Чичеринские чтения

1. 
   Лехаим Октябрь. 1999. Хешвон 5760 – 10 (90) WWW.
   
2. 
   Шлегель К. Берлин, Восточный вокзал. Русская эмиграция в Германии между двумя войнами (1918–1945). М., 2004. С. 122-124.
   
3. 
   Benter Beate: Der Mythos eines Vertrages. Was Verstehen die Russen unter Rapallo? // Deutsche, Deutschbalten und Russen. Studien zu ihren gegenseitigen Bildern und Beziehungen / Herausgegeben von Klaus Meyer. Institut Nordostdeusches Kulturwerk. Lüneburg, 1997. S. 155.
   
4. 
   Ibidem.
   
5. 
   Ibid. S. 153.
   
6. 
   Ibid. S. 154.
   
7. 
   Schölzel C. Walter Rathenau. Eine Biographie // Hrsg. Ferdinand Schoningh. Padernborn; München; Wien; Zürich, 2006. S. 344.
   
8. 
   Ibid. S. 348.
   

К менее изученным периодам его жизни относятся те годы его эмиграции, когда произошел переход убежденного революционера-меньшевика на позиции сторонников Ленина. Переход этот был довольно резким и произошел в начале Первой мировой войны сразу после выхода ленинских работ об империализме как высшей и последней стадии развития капитализма.

Чичерин не уставал и позже аргументированно и эмоционально доказывать, что утопия о «последних конвульсиях» лишь порождение «эмигрантской нервности, нетерпеливости и импрессионизма… Наша задача – самостоятельной классовой политикой толкать влево прогрессивные элементы общества, сплачивая пролетариат в классовую силу, а не изолировать себя от исторического процесса утопиями и бунтарскими рецидивами» [2]. Констатируя в англо-американской прессе и в публикациях нейтральных стран, с одной стороны, возросший интерес к упорядочению и демократизации мировых политических отношений при активном участии и помощи прогрессивно-буржуазных элементов, а с другой – наблюдая нивелирование принципа невмешательства во внутренние дела соседних государств, Чичерин был готов оценивать эти изменения как «революцию в буржуазном политическом мышлении». По его мнению, «из выдвинутых войной вопросов развивается и будет развиваться после войны борьба прогрессивных элементов в каждой стране против реакционных пережитков, национально и интернационально». Из этого постулата он выводил необходимость различать степень заинтересованности международного рабочего движения в победе той или иной воюющей стороны. Сравнивая ожидаемые последствия перевеса одного из лагерей, он в общем предпочитал победу англо-американского блока. Он осуждал лозунг защиты отечества только в отношении двух стран, оказавшихся в противоположных лагерях, а именно Германии и России. Победу в войне этих стран, где «господствовал полуфеодальный тип капитализма», он считал для рабочего движения катастрофой. Напротив, перевес в войне на стороне прогрессивного, господствовавшего в Англии и США капитализма он готов был рассматривать как шанс, как возможность прекращения военных действий и дальнейшего мирного развития демократически реформированного строя. Важно отметить, что ориентация на демократию у Чичерина была связана с поиском наиболее благоприятных форм развития революционного движения. Поэтому уже с 1916 г. в его статьях, публиковавшихся под псевдонимом «Орнатский» в парижском «Новом слове», появляется критика тех либерально-буржуазных кругов, на которые он еще недавно возлагал надежды. Появление нового потенциального союзника не осталось незамеченным в кругах большевиков: и Ленин выразил согласие с тов. Орнатским и его интернационалистской работой в Англии [3].

Нерешительность Временного правительства в Петрограде стала, по-видимому, для Чичерина последним аргументом в пользу большевиков. По возвращении в Россию в 1918 г. официально еще не утвержденный наркомом иностранных дел, он столкнулся с уже предрешенной ситуацией. Преодолев некоторые колебания, он вошел в делегацию, подписавшую «грабительский» Брест-Литовский договор с Германией. Тогда его позиция еще не определялась аргументами дипломата-профессионала. Он только еще врастал в новую роль, преодолевая сомнения относительно вот-вот грядущей мировой революции и в то же время создавая, по заданию Ленина, а отчасти в спорах с ним, учредительные документы Коминтерна.

В роли профессионала-дипломата Европа увидела его лишь в 1922 г. на конференции в Генуе. Там ему удалось заворожить присутствующих манерой поведения и высокой культурой аргументации. Но для заключения Рапалльского договора этого было мало. Помогли предварительные контакты с членами немецкой делегации – канцлером Иозефом Виртом, Аго фон Мальцаном и Вальтером Ратенау. Последний, правда, как доказала позднее немецкая исследовательница Ингеборг Фляйшгауер [4], не принадлежал к сторонникам подписания договора, и Чичерину пришлось прибегнуть к обычному в дипломатических переговорах методу давления, чтобы добиться подписания.

