Чарльз сандерс пирс или оса в бутылке

БАЛТИМОР

ACADEMIA

Так или иначе, хотя члены этой семьи, нужно отдать им должное, крайне редко оставались в убытке, ее история, конечно же, вовсе не исчерпывается коммерцией. В частности, один из ранних английских переселенцев, уроженец Шропшира Эдвард Хопкинс, неоднократно избирался губернатором Коннектикута; кроме того, фамилия Хопкинс также значится среди избранных, подписавшихся в 1776 г. под Декларацией Независимости.

За шесть лет до смерти, в 1867 г., Джонс Хопкинс создал попечительский совет, который должен был распорядиться значительной частью составленного им незадолго до того завещания. В соответствии с этим документом, попечителям передавались акции B&O на сумму $7,000,000, ежегодный процент от которой необходимо было употребить на учреждение университета, а также открытие и дальнейшую финансовую поддержку городской больницы. На тот момент это было самое крупное частное пожертвование на нужды образования в истории страны.

После смерти Хопкинса Совет предложил место президента нового университета Дэниэлу К. Гилману (1831-1908). Решение стало результатом долгой переписки попечительского совета с членами Гарвардской корпорации, а также с администрацией Корнелла и Мичиганского университета. Гилман был энергичным и умным администратором. Окончив Йель, он в течение двух лет, с 1853 по 1855 г., прослужил атташе дипломатической миссии США в Санкт-Петербурге, после чего принимал участие в организации публичных школ в Нью-Хэйвене и основании Йельской научной школы в 1857 г.,^* заведовал Йельской библиотекой, а с 1872 г. был президентом Калифорнийского университета. Сразу после вступления в должность 1 мая 1875 г., Гилман предпринял путешествие по США и Европе в поисках новых идей и ученых с репутацией, которым университет был бы готов предложить карьеру.

Университет открылся 22 февраля 1876 г., и вернувшийся из Европы Гилман сразу же столкнулся с серьезными проблемами. Академическая структура, которой ему предстояло управлять, была создана de novo и на тот момент не имела аналогов в США: Джонс Хопкинс был задуман как университет, среди основных задач которого были «предельно либеральное отношение к любому полезному знанию, особое внимание к развитию факультетов, не пользующихся популярностью в остальных штатах, открытость и готовность к сотрудничеству с другими институтами, невмешательство в чужие интересы и неучастие в склоках, поддержка научных исследований и активное продвижение отдельных ученых, способных, благодаря личным достижениям и заслугам, как совершенствовать специальные области знания, так и влиять на свое окружение в целом».¹²⁹

В Балтиморе, который был консервативным портовым городом с сильными симпатиями к Югу, новый, бегущий от предрассудков и отстаивающий права чистой науки институт столкнулся с достаточно непростым отношением к нему со стороны в массе своей пресвитерианского населения.

Ситуация несколько усугубилась еще и тем, что открывшая 12 сентября 1876 г. первый учебный семестр лекция была прочитана англичанином Томасом Генри Хаксли,^* дарвинистом, отстаивавшим полную независимость профессиональной науки. Лекция заканчивалась словами:

Не могу сказать, что меня хотя бы в малейшей степени впечатлили размеры вашей страны и ее материальные ресурсы как таковые. Территория не создает нацию, и ее простор сам по себе ничего не значит. Вопрос, к которому с разных сторон обращены как истинное величие, так и ужас надвигающейся судьбы, состоит в том, как именно вы собираетесь со всем этим поступить. <…> Условие успеха, его единственная гарантия – в моральной состоятельности и ясности интеллекта отдельного гражданина. Образование не в состоянии дать эти вещи, но оно способно питать их и указывать на них в любой из ситуаций, в которых может находиться данное сообщество; и университеты могут должны быть оплотом его высоких замыслов.¹³⁰

После такого начала Гилман должен был, конечно же, соблюдать известную осторожность. Хотя к осторожности, кроме прочего, призывала уже сама концепция новой образовательной структуры. Суть этой концепции не могла ускользнуть от тех, кто достаточно внимательно слушал инаугурационное выступление Гилмана 22 февраля: преподавание как таковое не может быть целью университета, вся деятельность которого направлена на производство знаний, поскольку преподавание, в таком случае, – лишь одно из нескольких средств для достижения этой цели. Такое понимание образования шло вразрез с принимавшейся на тот момент по умолчанию своеобразной метафорой «жертвы»: учитель – это некто, существующий, прежде всего, для ученика, ввиду чего приглашение в колледж специалиста выше среднего, который тратил бы большую часть своего времени на собственные исследования, рассматривалось как дело совершенно бессмысленное.¹³¹

