Чтобы плыть в революцию дальше…

В школьной теплице — царство цветов. На дворе трескучий мороз, а здесь, под стеклом, белые, синие, розовые, голубые хризантемы. Рано утром, когда здесь никого не было, сюда пришла Галя. Ее мама уже не поднималась с постели. И вот больной захотелось увидеть радостный цвето к — так называла она розовую хризантему. В полночь ей стало особенно плохо, и Галя, не смыкая глаз, ждала утра, чтобы пойти за розовой хризантемой; она верила, что цветок принесет маме облегчение.

Только сорвала Галя цветок — скрипнула дверь. В теплицу вошел я. Увидев девочку, я остановился, изумленный. А Галя в эти мгновения думала о маме, о ее страданиях, о ее желании увидеть радостный цвето к…

Девочка расплакалась… Она рассказала мне о маме, повторила ее слова о цветке. Я обнял Галю и тихо сказал:

— Возьми еще одну хризантему. И неси скорее маме.

Два раза в неделю Галя приходила потом в теплицу — каждый раз до восхода солнца, — и я выбирал ей самые лучшие розовые цветы.

Ранней весной Галина мама умерла…

И вот теперь девочка прочитала слова: «Покойная мать Гали Черной…» И самое главное — вопросительный знак…

…На столе — фиолетовая хризантема. Ее не было в вазочке уже год с лишним. Тогда, год с лишним назад, я впервые не пошел с детьми купаться. Сказал им, что чувствую себя плохо, а сам пошел в поле: мне нужно было тогда побыть наедине. Дети же, не понимая всех сложностей жизни, обиделись.

…Итак, снова фиолетовая хризантема. На этот раз я обидел Галю. Надо ли объяснять ей, как, почему появилась моя запись? Поймет ли девочка, что мой вопросительный знак рожден сомнением в самом себе: мне просто не верилось, что удастся рассказать людям о красоте детской души…

В печке горели дрова. Мы любили сидеть у этого маленького очага, когда сад за окнами заволакивался вечерними сумерками. Я сел у печки. Отблески огня багровыми бликами окрашивали листик с надписью. Листик вспыхнул. Неяркий свет на несколько мгновений озарил комнату. Дети подняли головы, потом снова опустили их. Галя подошла к столику, взяла вазочку с фиолетовой хризантемой и унесла ее. Через несколько минут она принесла вазочку с розовой хризантемой. Я облегченно вздохнул. Дети тоже вздохнули.

Потом, через много лет, бывшие мои малыши рассказали: им очень тяжело было приносить фиолетовую хризантему. Они знали, что это мне больно. «Но вы же сами учили, что надо быть правдивыми…»

Да, я учил их этому. Пусть мой маленький питомец будет непокорным, своенравным — это несравненно лучше, чем безропотная покорность и слабоволие. Безволие и безропотность — родные сестры лицемерия и подлости. Тот, кто перестает быть самим собой, постепенно теряет видение тончайших нравственных оттенков человеческого поведения. С первых же шагов школьной жизни я всегда стремился воспитывать ребенка так, чтобы он своим трудом, своим отношением к старшим и к ровесникам утверждал собственными усилиями свое человеческое достоинство.

Это вообще одна из самых хрупких сфер воспитания. Чем больше вы будете возлагать надежд в этой сфере на сильные, волевые средства — принуждение, нетерпимость к отрицанию и детскому своенравию, — тем легче сломать и подавить. Здесь надо только осторожно прикасаться к душе ребенка, пробуждая и утверждая в нем волевые силы, развивая в нем способность правильно чувствовать и понимать мир человеческого.

В коллективе, в обществе большую роль играет умение личности подчиняться воле других людей, выражающей общие интересы. Подчинение — это одно из сильнейших проявлений активной духовной деятельности человека. Сознательное подчинение как самая сущность дисциплинированности и внутренней организованности личности требует тонко развитого чувства собственного достоинства. То, что мы называем силой воли личности, есть чувство достоинства, тысячекратно выраженное в активной деятельности духа, направленное на утверждение общественно необходимых действий, на укрепление искренних, откровенных отношений дружбы, братства, товарищеской взаимопомощи и в то же время — непримиримости к злу.

