Чарльз сандерс пирс или оса в бутылке

ЛАЦЦАРОНИ

Кроме прочего, существовала также серьезная проблема с литературой. К середине 1840-х годов единственным масштабным передатчиком научной информации из Европы был выпускавшийся Йельским профессором Бенжаменом Силлиманом на собственные средства American Journal of Science. Именно в издании Силлимана более или менее регулярно появлялись переводы, обзоры и выдержки из наиболее заметных книг и статей, выходивших по другую сторону Атлантики. Ситуацию немного спасало то, что некоторые американские издатели брались перепечатывать европейские научные работы на свой страх и риск, – поскольку, в большинстве случаев, ни о каком соблюдении авторских прав речь, в общем, не шла. Европейские же библиотеки, в свою очередь, в виде американских публикаций получали только ученые записки Американской академии наук и искусств, да и те – с довольно большим опозданием. Американцы также пользовались почтовыми заказами из Европы, но стоимость таких заказов часто в 8-10 раз превышала цену самой книги, а доставка легко могла занимать от 6 месяцев до года. В целом на интеллектуальном рынке доминировали английские авторы, поскольку крайне ограниченный круг лиц заботился изучением каких-либо других языков.²¹

Положение немного исправилось к началу 1850-х. Революция, произошедшая во Франции в 1848 г., послужила причиной ряда попыток аналогичных переворотов в других частях Европы и, в частности, в жаждавших конституции Германии и Австрийской империи, объединявшей наследственные владения Габсбургов при Клементе фон Меттернихе, герцоге Порталла. Эти неудачные попытки естественным образом повлекли за собой увеличение притока в страну немецкоязычных ученых-эмигрантов; вместе с тем, уже к середине XIX века физика, астрономия, биология, география и геометрия были предметом устойчивого полупрофессионального интереса многих выходцев из знатных новоанглийских семей. Этот интерес уже сам по себе превращал естественные науки в престижную область приложения усилий и свидетельство высокого социального статуса. Одновременно он приводил к образованию научных элит, способных привлекать на нужды науки и образования значительные средства и часто имевших привилегированный доступ к федеральным деньгам. Между этими элитами происходила достаточно ожесточенная борьба, часто переходившая в склоку: в предвоенной Америке 1840-1850-х годов наука, подобно аболиционизму, с неизбежностью все более становилась частью политики.²²

К этому времени в стране уже существовали, среди прочих, такие организации, как созданная в 1780 г. Американская академия наук и искусств, первыми членами которой стали Бенжамен Франклин, Томас Джефферсон и Джон Адамс, а также Американское философское общество. Обе имели чисто клубное происхождение; в частности, Философское общество, или Junto,^* выросло из основанного в 1727 г. тем же Франклином, которому на тот момент исполнился всего 21 год, масонского политического клуба «Кожаный фартук». Общество носило международный характер, и в его списках, среди прочих, числились Александр фон Гумбольдт, французский аристократ, участник французской и американской революций маркиз де Лафайет и ближайшая подруга Екатерины II княгиня Воронцова-Дашкова.

Кроме этого, существовало, конечно, немало и других объединений, имевших более специальные научные цели, – вроде Национального института содействия науке, Ассоциации американских геологов и натуралистов и Береговой службы США. Тем не менее, вплоть до середины века в Америке так и не была решена проблема самой природы научных институтов. Ситуация приобрела еще более интригующий характер в начале 1830-х, когда возник вопрос о так называемом «Смитсоновском наследстве».

В 1829 г. умер английский химик Джеймс Смитсон, незаконнорожденный сын британского пэра Хьюго Смитсона и Элизабет Хангерфорд Кит, обладавший доставшимся ему от родителей значительным состоянием. Составленное Смитсоном завещание содержало параграф, в котором сообщалось о передаче всего принадлежавшего ему имущества «Соединенным Штатам Америки, с целью основания в Вашингтоне, под именем Смитсоновского института, учреждения, задачей которого являлось бы накопление и распространение знания среди людей».²³ Именно предельная британская ясность и логичность этой формулировки привела, в конечном счете, к тому, что в США, с присущей этой стране специфической юридической культурой, основание института сопровождалось серьезными сложностями и было, наконец, осуществлено лишь в 1846 г. Текст билля, закрепившего институт как юридический факт (его здание было окончательно достроено только в 1855 г.) был составлен конгрессменом-демократом от штата Индиана Робертом Дейлом Оуэном, сыном Роберта Оуэна, уэльского социалиста и одного из отцов-основателей кооперативного движения в Америке.