Гилман был вынужден действовать в ситуации, когда «…практически каждый сильный институт являет собой либо “дитя церкви”, либо “дитя государства”, и таким образом, оказывается подвержен либо политическому, либо экклезиастическому контролю».¹³² На деле же, по замыслу Гилмана, его университет обязан был служить и тому, и другому, будучи свободным от надзора и ухаживания обоих. Выполняя эту обязанность по мере возможности, Джонс Хопкинс стал первым в Америке учебным заведением, построенным по немецкой модели, а также первым американским университетом в собственном смысле этого слова. В отличие от Гарварда, в то время – просто богатого колледжа с длинной историей, Хопкинс первым в стране открыл аспирантские программы и начал присуждать докторские степени.

23 апреля 1877 г. Уильям Джеймс написал Гилману письмо, где предлагал себя на место профессора философии, которое к весне того года оставалось все еще незанятым. В письме также, несколько мимоходом, давалась рекомендация Пирсу. Около пяти месяцев спустя Гилман получил письмо уже от самого Пирса, в котором тот заявил о своем желании «сказать несколько слов относительно кандидатуры моего друга д-ра Уильяма Джеймса на должность профессора психологии в университет Джонс Хопкинс».¹³³ Далее в том же письме Пирс ссылался на то, что психология представляет собой область знания, еще не совсем освободившуюся от предрассудков и являющуюся наукой лишь наполовину. Именно ввиду этого, для преподавания психологии, далеко не всякое высказывание которой свободно от метафизической бессмыслицы, требуется такой опытный человек как Джеймс.

Этот двусмысленный комплимент,¹³⁴ так же, как и постоянное стремление Пирса провести четкую границу между философией (в его понимании, дисциплиной, напрямую связанной с логикой и математикой) и психологией, легко понять в контексте разногласий, довольно быстро возникших между различными «прагматизмами». В случае с Джеймсом это были принципиальные различия именно между логическим и психологическим пониманием термина, которые Пирс не уставал подчеркивать. Учитывая явную нелюбовь Джеймса к логике и математике и, напротив, его раннее увлечение паранормальной психологией, нетрудно понять, что версии его и Пирса обречены были достаточно сильно отличаться друг от друга.

История этого противостояния теорий, в числе других обстоятельств, добавляет некоторые штрихи и к личным взаимоотношениям между Пирсом и Джеймсом. Забегая несколько вперед, по-видимому, именно Джеймс оказался главным катализатором принятого в конце концов Пирсом решения изменить название своего учения. Точнее говоря, к такому решению его окончательно подтолкнула общая реакция на цикл лекций под названием «Прагматизм как принцип и метод правильного мышления», которые были прочитаны Пирсом в Север-холле, на Гарвардском кампусе, уже много позже, в период с 26 марта по 17 мая 1903 г. В этих лекциях, организованных и оплаченных в большой степени благодаря энтузиазму и поддержке Джеймса, к тому времени не просто известного профессора Гарвардского университета, но одного из самых влиятельных интеллектуалов в стране, Пирс, не занимавший на тот момент никакой академической позиции, предпринял попытку еще раз объяснить себя и представить публике логическую сторону своего учения, вне которой, как он полагал, прагматизм просто не соответствует своему названию. Джеймс тогда действовал в откровенном расчете на то, что Пирс посвятит лекции прагматизму в контексте эволюционной теории и так называемого «синехизма» – пирсовского учения о непрерывности, популяризации которого Джеймс посвятил несколько лет своей гарвардской карьеры вплоть до описываемых событий.

Пирс, по своему обыкновению, как правило, не приносившему ему ничего, кроме неприятностей, поступил не так, как от него ждут, а так, как он сам счел нужным. В результате, достаточно большое число коллег и учеников Джеймса, присутствовавших на лекциях по его же приглашению, получили возможность убедиться, что то, что вкладывает в понятие прагматизма его родоначальник Пирс, не просто не соответствует, но по многим пунктам прямо противоречит тому, о чем все это время говорил Джеймс. Сложилась непростая ситуация, поскольку Джеймс, в публичной лекции под названием «Философские концепции и практические результаты», прочитанной им 26 августа 1898 г. перед членами «Философского союза» в Калифорнийском Беркли, во всеуслышание объявил Пирса основателем нового учения. При этом Джеймс оговорился, что сам предпочел бы термин «практикализм», но, поскольку автор оригинальной идеи выбрал другое название, впервые, если верить Пирсу, прозвучавшее на одном из заседаний кембриджского Метафизического клуба в начале 70-х, он счел необходимым не идти против истории и придерживаться термина «прагматизм».

