Die Gefangenen an der Ostfront im Ersten Weltkrieg

Die 1914 Gefangenen kamen überwiegend nach Sibirien und Turkestan in große Lager. Bei der Behandlung der Gefangenen muss man explizit zwischen den Offizieren und Mannschaften unterscheiden. Die Offiziere bekamen Lohn, waren von der Arbeitspflicht befreit, hatten Diener zu ihrer Versorgung und erhielten auch sonst eine ihrem Rang entsprechende Behandlung, während die Mannschaften auf die karge russische Verpflegung angewiesen waren, Arbeit leisten mussten und in den Lagern überwiegend große Not litten. Die Offiziere verblieben fast alle bis zu ihrer Rückkehr in den Lagern, während die Mannschaften nach dem Schrecken der Typhusepidemien im Winter 1914/15 ab Sommer 1915 zur Arbeit herangezogen wurden. Hier machten sie sehr unterschiedliche Erfahrungen. Starb beim Bau der berüchtigten Murmanbahn eine große Zahl von Gefangenen, so wurden ihre Kameraden auf Landarbeit in Zentralrussland, wo im Januar 1917 496 917 Mann eingesetzt wurden [2], meist als Familienmitglieder behandelt.

Was die russischen Gefangenen in den Ländern der Mittelmächte betrifft, so gerieten insgesamt 3 395 105 russische Soldaten und
14 328 Offiziere in Gefangenschaft. 42,14% kamen in deutsche, 56,9% in österreichisch-ungarische Gewalt [3]. Die Todesrate unter den in deutsche Hand Geratenen betrug 5,39% [4].

Der russische Historiker Sergeev zeichnet für die Verpflegung ein Bild des Grauens. Auch habe es in den Lagern keine größeren Epidemien gegeben, obwohl die medizinische Versorgung recht mangelhaft gewesen sei. Er schreibt von drakonischen Strafen für Fluchtversuche bis hin zur Todesstrafe [5].

Nach dem Oktoberumsturz in Petrograd wurden an der Ostfront ein Waffenstillstand und Friedensverhandlungen vereinbart. Damit gewann auch die Frage der Heimkehr der Gefangenen an Aktualität. Im Weiteren soll der Verlauf der Gespräche nachgezeichnet werden, um vor Augen zu führen, wie die Gefangenen zum Unterpfand der jeweiligen Interessen wurden.

Am 22.12.1917 begannen die Friedensverhandlungen in Brest-Litowsk. Russland schlug vor, die Kriegsgefangenenangelegenheiten getrennt in Petrograd zu besprechen [6]. Die Verhandlungen gestalteten sich sehr schwierig, es gab aber gewisse Forschritte. „Anfang Februar 1918 zeigte sich allerdings, dass auch Deutschland aus... kriegswirtschaftlichen Gründen an einem raschen Abschluss der Petrograder Verhandlungen nicht interessiert war“ [7].

Österreich-Ungarn unterzeichnete im Alleingang ein gemeinsames Protokoll über die Behandlung der Gefangenen bis zu ihrer Heimschaffung. Als am 16. Februar die deutsche Heeresleitung die Wiederaufnahme der Kampfhandlungen gegen Russland befahl, mussten die Delegierten der Mittelmächte Petrograd verlassen [8].

Als Folge des deutschen Vorstoßes wurde am 3.03.1918 in Brest-Litowsk der Friedensvertrag mit Zusatzverträgen unterzeichnet.

In dem deutsch-russischen Zusatzvertrag zum Brester Friedensvertrag ist in Artikel 17 § 4 vorgesehen: „Eine aus je vier Vertretern der beiden Teile zu bildende Kommission soll alsbald nach der Ratifikation des Friedensvertrags an einem noch zu bestimmenden Orte zusammentreten, um die im § 1 Abs. 3 vorgesehenen Zeiträume sowie die sonstigen Einzelheiten des Austausches, insbesondere die Art und Weise der Heimbeförderung, festzusetzen und die Durchführung der getroffenen Vereinbarungen zu überwachen“ [9].

Nachdem am 24.04.1918 der deutsche Botschafter in Russland, Graf Mirbach und mit ihm die Hauptkommission für den Gefangenenaustausch und die Fürsorge für die Gefangenen in Moskau eingetroffen waren, konnten am 27. April die Verhandlungen der gemischten Kommission beginnen [10].

