Дьюма-Ки (Duma Key)

Глава 8     СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ

i

Я думал, он поедет со мной к врачу, и мы выясним, что с ним не так. Я думал, он скажет мне, почему выстрелил себе в голову и как после такого человек может выжить. Ответ, впрочем, напрашивался: «Он становится припадочным, и у него масса проблем с чтением». Может, он даже сказал бы мне, почему его работодательница зациклилась на несовместимости острова и Илзе. И самое главное — я надеялся решить, каким будет следующий шаг в жизни Эдгара Фримантла, Великого американского примитивиста.

Ничего этого на самом деле не произошло, во всяком случае сразу. В жизни, конечно, случаются перемены, и конечные результаты иной раз сравнимы со взрывом, но, как в мыльных операх, так и в реальной жизни, к бомбе тянется длинный-предлинный бикфордов шнур.

Уайрман согласился поехать со мной к врачу и «проверить свою голову», но не раньше марта. В феврале, сказал он, и без того много дел. В следующий уик-энд зимние арендаторы (Уайрман называл их «эти месячные», словно речь о менструальных периодах, а не о людях) начинали въезжать в дома, принадлежащие мисс Истлейк, и первыми собирались прибыть те, кого Уайрман больше всего недолюбливал. Джо и Рита Годфри из Род-Айленда, которых Уайрман (а следовательно, и я) называл Злые собаки. Они приезжали на десять недель каждую зиму и останавливались в ближайшем к гасиенде доме. Знаки, предупреждающие об их ротвейлерах и питбуле, выставлялись перед домом. Мы с Илзе их видели. Злой пёс Джо, по словам Уайрмана, когда-то служил в «зелёных беретах», и его тон однозначно указывал, что этим всё объясняется.

— Мистер Диризко не выходит из автомобиля, когда привозит им корреспонденцию. — Уайрман говорил о толстом и весёлом сотруднике Почтового ведомства США, который обслуживал южную часть Кейси-Ки и целиком наш остров. Мы сидели на козлах для пилки дров перед домом Злых собак за день или два до приезда четы Годфри. Подъездная дорожка из дроблёного ракушечника блестела влажной розовизной: Уайрман включил разбрызгиватели. — Он оставляет привезённое на земле у почтового ящика, нажимает на клаксон и катит к «Эль Паласио». И разве я его виню? «Нет, нет, Нанетт».[85]

— Уайрман, насчёт врача…

— В марте, мучачо, и ещё до ид.[86] Обещаю.

— Ты просто тянешь время.

— Не тяну. У меня только один очень тяжёлый месяц в году, и это февраль. В прошлый раз меня застали врасплох, но теперь такого не случится. Не может случиться, потому что в этом году мисс Истлейк будет гораздо меньше вникать в разные бытовые проблемы. По крайней мере Злые собаки здесь уже не первый раз, и я знаю, чего от них ждать. Как и от Баумгартенов. Баумгартены мне нравятся. Двое детей.

— Две девочки? — спросил я, думая об уверенности Элизабет в том, что дочерям на остров вход заказан.

— Нет, оба мальчики, которым на лбу следовало бы написать: «МЫ ЭТО СДЕЛАЛИ, НО НЕ СЕРДИТЕСЬ НА НАС». В остальные четыре дома заезжают новенькие. Я могу надеяться, что никто из них не будет крутить всю ночь рок-н-ролл, а днём устраивать пьянки, но каковы шансы, что мои надежды оправдаются?

— Не так, чтобы высокие, но ты можешь надеяться, что они оставят диски с записями «Slipknot» дома.

— Кто такие «Slipknot»? Что такое «Slipknot»?

— Уайрман, тебе лучше не знать. Особенно теперь, когда ты накручиваешь себя.

— Я не накручиваю. Уайрман просто объясняет, что такое февраль на Дьюма-Ки, мучачо. Мне придётся делать всё. И оказывать первую помощь одному из Баумгартенов, если его обожжёт медуза, и искать вентилятор для бабушки Злой собаки Риты, которую они, наверное, опять поселят на неделю в спальне для гостей. Ты думаешь, мисс Истлейк старая? Я видел, как в День мёртвых по улицам Гвадалахары носили мексиканские мумии, которые выглядели получше этой бабули. Её лексикон состоит главным образом из двух фраз. Одна — вопросительная: «Ты принёс мне печенье?» Вторая — повествовательная: «Рита, дай мне полотенце, я думаю, с пердой вылетел кусок говна».

Я расхохотался.

Уайрман мыском кроссовки начертил в ракушечнике улыбку. За нашими спинами тени ложились на Дьюма-Ки-роуд, асфальтированную, гладкую и ровную. Во всяком случае здесь. Южнее — совсем другая история.

