статистический характер мысли полностью выносится на поверхность, когда он обнаруживает не условия наблюдения фактов, но сами наблюдаемые факты. Каждый из этих фактов, в силу самого исследовательского метода, также представляет собой не более чем совокупность вероятностных значений, но их вероятность более открыта для наблюдения и обсуждения и, следовательно, более настоятельна и честна.

«О чем мы ничего не знаем, мы не должны ничего утверждать или отрицать» – вариант этой максимы, встречающейся в одном из поздних писем Райта,⁷⁵ спустя почти 50 лет завершит «Логико-философский трактат» Витгенштейна. В случае с Райтом, как и в случае с Витгенштейном, подобная позиция, вкупе с вышеописанным отношением к чистой науке, не означала, конечно же, ни отсутствия необходимости действовать, ни признания закрытости и самодостаточности мышления. Более того, было бы ошибкой приписать ей самой чисто теоретический характер.

Райт, безусловно, был позитивистом – но ровно настолько, насколько позитивизм отвечал его темпераменту: «моральная нейтральность была его способом обращения с миром».⁷⁶ В значительной степени такая нейтральность была не сознательно выбранной теорией, а преломленной в темпераменте реакцией интеллектуала на недавно окончившуюся войну: именно война стала результатом, о котором, несмотря на его абсолютность и неотменимость, невозможно было утверждать, что он имеет какие-либо строго необходимые причины. Это было событие, которое сопротивлялось оценке и которое не смогли предотвратить ни научная объективность, ни философская строгость.⁷⁷ Гражданская война была фактом, который упорядочил политическую и экономическую жизнь страны, модернизировал американское общество и заставил стремительно повзрослеть нацию в целом, но, вместе с тем, сделал очевидным абсурд, лежащий в самом основании истории, расколол индивидуальное сознание, лишив его привычного ежедневного места между «вчера» и «завтра».

Так или иначе, сильный интеллект и оригинальный характер всегда притягательны: организовывать вокруг себя небольшие группы последователей и единомышленников было для Райта чем-то совершенно естественным. В 1856 г., еще до знакомства с Чарльзом, им был организован клуб, который впоследствии получил название «Septem» и который полностью состоял из бывших гарвардских однокурсников Райта. Группа распалась в 1859 г., ненадолго вновь собравшись через шесть лет. «Septem», как впоследствии Шекспировский клуб, а также собрания в доме Чарльза Элиота Нортона,^* и далее Метафизический клуб – были примерами той формы человеческой организации, которую Райт считал для себя единственно возможной. Вне этой формы, практически неизбежными следствиями вынужденных длительных перерывов были частые приступы депрессии и тяжелый алкоголизм.

Аббот, гарвардский однокурсник Пирса, в 1867 г. вынужден был оставить пост настоятеля унитарианской церкви в Довере, Нью-Хэмпшир ввиду несовместимых с унитарианской ортодоксией симпатий к эволюционной теории. На момент предполагаемого основания клуба, он был уже автором двух статей, «Философия пространства и времени» и «Условное и безусловное», вышедших в North American Review в июле и октябре 1864 г. Статьи, представлявшие собой критический разбор философии Гамильтона и кантовской трансцендентальной эстетики, стали предметом оживленной переписки между Абботом, Пирсом и Райтом, длившейся с перерывами с конца 1864 по 1869 гг.⁷⁸

Однако, для того, чтобы правильно понять место, которое в мифологии вокруг Метафизического клуба и возникновения прагматизма занимает Аббот, нужно обратить внимание на его более позднюю работу «Органическая научная философия: научный теизм», вышедшую в 1885 г. Эта книга, хотя и была написана в русле имевшей в то время в Америке широкое хождение темы связи между религией и наукой, оказала на Пирса большое влияние. Вызвано это было тем, что, несмотря на «кассовость» темы, она включала в себя разбор схоластической контроверзы между номинализмом и реализмом в ее применении к сильно интересовавшей Пирса проблеме отношений – в их логическом и математическом понимании. Этот интерес, в свою очередь, отсылал к увлечению Пирса трудами Джорджа Буля, с которыми он уже был знаком на момент Гарвардских лекций 1865 г. и в которых впервые речь заходит о науке, изучающей свойства знаков, названной Пирсом «символистикой», или «семиотикой».

Попытка чтения булевых алгебр через призму логики отношений, которая была предпринята Пирсом в уже упоминавшейся статье «О применении системы Буля к логике отношений», действительно, требовала выяснения статуса логических отношений как таковых. Именно поэтому, по прочтении «Научного теизма», Пирса привлекла общая анти-кантианская идея Аббота о том, что своей познаваемостью мир обязан не априорным законам, которые приписывает ему познающий, но тому факту, что сама конституция мира имеет характер совокупности отношений, реально в мире присутствующих и доступных для наблюдения.

В качестве науки, которая дает прямой доступ к наблюдению отношений, реально присутствующих в мире, Пирс, цитируя в письме Абботу одну из своих статей,⁷⁹ приводит в пример математику. Математика, по мысли Пирса, обнаруживает странную двойственность: с одной стороны, она представляет собой чисто дедуктивную науку, заключения которой следуют из заданных условий с аподиктической необходимостью, а с другой стороны, подобно эмпирическим наукам, основанным на наблюдении, она способна к открытию совершенно неожиданных новых фактов. Математик – человек, живущий внутри этого парадокса и способный не только мыслить, но и непосредственно наблюдать мир и себя в нем как упорядоченное разнообразие форм отношений, своего рода «предустановленную гармонию». А математическая мысль, в свою очередь, есть, с одной стороны, специфическое наблюдение действительности, способное к открытию в ней новых закономерностей, а с другой, – некая «складка», определяющая фундаментальную симметрию между познаваемым и познающим.