Die Gespräche betrafen in erster Linie den Modus des Austausches: Die russische Delegation schlug einen proportionalen Austausch vor, während die deutsche Seite auf dem Prinzip‚ Kopf um Kopf‘ beharrte.

Am 8.05.1918 fand die fünfte Sitzung statt. Es wurde unter anderem der deutsche Vorschlag diskutiert, die deutschen und türkischen Gefangenen von den anderen zu trennen [11].

Am 13.05.1918 trat die Kommission zu ihrer zehnten Sitzung zusammen.

Auf der Tagesordnung stand die Proportionalität des Austausches der Kriegsgefangenen.

Der Russe Gillerson bemerkte, dass die Würde Russlands es nicht zulasse, dass seine Bürger in Deutschland in der Stellung von Kriegsgefangenen blieben, wenn die Untertanen Deutschlands schon heimgekehrt seien.

Praktisch solle ihre Arbeit zur Aufstellung einer Zeitspanne führen, im Verlaufe derer der Austausch der Gefangenen vollständig beendet sein müsse.

Angesichts dessen, dass die Zahl der Gefangenen in Russland und Deutschland sich stark unterscheide, müsse man in jeder einzelnen Zeitspanne nicht die gleiche, sondern die proportionale Zahl an Gefangenen austauschen.

Major von Bothmer teilte als Vertreter der deutschen Abteilung für Militärverkehrsverbindungen mit, dass ein proportionaler Austausch folgendes Bild ergeben würde: die russische Seite müsste

Dies widerspreche dem Prinzip, dass die Gefangenen so schnell wie möglich ausgetauscht werden sollten. Über den Zeitpunkt der Beendigung des Austausches könne aus technischen Erwägungen nicht gesprochen werden. Im Moment seien die deutschen Eisenbahnen schon an der Grenze ihrer Leistungsfähigkeit, die Kapazität könne nicht erhöht werden, wenn man bedenke, dass Deutschland jeden seiner Waggons an der Westfront nutzen müsse [12].

Am 4.06. wurden die Gespräche unterbrochen. Das Zentrale Kollegium machte die Unterbrechung zum Gegenstand seines Befehls Nr. 34. Danach wurden die Gespräche eingestellt, weil die deutsche Delegation mitgeteilt habe, dass sie es nicht für möglich halte, die Verhandlungen fortzusetzen, solange nicht die Frage der Ordnung des Austausches der Kriegsgefangenen geklärt sei. Die deutsche Delegation stehe dabei auf dem Standpunkt, dass trotz der großen Unterschiede in der Zahl der Gefangenen der Austausch Kopf um Kopf erfolgen solle. Die russische Delegation verwerfe diesen Stand punkt [13].

Am 11.07.1918 traf sich dann die Gemischte Kommission zur

In der Zwischenzeit war in Berlin das russisch-deutsche Protokoll über den Austausch Kopf um Kopf gemäß den deutschen Wünschen ratifiziert worden. Die deutsche Delegation richtete jetzt ihr Augenmerk auf die Evakuierung der vom Bürgerkrieg bedrohten Gebiete [14].

Am 7.08.1918 fand die 28. und letzte Sitzung der Gemischten Kommission statt. Die deutsche Delegation teilte mit, dass die deutsche diplomatische Vertretung und die deutsche Delegation heute von Moskau nach Petrograd umziehen würden [15].

Bei den Verhandlungen der Gemischten Kommission setzte sich also die deutsche Delegation mit ihrem hartnäckigen Festhalten an der Forderung durch, die Gefangenen Kopf um Kopf auszutauschen. Das Argument der Mittelmächte, aus rein technischen Gründen sei es nicht möglich, mehr Russen zu entsenden, wurde aller Wahrscheinlichkeit nach nur vorgeschoben, um die russischen Gefangenen als Arbeitskräfte für die Landwirtschaft zu erhalten.

1. 
   Siehe: Abgedruckt in Franz Scheidl, Die Kriegsgefangenschaft von den ältesten Zeiten bis zur Gegenwart. Eine völkerrechtliche Monographie, Berlin 1943. S. 96.
   
2. 
   Siehe Antal Józsa, Háború Hadifogság Forradalom. Magyar Internacionalsta Hodifoglyok az 1917-es Oroszországi Forradalmakban. Budapest, 1970. 117. o.
   