— Решение вентиляторной проблемы, если тебя интересует, простое — «Мир вентиляторов Дэна». Отличное название, или ты не согласен? И вот что я тебе скажу: мне действительно нравится решать эти проблемы. Находить выход из этих маленьких кризисов. Людям на Дьюма-Ки я приношу гораздо больше радости, чем приносил в суде.

«Но ты не разучился уводить людей от тем, обсуждать которые тебе не хочется», — подумал я.

— Уайрман, нам нужно лишь полчаса, чтобы врач заглянул тебе в глаза и просветил твою…

— Ты ошибаешься, мучачо, — терпеливо отозвался Уайрман. — В этот период времени нужно как минимум два часа, чтобы попасть на приём к врачу в передвижном медицинском пункте, припаркованном на обочине, чтобы этот господин заглянул в твоё воспалившееся горло. А если добавить час на дорогу (даже больше, потому что начался сезон перелётных птиц, и никто из них не знает, куда ехать), то мы говорим о трёх часах светлого времени суток, которых у меня просто нет. Потому что нужно посмотреть, как работает кондиционер в номере 17… счётчик электричества в номере 27… привести вот туда монтажника, если он появится. — Он указал на соседний дом, номер 39. — Молодые люди из Толедо сняли его до пятнадцатого марта и платят дополнительно семьсот долларов за нечто, называемое Wi-Fi. Я даже не знаю, что это такое.

— Волна будущего. У меня это есть. Джек позаботился. Волна отценасильного, матереубийственного будущего.

— Хорошо. Арло Гатри,[87] тысяча девятьсот шестьдесят седьмой.

— А фильм, думаю, сняли в шестьдесят девятом.

— Чем ни был этот Wi-Fi, ура матеренасильному, лягушкоубийственному будущему! Которое не отменяет того факта, что занят я буду почище одноногого инвалида на конкурсе «Кто отвесит больше пинков». И вот что ещё, Эдгар. Ты же знаешь, что речь идёт не о быстром осмотре. С этого всё обычно только начинается.

— Но если тебе требуется…

— Какое-то время я и так протяну.

— Конечно. Вот почему каждый день стихотворения читаю я.

— Приобщение к поэзии тебе не повредит, грёбаный ты каннибал.

— Я знаю, что не повредит, и ты знаешь, что я говорю о другом. — Я подумал (и не в первый раз), что Уайрман — один из считанных мужчин, встреченных мною по жизни, который мог постоянно говорить мне «нет», не вызывая ответной злобы. Он был гением «нет». Иногда я думал, что дело в нём, иногда видел причину в несчастном случае, который что-то во мне изменил, а иной раз полагал, что свою лепту внесли оба фактора.

— Я могу читать, знаешь ли, — признался Уайрман. — По чуть-чуть. Достаточно для того, чтобы идти по жизни. Названия на пузырьках с лекарствами, телефонные номера, всё такое. И я поеду к врачу, так что придержи своё стремление сделать мир лучше. Господи, должно быть, этим ты просто выводил жену из себя. — Он искоса глянул на меня. — Ой! Уайрман наступил на мозоль?

— Ты готов поговорить о маленьком круглом шраме у виска? Мучачо?

— Туше, туше. Премного извиняюсь.

— Курт Кобейн. Тысяча девятьсот девяносто третий. Или около того.

Уайрман моргнул.

— Правда? Я бы сказал, тысяча девятьсот девяносто пятый, но рок-музыка по большей части всегда обгоняла меня. Постарел Уайрман, печально, но факт. Что же касается припадка… извини, Эдгар, я в это просто не верю.

Но он верил. Я видел это в его глазах. И прежде чем я успел сказать что-то ещё, Уайрман поднялся с козел и указал на север:

— Смотри! Белый микроавтобус! Думаю, прибыл передовой отряд «Кабельного телевидения».

ii

Прибыли Злые собаки Джо и Рита, вместе со своим зверинцем. Прибыли также Баумгартены, и я часто проходил мимо их мальчиков, перебрасывающихся фрисби на берегу. Они были, как и говорил Уайрман, крепкие, симпатичные и вежливые, один лет одиннадцати, второй — тринадцати, и с такими фигурами им очень скоро предстояло услышать заискивающий смех молодняка группы поддержки, если этого ещё не произошло. Когда я хромал мимо, они всегда стремились завлечь меня в свою игру, чтобы и я раз-другой бросил фрисби. Старший, Джефф, обычно кричал что-то подбадривающее, вроде: «Эй, мистер Фримантл, хороший бросок!»