В течение прошедших со смерти Смитсона 17 лет государственные мужи в муках решали юридические вопросы о том, следует ли понимать «Соединенные Штаты Америки» как «американский народ» или как «правительство», и, если последнее, то должен ли это быть Конгресс или Сенат; следует ли рассматривать Вашингтон как не более чем физическую штаб-квартиру, или институт должен быть учрежден как локальная научная организация, отвечающая интересам данного округа, и т.д. Помимо прочего, возникли и чисто лингвистические проблемы: сам характер института во многом зависел от того, будет ли его деятельность в большей степени связана с «накоплением» знания, или с его «распространением», и что именно, в данном случае, в принципе следует понимать под тем, что должно накапливаться и распространяться. В самом простом, исключающем какую бы то ни было метафизику смысле, этот вопрос о знании, в конечном счете, сводился к тому, нужна ли – и если да, то, собственно, зачем – данной стране чистая наука.

Институтом, сама деятельность которого, в период с середины 1840-х по середину 1870-х годов, дала на этот вопрос недвусмысленный и яркий ответ, была основанная в 1807 г. Береговая геодезическая служба США. Ее первым суперинтендантом был принявший активное участие в самой ее организации Фердинанд Рудольф Хасслер – швейцарский математик и астроном, который эмигрировал в США в 1805 г., не пожелав примириться с оккупацией Швейцарии революционной армией Франции, основавшей на территории швейцарских кантонов Гельветическую республику.

К моменту смерти Хасслера в 1843 г., Береговая служба представляла собой полноценную научную структуру с годовым бюджетом в $100,000, устроенную и работавшую в соответствии с самыми высокими европейскими стандартами. Ее вторым суперинтендантом стал один из близких друзей Бенжамена Пирса, физик Александр Даллас Бейч. Правнук Бенжамена Франклина и внук Александра Далласа, госсекретаря в администрации Джефферсона, Бейч был гениальным организатором. Его административные таланты довольно быстро позволили придать Береговой службе аномально высокий статус, сделав ее одним из самых привлекательных мест для лучших ученых Америки. Его же стараниями, каждый год – к черной зависти остальных научных объединений – она оказывалась абсолютно вне конкуренции в вопросах государственных субсидий: в лучшие годы ее бюджет превышал $500,000. Во время Гражданской войны Служба фактически контролировала и осуществляла большую часть технической поддержки флота юнионистов, и раз в неделю заседания кабинета Авраама Линкольна проводились непосредственно в офисе Бейча.

В ее основные задачи входили гидрография, географическое и метеорологическое описание побережий, а также геодезические эксперименты и наблюдения солнечных затмений, в которых в 1860-1870-х годах активное участие принимали как Чарльз, так и Бенжамен Пирс, в 1867 г. сменивший Бейча в должности суперинтенданта. По сути, реформированная Бейчем и позже руководимая Пирсом Береговая служба задала ту модель масштабного научного предприятия, которой, в явной или неявной форме, долгое время после того следовало большинство американских исследовательских объединений.

В 1840-1880-е годы офисы Службы занимали неказистое здание у самого подножия Капитолийского холма, выходившее окнами на авеню Пенсильвания. По воспоминаниям часто бывавшей там Варины Хоуэлл,^*

мебель в комнатах была самая простая, и окна гостиной не имели занавесок, но свет скрадывался неимоверно разросшейся из стоявших на подоконниках коробок с розовой геранью, которая пускала по всем оконным рамам ростки с огромными цветами, наполнявшими комнату зеленовато-серыми бликами и испускавшими сильный аромат.