Важная закономерность воспитания: чтобы подчиняться разумным, целесообразным, необходимым и обязательным требованиям общества, коллектива, человек должен уметь заставлять самого себя, иметь в себе силу воли, способность приказывать себе, повелевать собой, сдерживать себя. Но, чтобы утвердить в себе повелителя собственных поступков, надо глубоко уважать себя. Утверждая в человеке уважение к самому себе, мы воспитываем в нем коллективиста: лишь тот, кто, уважая себя, умеет строго потребовать от себя и спросить с себя, лишь тот, кто не идет окольным путем, — только тот способен выражать свое активное отношение к другим людям, одобрять и осуждать, быть надежным борцом за добро, против зла.

Вот почему в каждом коллективе должна быть своя фиолетовая хризантема: мужественный взгляд на мир человеческого, мужественное слово о добре о зле, высокая мера нравственной красоты.

Он был коренаст и прост

В косоворотке, в больших очках,

С корявою тростью в руке.

Мы в этот вечер встретились с ним

В гостях. Вероятно, мне

Понравилась улыбка его

И умный огонь в глазах.

Первый спутник ничего не делает в поэме (я говорю, естественно, о варианте), только идет рядом с поэтом, молчит, а строки о его думах сразу же передаются третьему герою этой ночи. Понятно, почему Багрицкий исключил первую встречу из поэмы, оставил себе одного собеседника, товарища по поколению и по судьбе. Вот его портрет:

Он юношей был еще, —

В гимназической шапке, с большим гербом.

В тужурке, сшитой на рост.

Мне странен был этот человек:

Старчески согнутая спина

И молодое лицо.

Был не по-детски груб,

И подбородок торчал вперед,

Сработанный из кремня.

Мне всю жизнь, с юности казалось, что я знаком с этим человеком. Не только его облик, но и его духовный мир был мне отчетливо виден:

Он совместил в себе

Крик журавлей и цветенье трав

В последнюю ночь весны.

Олеша дружил с тогдашними мальчишками моего поколения, на которых вскоре пришлось не по две, а по три войны. Мы, вероятно, были нужны ему. Он искал в нас Гришу Фокина — «строгого юношу», Володю Макарова из «Зависти». На Первом съезде писателей он говорил: «Я лично поставил себе задачей писать о молодых». Но мне важнее сейчас вспомнить, что в этой знаменитой речи он сказал: «Моя юность проходила в условиях, когда мир, окружающий нас, был страшен».

Смотрите, ведь это строка из Багрицкого, строка из «Последней ночи»:
Осыпался, отболев,

Скарлатинозною шелухой

Мир, окружавший нас.
Слово «окружавший» неоправданно переведено в настоящее время, быть может, лишь для того, чтобы фраза не была явной цитатой.

В речи на Первом съезде Олеша подтвердил концепцию «Последней ночи»: война оборвала юность его поколения.

В том же 1934 году он написал воспоминания о Багрицком. Вот что там сказано:

«Я считаю, что лучшее из того, что написал Багрицкий, есть поэма «Последняя ночь». Это поэма о поколении тех, кому сейчас тридцать пять лет. Поэма о «печальных детях», через которых прошла трещина мира».

Некоторые страницы этих воспоминаний — с повторами, как стихи. Цитируя «Последнюю ночь» и называя ее «гениальной поэмой», Олеша пишет:

«Так верили печальные дети в то, что буржуазный мир отцов и дедов благополучен и прекрасен». И вслед за второй цитатой:

«Так поняли печальные дети ложь и подлость буржуазного мира».

Прочитав воспоминания Олеши, еще более утверждаешься в предположении, что он мог быть, что, конечно же, он был прототипом юноши, которого встречает поэт в «последнюю ночь весны».

Варианты поэмы были опубликованы лишь в академическом издании большой серии «Библиотека поэта» через три десятилетия после смерти Багрицкого. Во втором варианте тот юноша не просто имеет портретное сходство с Олешей. Дочитайте до 497-й страницы:
Я руку ему протянул, назвав

Свою фамилию. Он

Пожал ладонь мою и сказал:

«Олеша». Мы разошлись.

Не случайно в своей исповеди на Первом съезде писателей Олеша говорил строками из «Последней ночи», не беря их в кавычки.

Прошли десятилетия, комсомольцы шахты «Охотный ряд» стали седыми руководителями строек, учеными, военными. Некоторые из них уже пенсионеры.