Как известно, общим местом практически всего средневекового богословия и схоластики, от Боэция до Фомы Аквинского, было утверждение о том, что понятия, «идеи» или universalia в их математическом толковании представляют собой именно отношения. В силу этого, если следовать Пирсу, именно в математике древний, как сама философия, вопрос о том, где – «в словах» или «в вещах» – находятся universalia, получает свое окончательное решение.

Таким образом, не столько, собственно, «Научный теизм», сколько реакция на эту книгу Пирса, обнаруживает один из важных моментов его философии: наличие математических оснований, сподвигших Пирса к постепенному пересмотру его теории в свете схоластического реализма, что, в конечном итоге, привело к знаменитой «максиме прагматизма» в ее классической формулировке.

Самыми молодыми членами Метафизического клуба были Уильям Джеймс и Джон Фиск. Эти два человека представляли собой тот редкий случай, когда обширная эрудиция, целиком обращенная в умение общаться и во многом разделявшаяся в силу общих интересов и похожего воспитания, вкупе с прекрасной приспособленностью к академической карьере, привела к двум совершенно противоположным результатам. Джеймс впоследствии стал одним из самых влиятельных интеллектуалов страны, членом Французской, Датской, Прусской и других академий; Фиск же позднее превратился в одну из достопримечательностей Кембриджа и был хорошо известен местным жителям как «дородный, радушный человек, с кустистой бородой и поблескивающими золотой оправой очками, сообщавшими ему внешность немецкого профессора».⁸⁰ Несмотря на то, что публичные лекции, в которых он раскрывал основные положения своей «космической философии», собирали внушительное количество слушателей, он так никогда и не получил постоянного места. Имея вкус к жизни на широкую ногу, жену и шестерых детей, он до конца жизни вынужден был перебиваться случайными лекциями и статьями в North American Review и Atlantic Monthly.

1 декабря 1872 г. Чарльз, по прямой протекции отца, получил в Береговой службе должность старшего ассистента. Среди прочего, это назначение, сделавшее его в офисе службы вторым человеком после Бенжамена, предполагало практически полный контроль над экспериментами с маятниками и руководство большинством снаряжавшихся службой исследовательских партий.⁸¹

Тогда же, в декабре, в свойственной ему манере, Пирс написал президенту Элиоту прошение об отставке из обсерватории:

Сэр,

Я получил новое назначение в Береговой Службе, ввиду чего должен разорвать свою связь с обсерваторией. На моих руках тяжелым грузом лежит работа, которую я не успел закончить. Таковая охватывает, не считая правки и публикации результатов наблюдений двойных звезд, завершение измерений яркости звезд между 40° и 50° северного склонения и подготовки монографии к изданию.

Эксперименты, вопреки даже самым пессимистичным прогнозам самого Пирса, не будут окончены им вплоть до 1878 г., что послужит началом новой неприятной истории с публикацией в том же году его «Фотометрических исследований».

Более ранняя переписка Пирса с Элиотом показывает, что Пирс представлял себе связь с обсерваторией в несколько ином ключе, нежели Корпорация, а именно, как дополнительную обязанность, оплата которой не диктовалась ни чем иным, кроме доброй воли руководства Гарварда. Это было, опять же, выражением желания Пирса заниматься реальной научной работой вне какой-либо дисциплинарной связи с системой – с чем-то, что всегда представляет сам факт принадлежности к ней как некую обязанность.⁸³

Практически сразу после назначения Пирс отправился в Вашингтон. В уже цитировавшейся выше поздней рукописи⁸⁴ он упоминает о некоем безымянном «докладе о прагматизме», который был прочитан им на одном из заседаний клуба, за несколько дней до отъезда. Хотя ни в этом, ни в каких-либо других известных документах точная дата не называется, по предположению М. Фиша и Д. Брента, это произошло в ноябре 1872 г. Об этом Брент и Фиш заключают на основании письма Уильяма Джеймса брату Генри, в котором сообщает, что, перед своим отъездом в Вашингтон, Пирс «на днях прочитал нам замечательную вводную главу из его книги о логике».⁸⁵ Именно на этом докладе – вернее, на факте его упоминания – строится вся мифология относительно происхождения прагматизма. Кроме того, сам Пирс неоднократно заявлял, что текст доклада, на который он ссылается, лег в основу двух более поздних его статей – «Закрепление убеждения» и «Как сделать наши идеи ясными» – изданных в журнале Popular Science Monthly в 1877-1878 гг. Между тем, слово «прагматизм», обозначавшее название доктрины, собственный взгляд на которую Пирс в течение всей жизни не уставал защищать от многочисленных последователей и интерпретаторов, в указанной статье не встречается. Как бы ни обстояло дело, остается полагаться на одну из наиболее часто цитируемых дневниковых записей Пирса, сообщающей, что «около 1871 г.» в Метафизическом клубе он

...проповедовал этот принцип <прагматизма> как своего рода госпел логики, пытаясь раскрыть не вполне сформулированный еще тогда метод, о котором упоминается уже у Беркли.⁸⁶

Следующий, 1873 г. был почти без остатка заполнен экспериментами с маятниками и работой над результатами наблюдений в Гарвардской обсерватории. В августе Пирс отправился в Норт Адамс, штат Массачусетс, где, уже в конце года, узнал о смерти Луи Агасси в Кембридже 14 декабря. Еще через два месяца, в апреле 1874 г. Бенжамен Пирс объявил о своей отставке с поста суперинтенданта Береговой службы, оставив за собой должность консультирующего геометра. Новым суперинтендантом, в пику всеобщим ожиданиям, благодаря прямой протекции Бенжамена, был назначен капитан Карлайл Паттерсон, занимавший до этого должность начальника гидрографического отдела службы. По поводу этого назначения Сара Миллз сообщила в письме сестре Элизабет:

Служащие как один сожалеют об отставке, за исключением капитана Паттерсона, взявшегося за дело с большой энергией и энтузиазмом, – хотя все почти без исключения его недолюбливают. Что до бедного Хилгарда, он явно расстроен, поскольку рассчитывал на это место после отставки Бена.⁸⁷

До момента отставки Бенжамена, ставшей для большинства в Береговой службе полной неожиданностью, обязанности заместителя суперинтенданта в вашингтонском офисе службы исполнял Юлиус Хилгард, который фактически вел все ее бумажное делопроизводство. Как следует из переписки Бенжамена Пирса с Паттерсоном, последний был практиком и не имел ни особого вкуса к политике, ни крепкой привычки к бумажной работе. Вероятно, это обстоятельство сыграло если не решающую, то, во всяком случае, не последнюю роль в том, что уже к концу года в службе начали возникать серьезные проблемы с ассигнованием. Кроме того, все настойчивей зазвучали голоса недоброжелателей, упрекавших администрацию в закрытости и откровенном протекционизме. Окончательный развал службы, однако, наступил лишь много позже, когда место суперинтенданта действительно занял Хилгард, который оказался горьким пьяницей и, возможно, растратчиком.

В июле 1874 г. Чарльз, только что вернувшийся к тому времени из очередной геодезической экспедиции – на этот раз, с хребта Хузак в северо-западном Массачусетсе – начал планировать свою вторую поездку в Европу.

Чарли, кажется, договорился обо всем с капитаном Паттерсоном по поводу поездки в Европу следующей ранней весной и останется за границей до конца года. Он хочет провести зиму в Вашингтоне – говорит, что у него много работы в обсерватории, и я полагаю, там ему будет лучше, чем здесь.⁸⁸

Лето и осень Бенжамен и Сара провели в Европе, а Чарльз, в этот же период, закончил для Гарвардской обсерватории свой «Полный справочник по магнитудам», который директор обсерватории Джозеф Уинлок отказался печатать ввиду отсутствия средств.

Помимо общих исследований европейских методов геодезии второй визит Пирса в Европу был задуман для освоения долгожданной новой модели оборотного маятника. Маятник был изготовлен специально для Береговой службы фирмой Репсольда по специальному заказу в Гамбурге, с целью экспериментального сравнения его с аналогичными европейскими образцами.^* Инструкции Паттерсона были более чем либеральны: Пирсу предоставлялась полная свобода действий, а план работ целиком повторял его собственные пожелания. Для подготовки поездки в январе Пирс на короткое время отправился в Вашингтон, а 3 апреля вместе с Зиной отплыл из Нью-Йорка на пароходе «Адриатика» в Ливерпуль. В плавании Пирса ждала встреча, о которой он часто упоминает в позднейших рукописях:

Мне случилось в том [1875] году, во время моего двухнедельного путешествия через Атлантику, обнаружить себя, в один из дней в компании знаменитого издателя Уильяма Апельтона. Наше знакомство быстро переросло в дружбу; мы часто прогуливались вместе по палубе, и я рассказывал ему о своих исследованиях в области природы научной логики. Заинтересовавшись, тогда же он предложил мне написать для издания в его Popular Science Monthly серию из шести статей – затея, не сулившая журналу ничего, кроме убытков. Особенно это стало ясно, когда о нашей договоренности узнал издатель Йоманс – идея публикации ему совсем не понравилась.⁸⁹

По прибытии Пирсу предстояло провести серии экспериментов в Берлине, Женеве, Париже и Кеве, а также поучаствовать в заседаниях постоянной комиссии Международной геодезической ассоциации в Париже. В Европе его также ждали встречи с астрономом и метрологом, директором женевской Обсерватории Эмилем Плантамуром и знаменитым физиком Джеймсом Кларком Максвеллом. Кроме того, к моменту отъезда Пирс практически закончил основную работу над своими «Фотометрическими исследованиями», а новая поездка давала прекрасную возможность изучения хранившихся в Национальной библиотеке Парижа оригинальных рукописей звездного каталога Птолемея, собственноручный, снабженный комментариями перевод которого Пирс позднее включил в свой трактат.^**

Сразу после встречи с Максвеллом, состоявшейся 4 мая в его новой кембриджской лаборатории, Пирс отправился в Ливерпуль, Стратфорд, и затем в Уэльс, после чего получил приглашение от Герберта Спенсера посетить знаменитый клуб Atheneum – один из первых лондонских клубов, основанный в 1824 г. букинистом Ричардом Хебером.

Все же, успешное во всех отношениях начало поездки было испорчено новостями из Кембриджа. В июне, когда Пирс находился в Гамбурге с целью покупки нового маятника у Репсольда, неожиданно умер директор гарвардской обсерватории Джозеф Уинлок. Пирс, несмотря на свое опрометчивое письмо Элиоту, вероятно, все же питал на предмет обсерватории определенные надежды. Институциональная неопределенность его положения, вызывавшаяся, во многом, нежеланием брать на себя чисто социальные обязательства, усугублялась еще и тем обстоятельством, что Пирс, несмотря на свою относительную карьерную неустроенность, считал необходимым серьезно вкладываться во всякое дело как практический исследователь. Крепкая поддержка, которую оказывал ему авторитет отца, позволяла не особо тратиться на включенность в ту невидимую сеть взаимных ожиданий, страхов, сомнений и амбиций, которая для большинства является повседневным фоном, сопутствующим занятию тем, что каждый в глубине души считает своим «настоящим делом». Такая видимая раздвоенность личности, которая на деле, напротив, означает ее крайнюю собранность и цельность, постоянно нуждается в какой-то внешней поддержке, в устойчивой внешней социальной «вещи» – воздействующей и стимулирующей просто в силу факта своего существования. В этом смысле, Уинлок, хоть и в меньшей степени, чем Бенжамен Пирс, Джем или Уильям Джеймс – был человеком, по-своему обеспечивавшим для Чарльза ту самую «пешеходность», которая была столь необходима его крайне неэкономной натуре. Говоря коротко, внутреннее и внешнее так устроенной личности совпадают, и соответствующий ей характер есть нечто целое именно в смысле единства цели. В сформированном таким образом «научном монологизме», учитывая вышеприведенные ранние дневниковые записи Пирса, теория действительно получает власть над жизнью, возможные личные неудачи которой – не пафосная сознательная жертва, а нечто, имеющее особую логическую природу.

