Чичеринские чтения
жүктеу/скачать 2.31 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Печенкин С.В. Формирование московской подсистемы международных отношений и страны Запада (20-е гг. XX в.)
- Птицын А.Н. Распад Габсбургской империи в исторической памяти народов Центрально-Восточной Европы
Примечания
Печенкин С.В. Формирование московской подсистемы международных отношений и страны Запада (20-е гг. XX в.) После появления в октябре 1917 г. на карте мира нового социалистического государства, Советской России, и последующего переустройства международной системы отношений на Парижской конференции начинает устанавливаться новый баланс сил и формируются нескольких центров силы. Не вызывает сомнения тот факт, что после окончания Первой мировой войны международная система в связи с этим получает несколько вариантов подсистем [1]. Важно заметить, что Вестфальско-Версальская (термин предложен В.Л. Иноземцевым), Московская и Вашингтонская подсистемы международных отношений предлагали различные принципы взаимоотношений государств и это предопределило их конфронтационный характер. Вестфальско-Версальская подсистема в систему международных отношений принципиальных изменений не внесла. Принцип суверенитета, в основе которого лежала «готовность других суверенов вестфальского типа признать новое государство принадлежащим их кругу» [2] продолжает оставаться доминирующим признаком. Кроме того, Парижская мирная конференция, что нашло отражение в статье 22 Версальского мирного договора 1919 г., с позиций европоцентризма ввела в принципы колониальной политики мандатную систему [3]. Методом осуществления этой нового курса для стран Азии и Африки становилась политическая опека. Вашингтонская подсистема внесла в развитие теории суверенитета идею права наций на самоопределение и функционирования международной системы на принципах сосуществования независимых суверенных государств, а также создания нового международного органа, Лиги Наций, для поддержания всей мировой системы в рамках мирных отношений, которые были предложены В. Вильсоном [4]. В основе Московской подсистемы находились предложенные В.И. Лениным идея о праве наций на самоопределение и концепция мирного сосуществования государств с различным социально-экономическим и политическим строем [5]. Методом функционирования этой подсистемы, как представляется, должен был быть пролетарский интернационализм. При этом важно обратить внимание на схожесть ряда принципов, изложенных В. Вильсоном и В.И. Лениным. Это – отказ от тайной дипломатии, правовая база международных отношений без аннексий и контрибуций, отказ от войны как средства решения международных споров. Следует указать и на двойственный подход у того и другого в отношении реализации права наций на самоопределение. Анализ международной ситуации конца 10-х – начала 20-х гг. XX в. приводит к мысли о наличии не только двух принципов советской внешней политики, и это подтверждают исследования российских историков [6], но и двухвекторного направления, с превалированием того или иного принципа. Можно выделить «восточное» и «западное» направления в Московской подсистеме международных отношений. Под первым подразумевается политика Советской России (СССР) по отношению к странам Азии и Африки, под вторым – взаимоотношения с развитыми государствами Европы и, в первую очередь, со странами так называемого «первого эшелона». Что касается восточного направления, то соображения по этой проблеме были изложены автором на международной научной конференции «Идеология и национальные интересы в системе внешнеполитических координат XIX–XX вв.» [7]. Поэтому хотелось бы сосредоточить внимание на западном направлении советской дипломатии. Началом взаимоотношений на западном направлении можно считать Декрет о мире, принятый II Всероссийским съездов советов 26 октября (8 ноября) 1917 г. [8]. Это время до Брестского мира включительно, на наш взгляд, можно охарактеризовать как «время эйфории», когда, по словам Г.В. Чичерина, «Советское правительство свободно бросало трудящимся массам всего мира свои революционные лозунги…, провозглашало и проводило не на словах, а на деле принцип самоопределения трудящихся всякой народности». При этом нарком констатировал, что «этому первому периоду опьяняющих побед не суждено было продолжаться, так как на Советскую Россию сейчас же ополчился западный империализм прежде всего в лице… Германии» [9]. Как представляется, именно Брестский мир можно считать главнейшим водоразделом между применением в дипломатии западного направления пролетарского интернационализма и одновременным использованием в политике Советского государства принципов Вестфальско-Версальской подсистемы. По нашему мнению, Брестский мир настолько перевернул представления большевиков о внешней политике, что с этого времени в их арсенале уже появляются и сепаратные договоры, и тайная дипломатия, от которых они отказывались в Декрете о мире [10]. Можно согласиться с историком-американистом В.