Впрочем, ни в то время, ни позже обе стороны не рассчитывали на длительное действие договора, заключенного в столь экстремальных условиях. «Тот факт, что советское правительство в нынешний критический для него переходный период должно придавать большее значение достижению соглашения с Антантой, а не с Германией, столь же ясен, сколь и понятен. Тот факт. что оно в любое время готово пожертвовать нами за эту цену, также является очевидным» [5], – так оценивал положение перед отъездом в Москву будущий немецкий посол граф Ульрих фон Брокдорф-Ранцау. Но Рапалло стало исходным пунктом так называемой «полосы признаний», высшей точкой которой было установление дипломатических отношений с Францией в 1924 г. Сложность урегулирования отношений с Англией выявилась непосредственно после конференции в Генуе. В Лозанне Чичерин проиграл дипломатическую баталию с лордом Керзоном, хранителем имперских интересов Великобритании. Стало очевидно, что именно в этой сфере мощь британского владычества могла быть если не поколеблена, то ущемлена пропагандистскими воззваниями, исходящими от Кремля.

Для Советского Союза весомость дипломатических признаний связывалась с шансом выгодных долгосрочных кредитов, а получить их без обязательств, явно дискредитирующих советский строй, можно было лишь прибегая к соглашениям, в секретности которых были заинтересованы обе стороны. Такие договоры в ту пору можно было иметь только с побежденной Германией.

Положение Чичерина в его московском окружении изменилось после ухода из активной политики Ленина, с которым он мог непосредственно обсуждать и решать важные вопросы внешней политики. Сталин с самого начала взял курс на использование внутренних разногласий в НКИДе между наркомом и его заместителем М.М. Литвиновым для собственного воздействия на политический курс.

В Европе на какое-то время возможность выбора и пересмотра ориентации возникла для Советского Союза незадолго до Локарно, когда западные державы сочли возможным развитие советского строя по линии «термидора», т.е. возврата к дореволюционным нормам и законам. На этом общем фоне действовали конкурирующие между собой интересы концернов и корпораций разных стран, что расширяло возможности лавирования. В ответ на эти новые явления Политбюро ЦК ВКП(б) 24 ноября 1924 г. обсудило реальность изменения стратегического курса во внешней политике. Ориентацию на сближение с Англией обосновал на заседании М.М. Литвинов и был поддержан Чичериным и многими членами Политбюро. Против коррекции курса выступил один из ведущих сотрудников НКИД В.Л. Копп, убедивший присутствующих партийных функционеров в нецелесообразности таких стратегических изменений [6].

Возникает вопрос: что же побудило Чичерина выступить в поддержку пересмотра и что собственно мог ожидать Литвинов от таких изменений курса? В поисках ответа нельзя обойтись без учета личных отношений между наркомом и его первым заместителем. Конкуренция двух политиков продолжалась уже долгие годы и достигла незадолго до упомянутого заседания высшей точки. Литвинов стремился заполучить в свое ведение все, что касалось стран Запада. Ему было проще добиться этого, если бы вся западная политика концентрировалась не вокруг Германии, где Чичерин был непревзойденным знатоком, а вокруг изученной им в годы эмиграции и позже Англии. Такое объяснение найдет понимание лишь в числе других, более веских доводов. Но дальнейшее развитие отношений обоих властных политиков заставляет принять во внимание, насколько серьезно Чичерин опасался отстранения от «запада». В этой нечистой игре был, как уже было сказано, «смеющийся третий» – Сталин, использовавший царивший в воздухе этого ведомства нервный накал [7].

Пересмотр ориентации, а также и сфер ответственности внутри НКИДа тогда не состоялся. Предстояла конференция в Локарно и связанная с ней опасность потерять в Германии союзника, связанного с Россией не только обязательствами, но и интересами, то есть оказаться снова в полной внешнеполитической изоляции. Между тем в основе представлений Чичерина об успешной внешней политике лежало кредо министра иностранных дел предыдущего века А.М. Горчакова о предпочтительности дипломатических соглашений, основанных на общности интересов договаривающихся сторон.
Примечания

1. 
   См.: Томас Л. Чичерины. Семья и политика // Германия и Россия в судьбе историка. Сборник статей к 90-летию Я.С. Драбкина. М., 2008. С. 84-109.
   
2. 
   Письмо Г. Чичерина Ю. Мартову, январь 1915 г. // Hoover Institution Archives, Stanford CA 94305. Fond Nicolaevsky. Box 243, Chicherin Correspondenz 1914–1915.
   
3. 
   Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 27. С. 294.
   
4. 
   Fleischhauer I. Rathenau in Rapallo. Eine notwendige Korrektur des Forschungstandes // Vierteljahreshefte fuer Zeitgeschichte. H. 3. Oldenburg, 2006.
   
5. 
   Цит. по: Советско-германские отношения от переговоров в Брест-Литовске до подписания Рапалльского договора. Сборник документов 1919–1922 гг. М., 1971. С. 557.
   
6. 
   См.: Черноперов В.Л. Дискуссия ведущих советских дипломатов о перспективах внешней политики СССР в ноябре 1924 г. // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. Серия «Международные отношения». Вып. 1. Н. Новгород, 2006.
   
7. 
   См.: Knoll V. Das Volkskommissariat fuer Auswaertige Angelegenheiten im Prozess aussenpolitischer Entscheidungsfindung in den zwanziger Jahren. Zwischen Tradition und Revolution / Hrsg. L. Thomas und V. Knoll. Stuttgart, 2000. S. 117-118.
   