3. 
   Siehe: Evgenij Sergeev, „Kriegsgefangenschaft aus russischer Sicht. Russische Kriegsgefangene in Deutschland und im Habsburger Reich (1914–1918)“ in Forum für osteuropäische Ideen- und Zeitgeschichte, 1 (1997),
   S. 113-134.
   
4. 
   Siehe Scheidlf. S. 97.
   
5. 
   Sergeev, Kriegsgefangenschaft. S. 121-3.
   
6. 
   Siehe Hannes Leidinger, Zwischen Kaiserreich und Rätemacht. Die deutschösterreichischen Heimkehr aus russischer Kriegsgefangenschaft und die Organisation des österreichischen Kriegsgefangenen- und Heimkehrwesens 1917–1920,Hist. Diplomarbeit Wien 1995, [Masch]. S. 81.
   
7. 
   Leidinger, Zwischen Kaiserreich. S. 84.
   
8. 
   Siehe Leidinger, Zwischen Kaiserreich. S. 84.
   
9. 
   Zitiert in Lager, Front oder Heimat. Deutsche Kriegsgefangene in Sowjetrussland 1917–1920, München; New Providence; London; Paris 1994. Bd. 1. S. 53/4.
   
10. 
    Siehe Sonja Striegnitz, Deutsche Internationalisten in Sowjetrussland 1917–1918. Proletarische Solidarität im Kampf um die Sowjetmacht, Berlin [Ost] 1979. S. 78.
    
11. 
    Siehe ГАРФ. Ф. р-3333. Оп. 2. Д. 17. Л. 16.
    
12. 
    Там же. Л. 55-57.
    
13. 
    Siehe ГАРФ. Ф. р-3333. Оп. 1. Д. 3. Л. 39.
    
14. 
    Siehe ГАРФ. Ф. р-3333. Оп. 2. Д. 17. Л. 106.
    
15. 
    Там же. Л. 158-160об.
    

Опыт войны отражает собой интерпретационные и поведенческие практики, представляет инструмент преобразования реальности через ее восприятие, процесс конструирования и обработки действительности. Необходимо учитывать, что формирование военного опыта представляет собой перманентный, длительный и открытый процесс, в ходе которого военная действительность начинает конструироваться еще до начала конкретной войны и продолжает воспроизводиться, подвергаясь толкованию и перетолкованию после завершения военных действий [1].

Изучение детского опыта и факторов, которые на него воздействовали, в России и в Германии имеет значительные, порой кардинальные, отличия. Немецкая историография насчитывает более сотни специальных исследований детской повседневности военной поры, опираясь на многочисленные мемуары и другие опубликованные источники [2]. Кроме того, исследователи имели возможность реконструировать детские впечатления войны через достаточно хорошо сохранившиеся семейные архивы, фотодокументы и записи воспоминаний о Первой мировой войне [3]. В Советской России подобные «хранилища» семейного опыта, как правило, уничтожались их владельцами, которые опасались, что их «прошлое» вполне могло служить поводом объявления врагами народа или отправки в ГУЛАГ. Власти и официальная историческая наука при изучении объявленной империалистической Первой мировой войны предпочитали использовать немногие откровения представителей пролетариата и беднейших слоев деревни. К тому же более перспективной и важной темой для историков стала Гражданская война, а затем героические «будни социалистического строительства». Таким образом, личный опыт военного поколения периода Первой мировой войны 1914–1918 гг. оказался невостребованным и его репрезентация значительно затруднена.

Как справедливо заметила казанский историк А.А. Сальникова, Первая мировая война 1914–1918 гг. вызвала не только трансформацию сознания детей, но и самого стиля их жизни. После февральско-октябрьских событий 1917 г. и последовавшей за ними гражданской войны в России выросло особое поколение, сформировавшееся в специфических «военно-революционных условиях». Это было поколение психологически мобильное, чутко восприимчивое ко всему новому, поколение, составившее весьма благодатную почву для проведения различных социокультурных экспериментов [4]. По оценкам современников, рожденные в годы Первой мировой войны, дети нередко не воспринимали многие традиционные для ребенка вещи, продукты, игрушки. С. Познер указывал, что петроградские дети не знали многих обыденных вещей, не знали вкуса белого хлеба. Изголодавшийся и насупившийся Петроград выращивал в них чувство самостоятельности и своеобразный практицизм. Жесткий, звериный быт закалял характер с малых лет [5]. Изучая военные и послевоенные уровни детской повседневности, вполне возможно уточнить многие социокультурные и общественно-политические направления общественного развития России и Германии, выявить предпосылки формирования тоталитарных режимов и радикальных настроений населения этих стран.