Л. Мальковым, который, на наш взгляд, очень точно подметил особенности ранней большевистской дипломатии. По его словам, отказываясь от традиций, стиля и этики традиционной российской и европейской дипломатии, Советская Россия выдвигала «свою собственную систему ценностей, базирующуюся на революционной марксистской идеологии», и в то же время это был «очень гибкий, прагматический, осмотрительный курс» [11]. С этого времени происходит трансформация большевиков из «певцов мировой революции» в «державников» (термины мои. – С. П.). Хотел бы не согласиться с российским историком
Есть еще одна точка зрения на этот счет, принадлежащая В.Л. Малькову, который полагает, что «…реальным шагом к официальному признанию нового версальского европейского порядка… (большевиками. – С. П.) было заключение Рижского мирного договора 18 марта 1921 г. с Польшей» [13]. Еще до подписания 3 марта 1918 г. Брестского договора с Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией В.И. Ленин и советское правительство предпринимают серию обращений к державам Антанты с целью склонить их к заключению хотя бы перемирия. В 1917 г. мы фиксируем обращения к США [14], посланникам нейтральных стран [15], правительствам и народам воюющих стран [16], послам Великобритании, Франции, США, Италии, Китая, Японии, Румынии, Бельгии и Сербии [17]. Однако реальным дипломатическим документом становится лишь Договор о перемирии между Россией, с одной стороны, и Болгарией, Германией, Австро-Венгрией и Турцией, с другой стороны, заключенный в Брест-Литовске 2 (15) декабря 1917 г. [18]. Это, по сути, первое признание легитимности существования Советской России. Следующим шагом по развитию легитимности является Постановление Совета Народных Комиссаров о признании независимости Финляндской Республики от 18 (31) декабря 1917 г. [19]. При анализе формирования Московской подсистемы международных отношений, следует выделить как дипломатический урок образца Вестфальской, т. е. традиционной европейской системы, принятие германских условий мира советской стороной перед подписанием Брестского договора, сам Брестский мир и оценку, данную этим условиям и договору в декларации, оглашенной Советской делегацией на заседании мирной конференции в Брест-Литовске 3 марта 1918 г. [20]. В чем же этот урок? Странами Четверного союза в отношении побежденного государства были продемонстрированы принципы предыдущих международных систем, которые были восприняты российской стороной. В частности, отмечалось, что мир является аннексионистским и империалистическим, превращающим российские территории в немецкие провинции. Назвав этот мир продиктованным силой оружия, констатировали авторы: «…Мы вынуждены принять декларацию, продиктованную нам более сильной в настоящее время стороной, и что мы немедленно подписываем предъявленный нам ультимативный мирный договор, отказываясь от всякого его обсуждения» [21]. Как нам представляется, уроки Бреста не прошли бесследно. В.И. Ленин начинает осознавать, что в капиталистическом окружении нужно играть по правилам этого мира. В Бресте легитимность Советской России была подтверждена Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией. То есть, де-юре для этих государств, правительство Советской России существует, и в политической сфере нет препятствий для взаимоотношений с Москвой. В то же время Советское правительство предпринимает в 1918 г. ряд усилий, направленных на подписание мира со странами Антанты и США. В частности, 5 августа 1918 г. было направлено письмо Народного комиссара иностранных дел Американскому Генеральному консулу, 24 октября 1918 г. – нота Народного комиссара иностранных дел Президенту США Вильсону,
В 1918–1919 гг. при формировании Московской подсистемы предпринимаются попытки со стороны России договориться, в первую очередь, с США. По мысли историка-международника В.В. Романова, сам В. Вильсон в тот период разделял понятия «Россия» и «большевистское правительство» и полагал, что «Россия, «переболев большевизмом», должна сама решить внутренние проблемы, а уже затем стать частью цивилизованного международного сообщества, сформулированного на «либерально-демократических» принципах» [22]. Но в силу противоречивости как вильсоновской дипломатии [23], так и неприятия большевизма, альянс между Советской Россией и США не удался. Прорыв в признании происходит в 1920 г., когда в январе-феврале Прибалтийские государства садятся за стол переговоров [24] и подписываются мирные договоры Советской России с Эстонией, Литвой. Выстраивая политику мирного сосуществования, В.