Первая же лекция Пирса, (выступавшего в Гарварде, откуда он был успешно выдворен усилиями президента Чарльза Элиота, впервые после 1870 г.) привела Джеймса в страшное раздражение. Об этом вполне можно судить по нескольким письмам, разосланным им по ее окончании. В числе этих писем было одно, адресованное его гарвардскому коллеге Дикинсону Миллеру, где Джеймс написал:

Будьте прокляты, вы, гении несовершенства и полууспеха. Как устал я поддерживать вас на плаву и устраивать ваши дела. Как говорит Алиса,^* Пирс никогда не ограничивал себя. Эгоистичный, тщеславный, обуреваемый страстями и наделенный бессвязным умом монстр, теперь превратившийся в изношенную, жалкую развалину. Его ум совершенно не способен на какой бы то ни было результат в сухом остатке, который можно было бы счесть хоть в чем-то законченной конструкцией — одни «предположения» да навязчивая дряхлость.¹³⁵

На второй лекции Пирса, «Феноменология, или доктрина о категориях», Джеймс уже не присутствовал. Сославшись на приступ тонзиллита, он уехал на отдых в Северную Каролину.¹³⁶

Более того, после окончания лекций Джеймсом был предпринят ряд шагов для того, чтобы воспрепятствовать их ранее им же планировавшейся публикации. Позднее публикация этих взглядов все же состоялась в «Монисте», журнале чикагского цинкового магната Эдварда Хегелера, в виде серии из трех статей: «Что такое прагматизм», «Вопросы прагматицизма» и «Пролегомены к апологии прагматицизма». Статьи серии стали очередной попыткой систематического изложения Пирсом своих взглядов, и, вместе с тем, одним из вариантов «доказательства прагматизма», т.е. инсталляции этой доктрины в общую систему философии.

В общем контексте совершавшей в 1870-х годах лишь первые шаги профессионализации и институционализации американской науки, а также учитывая то, что Пирс говорил о различии между философией и психологией, характерно мнение, высказанное американским психологом Грэнвилом Стэнли Холлом, позже также получившим работу в Хопкинсе, в его статье «Философия в Соединенных Штатах». «Если философия, – писал в своей статье Холл, – является наихудшей стороной американского колледжа, его наилучшей следует признать естественную науку, хотя ценность и глубина проделанной здесь работы пока еще не имеет широкого признания за границей».¹³⁷

Одной из немногих на тот момент в Америке научных организаций, заслуженно претендовавших на высокую оценку в Европе, была Береговая геодезическая служба. Своим высоким статусом по обе стороны океана эта организация, кроме усилий лаццарони во главе с Бейчем, была в немалой степени обязана многочисленным научным экспедициям в Европу, в которых принимал активное участие Чарльз Пирс. Но если с естественными науками дела, таким образом, обстояли в Америке вполне пристойно, под «философией» в тот же период времени многие, в том числе и Холл, понимали не что иное, как популяризованное неогегельянство. Самыми заметными представителями его были издатель Journal of Speculative Philosophy Уильям Харрис, сам Холл, Джошуа Ройс, позднее – Джон Дьюи; из менее известных – литературный душеприказчик Эмерсона Джеймс Элиот Кабот, философ-религиовед Томас Дэвидсон, гарвардские профессора Фрэнсис Боуэн и Джордж Герберт Палмер, теолог Томас Элингвуд Аббот и др. В 1860-80-х годах во множестве организовывались и распадались интеллектуальные клубы, в которых обсуждались, за неимением оригиналов, сделанные энтузиастами рукописные переводы из Гегеля, а также Аристотеля, Юма, Канта. Наиболее интенсивно клубная жизнь проходила в Сент-Луисе, Кембридже и Конкорде, где двумя бизнесменами, приехавшими изучать право, был основан одноименный «Hegel Club of Emery and McClure».¹³⁸

Вся эта пестрая активность происходила в ситуации, когда первое, аутентичное американское гегельянство, т.е. трансцендентализм Торо и Эмерсона, с его специфическим восприятием природы, индивидуализмом, особым вниманием к личности и самообразованию, постепенно терял свою аудиторию на Восточном побережье, – в обществе, которое, с набиравшим все более крутые обороты освоением западных территорий, становилось все более закрытым и консервативным. В стране постепенно наступала эпоха формального либерализма, а попросту говоря – засилье бюрократии и предельно практикалистского подхода ко всему, включая образование и науку. Пиком этих веяний стала инаугурация в 1885 г. президента от демократической партии Гровера Кливленда, правительством которого позже была инициирована знаменитая Комиссия Аллисона, занимавшаяся расследованием деятельности научных учреждений США. В список учреждений, подвергшихся проверке, также вошла Береговая геодезическая служба.