Смерть Уинлока, как впоследствии и смерть отца, еще более усилила неопределенность. К тому же, Корпорация, по понятным причинам, кандидатуру Пирса на место Уинлока рассматривать ни при каких обстоятельствах не желала. В начале сентября президент Элиот, после долгих раздумий, выбрал на место директора обсерватории тридцатилетнего астронома Эдварда Пикеринга.^* А 12 сентября, также в Кембридже, в доме на Браттл стрит от апоплексии скончался Чонси Райт. Дочь домохозяйки, зашедшая в его комнату ранним утром, увидела его сидящим у окна и, заговорив, получила слабый невразумительный ответ. Ко времени прихода врача, вызванного Генри Джеймсом, Райт был уже мертв.⁹⁰

В какой-то момент, уже в самом начале поездки, у Пирса возникли серьезные проблемы с деньгами. Совершенно запутавшись в расходах и обменных операциях, Пирс, научный педантизм которого соседствовал с непрактичностью в делах денежного характера, вместо того, чтобы связаться с банкиром, непосредственно обслуживавшим его счета в Париже, обратился с жалобой в казначейство, что привело к еще большей неразберихе. Этим затруднения во многом объяснялись тем обстоятельством, что золотой стандарт был закреплен в денежном обращении международной конвенцией лишь четыре года спустя, и в 1875 г. обменные курсы еще не имели вид упорядоченной и стабильной системы, что довольно часто превращало заграничные путешествия в сущую муку. Несколько упростившие дело бумажные деньги – greenbucks – приобрели в США более или менее широкое и узаконенное хождение лишь во время Гражданской войны, причем при расчетах использовались наравне с банковскими облигациями и другими ценными бумагами. При этом ФРС, как орган, изначально призванный стабилизировать денежные отношения как вне, так и внутри страны, был создан и вовсе только в 1913 г.

В дополнение, в переездах пострадали неправильно упакованные инструменты, что грозило срывом части задуманных экспериментов. А в июле, накануне запланированного переезда в Женеву, Зина Пирс, по причинам, оставшимся неизвестными, внезапно отказалась сопровождать Чарльза, переехала в Берлин и, вскоре после того, в Кембридж. Из Женевы Пирс написал матери:

...с тех пор, как Зина оставила меня, я не видел ничего, кроме работы. За неделю в Мюнхене я ни разу не был ни в галерее, ни где бы то ни было еще, кроме «Seidel Steinheil & Murz». Мне дурно уже от одной мысли о том, что она едет домой, но переубедить ее, видимо, совершенно невозможно. Я так и не смог уговорить ее ехать со мной в Швейцарию – будто у меня вовсе нет жены. Вокруг нет ни одной души, с которой я мог бы поговорить. В отчаянии, я попросил официанта в обед посадить меня рядом с одной миловидной англичанкой, которая, по моим наблюдениям, также была без компании. Это стало моей первой возможностью пообщаться с тех пор.⁹¹

1 октября, уже из Парижа, Чарльз написал крайне нервное письмо капитану Паттерсону, в котором главным образом сообщал о своих денежных затруднениях:

Сэр,

Могу себе представить, что м-р Хейн был немало раздосадован фактом моего обращения с вопросами через его голову в казначейство, как если бы он был обычным клерком за кассой, а не человеком, к которому мы все относимся с крайним почтением. Я приму как должное, если он, в результате, переведет наши отношения в рамки сухой канцелярской формальности. Я глубоко сожалею по поводу создавшейся ситуации, но должен сказать, что считал и продолжаю считать выбранную мной линию поведения правильной. <…> Поняв, что, вероятно, ответа от м-ра Хейна я не дождусь, а также принимая во внимание, что фискальный год подходил к концу... я счел необходимым обратиться к Вам, но также не получил ни строчки в ответ.

Далее. Кроме дорожных расходов мне пришлось оплатить дорогостоящее оборудование, возместить расходы <ассистента-топографа> м-ра Фаркара, а также текущие траты. Вследствие всего этого, мой кредит теперь полностью исчерпан.

Мне представляется крайне неподобающим, что нижестоящий служащий обращается к вышестоящему в такой императивной форме, но, прошу, поймите – что мне еще остается? Боюсь, положение мое таково, что еще до того, как Вы получите мое письмо, я должен буду довести данный случай до сведения нашего посланника здесь и попросить его помочь мне из личных средств.