К последней группе и следует, по-видимому, отнести Совет послов Русского Зарубежья. Факт удивительный и парадоксальный, никогда до того не встречавшийся в мировой истории – в межвоенный период действовала русская дипломатическая структура, не только не подчиненная правительству на родине, но и противостоявшая ему. Признаем сразу: ее существование и продолжение деятельности не укладывается ни в какие международно-правовые нормы.

Совет послов Русского Зарубежья был создан после окончания гражданской войны в России, в феврале 1921 г., в условиях отсутствия даже тени какого-либо эмигрантского правительства. По своей форме, по составу он напоминал министерство иностранных дел добольшевистской России, только в сильно урезанном виде. Главой организации стал старейшина русского Заграничного дипломатического корпуса – М.Н. Гирс, после его смерти, последовавшей в 1932 г., руководство принял на себя назначенный Временным правительством послом во Францию
В.А. Маклаков [1].

Несмотря на радикально сокращенный личный состав, Совету послов удалось сохранить репрезентативность представительства в разных странах мира. До дипломатического признания той или иной страной Советской России миссии сохраняли свой статус, наименование, здания и привилегии. Однако, как правило, они не прекращали деятельности и в последующий период. Приспособление к новым условиям шло разными путями. Посольства меняли вывеску, превращаясь в «Делегации по защите прав русских беженцев», в «бюро информации» и т.п., в некоторых случаях сохраняя за собой здания, архивы и даже дипломатический иммунитет. Не считая советскую власть легитимной, они не рассматривали ее представительства в качестве правопреемников и, согласно принятому еще в 1920 г. решению, никогда не передавали вновь прибывавшим миссиям ни архивы, ни остававшиеся в их распоряжении денежные средства. В тяжелейших условиях роста влияния СССР, при постоянно сокращавшемся финансировании представительства Совета послов работали, и достаточно эффективно, в течение многих лет, значительная часть – до начала Второй мировой войны. В их деятельности выделяются три основных направления.

1. Главной и официальной целью создания Совета послов была защита, обустройство русских беженцев за рубежом. К началу 20-х гг. русские колонии стихийно сложились во многих европейских, азиатских странах, на севере Африки, в США. Беженцы в массе своей были лишены элементарных условий жизни: не имели средств к существованию, заработка, жилища, зачастую остались без каких-либо документов, были абсолютно бесправны. Только что вышедшие из мировой войны страны не были склонны тратить на нежданных гостей значительные средства, их правительства мечтали избавиться от неожиданно возникшей проблемы. Попытка решить вопрос на международном уровне без учета мнения самих беженцев привела к тому, что на Лигу Наций была возложена задача «ликвидации беженской проблемы» в кратчайшие сроки, а созданный для этой цели Комиссариат под руководством Ф. Нансена видел решение вопроса главным образом в репатриации [2]. Русские дипломаты еще в 1920 г. начали разрабатывать юридические аспекты существования русских общин за пределами родины. Эта работа была продолжена в 1921 г. Благодаря усилиям русских политиков разных направлений, дипломатов в разных странах и, в частности, представителя Совета Послов при Лиге Наций К.Н. Гулькевича к проблеме удалось привлечь внимание правительств и общественности разных стран и обеспечить серьезное ее изучение в Лиге Наций с участием русских специалистов. Следствием этого стало подписание ряда международных соглашений, согласно которым русские беженцы были выделены в отдельную категорию «апатридов», получили льготные права на занятость, для них был создан заменивший паспорт Нансеновский сертификат, который решил проблему их передвижения по миру. Таким образом было положено начало созданию международного законодательства относительно эмиграции.

Сами представительства на долгие годы сохранили право выдачи документов русским эмигрантам. В Югославии, например, Делегация, во главе которой стоял чрезвычайно авторитетный и инициативный дипломат В.Н. Штрандтман, этого права лишилась правительственным декретом от 1939 г. В Англии, наоборот, с введением после начала Второй мировой войны обязательности получения специального разрешения для выезда из страны, власти стали наводить справки в отношении своих граждан, русских по происхождению, у представителя Совета русских послов [3].

2. Как бы Совет послов не акцентировал свою гуманитарную роль, отказаться от политической работы дипломаты не хотели и не могли. Проследить ее ход и результаты, конечно, нелегко. Свое влияние на ход событий, они, естественно, афишировать не стремились. Судить о нем можно лишь по некоторым косвенным данным, хороший результат дает также сопоставление разных по происхождению документов. Так, например, в ноябре 1922 г. представитель Совета послов в Болгарии А.М. Петряев сообщил своему руководству, что в правительственных кругах страны крепнет движение в пользу болгаро-советско-турецкого сближения, возглавляемое министром Доскаловым. Глава правительства в это время выступал за объединение усилий с Румынией и Югославией [4]. Надежды болгарской делегации добиться улучшения международного положения своей страны на Лозаннской конференции не оправдались. Причиной стали обвинения в готовности к сближению с СССР и Турцией. Вернувшись в Софию, Стамболийский в ярости обвинил в интригах русское посольство.