Можно выделить несколько исследовательских полей для изучения детской повседневности в воюющих государствах периода Первой мировой войны. Так, нуждаются в уточнении физические и сословно-правовые параметры детского возраста, понятий «ребенок», «подросток», «учащийся», «юноша», так как в различных европейских странах имелись весьма глубокие различия в идентификации данных физиологических и половозрастных характеристик детства, а также практик их законодательной регламентации. Дефиниция возраста в годы войны отражала социальный контекст и социокультурные роли, предписываемые обществом данной категории населения. Между гимназистом в России и в Германии были незначительные различия, между тем крестьянские дети имели совершенно иные повседневно-бытовые реалии в отличие от своих сверстников из семей буржуазии и интеллигенции. В рабочих и бедных крестьянских семьях дети нередко начинали работать уже в возрасте 5–8 лет учениками ремесленников, пастухами в деревне, чернорабочими на фабрике.

Тотальный характер Первой мировой войны 1914–1918 гг. сказался на мобилизации мужчин, что изменяло половозрастной состав населения, феминизировало воспитание в семье и труд на производстве в городе и селе. Недостаток в рабочих руках принуждал правительства России и Германии ослаблять до тех пор действовавшие запреты на применение детского труда.

Одной из характерных черт военного времени было бегство детей на фронт, детское добровольчество. Зачем они стремились на войну, никто из них не знал. Жажда убежать на край света, жажда приключений и подвигов, которая каким-то атавистическим трепетом пробуждалась в каждой детской душе, находила свое утоление на кровавых полях. К сожалению, современники способствовали формированию детской экзальтации, героических символов детей-подростков на войне. Поэты слагали в честь таких детей хвалебные, восторженные оды. И в детских книжках мальчики-герои окружались особым ореолом. Выходили и специальные книжки с описаниями детских подвигов [6]. Серьезное воздействие на детей оказывала и лубочная литература, где ярко и красочно описывались подвиги солдат и трусость врага. Известная писательница Клавдия Лукашевич так описывала подвиги двух мальчиков-героев: «Мальчики до 19 августа участвовали в 6 боях и остались невредимы… Интересен такой эпизод из боевой деятельности наших героев. Однажды во время привала юнцы пошли в лес искать грибов. Неожиданно они заметили в кустах немецкого мальчика, лет 15, как оказалось впоследствии бойскаута (разведчика), отставшего от своих. Юный немецкий воин, вооруженный винтовкой, заметив наших мальчиков, отказался даже от защиты. Герои взяли бойскаута в плен и отвели в наш лагерь. Оба мальчика будут представлены к награде» [7]. Власти воюющих государств охотно эксплуатировали детские патриотические порывы. В Германии повсеместно формировались отряды юных воинов-бойскаутов в возрасте 12–14 лет. Только в Берлине в ноябре 1914 г. проходило обучение военному делу более 12 тысяч школьников старших классов [8]. Из небольшого отряда петроградских разведчиков в 1915 г. половина из числа достигших 16 лет выхлопотала от родителей разрешение и отправилась добровольцами на фронт [9].

Заметим, что реальная фронтовая жизнь была иной, и дети, так рвавшиеся на войну, являлись лишь помехой, обузой для армии, принося только дополнительные хлопоты. Подростки на войне рано взрослели, начинали курить, пьянствовать и ругаться. Война калечила детей физически и морально. Власти стремились регулировать этот процесс, но запреты не мешали юным винам просачиваться на фронт, предлагая военным свои услуги. Некоторые совершали подвиги, участвовали в боях, но большинство являлись лишь зрителями в военной обстановке, и при опасности отсылались к обозам. Другие дети-беглецы странствовали сами по себе от полка к полку, пользовались вниманием запасных частей. Иногда дети-воины занимались разведкой, охотились за неприятельскими аэропланами и цеппелинами, под огнем неприятельских снарядов таскали солдатам в окопы патроны. Солдаты нередко привечали юных добровольцев и потому, что те знали грамоту и могли писать солдатам письма домой. К тому же дети перевязывали раненых солдат. Те, кто знали немецкий, служили разведчиками.