И. Ленин должен был учитывать один из принципов параллельно существующей Вестфальской системы – признание одного государства другим. 1919 год проходил в попытках, по сути, заставить, уговорить, купить мирные договоры со странами Запада. Таким средством становится торговля, привлекательность России как поставщика сырья, как торгового партнера. И если на практике уже была доказана возможность соблюдения экономических договоренностей между Советской Россией и странами Четверного Союза, то со стороны стран Антанты первыми признала эту необходимость Великобритания. Уже в январе 1920 г. М.М. Литвинов сообщает Г.В. Чичерину, что английское правительство решило снять блокаду и на этом настаивают «…Ллойд Джордж и весь русский отдел Форин-оффис как на начале мирных отношений» [25]. В феврале В.И. Ленин дает интервью корреспондентам американской газеты «New York Evening Journal» и английской газеты «Daily Express», в котором подчеркивается заинтересованность в экономических отношениях со странами Запада. Корреспонденты интересовались, в частности, вопросом о снятии блокады и целями советской политики. В.И. Ленин подчеркнул, что «открывается возможность для нас от войны… переходить к мирному строительству…» и что целями политики Советской России является «мирное экономическое строительство» [26]. Уже 20 февраля 1920 г. открывается почтовое сообщение (обмен корреспонденцией и денежными переводами) между Англией и Россией. Наиболее развернутую характеристику перспективам экономических отношений между Советской Россией и странами Запада В.И. Ленин дал в беседе с корреспондентом американской газеты «The World» 21 февраля 1920 г. В.И. Ленин выдвинул тогда несколько постулатов: «Европа зависит от России» и «Мир нуждается в русских товарах». Он доказывал, что без России Европа не сможет преодолеть мировую экономическую разруху, «без России Европа не сможет встать на ноги. А когда Европа обессилена, положение Америки становится критическим». И как итог звучали следующие слова: «В конце концов, мир должен будет прийти к нам за этим (имеются в виду продукты сельского хозяйства и полезные ископаемые. – С. П.), невзирая на то, большевизм у нас или не большевизм» [27]. Понимание этих постулатов достаточно быстро продемонстрировала Великобритания, когда в ноте своего министра иностранных дел Керзона от 21 февраля 1920 г. Советскому правительству извещала о невозможности временного правительства Северного края, которое находилось под полным контролем англичан, продолжать борьбу против советских сил и сдаче Архангельска [28]. 29 июня 1920 г. в Лондоне уже обсуждались вопросы экономических отношений с российской торговой делегацией, а в июле – условия перемирия [29]. Итогом переговоров становится торговое соглашение между Англией и Советской Россией от 16 марта 1921 г. [30]. Подписав Рижский мирный договор с Польшей 18 марта 1921 г., правительство большевиков гарантировало себе не только признание еще одного государства, но и определила де-юре еще один участок своей западной границы. После подписания торгового договора с Великобританией и урегулирования отношений с Польшей английская дипломатия наращивает свои усилия и уже предпринимает нажим на официальный Париж с целью оформления широкомасштабного экономического договора с Россией. С этой целью созывается Генуэзская конференция, где советская делегация указывает на новую международную ситуацию, когда возможно «существование старого и нарождающегося нового социального строя, экономическое сотрудничество между государствами, представляющими эти две системы собственности». Тогда же звучит и требование «юридических гарантий, необходимых для экономического сотрудничества с Советской Россией государств, базирующихся на частной собственности» [31]. На этой конференции представители Италии, Великобритании, Франции, Японии, Бельгии и Германии уже говорят о «мирном сожительстве» народов и координации их национальной экономики, разорение которой явилось роковым последствием войны. Д. Ллойд-Джордж отметил, что делегаты конференции собрались ни в качестве монархистов, ни в качестве республиканцев, ни в качестве приверженцев советского строя, и подчеркнул, что «каждый из нас мог установить в своей собственной стране по своему усмотрению порядки, в наибольшей мере отвечающие интересам данного народа» [32]. Это был уже прорыв советской дипломатии, которая на деле начала воспринимать некоторые элементы старой европейской системы международных отношений. Нельзя сказать о том, что большевики отказывались от постулата о равноправных договорах, но в то же время они уже воспринимали прошлые уроки и уже зондировали почву для сепаратных договоров. В частности, подписание сепаратного Рапалльского