Совет послов и в дальнейшем сохранил возможность влиять на ход событий, используя для этого неофициальные контакты с политиками стран-реципиентов. Так, двенадцать лет спустя, в 1934 г., представитель Совета послов в Лондоне Е.В. Саблин писал, что «у нас все же остается возможность, хотя и довольно проблематичная, поддерживать неофициальные сношения с государственными людьми других держав и привлекать их внимание к опасностям, грозящим им на случай чрезмерного усиления Японии и приобретения ею новых баз на дальневосточном побережье» [5].

3. Нельзя не учитывать роли «старых» посольств и при рассмотрении борьбы советской власти за международное признание. Само их присутствие в странах тормозило этот процесс. Переоценивать их влияние, конечно, не стоит, но и игнорировать не приходится. Столкнувшись с отказом большинства ведущих государств признавать советскую власть де-юре, НКИД использовал любые возможные способы, чтобы завязать фактические отношения со странами и добиться, таким образом, фактического признания. В основном речь шла о подписании торговых соглашений, в результате чего в страну выезжало советское торгпредство, которое советским руководством рассматривалось, тем не менее, как полномочное, ответственное за весь комплекс отношений с той или иной страной представительство. В Болгарии ту же роль сыграла миссия Красного Креста.

В Италии и Германии присутствие советской торговой миссии, а, скажем, в Финляндии и наличие полностью аккредитованного посольства не смогли воспрепятствовать деятельности «старого» представительства. Поэтому при обсуждении условий таких договоров со скандинавскими странами Кремлем в качестве непременного условия выдвигалось требование о том, что советское торгпредство станет единственным представителем интересов России. Именно это положение стало камнем преткновения в советско-датских переговорах 1921 г. В результате подписание временного двустороннего договора было отложено на полтора года. А Югославия, где сформировалась многочисленная русская колония и сильное представительство Совета послов, СССР признала только в 1940 г.

Но и после аккредитации советских миссий, их деятельности безусловно вредило присутствие в стране другого русского представительства, которое могло участвовать и в официальных мероприятиях. Есть указания на то, что законные представители СССР в течение длительного времени не приглашались на те приемы, на которых традиционно присутствовали «старые» русские дипломаты. Причем, получив распоряжение своего руковод-
ства начать принимать советских деятелей, хозяева считали необходимым разъяснять свою позицию старым коллегам по дипкорпусу [6]. Кроме того, в целом ряде случаев, как, например, в Италии, советские дипломаты должны были ютиться в снятых помещениях, или в отелях, в то время как «старые» миссии занимали посольские особняки [7]. НКИД приходилось оспаривать право страны на собственность, в частности на здания храмов, оставшихся за рубежом. В Дании, например, спор за храм, вылившийся в два судебных процесса, советская миссия проиграла.

Небольшевистские дипломаты не только бережно сохраняли старые контакты с официальными лицами [8], но, используя хорошее знание страны, вели кропотливую работу по налаживанию новых. В Англии русские общественные деятели во главе с «послом» усвоили себе привычку писать благодарственные письма всем англичанам, которые, так или иначе, выступали по русскому вопросу. Письма эти носили характер благодарственных за тот интерес, который адресаты проявляли по отношению к России. Таким образом, по мнению Е.В. Саблина, создавались отношения «иногда полезные» [9].

Представительства Совета послов стремились «держать руку на пульсе» событий. Все два десятилетия существования организации они собирали информацию о событиях на родине и обменивались ею между собой, нередко выступая в качестве экспертов по русским вопросам правительств принявших их стран. Многие проблемы жизни России местным властям и обществу были непонятны – разъяснение их приходило из «русского посольства». Показательно в этом отношении заявление представителя Совета послов в Лондоне, датированное февралем 1939 г.: «Но… у меня имеется еще и политическая деятельность. Возьмите, например, украинский вопрос. Надо знать англичан, которые на такого рода возникающие вопросы смотрят весьма упрощенно: украинский вопрос, напишем в бывшее русское посольство, там имеется некий Саблин, он ответит и разъяснит, составит меморандум и т.д. Я это и делаю… » [10].

Высокий профессиональный уровень «старых» дипломатов, их широкая информированность в вопросах международной политики, в конечном счете, хотя и весьма опосредованно, оказались полезны и родине. На протяжении целого ряда лет корреспонденция Совета послов перехватывалась советскими спецслужбами и переправлялась в Москву. По воспоминаниям одного из руководителей иностранного отдела ОГПУ Георгия Агабекова, интерес к донесениям «белогвардейских» дипломатов проявлял И.В. Сталин. Он распорядился, чтобы с копиями их писем, в частности Е.В. Саблина, знакомилось высшее руководство страны, Рыков, Чичерин, Ворошилов и Молотов. Таким образом, мы можем констатировать, что позиция «старых» дипломатов оказывала косвенное воздействие на формирование политики советского государства.

1. 
   Подробнее см: Миронова Е.М. Дипломатическое ведомство антибольшевистской России // Проблемы истории русского Зарубежья. Вып. 1. М., 2005. С. 56-122.
   
2. 
   Бочарова З.С. «…Не принявшие иного подданства». Проблемы социально-правовой адаптации российской эмиграции в 1920–1930-е годы. СПб., 2005. С. 123, 130.
   
3. 
   Е.В. Саблин В.А. Маклакову, 12 февраля 1940 г. // Чему свидетели мы были… Переписка бывших царских дипломатов 1934–1940. Сб. документов: в 2 кн. М., 1998. Кн. 2. С. 301.
   