Около девяти вечера мы шумной компанией заходили в вытянутую, необставленную комнату, стены которой были увешаны различными инструментами, а по сторонам в беспорядке лежали угломеры и детали от старых сломанных телескопов. В центре располагался большой стол, всегда – с лучшей едой, которую только можно было отыскать в Вашингтоне.²⁴

Во время этих обильных поздних обедов в скромно обставленных комнатах, среди прочих тем часто обсуждались проблемы, связанные с одним из самых знаковых конфликтов того времени. В Береговой службе, начиная с самого ее основания, были заняты не только гражданские, но и военные инженеры, что служило причиной настойчивых и неоднократных попыток перевести Службу из ведомства Казначейства в ведомство Военно-морского министерства: по сути, это был все тот же спор о практическом значении науки. В конечном счете, обстоятельства сложились так, что неблагоприятное решение этого спора во многом было отложено Мексиканской кампанией и Гражданской войной, время между которыми стало периодом настоящего расцвета американской чистой науки. Таким образом, вопрос «зачем» постепенно отпал сам собой – он был просто упразднен существовавшей политикой. После окончания Мексиканской войны в распоряжении Береговой службы оказалось практически все тихоокеанское побережье, а осенью 1867 г. Бенжаменом Пирсом была снаряжена исследовательская экспедиция на русскую Аляску. Экспедиция прибыла на остров Кадьяк всего через несколько месяцев после того, как указом Александра II была ликвидирована добывавшая там пушнину «Российско-американская компания», ежегодно не приносившая Российской империи ничего, кроме убытков.²⁵

Одной из наиболее заметных групп, созданных на волне всех этих событий и принявших в них непосредственное участие, была так называемая «Флорентийская академия», которую составляли ученые, также, между собой, иронически именовавшие себя «лаццарони».^* Впервые это самоназвание было использовано в одном из писем Александра Далласа Бейча регенту Смитсоновского института Корнелиусу Фельтону,^** написанном в конце 1850 г. Но история самой Академии началась несколько раньше.

В декабре 1834 г. Бейч, вместе с натуралистом Джоном Торри, физиком Джозефом Генри^*** и филадельфийским геологом Генри Дарвином Роджерсом основали некий клуб. По желанию организаторов, клуб не имел ни названия, ни какого-либо устава. Все его члены были профессиональными учеными и профессорами различных колледжей; членство в нем было открытым, встречи происходили по субботам, несколько раз в год. Этот клуб представлял собой типичное воплощение устоявшейся к тому времени стратегии действующих исследователей, которых не устраивала старая академическая система и которые пытались как-то ее изменить. Как и другие подобного рода специализированные профессиональные сообщества, он обозначил начало профессионализации американской науки, в которой не были заинтересованы уже существовавшие на тот момент крупные сильно политизированные околонаучные объединения вроде Философского общества Америки и Американской академии наук и искусств.

Члены именно этого, намеренно безымянного, клуба впоследствии и стали именовать себя «лаццарони». К началу 1850-х лаццарони насчитывали десять человек. Кроме Бейча, это были уже упоминавшиеся Бенжамен Пирс, Джон Торри, Луи Агасси, один из редакторов American Journal of Science Уолкотт Гиббс, издатель Astronomical Journal Бенжамен Апторп Гоулд, будущий секретарь Смитсоновского института Джозеф Генри, будущий президент Гарвардской Корпорации Корнелиус Фельтон, а также геологи Джеймс Дэйна и Джон Фриз Фрезер.

Клубная жизнь, которую вели бостонские академики, была заимствована – и во многом просто повторяла – культуру английских dining clubs, получивших распространение в лондонском Вест-Энде в середине-конце XVIII века, когда они заняли место постепенно терявших там популярность кофе-хаузов. Литературным аналогом клуба, собравшего будущих лаццарони, был организованный в 1855 г. трансценденталистами Ральфом Эмерсоном и Генри Торо бостонский Субботний клуб, среди членов которого числились Чарльз Диккенс, Натаниэль Готторн и Генри Лонгфелло, и который также часто посещали Луи Агасси и Бенжамен Пирс. Существенной частью этой клубной культуры были общие научные и литературные пристрастия, а также – непременно – хороший стол.