В соседний с «Розовой громадой» дом вселилась пара, приехавшая на спортивном автомобиле, и теперь перед обедом до меня доносился действующий на нервы, надрывный голос Тоби Кейта.[88] Если на то пошло, я бы предпочёл «Slipknot». У четвёрки молодых людей из Толедо был гольф-кар, на котором они носились взад-вперёд по берегу, когда не играли в волейбол и не отправлялись на рыбалку.

Уайрман был не просто занят, он вертелся как белка в колесе. К счастью, он мог рассчитывать на помощь. Как-то раз Джек помог ему прочистить засорившиеся разбрызгиватели на лужайке Злых собак. Ещё через день или два уже я помогал ему вытаскивать застрявший в дюне гольф-кар гостей из Толедо: они оставили его там, чтобы сходить за пивом, и прилив грозил утащить гольф-кар в Залив. Моё бедро всё ещё заживало, но оставшаяся рука чувствовала себя в полном здравии.

Вне зависимости от ощущений в бедре, я отправлялся на Большие береговые прогулки. Иногда (особенно в те дни, когда ближе к вечеру густой туман сначала прятал в холодной белизне Залив, а потом брался за дома) я принимал болеутоляющие таблетки из моих тающих запасов. Но гораздо чаще я обходился без них. В тот февраль Уайрман редко появлялся на пляже, чтобы посидеть в шезлонге со стаканом зелёного чая в руке, но Элизабет Истлейк всегда была в своей гостиной, практически всегда знала, кто я, и обычно держала под рукой книгу поэзии. Не обязательно «Хорошие стихи», собранные под одной обложкой Кайллором, хотя ей этот сборник нравился больше всего. Мне он тоже нравился. И Мервин, и Секстон, и Фрост, и все-все-все.

В феврале и марте я и сам много читал. Прочитал больше, чем за многие годы: романы, рассказы, три толстые публицистические книги о том, как мы увязли в иракской трясине (если в двух словах, то для этого требовалось второе имя, начинающееся на букву «У», и хер на месте вице-президента[89]). Но в основном я рисовал. Всю вторую половину дня и вечер, пока мог поднимать тяжелеющую руку. Береговые пейзажи, морские пейзажи, натюрморты и закаты, закаты, закаты.

Но этот фитиль продолжал тлеть. Огонь лишь чуть убавили. Проблема Кэнди Брауна не была первоочерёдной, и при этом не могла не возникнуть. Правда, не возникала она до дня святого Валентина. Если подумать, какая отвратительная ирония.

Отвратительная.

iii

Мои опасения относительно баптиста-колибри нисколько не уменьшились, и я думал, что она нарывается на неприятности. Но если Илзе в нём ошибалась, возможно, ей следовало как можно раньше узнать о допущенной ошибке. Поэтому (надеясь, что сам не ошибаюсь) я отправил ей электронное письмо, в котором написал, что идея это интересная, при условии, что она не запустит учёбу (я не мог заставить себя сказать любимой младшей дочери, что это хорошая идея — провести неделю в компании бойфренда, даже если бойфренд находится под присмотром высокоморальных баптистов). Я также написал, что, наверное, ей не стоит делиться своими планами с матерью. Ответ получил тут же.

    ifsogirl88 to EFreel9
    12:02
    3 февраля
    Дорогой, дорогой папуля!
    Ты думаешь, что я выжила из УМА???
    Илли
   

Нет, я так не думал… но если по прибытии в Литл-Рок она поймала бы своего тенора что-то вытанцовывающим в горизонтальном положении на альт-сопрано, то стала бы очень несчастной If-So-Girl. Я не сомневался, что тогда её мать узнала бы и о помолвке, и обо всём остальном, и у Пэм нашлось бы что сказать насчёт моего здравомыслия. Я и сам задавался на этот счёт не одним вопросом, и вроде бы решил, что скорее здоров, чем болен. Когда дело касается детей, время от времени ты выдвигаешь какие-то странные предположения и просто надеешься, что всё как-нибудь образуется, и с предположениями, и с детьми. Родителям, как никому, удаётся спеть всю песню, услышав лишь несколько нот.

Ещё я пообщался с Сэнди Смит, риелтором. В сообщении, записанном на моём автоответчике, Элизабет сказала, что я один из тех, кто верит в искусство ради искусства, иначе Дьюма-Ки не позвала бы меня. И от Сэнди я хотел услышать только одно: подтверждение, что позвал меня исключительно глянцевый буклет, который показывали потенциальным арендаторам с туго набитым бумажником по всем Соединённым Штатам. Может, и по всему миру.