4. 
   Копия письма А.М. Петрява М.Н. Гирсу, 23 ноября 1922 г.
   № 1828 // Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ).
   Ф. 6094. Оп. 1. Д. 42. Л. 158.
   
5. 
   Е.В. Саблин В.А. Маклакову 3 апреля 1934 г. // Чему свидетели мы были… Кн. 1. С. 70.
   
6. 
   См.: Е.П. Демидов – В.А. Маклакову, Афины, 12 февраля 1934 г. // Чему свидетели мы были… Кн. 1. С. 28.
   
7. 
   См., например: Миронова Е.М. Русское посольство в Италии. Роль в формировании дипломатической системы антибольшевистского движения. Участие в жизни русской колонии // Русские в Италии. Культурное наследие эмиграции. М., 2006. С. 13-43.
   
8. 
   Е.В. Саблин В.А. Маклакову 31 марта 1934 г. // Чему свидетели мы были… Кн. 1. С. 65.
   
9. 
   Е.В. Саблин В.А. Маклакову 11 марта 1934 г. // Чему свидетели мы были… Кн. 1. С. 42.
   
10. 
    Чему свидетели мы были… Кн. 2. С. 175.
    

Отсутствие у большевиков к октябрю 1917 г. четко и ясно сформулированной внешнеполитической программы заставило Ленина и большевистское руководство заявить о своем принятии основных принципов демократического мира, которые отстаивал президент США В. Вильсон. Парадоксально, но основные принципы Декрета о мире почти дословно повторяли выдвинутую в январе 1918 г. американским президентом программу послевоенного переустройства мира [3]. Солидарность советского правительства с этой программой была продиктована политическими соображениями: показать капиталистическому окружению демократический и миролюбивый характер новой рождавшейся Советской России, поднять ее имидж и авторитет в глазах мировой общественности. В действительности, под лозунгом всеобщего демократического мира понимался революционный выход из мировой войны при массовой поддержке русской революции западноевропейским пролетариатом, которой, по замыслу лидеров большевизма, предстояло завершиться мировой революцией. Декрет о мире имел пропагандистское значение и, по сути, был больше обращен к народам и пролетариям воюющих стран, нежели к их правительствам [4]. Предложения Декрета о мире не были рассчитаны на их принятие правящими кругами воюющих и нейтральных государств и возможность серьезного диалога с ними. Ленин и большевики ожидали, что предлагаемый ими демократический мир без аннексий и контрибуций будет отвергнут, а отказ правительств от мирных переговоров создаст условия для революционных выступлений европейского пролетариата против собственных правительств. Советское правительство поэтому не стремилось к налаживанию контактов с правительствами стран Антанты и углубляло с ними разрыв отзывом и увольнением с постов послов и посланников бывшего Временного правительства, публикацией тайных договоров и дипломатической переписки царского МИД с этими странами [5].

Ленин осознавал всю шаткость и неустойчивость положения, в котором оказалось советское правительство, еще не обладавшее полнотой государственной власти в стране. Продолжать войну с Германией, на которую толкали партию «левые» эсеры и «левые» коммунисты, означало скомпрометировать себя перед народами России, ожидавшими от большевиков обещанного мира, а также потерпеть поражение: русской армии, как боеспособной, не существовало. Вот почему позиция Ленина и его сторонников в первые месяцы пребывания у власти постоянно колебалась: вести ли революционную войну против империализма (в надежде на поддержку европейского «революционного» пролетариата) или, заключив мир с Германией и ее союзниками, занять тактику выжидания и способствовать продолжению Первой мировой войны, встав на путь, как тогда казалось, замедления темпов мировой революции и отступления от принципов пролетарского интернационализма.

Выход России в октябре 1917 г. из сферы международных отношений и ее противостояние всему окружающему капиталистическому миру не способствовали взаимопониманию между большевиками и правительствами стран Антанты и США. Последние не приняли предложение большевиков о всеобщем перемирии и переговорах о демократическом мире. Такое предложение разрушало их собственные надежды на приближавшуюся развязку в Первой мировой войне в связи с вступлением США в войну с Германией, сулившую успешное завершение военных действий. Своим пассивным отношением к Советской России правительства этих держав обрекали ее на полную политическую изоляцию и сепаратные переговоры с Германией и ее союзниками. В таких переговорах большевистское руководство не было заинтересовано. Сепаратные переговоры противоречили как лозунгу всеобщего демократического мира, так и курсу революционного выхода из империалистической войны. В этом противоречии была заложена основная причина краха внешнеполитического курса, который проводило большевистское руководство в дни брест-литовских мирных переговоров.

Делегации австро-германского блока не ожидали, что большевики в Брест-Литовске будут всячески затягивать переговоры. Уже в первые дни переговоров они убедились в истинных целях большевиков – организации в ближайшей перспективе германской революции, а затем и мировой. Л.Д. Троцкий в подтверждение этого заявил 24 ноября (7 декабря) 1917 г. на заседании ВЦИК, что «начатые в Бресте переговоры носят лишь предварительный характер, а окончательно будем договариваться с
К. Либкнехтом и тогда вместе с народами мира перекроим карту Европы» [6]. В этом высказывании четко прозвучала большевистская линия на собственное видение нового послевоенного мироустройства, не имевшая ничего общего с принципами всеобщего демократического мира.