Я работал честно. За последние два месяца количество воскресений превысило количество моих выходных. Я завершил серию удачных экспериментов в Женеве; Международная Геодезическая конференция единогласной резолюцией одобрила мою работу в Европе и выразила желание, чтобы работа эта была успешно доведена до конца. Правда, мои отчеты запаздывают, но на сей раз 1 сентября застало меня посреди эксперимента, который не мог быть прерван. Ввиду этого я не имел возможности завершить очередной отчет, который, к тому же, оказался весьма объемным. Я убежден в том, что полностью выполнил связанные с поездкой обязательства и не поддался туристическому порыву.⁹²

Как бы то ни было, даже с учетом объективных причин, путаница в большой степени была спровоцирована самим Пирсом, поскольку, переезжая с места на место, он не всегда заботился тем, чтобы заранее сообщать Паттерсону свои европейские адреса. В итоге, финансовые дела были кое-как улажены только после вмешательства Бенжамена. Что касается адресов, интересно то, что после переезда в Париж и письма Паттерсону Пирс на некоторое время, вплоть до декабря 1875 г., полностью прекратил какую бы то ни было корреспонденцию, так что его парижский адрес, 11 Avenue de Matignon, какое-то время оставался неизвестным как для Паттерсона, так и для семьи Пирсов, включая отца. Сам по себе, этот факт ровным счетом ничего не говорит, но, вместе с тем, дает значительную свободу для спекуляций по поводу причин внезапного разрыва с Зиной. Он же служит В. Ленцену и М. Оже основанием для ряда гипотез относительно загадки происхождения второй жены Пирса, Джульетты Фруасси де Портале, с которой он, возможно, впервые встретился именно в Париже в 1875 или 1876 г.^*

Д. Брент в своей биографии Пирса приводит почти полный текст длинного письма, отправленного Зиной капитану Паттерсону по прибытии из Европы в Нью-Йорк. Письмо дает ясный образец того стиля общения, который, в свое время, так сильно раздражал в Зине домашних Чарльза, но содержание его все же представляется несколько странным: явно говоря о ссоре между Зиной и Чарльзом, оно не дает ни малейшей зацепки относительно ее деталей, но делает упор, в основном, на крайне необязательном отношении Чарльза к своим служебным и семейным обязанностям. Это может свидетельствовать либо о том, что оно обращено к другу, которому все известно и без того, либо о том, что причиной ссоры все-таки была не измена, либо о личных странностях отправителя – действительно, решение оставить мужа ввиду отсутствия у него служебного рвения может быть свидетельством, по крайней мере, некоторой неуравновешенности натуры. Ввиду того, что первое маловероятно, второе бездоказательно, а третье, даже если и правда, все равно ровным счетом ничего не объясняет, представляется необходимым привести это письмо почти без купюр:

Дорогой капитан Паттерсон,

У Чарли сейчас серьезнейший жизненный кризис, и, если он сумеет собрать, дисциплинировать и заставить действовать все, что есть в нем лучшего, он как человек вырастет до уровня собственных интеллектуальных дарований и станет истинным украшением в ряду прочих достижений страны. Надеюсь, сэр, Вы сыграете благородную, мудрую, более того, отеческую роль в спасении этого восхитительного, но неуправляемого гения, который теперь, так сказать, в Вашем распоряжении. Столько, сколько сказано мной здесь, не сказано никому, кроме моей сестры, и я прошу отнестись к этому со всей возможной конфиденциальностью. Признаюсь, что об этом письме я не обмолвилась даже Вашей жене, как бы нежно я к ней ни относилась. Позаботьтесь о моем Чарли, дорогой капитан, и сохраняйте на его счет трезвость и осмотрительность. Спасем его вместе … если сможем. Прошу Вас, сожгите это письмо немедленно. Во имя нашего прошлого с Чарли, и со всем уважением к Вам, с благодарностью, Ваша

Зина Фэй Пирс⁹³

Странность письма еще и в том, что его содержание, собственно, не дает никаких реальных причин для соблюдения столь строгой конфиденциальности, – которая Паттерсоном, понятно, соблюдена не была. Ввиду этого, требование такой конфиденциальности вполне можно счесть не более чем издержкой общего воспитательного пафоса Зины. Текст этого письма, в каком-то смысле – текст неудачливого максималиста-Пигмалиона, который обнаружил способность отказаться от воплощения своей идеи столь же всецело и бесповоротно, сколь и – при более благоприятных обстоятельствах – принять его. В то же время, очевидно и то, что Зина поступила так, как, вероятно, склонен поступать рассудочный человек, почувствовавший опасность творящегося где-то рядом безрассудства.

По мнению Д. Брента, письмо Зины Паттерсону говорит о том, что ее внезапный отъезд из Европы был предпринят отчасти с «воспитательными» целями. Осознавая степень, в которой Чарльз был психологически зависим от нее, она надеялась на то, что ее поступок вернет его в чувство.⁹⁴

Чарльз, пережив очевидный шок от произошедшего, после двухмесячного молчания написал Джему:

...боюсь, что вы взяли себе в голову, что Зина своим отъездом причинила мне зло. Это было бы крайне несправедливо по отношению к моей дорогой жене. Уехав, она была совершенно права, и теперь я склонен с ней согласиться, хотя скоропалительность ее отъезда как раз в тот момент, когда я особенно нуждался в ее присутствии, стал для меня большим ударом. Она полагала, что, если бы мы встретились, у нас не хватило бы духу разойтись, и поэтому действовала, поддавшись порыву. Она уехала не из-за <своей сестры> Эми, а потому, что того требовало состояние ее здоровья.⁹⁵

Париж, которым Пирс так восхищался ранее, теперь, после отъезда Зины, не вызывал ничего, кроме отвращения:

Париж – отвратительное место. Из всех городов, в которых я бывал, он представляется мне местом наигнуснейшим. Лишь мысли об оставленной прекрасной Женеве приносят мне облегчение и радость. Как можно любить Париж – не понимаю. <…> Ничто не может превысить мое отвращение к французам, кроме, разве что, моего же презрения к ним. <…> Газеты, случайные разговоры в кафе – все это подавляет своей крайней натянутостью. Здесь эта натянутость практикуется теми, кто называет себя cynique. Полное отсутствие веры в высоту и благородство устремлений – ввиду сознания отсутствия оных в себе самих.