Ответ я получил не тот, на который надеялся, но солгал бы, сказав, что меня это крайне удивило. В конце концов, тот год выдался неудачным для моей памяти. И не нужно забывать про желание верить, что события выстроены в определённой последовательности; когда дело касается прошлого, мы все склонны подтасовывать.

    SmithRealty9505 to EFreel9
    14:17
    8 февраля
    Дорогой Эдгар!
    Я так рада, что Вам нравится это место. Отвечая на Ваш вопрос, сообщаю, что буклет с описанием виллы «Салмон-Пойнт» был не единственным, а одним из девяти, которые я Вам посылала. Эти дома находились или тоже во Флориде, или на Ямайке. Насколько я помню, Вы проявили интерес только к «Салмон-Пойнт». Ещё и сказали: «Не торгуйтесь по мелочам, сразу заключайте сделку». Надеюсь, Вам это поможет.
    Сэнди
   

Я прочитал её письмо дважды. Потом пробормотал: — Просто заключи сделку и позволь сделке заключить тебя, мучача.[90]

Даже теперь я не мог вспомнить другие буклеты, но помнил тот, по которому выбрал «Салмон-Пойнт». Он лежал в ярко-розовой папке. В розовой громадине, если угодно, и моё внимание привлекло не название, «Салмон-Пойнт», а строчка, расположенная ниже, вытисненная золотом: «ВАШЕ ТАЙНОЕ УБЕЖИЩЕ НА БЕРЕГУ ЗАЛИВА». Так что, может, Дьюма-Ки меня и позвала.

Может, и позвала.

iv

    EFreel9 to KamenDoc 14:09

    KamenDoc to EFreel9 16:55

Фразу «Раз уж у Вас нет припадков» он сопроводил одним из таких удобных для электронных писем смайликов, круглой, смеющейся зубастой рожицей. Поскольку перед моим мысленным взором возник Уайрман, которого трясло на заднем сиденье, а глаза его при этом смотрели в разные стороны, мне было совершенно не смешно. Но я знал, что до пятнадцатого марта мне удастся затащить его к врачу только в цепях и трактором, если, конечно, с ним не случится настоящий эпилептический припадок. И, разумеется, Уайрман не был пациентом Ксандера Кеймена. Строго говоря, я тоже уже не был его пациентом, но меня тронула забота Кеймена. Импульсивно я кликнул по слову «ОТВЕТИТЬ» и написал:

    EFreel9 to KamenDoc 17:05
    10 февраля Кеймен!
    Никаких припадков! Я в порядке. Рисую без устали. Отвёз несколько моих картин в одну из галерей в Сарасоте, и её владелец взглянул на них. Я думаю, он может предложить мне организовать выставку. Если предложит и если я соглашусь, Вы приедете? Мне будет приятно увидеть знакомое лицо из страны льда и снега.
    Эдгар
   

Я уже собирался выключить компьютер и приготовить себе сандвич, как раздался сигнал поступления нового письма.

    KamenDoc to EFreel9 17:09
    10 февраля
    Назовите дату, и я там буду.
   

Я улыбался, выключая компьютер. А перед глазами всё туманилось.

v

Я позвонил, но сначала (звучит как признание, и трусливое) вышел в Интернет, нашёл на сайте «Миннеаполис стар-трибьюн» сегодняшний номер, открыл «НЕКРОЛОГИ». Быстро просмотрел имена и фамилии, убедился, что Томаса Райли среди них нет, пусть это и ничего не доказывало: он мог свести счёты с жизнью уже после того, как номер ушёл в печать.

Иногда после полудня моя бывшая жена ложилась спать и выключала телефон. Тогда я бы услышал короткую фразу, записанную на автоответчике. Но в этот день Пэм сняла трубку, и до меня донеслось вежливо-сдержанное:

— Алло.

— Небось грелся на солнце. У нас идёт снег. Идёт снег, и воздух холодный, как пряжка ремня колодцекопателя.

На душе полегчало. Том жив. Если бы он покончил с собой, мы не говорили бы о пустяках.

— Если на то пошло, здесь холодно и дождливо.

— Хорошо. Надеюсь, ты подхватишь бронхит. Этим утром Том Райли выбежал отсюда, обозвав меня лезущей не в свои дела мандой и хряпнув вазой об пол. Наверное, я должна радоваться, что он не швырнул её в меня. — Пэм начала плакать. Всхлипнула, потом удивила меня, засмеявшись. Смех был горьким, но удивительно добродушным. — И когда только ты лишишься этой странной способности вышибать у меня слезу?

— Расскажи мне, что случилось, Панда.