Затягивание переговоров привело советскую делегацию к первому германскому ультиматуму – требованию от советского правительства признания независимости Польши, Литвы, Курляндии, Эстляндии и Лифляндии. Немцы настаивали на выводе с этих территорий русских войск и оставляли открытым вопрос о выводе немецких [7]. Перерыв, объявленный советской делегацией, был использован НКИД, чтобы еще раз напомнить народам Европы и их правительствам о том, что Советская Россия добивается всеобщего, а не сепаратного мира [8]. За десять дней перерыва в переговорах ни от одной страны не поступило заявления о присоединении к мирным переговорам в Бресте. Перед Лениным и советским правительством встала дилемма: или пойти на срыв сепаратных переговоров в Брест-Литовске, или продолжить их затягивание в надежде получить поддержку европейского пролетариата. Бесперспективность последнего варианта позднее признавалась А. Иоффе – руководителем первой советской делегации. В письме В.И. Ленину он сообщал: «В Бресте я делал ставку на мировую революцию… Тогда же мы, по-моему, сделали ошибку, оказывая слишком большое внимание революционизированию Антанты» [9].

Большинство членов РСДРП(б) не понимало и не разделяло прагматических идей Ленина о необходимости подписания мирного договора на условиях германского ультиматума и толкало слабую, неокрепшую советскую систему к гибели. Ленин оказался в меньшинстве и не встретил поддержки в вопросе о заключении сепаратного мира с Германией и ее союзниками. Позднее на Седьмом съезде РКП(б) Л.Д. Троцкий задним числом признавал, что «переговоры в Бресте преследовали прежде всего пропагандистские цели, и не стоило их затягивать, а надо было подписать договор в ноябре, когда немцы предлагали А. Иоффе наиболее выгодные условия» [10]. Встретив сопротивление ЦК, В.И. Ленин ради сохранения единства в партии пошел на компромисс и высказался за революционную войну (на уровне агитации). В резолюции, составленной Лениным и принятой Совнаркомом, ни словом не упоминалось о возможности подписания мирного договора на условиях, выдвинутых германской стороной. Советское правительство решило продолжить начатую в Брест-Литовске дипломатическую игру – затягивание переговоров с делегациями австро-германского блока.

Увлечение нового председателя советской делегации, наркома Л.Д. Троцкого революционной демагогией, отсутствие у него четко ориентированной программы переговоров позволили опытным дипломатическим противникам понять смысл его пребывания в Бресте. Переговоры как таковые Троцкого мало интересовали, и он не придавал им «никакого значения», занимаясь в Бресте исключительно «пропагандой большевистской программы мира» [11]. Действия Троцкого и членов советской делегации находились под постоянным контролем германских властей, проявлявших неоднократное недовольство тоном большевистских телеграмм, «цинизмом речей Троцкого и лицемерием большевистской политики» [12]. В конце января Троцкий сообщал Ленину о том, что «немецкая пресса стала трубить, будто мы вообще не хотим мира, а только заботимся о перенесении революции в другие страны. Эти ослы не могут понять, что именно под углом развития европейской революции сепаратный мир имеет для нас огромное значение» [13]. В этом высказывании наркома ясно выражена цель затягивания советской делегацией переговоров.

5 (18) января 1918 г. немцы потребовали от Троцкого согласия на отторжение от России территорий общей площадью 150–160 тыс. кв. км. После этого нового, более жесткого, ультиматума с особой остротой встал вопрос о том, как выйти из сложившейся критической ситуации, грозившей полным провалом внешнеполитической тактики в Бресте. Предстояло нелегкое решение: или принять ультиматум немцев, что противоречило революционным принципам большевизма, или вести революционную войну с империализмом в случае разрыва переговоров, т. е. пойти на поводу у левых коммунистов и левых эсеров. Л.Д. Троцкий предлагал свою линию: прекратить военные действия с Германией и ее союзниками за невозможностью их дальше вести, но мира с Четверным союзом не подписывать [14]. Выраженная в лозунге «ни войны, ни мира» тактика Троцкого была направлена на стимулирование немецкого рабочего класса к активным революционным действиям перед фактами прекращения Советской Россией войны, приказа немецкой армии наступать на Россию, чтобы уничтожить советское правительство, заявившее о своем выходе из этой войны.

Ленин безуспешно пытался на заседании ЦК РСДРП(б) 11(24) января и Третьем Всероссийском съезде Советов 10–18 (23–31) января 1918 г. убедить своих соратников по партии, что тактика революционной войны, предлагаемая левыми коммунистами и эсерами, как и линия Троцкого «ни войны, ни мира» не осуществимы по той причине, что Россия не в состоянии в данный момент пойти на серьезную революционную войну и не вправе рассчитывать в случае принятия линии Троцкого на поддержку со стороны немецкого рабочего класса, шансы на которую были ничтожны [15]. В последнем его все больше убеждали сообщения К. Радека и А. Иоффе из Берлина о подавлении выступления немецких рабочих полицией и армией [16]. Ленин призывал руководство партии поступиться революционными принципами и предлагал для спасения и укрепления советской власти сделать поворот «направо» и пройти через «весьма грязный хлев», заключив «похабный мир» с Четверным союзом. Он не видел другого выхода, как требовать от ЦК РСДРП(б) принятия решения о заключении подобного мира только потому, что тактика затягивания переговоров себя не оправдала, и в случае их разрыва нельзя рассчитывать на успешные боевые действия деморализованной русской армии. Ленин принимал в расчет, что «революция на Западе еще не началась», а «Германия только беременна революцией», и советовал не жертвовать собой ради того, чего на Западе еще нет [17]. Он считал «недопустимым никакие дальнейшие отсрочки, ибо для искусственного затягивания переговоров сделано все возможное и невозможное», и рекомендовал согласиться на мир с Германией.