Делами о бежавших на фронт мальчиках нередко занималась контрразведка. Понятно, что детей в качестве шпионов охотно использовали представители разведок и России и Германии. Так, германская разведывательная служба достаточно активно использовала подростков в целях шпионажа. В июне 1915 г. на фронте одной из русских армий был пойман 15-летний мальчик, сознавшийся, что немцами послано в тыл русским еще 10 таких же подростков с разведывательными заданиями. По признанию военных специалистов, при тщательном подборе и подготовке подростков они легче всего могли проникнуть в тыл противника, свободно чувствовать себя, вращаясь в солдатской среде, и легко собирали весьма ценные данные. Такие подростки обычно устраивались при разных штабах и обозах под тем или иным благовидным предлогом, завоевывали симпатии и доверие не только солдат, но даже и офицеров. Вращаясь среди военных, они подслушивали их разговоры и передавали сведения, куда следует. Многие из них разъезжали по железным дорогам под видом добровольцев и, пользуясь благосклонным отношением к ним солдат, легко извлекали нужные сведения, а в подходящих случаях выкрадывали бумаги у зазевавшихся ординарцев и писарей [10]. С помощью карманных фотоаппаратов дети фотографировали мосты и другие стратегические объекты. Германская разведка возлагала на подростков и функции диверсионной деятельности: порчу телефонных и телеграфных проводов, возбуждение паники, поджоги военных складов и пр. Некоторые дети-шпионы орудовали в Одессе, Петрограде, Киеве и Москве.

В Варшаве находилась специальная школа малолетних шпионов, в которой обучалось 72 мальчика и более 300 девочек. Детей насильно вербовали и после обучения высылали на железнодорожные станции в расположения военных частей для ведения разведки. Эти дети в возрасте 11–14 лет должны были под видом беженцев собирать военную информацию [11]. Примечательно, что немцы использовали для военного шпионажа детей славянских национальностей, что значительно затрудняло их идентификацию и задержание, так как сотни тысяч детей-беженцев покинули места своего прежнего обитания.

Одной из важнейших социокультурных характеристик военной поры было формирование образа врага в воюющих государствах. Дети являлись едва ли не самыми усердными участниками патриотических манифестаций, легко впитывали националистическую риторику властей, проникались ненавистью к врагам Отечества. Одним из проявлений военного восприятия войны была детская экзальтация. Ребенок, рассердившись на маму, мог сказать ей самые по его мнению обидные слова: «Ты… Вильгельмова дочь!», выражая этим лютую ненависть к немецкому кайзеру. Увидев в газете картинку: «типы немцев», мальчики нередко начинали бить ее кулаками, приговаривая «противные, противные немцы». Война ожесточала подростков, и они, воюя за Родину, в своих играх сталкивались, били друг друга палками по ногам и рукам. Слышны были крики: «Руби ему руку! Наддай ему в живот!». Подростки охотно «убивали» неприятеля, готовясь к взрослой жизни [12]. Ожесточение детей в период войны проявлялось и в том, что во время игр ученики нападали на котов и собак, воображая, что это германцы, мучили их, душили до смерти.

Военная действительность, рассказы взрослых, некоторые периодические издания формировали у детей ненависть к немцам, жестокость и кровожадность. Нередкой была и откровенная травля преподавателей немецкого языка, всего немецкого. Масла в огонь подливали газеты и журналы, публиковавшие призывы: «Каждому немцу, живущему ныне в России, нужно повесить на шею табличку «подлец», чтобы все могли плевать им в харю», «Незачем лечить в лазаретах раненых немецких солдат. Когда они умирают от жажды и просят «воды, воды», нужно давать им касторки; это было бы дело!». Судя по анкетным обследованиям, в России в 1915 г. играло в войну 79% мальчиков и 52% девочек. В военных играх детей отражались современные события: врагами оказывались всегда немцы, турки и т.п., а численное превосходство всегда было на стороне русских, в плен попадали главным образом немцы и австрийцы [13].