Теперь я жду, когда инструмент будет совершенно готов для проведения экспериментов, занимая себя, тем временем, изучением французского. Я довольно прилично пишу, но часто спотыкаюсь в речи, особенно в начале разговора. Некоторые из тех, с кем приходится говорить, полагают, что я не говорю по-французски – и тогда я не могу ничего сказать; другие полагают обратное – и тогда я способен вести разговор, совершая при этом, однако, бесчисленные ошибки. Я не могу вспомнить ничего из сказанного мной без того, чтобы осознать непременно, что я совершил ту или иную оплошность.⁹⁶

Еще в самом начале поездки Чарльза в Европу Пирсам стало известно о скором открытии нового университета в Балтиморе. В ноябре Бенжамен написал президенту будущего университета письмо с рекомендацией в пользу английского математика Джеймса Сильвестра. В письме Бенжамен говорил о Сильвестре как о «повсеместно признанном гении, хотя его преподавательские способности многими признаются его слабой стороной».⁹⁷

Сильвестр (настоящее имя Джеймс Джозеф) был академиком с весьма сложной судьбой: в прошлом ученик Августуса Де Моргана и один из лучших студентов Кембриджа, он так и не смог получить там диплом бакалавра ввиду своего еврейского происхождения. Присвоение этой степени в Кембридже на тот момент имело непременным условием принесение присяги по утвержденным англиканской церковью знаменитым «39 артикулам веры». Отказ от присяги означал полную невозможность присвоения степени даже при условии сданного экзамена. Хотя степень и была получена Сильвестром позже, по протекции родни, в дублинском Тринити колледже, и он смог получить должность профессора математики в Королевской военной академии в Вулвиче, на момент приглашения в Балтимор он не имел академической позиции. Рекомендация Бенжамена, безусловно, была продиктована как его меритократическими взглядами на науку, так и явным сходством этих двух ученых с точки зрения научного темперамента. По иронии судьбы, крупная ссора между Сильвестром и Чарльзом, возникшая по чистейшему недоразумению и во многом именно благодаря этому сходству 7 лет спустя, станет одной из косвенных причин, поставивших крест на академической карьере Чарльза.

Тогда же, в ноябре Чарльз встретился с младшим братом Уильяма Джеймса – Генри, который, переехав в начале месяца в Париж из Италии, водил знакомство с И.С. Тургеневым и дописывал последние страницы своего второго романа «Родерик Хадсон». В письмах отцу, брату и матери Генри сообщает:

Я пробыл в Париже в точности неделю... Вчера утром появился Чарльз Пирс, который здесь зимует и который прослышал обо мне от Уильяма. Он взялся за меня весьма энергично, настояв на том, чтобы мы вместе отобедали в Maison Dorée, и чтобы я провел вечер в его апартаментах, которые оказались очень милы. Он, кажется, вполне процветает... имеет секретаря.⁹⁸

Круг моих знакомств не слишком широк; главным образом, это Тургенев, ...а также Чарльз Пирс, который шикарно одевается, занимается экспериментами с маятниками в обсерватории и подозревает парижских ученых в не слишком хорошем к себе отношении. Мы встречаемся каждые два или три дня, чтобы вместе пообедать, однако, хотя мы прекрасно ладим, наша симпатия имеет характер скорее экономический, нежели интеллектуальный.⁹⁹

...единственная живая душа, составляющая мое здешнее общество, это Ч. Пирс, с которым я обедаю пару раз в неделю. Он очень приятный человек (когда он не в скверном расположении духа – в такие моменты он просто невыносим). Но, как говорит Уильям, он гений, а в человеке такого склада и таких способностей всякий найдет для себя нечто интересное. Он ведет здесь жизнь невыносимо одинокую и однообразную, – однако устроенную на довольно-таки широкую ногу, поскольку, по-видимому, он располагает немалыми средствами. Он не видит буквально ни души, кроме меня и своего секретаря.¹⁰⁰

Пирс же в письмах старшему брату и Джеймсу сообщает о Генри, что тот представляется ему «малым крайне приятным, но несколько деликатного здоровья»¹⁰¹ и что «он, в отличие от меня, привык ставить вопросы в гораздо меньшей степени, нежели обустраивать их решение – черта, в которой много чисто человеческого, но практически ничего от философа».¹⁰²

В этот же период, в ноябре-декабре Уильям Джеймс, с перерывом в несколько недель, в свойственном ему стиле написал три письма: одно Чарльзу, с упоминанием о парижской жизни Генри и дружеским советом возвращаться, по приезду из Европы, в Кембридж; второе президенту нового университета с рекомендацией Чарльза на должность профессора логики в Балтиморе; и третье своему брату Генри, содержащее ряд предостережений стратегического характера относительно инициированного им же самим общения брата с Чарльзом:

Дорогой Генри,

Я крайне удивлен тем, что ты угодил в лапы Ч.С. Пирса, которого ты, могу вообразить, находишь не слишком удобным для себя компаньоном. Он человек крайне тяжелый и непредсказуемый, но с ним вполне можно ладить, если следовать правилу «чем крепче крапиву схватишь, тем меньше обожжет». Держись покрепче, прекословь, дави, насмехайся – и он будет столь же обходителен с тобой, сколь и любой другой из твоих знакомых. Остерегайся оказаться во власти его парадоксальных и невразумительных сентенций. Стоит тебе задержаться на них в ожидании толики смысла, и у тебя уже не будет чувства легкости в разговорах с ним, как не было ее у меня, пока я не изменил характер нашего общения, внеся в него изрядную долю колкости и иронии. Признаюсь, я чрезвычайно к нему привязан, несмотря на все его странности. – Он гениален, и, в силу этого, в его натуре есть некая неустранимая притягательность.¹⁰³

Профессорское место в Гарварде – и Пирс это хорошо понимал – было для него не только невозможно, но и совершенно неприемлемо. В ответном письме Джеймсу он говорит об этом не без пафоса, но с предельной ясностью:

Даже если бы такая возможность была предоставлена, для меня это означало бы подмоченную репутацию. К чему мне становиться человеком Чарли Элиота, кем-то, кто не может вызывать ничего, кроме сожаления, когда у меня уже есть место, не только дающее мне возможность для занятий реальной научной работой, но и вменяющее мне эти занятия в прямую обязанность?¹⁰⁴

Очевидно, что обязательства перед Береговой службой имели для Пирса не только исследовательский, но и этический характер, а перспектива переезда в Балтимор на тот момент не подразумевала ничего, кроме не вполне ясных пока возможностей:

Я не без труда научился работать с маятниками; к тому же, Дядя Сэм потратил на меня немалые средства. Это крайне трудное дело, и я не вижу возможности уйти из Береговой службы, не потеряв лицо. <…>

С другой стороны, я понимаю, что на кафедре логики, как нигде более, я смог бы найти своим способностям наилучшее применение. В обсерватории, как и в других подобных местах, я обречен на роль посредственности – что, впрочем, нимало меня не заботит. На кафедре логики, напротив, я мог бы достичь отличий, оставив после себя ряд идей, польза которых позднее, не сомневаюсь, была бы признана повсеместно. Теперь у меня нет никакой ясности относительно того, что именно мне следует предпринять. Ясно лишь, что, если я не изменю свою профессию очень скоро, я не изменю ее уже никогда. В целом, я полагаю, мне следует оставить этот вопрос на рассмотрение моей жены, которая полностью в курсе моего нынешнего положения.¹⁰⁵

К отъезду Зины и другим неприятностям добавилось еще и то, что 15 июня 1876 г. уволился ассистент Пирса Фаркар. К прочим обязанностям Пирса, таким образом, добавилась необходимость производить немалое количество чисто механической работы для подготовки отчетов о проведенных экспериментах, которую до этого брал на себя ассистент. Сообщая об этом в письме Паттерсону, Пирс упоминает об отчете, закончить который ему не позволили «нервные приступы, сопровождавшиеся крайне обостренной чувствительностью и мышечными спазмами».¹⁰⁶ По совету врача Пирс, для которого эти нервные приступы несколько раз заканчивались временным параличом, вынужден был на время прекратить работу, объемы которой, тем временем, продолжали расти, словно снежный ком. Кроме того, при очередной закупке оборудования он существенно превысил сумму, отпущенную для этих целей бюджетом. Не слишком следя, в том числе, и за личными тратами, он вынужден был брать деньги у кого мог, ввиду чего его личные долги также постоянно росли. Частично эти расходы были покрыты из трастового фонда, организованного в соответствии с завещанием Бейча, – что в дальнейшем станет одним из вопросов, на которые Пирс будет вынужден отвечать, проходя свидетелем по делу о растратах в Береговой службе в 1885-1891 гг. Желание свести концы с концами и закончить работу на тот момент оставляло дату возвращения Пирса из Европы не вполне определенной.

Помимо своих прямых обязанностей, во время пребывания в Париже, Пирс упражнял вышеупомянутую «пешеходность», выкраивая время для редактирования своих «Фотометрических исследований»:

Моя работа здесь была сильно усложнена подготовкой книги по фотометрии. Она была совершенно готова для печати к моменту моего отъезда из страны, но за это время вышли две крайне важные книги, что привело к необходимости осуществления существенной доработки. К тому же, я сверился с кое-какими рукописями в Лондоне и Париже и приобрел несколько редких книг, которые позволили мне значительно улучшить текст. <…>

Как бы то ни было, мои основные неудобства были вызваны не столько объемом недоделанной работы, сколько полнейшим умственным истощением и опустошенностью, к которым привели меня дела денежного характера, а также кое-какие проблемы, касающиеся меня лично. Я отдавался работе, по большей части в плохо освещенной комнате, тогда как нервные приступы становились все более настойчивыми. Но с тех пор я кое-как приучил себя относиться к вещам несколько проще, и теперь совершенно готов к работе. Поэтому мне, вероятно, не потребуется никакого отпуска по возвращении, помимо, разве что, нескольких дней. Тем не менее, я все еще страдаю от повышенной нервной возбудимости, ввиду чего мне порой крайне трудно работать с тем, что требует больших затрат – письма тому пример. Все, что мне нужно теперь, это возможность для спокойной работы. …

Этот год оказался для меня крайне неудачным во многих отношениях, но работа, ради которой я здесь оказался, выполнена самым успешным образом.¹⁰⁷

Пешеходность эту вполне можно было бы счесть не чем иным, как проявлением обычного педантизма. Более того, самую богатую пищу для подобного рода упражнений в оценке дают очень многие из решений, в то или иное время лично принимавшихся Пирсом. Пожалуй, один из самых сильных примеров тому – его решение приостановить чтение лекций в Балтиморе в осеннем семестре 1883 г. «всего лишь» ввиду отсутствия в университетской библиотеке работ Аристотеля в нужном издании – поступок, который вполне можно было бы отнести на счет инфантильного нрава или даже просто дурных манер. Однако «инфантильность», «педантизм», «моральная слепота» или «дурные манеры», все это, в данном случае, – не более чем высмеянная классиком любовь обыденного мышления к абстракциям, не более чем одежды, в которые мнение рядит неспособность понять ту или иную природу. Важно отдавать себе отчет в том, что правильное понимание этой природы предполагает не просто констатацию явных и легко определимых социальных качеств, организующих ее внешность, но способность увидеть за этими качествами общий мотив, составляющий сущность конкретного характера. С другой стороны, не стоит, конечно же, слишком надеяться и на то, что сущность эта может быть собрана в нечто совершенно определенное.