Ленинская тактика вынужденного отступления от революционных принципов не была понята и принята большинством членов ЦК. Была отклонена и резолюция левых коммунистов, призывавшая к революционной войне. Нельзя признать и победу линии Троцкого «ни войны, ни мира» [18]. Несмотря на то, что тактика затягивания переговоров себя не оправдала, Л.Д. Троцкий, возвратившись в Брест, был наделен полномочиями продолжить их дальнейшее затягивание. В Бресте он стал жертвой своих честолюбивых амбиций и перед лицом нового более жесткого немецкого ультиматума принял самостоятельное решение, сводившее к нулю всю предыдущую работу советской делегации. Своим заявлением 28 января (10 февраля) об отказе от подписания аннексионистского договора, объявлением войны с Германией прекращенной, а русской армии демобилизованной Троцкий поставил советское правительство в сложнейшее положение. Война не окончена, а мир не подписан. В конечном счете ничего не было сделано для реализации Декрета о мире. Заявление Троцкого означало разрыв мирных переговоров и было воспринято немцами как директива Совнаркома. 13 февраля на совещании с представителями германского правительства и высшего военного командования император Вильгельм II заявил: «Троцкий прибыл в Брест, чтобы делать революцию, а не заключать мир» и потребовал «как можно скорее разбить большевиков» [19]. С предложением воспользоваться заявлением Троцкого «ни войны, ни мира» и свергнуть большевистское правительство выступили генерал
Э. Людендорф и другие представители генштаба германской армии. В результате, несмотря на противодействие германского МИД, было принято решение «считать заявление Троцкого фактическим разрывом перемирия и продолжить военные действия против России» [20].

В.И. Ленину с большим трудом удалось отстоять свою линию на принятие германских условий мирного договора. На заседании ЦК РСДРП(б) 17 февраля и на заседании ВЦИК 19 февраля он встретил сопротивление Троцкого и левых коммунистов. Перенесением акцента с заключения сепаратного мира с Германией на необходимость получения «мирной передышки» Ленин пытался убедить своих оппонентов в ЦК в правильности своей линии. Левые коммунисты и левые эсеры не поддержали его новую идею о «передышке», но вынуждены были подчиниться партийной дисциплине и голосовать за мир. Это помогло собрать необходимое количество голосов для принятия германских условий мирного договора.

Ратификация Брест-литовского мирного договора, подписанного 3 марта 1918 г. Советской Россией с Германией и ее союзниками, была сопряжена с немалыми трудностями. Малоубедительные доводы В.И. Ленина на Седьмом чрезвычайном съезде РКП(б) 6–8 марта в пользу мирной передышки не воспринимались всерьез левыми коммунистами, считавшими, что не стоит идти на большие территориальные и материальные жертвы ради «передышки», которая могла продлиться несколько дней. Ленину важно было добиться ратификации мирного договора, и он был готов поступиться своими принципами. Призывая к мирной передышке, он в то же время признавал неизбежность войны с Германией и приветствовал революционную и партизанскую войны и мировую революцию, заявляя, что большевики маневрируют только «в интересах революционной войны», а спор между ними идет только о том, «продолжать ли без передышки войну или нет» [21].

По настоянию Ленина на Седьмом съезде РКП(б) было принято не решение о ратификации мирного договора с Германией и ее союзниками, а пространная ленинская резолюция о войне и мире, основу которой составили ленинские идеи о мирной передышке и освободительной, отечественной справедливой войне против империализма [22]. Текст брест-литовско договора был скрыт от делегатов съезда и не был им известен. Большинство делегатов наивно верило, что голосовало за мирную передышку для подготовки революционной войны. Чтобы избежать непредсказуемых последствий, Ленину пришлось прибегнуть к принятию мер для предотвращения утечки информации о решении съезда. Он настоял на том, чтобы резолюция не публиковалась в печати [23].

Сработавшую на партийном съезде уловку Ленин использовал и на Четвертом съезде Советов. В знак протеста против ратификации Брестского договора наркомы – члены Партии левых социалистов-революционеров (ПЛСР) – покинули свои посты. Бойкот был поддержан и «левыми» коммунистами, что позволило говорить об «общеминистерском кризисе». Влияние Ленина в РКП(б) после ратификации Брестского мирного договора начало падать. Причиной этого стал непопулярный в партии и стране Брестский мир. Огромные территориальные, людские и материальные потери не оправдывали тех задач, ради которых заключалась мирная «передышка». Она оказалась иллюзорной, с военной точки зрения не принеся стране никакого облегчения. И после ратификации договора наступление германских войск вглубь территории России не прекращалось.