Мы собираемся несколько раз в году — все, кто остался в живых. «Лордом хранителем истории» мы назначили инженера Лелю, — она знает все о товарищах, как говорится, созыв — за ней. К ней же пересылаются все письма бывших метростроевцев, пытающихся наладить связь со своей юностью. Если объявляется новый старик с двенадцатой шахты, его направляют к Леле, чтобы она взяла его на учет. Недавно приехал в Москву из Сибири еще один участник той далекой стройки.

После обычного — а помнишь? — наш сотоварищ стал рассказывать о тридцатых годах. Воспоминания его вернули нас к далеким временам. Он рассказывал о нас, о шахте, все обстоятельства будто бы не вызывали никаких сомнений. Конечно, это бы\ наш парень! Но чем больше подробностей сообщал он, тем больше сомнений возникало у Лели.

— Ты должен обязательно его послушать, — сказала мне Леля по телефону. — Все у него и так и не так. Я просто теряюсь.

Постепенно картина начала проясняться: приезжий, которого нам трудно было узнать в лицо — тридцать пять лет не виделись, — волнуясь до слез, рассказывал… главы из «Добровольцев».

Он не врал. Он действительно был проходчиком в нашей бригаде — это проверено по старым спискам. Но все впечатления юности, видимо, когда-то потеряли свою конкретность, а потом приобрели в его памяти форму, которую ему подсказала книга. То, что забылось, возникло вновь уже в ином свете и виде. Даже вымышленные персонажи «Добровольцев» обрели в его пересказе адреса. Самое. интересное, что разубедить его, объяснить, что и как было на самом деле, а что сочинено в романе, не представилось возможным.
как наши частушки
Я присутствовал при рождении песни. Дело было так.

В Ким Шоне — в Северном Вьетнаме — я жил в пещере уездного комитета партии. Оттуда мы выезжали по ночам или в рассветной мгле к зенитчикам, потом в кофейный совхоз и в села. Дорогу бомбят в двух километрах отсюда, а пещера и рисовые поля вокруг — тихое место.

Вечером наплывал туман, и, почувствовав себя в безопасности, девушки выходили полоть рис. Они все время пели — на один мотив и часто смеялись. Я попросил переводчика пойти со мной на дамбу, записать песни, чтоб перевести.

Мой моложавый переводчик еще в Ханое облачился в стиранный-перестиранный мундир и шлем с армейским значком-кокардой. Когда мы появились на дамбе, девушки что-то запели, обращаясь к переводчику. Я попросил перевести, но он смутился и сказал, что переводить не будет. Я его еле уговорил. Оказывается, девушки сочинили тут же песню, обращенную к моему спутнику в мундире:

Наверное, убежал с фронта,

Вернись, не пугайся.

Мы здесь будем трудиться бел тебя.

Отнес стихотворение в редакцию «Литгазеты». Сотрудник, ведавший поэзией, сказал, что слово «телевизор» невозможно и нельзя вставлять в стихи, потому что слишком мало есть читателей, которые знают, что это такое.

Мы пошли к Владимиру Владимировичу Ермилову, главному редактору. Он согласился с сотрудником, да еще, пользуясь нашим старым знакомством, сказал мне: «Не порть себе репутацию. Ты писал на войне понятное всем людям и стал поэтом, так сказать, демократическим. И вдруг такое аристократическое стихотворение: телевизор! Кто такие герои этого стихотворения, если у них в комнате телевизор? У тебя получилось, что в наших коммунальных буднях и в быту стоят телевизоры и люди запросто смотрят хронику событий. Картина невероятная».

Стихотворение мне вернули, я к нему поостыл, спрятал его в ящик письменного стола и забыл о нем.

Лет через, семь, копаясь в бумагах, я нашел эти стихи о телевизоре. Перестучал их с пожелтевшего листочка на машинку и вновь понес в редакцию «Литгазеты». Другой сотрудник ведал там стихами, сменился и главный редактор.

Мне сказали: «В этом стихотворении есть какое-то странное изумление перед такой обычной вещью, как телевидение. Двое смотрят телевизор. Ну и что же? А автор и его герои выглядят дикарями, мерцание голубого экрана принимает мистический характер. Неудобно вам, в общем-то поэту современному, представать перед читателем в том виде». Листок с этим стихотворением вновь пожелтел и состарился.

Случайность занесла меня на берега Ла-Манша, в район Дюнкерка. Мой товарищ, советский ученый, работающий в ЮНЕСКО, был приглашен на субботу и воскресенье, как бы у нас сказали, на дачу к одному своему знакомому антиквару и взял меня с собой.