договора между РСФСР и Германией 16 апреля 1922 г. свидетельствует об эволюции советской дипломатии и вычленении в западном направлении Московской подсистемы принципов Вестфальско-Версальской подсистемы. Другими словами, большевики на западном направлении полностью переняли традиции, принципы внешней политики стран Запада и начали применять их в своей дипломатической практике. Официальное признание СССР рядом европейских государств в 1924 г. свидетельствовало о становлении новой подсистемы международных отношений 20–30-х гг. XX в. – Московской подсистемы. Подытоживая, можно отметить, что 1) принцип пролетарского интернационализма являлся вспомогательным на западном направлении Московской подсистемы, по отношению к принципу мирного сосуществования, который, в свою очередь, дополнялся некоторыми принципами Вестфальско-Версальской подсистемы, что выразилось, в частности, в применении двойных стандартов в отношении разных государств и в разное время; 2) период между ноябрем 1917 г. и мартом 1918 г. можно условно назвать «временем эйфории» советского руководства и упования исключительно на принцип пролетарского интернационализма; 3) начав выработку внешней политики и ее принципов, большевики с марта 1918 г. уже начинают воспринимать правила и принципы традиционной западноевропейской дипломатии; 4) Московская подсистема международных отношений демонстрирует и развивает новые принципы, в частности, принцип мирного сосуществования государств с различным политическим и экономическим строем, что свидетельствует о ее функционировании как отдельной подсистемы на евразийском пространстве. Примечания
Птицын А.Н. Распад Габсбургской империи в исторической памяти народов Центрально-Восточной Европы Габсбургская империя на протяжении всего периода Нового времени определяла жизнь народов Центрально-Восточной Европы. В общественном сознании этих народов сформировался образ империи как своеобразного «общего дома» и «оплота против нашествий с Юга, Запада и Востока». Несмотря на наличие в Дунайской монархии достаточно серьезных национальных противоречий, подавляющее большинство ее населения и представителей национальных элит вплоть до окончания Первой мировой войны разделяло идею о необходимости сохранения единого государства. Однако военное поражение Австро-Венгрии привело ее осенью 1918 г. к распаду. Крах империи означал разрыв сложившихся веками исторических связей, распад единого политического, экономического и культурного пространства. Небольшие государства, возникшие на развалинах Австро-Венгрии, на десятилетия погрузились в пучину экономических, политических и национальных проблем. Они, в большинстве своем, оказались неспособны обеспечить своему населению тот уровень жизни и ту степень безопасности, которые существовали в последние десятилетия Габсбургской монархии. После распада империи в регионе надолго наступила эпоха нестабильности. Поэтому вскоре после распада Австро-Венгрии в общественном сознании ряда народов Центрально-Восточной Европы стало формироваться достаточно четко выраженное чувство ностальгии по ушедшей империи. В наибольшей степени оно оказалось присуще немцам, венграм и евреям – то есть тем народам, положение которых после 1918 г. существенно ухудшилось. Для австрийских немцев гибель империи представлялась колоссальной национальной катастрофой. Возникшая в 1918 г. Австрийская республика оказалась «государством, которого никто не хотел», «государством вопреки желанию» его жителей [1]. Население этой республики было убеждено в нежизнеспособности этого государства и выступало за присоединение к Германии. Только прямой запрет со стороны государств-победителей помешал осуществлению аншлюса еще в 1919 г. Судетские же немцы оказались гражданами «второго сорта» в Чехословакии и поэтому имели не менее веские причины с тоскою вспоминать Австро-Венгрию и мечтать об аншлюсе. Для венгров распад империи также стал национальной трагедией. Особенно тяжело они переживали то обстоятельство, что по условиям мирного урегулирования Венгрия потеряла существенную часть своих исторических земель и значительное количество венгерского населения оказалось в составе соседних государств. Кроме того, ностальгические воспоминания об империи Франца-Иосифа были свойственны представителям весьма многочисленного в регионе еврейского населения. Австро-Венгрия была одним из немногих государств в мире, где евреи пользовались всеми правами и чувствовали себя достаточно комфортно и безопасно. В новых государствах, возникших на развалинах Габсбургской монархии, они столкнулись с национальным неравноправием. Позднее ужасы холокоста заставили уцелевших евреев еще с большей тоской вспоминать времена Франца-Иосифа. Что касается славянских народов Австро-Венгрии, то среди них «габсбургская ностальгия» была распространена гораздо слабее. В наименьшей степени она была выражена у чехов, которые обрели после распада империи вожделенную национальную независимость. Отношение многих чехов к ушедшей империи иллюстрирует знаменитый роман Я. Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». В то же время, среди хорватов и словенцев, оказавшихся на вторых ролях в новой Югославии, чувства неудовлетворенности своим положением зачастую трансформировались в тоску по прошлому. Ностальгия по Австро-Венгрии была достаточно четко выражена в общественном сознании ряда народов Центрально-Восточной Европы в течение нескольких десятилетий после ее распада. Примечательно, что это чувство было свойственно и их представителям, оказавшимся в этот период в эмиграции в США и других странах. Ностальгические чувства наиболее ярко представлены в мемуарной литературе. Самым блистательным образцом подобного рода литературы являются воспоминания С. Цвейга «Вчерашний мир», в которых Габсбургская империя рубежа XIX–ХХ вв. предстает как «мир надежности», чуть ли не аналог утраченного «золотого века» [2]. Сами мемуары создавались уже в годы Второй мировой войны, поэтому оценка событий 1914–1918 гг. представляет собой результат ретроспективного рассмотрения. Следует отметить, что образ Австро-Венгрии, нарисованный писателем, значительно расходится с общепринятым в историографии. Для С. Цвейга (кстати, еврея по национальности) эта страна – вовсе не «тюрьма народов» и «больной человек Европы». Наоборот, Дунайская монархия предстает в рассматриваемом сочинении как уникальное государство, главными принципами существования которого являются идеи терпимости, компромисса, мультикультурности. Мемуарист, что характерно, почти не упоминает о наличии острых межнациональных противоречий в империи. Более того, он убежден, что сохранение Австро-Венгрии отвечало коренным интересам населяющих ее народов. И дальнейшее существование этой империи было вполне возможным, если бы не «поступь рока» – вступление страны в Первую мировую войну. Эту войну С. Цвейг рассматривал как трагедию всего человечества, ставшую первопричиной последующих катастроф ХХ в. Особенно горькие страницы мемуаров посвящены распаду Двуединой империи. Этот событие, по мнению С. Цвейга, стало следствием поражения в войне, политики стран Антанты и сепаратистских устремлений национальных элит. Возникшую же после войны Австрийскую республику он считал, в сущности, нежизнеспособным государством, которое представляло собой лишь «обезображенный остов» прежней империи, причем еще и «кровоточащий из всех вен» [3]. Мирные договоры, подписанные после окончания войны, писатель считал несправедливыми, сравнивая их с бомбой замедленного действия, заложенной под будущее Европы. Достаточно явно «тоска по империи» прослеживалась в многочисленных газетных и журнальных публикациях австрийской и венгерской прессы в межвоенный период. Великолепными памятниками ушедшей империи стали литературные произведения австрийских писателей этого времени (прежде всего, Р. Музиля и Й. Рота [4]). Реминисценции «имперской идеи» можно проследить также в живописи, музыке и театральном искусстве Австрии и Венгрии. Следует отметить, что составной частью «имперской ностальгии» является так называемый «габсбургский миф», продолжавший существовать и после исчезновения Австро-Венгрии. Так, например, межвоенная Венгрия продолжала формально считаться королевством, хотя престол оставался незанятым. Примечательно, что ностальгия по ушедшей империи была свойственна не только представителям интеллектуальной элиты, но и многим «простым людям». Об этом свидетельствует, в частности, богатый эмпирический материал, собранный в работе современного британского историка К. Цвиича «Похищение Центральной Европы (глазами очевидцев и пострадавших)» [5]. Естественно, что с годами чувство «тоски по империи» слабело. Однако его реминисценции можно было наблюдать и в последующее время, в частности, в восторженном отношении многих жителей рассматриваемого региона к идее «единой Европы». Бесспорно, что образ Австро-Венгрии, рисуемый исторической памятью, отличался высокой степенью идеализации. Но главное, он соответствовал заветному стремлению людей к созданию стабильного и устойчивого социального пространства, к безопасности, сохранению межнационального мира. Впрочем, почти то же самое можно сказать и об образах других исчезнувших империй в общественном сознании входивших в их состав народов. Возможно, что «имперская ностальгия» коренится в глубинах человеческой психики и отражает некое имманентное стремление к единству, цельности и стабильности социального бытия. жүктеу/скачать 2.31 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|