Этот «архитяжкий и насильнический» мир доказал несостоятельность советской внешней политики двойных стандартов: борьбы за всеобщий демократический мир без аннексий и контрибуций и стремления к перенесению опыта русского Октября на германское и европейское движение с целью ускорения темпов развития мировой революции. Судя по многочисленным высказываниям Ленина, ставка на затягивание мирных договоров в Брест-Литовске была рассчитана на близость революции в Германии или, по меньшей мере, на резкое обострение в этой стране политической обстановки. Советское правительство поэтому не стремилось к подписанию мирного договора со странами австро-германского блока на выгодных для Советской России условиях на первом этапе брест-литовских переговоров. В январе 1918 г. создавалось впечатление, что затягивание переговоров начало приносить свои плоды. Отрезвление у отдельных большевистских лидеров наступило довольно скоро, и уже 18 февраля на заседании ЦК Г.Е. Зиновьев признавал: «Если говорить ретроспективно, то ясно, что надо было заключать мир в ноябре… Стачки в Вене и Берлине нас очаровали, и мы упустили момент» [24].

Утрата иллюзий по поводу возможности осуществления в ближайшие месяцы революции в Германии породила безудержное стремление заключить сепаратный мир с немцами уже после первого германского ультиматума. Упорное сопротивление оппозиции в РСДРП(б)-РКП(б) заставляло Ленина идти на поводу у большинства ЦК партии и проводить тактику затягивания брест-литовских переговоров, которые в конечном счете привели к новым более жестким ультиматумам и таким условиям мира, которых могла быть достойна лишь побежденная страна.

Заключением Брестского мира с имперской Германией и ее союзниками В.И. Ленин старался хотя бы временно сохранить такую международную обстановку, при которой ведущие капиталистические державы продолжали бы воевать друг против друга и не вмешивались бы во внутренние российские дела. Этот расчет полностью оправдался. Ленин выражал свое удовлетворение на Седьмом съезде РКП(б) по поводу продолжавшейся войны на Западе, в затягивание которой он Брестским договором внес свой вклад [25].

Брестский мир не был примером мирного сосуществования государств с различным общественным строем. Он был диктатом, чьи кабальные условия были навязаны России Германией. Опыт Бреста доказал «невозможность реализовать принципы и идеалы пролетарской политики так, как ее понимали большевики», и потребовал от них «вопреки их воле и желанию приспособления этих идеалов к реальности мировой политики, которые определялись традициями и интересами империалистической дипломатии» [26]. Отдавая должное Ленину как талантливому большевистскому тактику, которому пришлось «уступить пространство фактическому победителю, чтобы выиграть время» и не пожертвовать самым главным – классовой целью революционной политики и ее основным содержанием, следует признать, что намеченная Лениным внешнеполитическая доктрина, как об этом свидетельствует печальный опыт Бреста, оказалась нереализованной. Н.В. Загладин в этой связи отмечает, что «реализация идей, заложенных в декрете о мире, натолкнулась на столь серьезные трудности», что можно поставить вопрос о «первом кризисе советской дипломатии» [27]. В ходе брест-литовских переговоров большевистское руководство отказалось от ранее декларированного демократического мира, и ему пришлось подписывать сепаратный мир с аннексиями и контрибуциями. Не оправдала себя и надежда В.И. Ленина и большевиков на поддержку и помощь Советской России со стороны германского и европейского пролетариата, ради которой проводилось затягивание переговоров в Бресте. Признавая, что «попытка перенесения тактики Октября…
с помощью нашей фантазии на ход событий мировой революции» оказалась «обречена на неудачу» [28], Ленин, тем не менее, был глубоко убежден в том, что «международная рабочая революция не за горами» и «полная победа социалистического пролетариата обеспечена» [29]. Эти и аналогичные высказывания В.И. Ленина и его сторонников в РКП(б) свидетельствуют о том, что из опыта брестских мирных переговоров ими не было извлечено никаких уроков. И хотя попытка сочетать революционную дипломатию с реальной в период этих переговоров себя не оправдала, тем не менее, большевистское руководство в последующем продолжало осуществлять те же двойные стандарты внешней политики, которые привели его в марте 1918 г. к «похабному и грабительскому» мирному договору с Германией и ее союзниками.

Осмысливая сегодня принципы переустройства мира после Первой мировой войны, предпринятого американским президентом В. Вильсоном, и создания нового коммунистического миропорядка, пропагандируемого советским руководством, следует признать, что большевистская альтернатива потерпела в Бресте поражение в силу своей утопичности и несостоятельности, так как ожидаемые В.И. Лениным и большевиками социалистические революции после Первой мировой войны ни в одной из воюющих стран не произошли. В то же время создаваемая в начале 20-х гг. Версальско-Вашингтонская система также была далека от идеалов и совершенства и не могла обеспечить реализацию подлинного демократического мира без аннексий и контрибуций. Версальский мирный договор стал для побежденной Германии не только унизительным и грабительским, но и миной замедленного действия, которая привела к концу 30-х гг. к попытке нацистской Германии разрушить Версальско-Вашингтонскую систему и установить немецкий миропорядок.