Домик на берегу Ла-Манша, гостеприимные пожилые хозяева. Уже в воскресенье, к концу дня, рассказывая анекдоты и всякие истории о своих соседях, хозяин обмолвился: в пяти километрах отсюда старинный замок. Там живет его потомственный владелец виконт де Лиль.

А вдруг это потомок Руже де Лиля?! Конечно же, это потомок Руже де Лиля! Вот это материал для очерка о «Марсельезе»!

Мое легкомысленное предложение нанести визит виконту было немедленно одобрено. Мы заложила в багажник машины корзину с провизией и вином. (Я не представлял себе, что к виконту можно ехать «со своим харчем», но наш хозяин сказал, что так надо.)

Через десять минут мы оказались у стен старинного замка, окруженного рвом, заросшим густой крапивой. Ворота на цепях были опущены — не знаю, сколько десятилетий тому назад, и мы въехали и поставили автомобиль под сень гигантских осокорей.

Большое стадо кур паслось перед замком семнадцатого века. Из длинного каменного птичника вышел могучий мужчина в кожаной безрукавке, брюках-галифе с леями. У него было несколько обрюзгшее военное лицо с тонкими гусарскими усиками, большие красные руки.

Виконт нисколько не удивился нашему визиту, то ли всерьез, то ли в шутку сказал: «Я показываю свой замок бесплатно» — и повел нас на экскурсию.

В птичнике мы познакомились с миловидной супругой виконта, кормившей кур. Все хозяйство на плечах семьи. Слуг нету — были, уехали давно.

Виконт сам чистит коровник и конюшню. У него две лошади, верховые, конечно. С гордостью истинного лошадника он вывел каурого жеребца и погонял его по поляне. Чтобы войти в доверие потомка Руже де Лиля, я не без усилий вспоминал и произносил термины, плохо усвоенные мною в кавалерийской школе Осовиахима в 1934 году.

Несколько раз все же я пытался заговорить о «Марсельезе» и о предках гостеприимного хозяина. Французские фразы у меня были заготовлены заранее, но виконт мне не давал словечка вымолвить, он говорил сам, как экскурсовод, не переставая.

Потом мы достали из багажника корзинку с провиантом и бутылками, виконт еще более оживился, и мы были приглашены в замок.

Мы сидели в рыцарской комнате, закусывали, расстелив на дубовом столе газету.

Виконт с бокалом в руках вел себя как грузинский тамада. Не умолкая, рассуждал он о лошадях, потом он рассказал, как был с де Голлем в Алжире во время второй мировой войны. Я воспользовался случайной паузой и попытался реализовать цель нашего посещения замка де Лиля.

«Марсельеза»!! Да, ее автор, как вы сказали? — Руже де Лиль. Нет, что вы, мы не родственники.

Я все-таки продолжал свой поиск.

Тогда виконт повел нас в другую комнату, где на стенах висели сабли и пистоли. Достал из растрескавшегося секретера пожелтевшие бумаги, из которых явствовало, что виконты де Лили — это старинный и знатный род.

Виконт, как мне кажется, был даже раздражен моей настойчивостью:

— Руже де Лиль в общем-то не настоящий дворянин. Для того, чтобы его приняли в военное училище — туда принимали только дворян, — ему приписали фамилию бабушки, между прочим, бабушки по материнской линии. А мы де Лили — виконты, вы понимаете, что это значит? Я сказал, что понимаю.

Запасы провианта иссякли, бутылки опустели. Из часов на стене выдвинулась кукушка и прокуковала время. Виконт засуетился:

— Я обещал повести жену и детей в кино, не опоздать бы к сеансу.

Мы откланялись и выехали по цепному мосту из ворот замка.

На дороге нас обогнал «ситроен» виконта. Де Лиль, не являющийся потомком автора «Марсельезы», сидел за рулем.
ЗАМЕТКИ И КОРРЕСПОНДЕНЦИИ
ПРЕМИЯ АВТОРУ «ЮНОСТИ»
Ассоциация изучения ребенка в Америке присудила премию за 1968 год советскому писателю Вадиму ФРОЛОВУ за повесть «Что к чему», впервые опубликованную в журнале «Юность» (1966 год, №№ 5 — 6). В почетной грамоте, присланной нашему автору, фотокопию которой мы приводим, подчеркивается реалистичность, правдивость повести Вадима Фролова.