Лаццарони были людьми, любившими комфорт, хорошую еду и душевную выпивку. Их заявленной raison d’ être были ежегодные встречи, обычно в январе, во время которых они давали себе волю насладиться устрицами и темным пивом. Подобное увлечение полностью соответствовало характеру всех входивших в этот круг персонажей. Джеймс Рассел Лоуэлл вспоминал о Фельтоне как о человеке, наполнявшем встречи в Субботнем клубе своим «заразительным бурлеском», об Агасси – как об обладателе непревзойденного остроумия, а Гоулд, по его словам, был «блистательным образцом молодой Америки... поглощавшим несметные литры черного кофе за непрерывной ночной работой». В их переписке нежные устрицы и качество домашнего вина занимали не меньше места, чем разговоры о науке.²⁶

Как личный успех каждого, так и влияние группы в целом, естественно, вызывали сильную зависть, подогревавшуюся царившим в Береговой службе откровенным непотизмом, а также тем, что практически все лаццарони проводили те или иные исследования, оплачивавшиеся из бюджета Береговой службы и Смитсоновского института, и активно публиковались в журнале Силлимана.

Сколь бы спорной – с обыденно-демократической точки зрения – не представлялась этика этих людей, лаццарони являли собой круг профессионалов, сумевших достаточно эффективно соединить чистую науку и амбиции. Их главные цели были прозрачны: формирование профессионального научного сообщества в стране, повышение общего интереса к науке и поиски административных ресурсов для ее долговременной поддержки. При этом, наука понималась ими не как что-то, на что непременно должен иметь право каждый, и не как возможность стяжать, но как особый дар методического любопытства, который дает привилегию доступа к мыслям, содержащимся в божественном уме «Великого Геометра».

Кульминационным годом в истории лаццарони стал 1863. В феврале этого года, как раз в то время, когда Джордж Пульман готовил к промышленному производству свой первый спальный вагон, которому было суждено произвести революцию в железнодорожных пассажирских перевозках, сенатор Генри Вильсон номинировал одного из лаццарони, Луи Агасси, в члены регентского совета Смитсоновского института. Несколько дней спустя, 21 февраля 1863 г. тот же Вильсон представил в Сенате билль об учреждении Американской национальной академии наук, и уже 3 марта под документом стояла подпись президента Линкольна.

Главной целью созданной лаццарони академии, помимо предельно расплывчато обозначенных в третьем пункте билля чисто научных задач по «исследованию, проведению экспериментов и сообщению результатов и решений любой из проблем науки и искусства»,²⁷ было стать связью (по возможности, единственной реальной связью) науки с правительством. Ее устройство целиком повторяло устройство Французской академии наук – за исключением того, что, в отличие от последней, участие в ее работе не предполагало никаких гонораров. Парадоксальность ситуации придавал тот факт, что Национальная академия была учреждена в самый разгар войны, когда уже существовавшие на тот момент научные учреждения страны в большинстве своем не имели практически никакого финансирования. Посредством основания этого института, лаццарони, во главе с Бейчем, стремились не только решить финансовые проблемы, но и закрепить определенный стандарт научного уровня, который бы определял возможность членства исходя из реальных достижений конкретного ученого, вне учета каких бы то ни было других условий.

Первым президентом Академии стал Бейч, после смерти которого в 1867 г. ее деятельность поддерживалась в значительной степени благодаря созданному в соответствии с его завещанием фонду. Однако, к концу 1860-х Академия стала постепенно выходить из-под контроля лаццарони. В одном из писем этого периода Бенжамен сообщал:

...в нестоящее время... она <Академия> производит впечатление не более чем мелкой олигархии, что совершенно не соответствует нашим республиканским привычкам. В Европе наука тяготеет к республиканскому устройству, наслаждаясь своей относительной свободой. Здесь же мы связываем орлу крылья, пытаясь уместить его в клетке не по размеру, – так, чтобы мелкие людишки могли почувствовать себя его хозяевами. – Нет! Так быть не должно! <…> Чем свободнее атмосфера и шире открытое пространство, тем более велик должен быть тот, кто способен это пространство осветить.²⁸

В середине 1880-х, к моменту, когда, впервые за 25 лет после конца Гражданской войны, страну возглавил 22-й Президент США Гровер Кливленд, кандидат от постепенно возвращавшей себе влияние демократической партии, группа фактически перестала существовать и оказывать какое бы то ни было влияние на положение дел. На несколько десятилетий – по крайней мере, вплоть до начала 1910-х годов, – с самой идеей чистой науки в Америке было покончено.