В описанных обстоятельствах, выпускник Гарвардского колледжа, имеющий степень summa cum laude по химии и многолетний опыт практической научной работы в области геодезии, математик и астроном, со знанием дела говорящий о том, что должна собой представлять философия как наука – в то время являл собой фигуру, сам факт существования которой должен был превосходить возможности понимания даже очень образованного американца.

В общем, для постепенно складывавшегося в конце XIX века в Америке культурного и социального status quo Пирс был явлением абсолютно уникальным, а для большинства интеллектуалов – предельно непонятным. В этом смысле, принимая во внимание также уникальный опыт Хопкинса как образовательного учреждения, именно этот университет и должен был стать местом, в котором способности и сфера интересов Пирса могли бы получить наилучшее применение.

Стэнли Холл, автор статьи, также был кандидатом на пост в университете Гилмана с 1877 г., хорошо знал Джеймса, Пирса и Морриса. В июне 1878 г., по результатом устного экзамена перед комиссией, в которую вошли Уильям Джеймс, Генри Боудич и Джордж Палмер, он получил звание доктора. Это была первая докторская степень, присужденная гарвардской кафедрой философии.^139* В 1881 г. Холл был приглашен Гилманом для чтения нескольких публичных лекций, которые имели успех, и, в результате, осенью 1882 г. он получил в Хопкинсе временную позицию профессора психологии. Холл, безусловно, надеялся на это назначение, но впоследствии в удивлении писал в своих мемуарах, что

все они <Пирс, Джеймс и Моррис> был старше и превосходили меня профессионально. Я никогда не мог понять, почему место, на которое каждый из них рассматривался в качестве кандидата, досталось мне, если только дело не решила моя общая позиция, которая, по-видимому, более соответствовала той политике, которая была принята в университете за идеал.¹⁴⁰

В этом Холл был совершенно прав. Ситуация требовала от Гилмана, чтобы в Хопкинсе работали не только знаменитые ученые, но и люди, которые могли бы, грубо говоря, «отдуваться» за университет перед местной пресвитерианской общиной. Например, согласились бы, как об этом время от времени просил Холла Гилман, ходить в церковь.

Таким образом, университетские свободы и секулярные взгляды требовали жертв, которые тот же Пирс с самого начала приносить был явно не готов. Хотя он и был к тому времени исследователем с мировой репутацией, он не был, вместе с тем, по выражению Джеймса, «безопасным» человеком. Об этой черте Пирса Джеймс, еще в 1868 г., недолгое время спустя после публикации первых статей Пирса в Journal of Speculative Philosophy, писал Генри Боудичу:

От меня только что ушел Чарльз С. Пирс, с которым мы обсуждали пару его статей, вышедших недавно в Journal of Speculative Philosophy. Я только что их прочел. Они чрезвычайно смелы, полны нюансов и совершенно невразумительны. Я не могу сказать, что его устные разъяснения сильно мне помогли в их понимании, но они, тем не менее, странным образом меня заинтересовали. <…> Жаль, что такой оригинал, который может и хочет употребить свои жизненные силы на логику и метафизику, оказался отлучен от карьеры, в то время как в стране предостаточно профессорских мест, но – для «безопасных», для ортодоксов. У него есть все причины для разочарования от отсутствия перспектив, но я полагаю, что ему нужно, как бывает нужно немцу, еще немного повисеть, пока он, наконец, не перезреет.¹⁴¹

Эта связь между характером и стилем была оправданной. Пирс, действительно, не был безопасным человеком, во многом, именно потому, что в разговоре ценил, прежде всего, его цель: для чего мы говорим то, что говорим. Такой вполне, казалось бы, прагматический взгляд на вещи, как часто выяснялось на приносившей различные разочарования практике, не всегда оказывался адекватным социально, а иногда – даже прямо наоборот. Ведь цель, о которой идет речь, пребывает в глубоком противоречии с любой социальной конвенцией: с той точки зрения, которой придерживался Пирс, если использовать его собственную метафору, разница между осмысленным разговором и бессмыслицей подобна разнице между шуткой и необходимостью ее объяснять. Последнее – просто потеря времени, поскольку смысл объяснения и смысл шутки – вещи несовместимые, и именно потому, что в том и в другом случае ставятся различные цели. Разница между осмысленным и конвенционально пригодным, таким образом, – это уже упоминавшаяся выше разница в скорости – характеристика мышления, которую Пирс чрезвычайно ценил.