Несмотря на заверения Пирса Паттерсону в успехе экспедиции, из переписки ясно, что на тот момент значительная часть европейских отчетов оставалась недоделанной. Но Пирс явно устал и начал собираться домой. Кроме того, семья, от которой он был отлучен, получала часть сведений о нем через Зину:

Я узнал от Зины, что мое неважное состояние ты объясняешь тем, что я перебираю со спиртным. Это неправда. Состоянием своим я обязан нескольким причинам: 1) невозможность связаться с офисом до тех пор, пока мои счета не пришли в полный беспорядок; 2) Зина, телеграфировавшая мне, что не уедет, не повидавшись со мной, и написавшая мне в тот же день, что отбывает; 3) мое полнейшее одиночество; 4) непомерный объем работы, в особенности связанной с моей книгой по фотометрии. Конечный результат – нервная аффектация, которую я не склонен рассматривать как нечто серьезное, но от которой я порой сильно сдаю, тем не менее.¹⁰⁸

8 августа 1876 г. Пирс, несмотря на недописанные отчеты, по настоянию отца отплыл из Лондона, и 26 августа был уже в Бостоне. Береговой службой были запланированы работы по организации новой исследовательской станции в Хоббокене, Нью-Джерси, куда Пирс должен был отправиться вместе с Зиной в октябре, но Зина снова отказалась ехать с ним, и на этот раз разрыв был уже окончательным.

В начале 1877 г. снова возник конфликт с Элиотом по поводу работы в обсерватории и связанной с ней публикацией «Фотометрических исследований», изначально планировавшихся Уинлоком как часть IX тома «Анналов» обсерватории. Суть конфликта ясна из письма Пикеринга Элиоту от 20.01.77:

Cэр,

Работа м-ра Пирса является лучшей в своем роде из всех проделанных до сих пор. В принципе она повторяет уже известные модели, но с гораздо большей тщательностью и точностью. Возможная погрешность по каждой звезде не превышает 10%, что меньше, или, по крайней мере, никак не больше, чем в любом из известных каталогов. Фотометр с искусственной звездой^* дает погрешность в 1%. Полагаю, подобная точность также возможна благодаря применению других методов, в случае с реальными звездами, но с моей стороны это не более чем предположение, которое на практике не смог проверить пока еще никто. Если бы профессор Уинлок был жив, я думаю, что предложение м-ра Пирса было бы принято. <…>

Принципиальные возражения носят чисто финансовый характер. Поскольку средства обсерватории почти в полном объеме вложены в текущую работу, дополнительные расходы потребуют самой строжайшей экономии.¹⁰⁹

Все соглашения между Пирсом и Уинлоком заключались устно, поскольку в то время Пирс, при желании, всегда мог бы рассчитывать на постоянное место в обсерватории – куда он не стремился, прежде всего, по причине не слишком большой зарплаты. Этим обстоятельством в своих отношениях с Пирсом воспользовался Элиот, который, на вполне законных основаниях, совсем не спешил эти соглашения выполнять – к примеру, оплачивать услуги ассистента, которого, для завершения работы, требовал Пирс, ссылаясь на прежнюю договоренность с Уинлоком.

В апреле 1877 г. Элиот, написал на очередное письмо Пирса изощренно-вежливый ответ, который поставил точку в решении финансовой стороны дела:

Я искренне сожалею о том, что между профессором Пикерингом и Вами возникло непонимание относительно продолжительности фотометрических экспериментов. Мне тем более жаль, что, если бы мое внимание было обращено на эту проблему хотя бы немного раньше, никакого различия во мнениях, скорее всего, не возникло бы. Дело в том, что средства, которыми обсерватория располагает в настоящее время, в принципе не позволяют вести разговор о продолжении указанных исследований. Все счета за этот год уже оприходованы, и я не могу дать никакого повода для надежды на то, что возможность для продолжения исследований появится в следующем году.

Эти обстоятельства не оставляют никаких сомнений в том, что обсерватория более не может рассчитывать ни на Ваше время, ни на какое-либо участие Вас в ее работе. Обсерватория примет 173 страницы Вашего отчета, которые на данный момент уже находятся в печати, как результат оплаты $1200, уже полученных Вами. Спешу заверить Вас, что признаю несомненно высокое качество работы, которая была проделана за это вознаграждение.¹¹⁰

Пирс ответил, что, хотя он не требует более помощника, эта уступка «могла бы сохранить мое самоуважение, пострадавшее от низкой оплаты моего труда». Вместе с тем, ниже он добавляет:

В каждом ремесле есть представление о качестве, которое невозможно получить просто посредством найма, которое никогда не может быть оплачено адекватно, а часто и вовсе остается без какого-либо вознаграждения, поскольку мастер не способен воспринимать его как предмет торга. Таковы мои фотометрические исследования.¹¹¹

Тем не менее, несмотря на этот пафос, Пирс продолжал настаивать на своих прежних условиях. Дело приобрело еще более запутанный оборот, когда выяснилось, что предисловие посланного Пирсом окончательного варианта книги было подписано «Чарльз С. Пирс, ассистент Береговой службы США». Элиот, учитывая факт публикации на средства Корпорации, а также то, что фотометр, использовавшийся Пирсом для экспериментов, принадлежал обсерватории, потребовал приписать работу именно к ней, на что Пирс ответил крайне грубым письмом, в котором сообщал, что не может согласиться ни на какие изменения:

Эти исследования целиком принадлежат мне: их идея, план, исполнение – все. В том, что касается данного дела, я не обязан профессору Уинлоку ничем, кроме того, что он являлся директором обсерватории, для которой исследования были, собственно, выполнены. Правда, что я многим обязан ему лично, но я найду возможность выразить мою признательность ему в том виде и в то время, которое я сам сочту нужным.¹¹²

Так или иначе, история, наконец, все же закончилась публикацией книги в августе 1878 г. и окончательно испорченными отношениями с Элиотом.