О чем же эта повесть? О возмужании четырнадцатилетнего мальчика Саши Ларионова. В столкновениях со сложностями жизни он постепенно начинает понимать, «что к чему» в искусстве, в жизни, в любви, в отношениях родителей. Он начинает вырабатывать свое собственное отношение к миру, собственную нравственную позицию. Автор проводит своего героя через цепь трудных испытаний, из которых Саша выходит с честью.

— Если от инженеров и физиков зависит прогресс человечества, от врачей — здоровье человечества, то от нас — красота. Впрочем, не только красота: граф Альмавива до сих пор стоял бы под балконом Розины, если б не Севильский цирюльник; и хирургия пошла от нас — парикмахеры не только стригли, брили и завивали, но в случае нужды и кровь пускали.

Впрочем, если честно, об этой профессии я не мечтала. Хотела стать музыкантом. Родители купили аккордеон. Но, увы, музыкант из меня не получился. Ну, с отчаяния и пошла в парикмахерскую № 1. И здесь познакомилась с Семеном Семеновичем Фельдманом. Сядет к нему женщина непонятного цвета и потому невыразительная, час поколдует над ней мастер, и вот она совершенно неотразимая шатенка. Первую клиентку я никогда не забуду. Другие мастера по две укладки успели сделать, пока я свою накручивала.

Вскоре пришла ко мне женщина средних лет:

— Я сегодня впервые в парикмахерской. Не до того было. Училась. Потом учила других. Семья. Диссертацию защищала. Но сегодня у меня серебряная свадьба. Попробуйте сделать меня красивой.

Женщина очень миловидная, а на голове у нее такая старушечья фига. Распустила я ее не очень густые волосы…

На следующий день она рано утром прибежала ко мне на работу с букетом цветов. Счастливая.

— Мне, — говорит, — муж вчера второй раз в любви объяснился.

Когда в Москву приехал известный парижский мастер Жак Десанж, меня, двадцатилетнюю девчонку, направили к нему на стажировку. Ах, как он выступал! Да, да, именно выступал! Нет ни одного лишнего движения, все рассчитано. Сам очень элегантный, он вроде только слегка касался головы ножницами, и вдруг появлялись невыразимо прелестные линии.

Знаете, было очень лестно, когда мне присваивали звание модельера-художника и когда председатель австрийского клуба парикмахеров вручал мне Золотые ножницы. Лестно было, и когда за мной прислали, чтоб я поехала в резиденцию тогдашнего французского президента де Голля и причесала его супругу. Это было во время его визита в Советский Союз. Несколько лет назад.

В последнее время в прессе говорят о том, что парикмахер — это художник. Более того, говорят о течениях в парикмахерстве, о различных школах. Наконец-то серьезно стали к этому подходить.

Девочки и мальчики, выпускники школ, если идут в парикмахерские, то не рассматривают это как неудачу или крушение всех надежд. И когда они попадают к нам, мы стараемся привить им не только умение, но и вкус к профессии.

Этот год особенный для всех нас. Мои коллеги борются за культуру обслуживания, за перевыполнение плана. Это верно, но ведь мы должны стремиться и к тому, чтобы в мире говорили .не только о французской, австрийской или немецкой школах мастерства, но и о советской.

С. ГОЛАНТ

Зимуя однажды на острове Врангеля, Виктор Зак познакомился с московским орнитологом Владимиром Флинтом. И тот поведал ему о птице, которую мало кто видел и которую никому не удалось даже сфотографировать. Самое удивительное, что эта птица зимует не на юге, а на севере — в Заполярье.

Флинт говорил о розовой чайке. Я сам много раз бывал в Арктике и тщетно пытался увидеть розовую чайку. Помню такую историю, которую мне рассказывал бывалый мореход Кирилл Николаевич Чубаков:

— Тут к нам в Министерство морского флота зашла юннатка. Расспрашивала, как ей добраться на Индигирку. Там, она слышала, можно увидеть необыкновенную птицу. Звали девушку Алла Авилова. Ну, я, конечно, рассказал, как мог, о дороге на Индигирку, но сам я что-то не слышал о розовых чайках.

След Аллы Авиловой я обнаружил в Тикси. Портовики рассказали мне, что у юной москвички деньги кончились, она устроилась на первую подвернувшуюся работу и на борту какого-то судна все же ушла в сторону Индигирки. Интересно, удалось ли Алле увидеть розовую чайку?