Отношение самого Пирса к стилю изложения своих работ по логике и философии практически полностью проясняется одним из его поздних дневниковых замечаний:

Помню, как однажды, когда мне было около тридцати, по дороге на почту я столкнулся с романистом Уильямом Хоуэллсом, который принялся критиковать мои статьи с точки зрения их риторической элегантности. Я сказал ему: «М-р Хоуэллс, в цели того, что я пишу, никак не входит доставить читателю удовольствие». Эта идея оказалась совершенно вне его горизонтов, и я слышал, как он часто повторял ее потом с неослабевающим удивлением.¹⁴²

Холл интересовал Гилмана, среди прочего, тем, что был учеником Вундта и психологом, старавшимся перевести обсуждение классических для спекулятивной философии проблем восприятия из чисто эпистемологической плоскости в экспериментальную лабораторию. Это была первая в своем роде попытка синтеза эпистемологии, психологии и рефлексологии. Можно с уверенностью сказать, что именно из разговоров с Холлом, которому так никогда и не удалось свести свои эксперименты в книгу, выросли многие из идей, получивших выражение в наиболее известных трудах Джеймса. Их беседы, скорее всего, повлияли и на взгляды, выраженные Джеймсом в его Лоуэлловских лекциях 1879 г. под названием «Мозг и сознание».

Когда в следующем, 1880 г. Холл, через Джеймса, Чарльза Элиота Нортона и Генри Боудича, обратился в Лоуэлловский институт с предложением прочитать курс публичных лекций «Воля и мышцы» (очевидный и, бесспорно, обдуманный тематический парафраз из Джеймса) ему в этой возможности было отказано.¹⁴³ С другой стороны, в июле того же года именно Джеймс написал Гилману нечто вроде рекомендации в пользу Холла, в которой убеждал Гилмана в том, что Холл в течение последнего времени превзошел его, поскольку, как он выразился, крепкое здоровье позволило Холлу с успехом совмещать лабораторию и кабинетную работу.¹⁴⁴

Так или иначе, карьера, которой добивался Холл, ждала его впереди: в 1887 г. им будет организован American Journal of Psychology; два года спустя, в 1889, он станет президентом университета Кларка, где познакомится с тогда еще просто молодым эмигрантом из Германии Францем Боасом, а в 1892 – будет выбран первым президентом Американской ассоциации психологов.

В начале 1890-х гг., после увольнения из Хопкинса, Пирс, которого Холл позже будет превозносить в своих мемуарах, предпримет попытку устроиться в университет Кларка, но Холл откажет ему в месте, объяснив свое решение тем, что логика сама по себе не способна привести к каким-либо открытиям, и поэтому не имеет важности для настоящей науки.

Вышеизложенное недвусмысленно показывает, что отношения между собравшимися в Хопкинсе философами и психологами складывались совсем не просто. Одной из явных причин этого, в ряду других, было то, что трудно даже представить себе людей, более несовместимых профессионально, чем отъявленный гегельянец Моррис, увлекавшийся физиологией Холл, спекулятивный психолог Джеймс и Пирс, сильными сторонами которого были математика и естественные науки.

Любопытно, что в своей статье Холл также упоминает работы Пирса, только что вышедшие в Popular Science Monthly, – причем его внимание на них впервые обратил все тот же Джеймс.¹⁴⁵ Особенно его заинтересовал тогда смысл, который Пирс вложил в этих работах в понятие «сообщество». Карточный шулер, страховая компания, китайская цивилизация, вообще любой субъект, – комментировал Холл, – по определению конечен. В силу этого, поскольку количество выводов, к которым этот субъект способен придти в течение всего срока своего существования, также конечно, его интерес, ценность любых из его предположений – относительна и ограничена, но не обязательно должна быть таковой. Вопрос, который, по мнению Холла, задавал в этих работах Пирс, состоял в том, какого рода мотивация должна быть введена в оборот, чтобы конечный субъект, будь то индивид или цивилизация, мог получить доступ к ценности, не характеризующейся относительностью. И Холл, опуская теоретические подробности, но, приводя, вслед за Пирсом, оправданный аналог его рассуждениям в Physiologischen Optik Гельмгольца, понимает, что для Пирса эта мотивация – мотивация исследователя-практика; причем, с его точки зрения, не имеет принципиального значения, является ли таковой физиологом, геодезистом, психологом или метафизиком-гегельянцем.