Уличные беспорядки нередко сопровождались участием в них детей и подростков. Когда осенью 1914 г. имел место первый антинемецкий погром в Москве, то кондитерские магазины разбивались даже учениками средних учебных заведений. Но главным было даже не непосредственное участие в погромах, а то моральное развращение подрастающего поколения, которое оно влекло за собой. Возможность громить и грабить, открытая продажа награбленного, беззастенчивое и откровенное пользование приобретенными благами, полное смешение морально допустимого и недопустимого, все это оставляет след у наиболее впечатлительной части участников беспорядков, – на детях и подростках. В этом смысле вполне понятными могут быть действия молодых участников революционных потрясений и гражданской войны, в которых позже приняли участие «бывшие» дети Первой мировой войны. Фактически война сформировала особый тип поведения и правового нигилизма, сознания вседозволенности и стереотипы агрессивности.

Одной из важных для понимания проблем детской повседневности военной поры является сиротство [14]. Тотальный характер Первой мировой войны отражался в том числе и огромным увеличением числа детей-сирот. Как указывали современники, сиротство нередко начиналось уже с того момента, как отец уходил на войну, так как общественная помощь, заменяющая заработок отца, не всегда была организована. Матери были вынуждены отдаваться работе вне дома, искать заработок, и дети оставались без призора, становились беспризорными [15]. К 1916 г. в России по официальным данным насчитывалось более 2,5 млн беспризорных детей и подростков. Многие тысячи детей становились нищими, уличными побирушками. Значительно выросли уличная малолетняя преступность, хулиганство и воровство. «Безотцовщина» и «беспризорность» периода Первой мировой войны 1914–1918 гг. получила свое развитие в послевоенные годы, способствуя развитию детской преступности и криминалитета.

Современники признавали, что самой хрупкой группой беженцев являлись дети, многие из которых затерялись в сутолоке беженского движения. Тяжелые, часто губительные даже для взрослых условия жизни беженцев представляли особенно благоприятную почву для развития детской заболеваемости и смертности. Ночевки в поле в холодные осенние ночи, непригодная для детского организма грубая пища, выдаваемая на питательных пунктах, изнурительная жизнь в повозке, и наконец, грязь, как необходимое следствие кочевой жизни, – все это способствовало развитию эпидемий и болезней среди детей. Примечательно, что повседневная жизнь детей-беженцев в России и в Германии не получила пока специального изучения и нуждается в разработке.

Проституирование детей в годы Первой мировой войны 1914–1918 гг. не было явлением уникальным. Оно отражало черты развития государства и общества, слабость социальной защиты малообеспеченных слоев, а также рост мобильности, разрыв традиционных семейных, профессиональных, социокультурных связей, люмпенизацию и маргинализацию населения России и Германии. Криминалитет охотно использовал возможность «продажи» детского тела, существовала целая сеть притонов бездомных подростков, промышлявших проституцией. Примечательно, что прибыльность сексуальной эксплуатации малолетних породила и особый вид фальсификации – подделку совершеннолетних проституток под малолетних. Кроме девочек-проституток имелись и мальчики-педерасты, которые за деньги предлагали свое тело желающим [16].

Важнейшим потоком, пополнявшим ряды детской проституции, были беженцы. В работе П. Гетрелла указывается, что нужда и отчаяние вынуждали детей 7–8 лет заниматься проституцией [17]. В работе Ф. Шустера «Дай мне кусочек хлеба, и я дам тебе девушку» справедливо отмечается, что проституция являлась для беженцев одним из способов обеспечить свое собственное выживание и сохранение жизней членов семьи в военное время [18]. Неслучайно дети беженцев были одной из самых уязвимых категорий населения Российской империи в военные годы.

Стоит признать, что рост детской проституции носил общеевропейский характер. Подобные явления отмечались практически во всех воюющих государствах. Но все же, в отличие от России, на Западе была достаточно отлажена система помощи бездомным детям и девочкам-подросткам, занимавшимся торговлей своим телом, существовали многочисленные приюты и колонии для малолетних преступников, была развита общественная помощь и благотворительность. В России же в условиях войны система реабилитации детей-проституток фактически отсутствовала. Если полиция и задерживала девочку-проститутку, то после допроса ее часто возвращали под надзор родителей, которые нередко и провоцировали детей на занятие проституцией. Очевидно, что продуманной государственной политики, общественной инициативы по данным проблемам не было. Военно-мобилизационная деятельность определяла вектор взаимоотношений человека и государства, не оставляя шансов для решения злободневных и острых общественных противоречий.