— На этом поставим точку. Позвонишь снова — я повешу трубку. А ты можешь позвонить Тому и спросить его, что произошло. Может, мне следует заставить тебя это сделать. Послужит тебе хорошим уроком.

Я поднял руку и начал массировать виски: большим пальцем — левый, мизинцем и безымянным — правый. Просто удивительно, что одна кисть может охватить так много грёз и боли. Не говоря уже о потенциальных возможностях по удовлетворению эротических фантазий.

— Расскажи мне, Пэм. Пожалуйста. Я тебя выслушаю и не буду злиться.

— Это ты уже можешь, да? Один момент… — Она положила трубку, вероятно, на кухонный стол. Какие-то мгновения я слышал далёкое бормотание телевизора, потом оно смолкло. Пэм снова взяла трубку. — Ладно, теперь могу слышать свои мысли. — Она опять всхлипнула. Высморкалась. Заговорила уже спокойно, без намёка на слёзы в голосе. — Я попросила Майру позвонить мне, когда он вернётся домой… Майру Деворкян, которая живёт напротив Тома. Я сказала, что тревожусь из-за его психического состояния. Нет смысла держать это при себе, так?

— Так.

— В точку! Майра сказала, что она тоже тревожилась… она и Бен. Сказала, что Том пил слишком много, это во-первых, а иногда уходил на работу, не побрившись. Хотя признала, что в круиз он уезжал достаточно бодрым и весёлым. Удивительно, как много видят соседи, даже если они не близкие друзья. Бен и Майра понятия не имели о… нас, разумеется, но они замечали, что Том был в депрессии.

— Короче, я пригласила его к себе. У него был такой взгляд, когда он явился… такой взгляд… словно он решил, что я… ты понимаешь…

— Войдёшь на той же остановке, где и вышла.

— Я буду рассказывать или ты?

— Извини.

— Что ж, ты прав. Конечно, ты прав. Я собиралась пригласить его на кухню и угостить кофе, но дальше прихожей мы не продвинулись. Он хотел поцеловать меня, — последнее она произнесла демонстративно гордо. — Я ему позволила… один раз… но когда стало ясно, что он хочет большего, оттолкнула и сказала, что нам нужно поговорить. Он ответил, что ничего хорошего и не ждал, едва увидел выражение моего лица, но никто уже не сможет причинить ему большей боли, чем причинила я, когда сказала, что мы больше не будем видеться. Такие вот вы, мужчины. А ещё говорите, что это мы знаем, как вызвать у человека чувство вины.

— Я подтвердила, что да, романтических отношений у нас больше не будет, но это не значит, что он мне безразличен. Добавила, что несколько человек в разговоре со мной удивлялись странностям в его поведении, он, мол, сам не свой, и тут я вспомнила, что он перестал принимать антидепрессанты, и заволновалась. Пришла к выводу, что он собирается покончить с собой.

Пэм на мгновение запнулась, потом продолжила:

— До того как он пришёл, у меня и в мыслях не было говорить ему это в лоб. Но вот что забавно… едва он переступил порог, я начала думать, что скажу, а уж когда он поцеловал меня, отпали последние сомнения. Губы у него были холодные. И сухие. Я словно целовалась с трупом.

— Похоже на то. — Я попытался почесать правую руку.

— Лицо у него вдруг вытянулось, в прямом смысле этого слова. Все морщины разгладились, губы превратились в тонкую полоску. Он спросил, с чего у меня такие мысли. А потом, не успела я ответить, он заявил, что всё это дерьмо. Так и сказал, а ведь таких слов в лексиконе Тома Райли никогда не было.

Я не мог с ней не согласиться. Том, которого я знал, не сказал бы «дерьмо», даже если бы набил им рот.

— Я не собиралась называть ему имена… твоё точно не собиралась, он бы подумал, что я рехнулась, или Илзе, кто знает, что он мог ей наговорить, если бы…

— Я же тебе сказал, Илзе не имеет к этому никакого…

— Помолчи. Я почти закончила. Я лишь сказала, что люди, отмечающие странности в его поведении, даже не знают о таблетках, которые он принимал после второго развода, как и о том, что с мая прошлого года прекратил их принимать. Он называет их дурь-таблетки. И если он думал, что держит всё под контролем, и никто ничего не замечает, то сильно ошибался. Потом предупредила, что если он что-нибудь с собой сделает, я расскажу его матери и брату, что это было самоубийство, и мои слова разобьют им сердца. Это была твоя идея, Эдгар, и она сработала. Надеюсь, ты этим гордишься. Вот тогда он кокнул вазу и обозвал меня лезущей не в свои дела мандой. Готова спорить… — Она сглотнула слюну. Звук, раздавшийся в горле, долетел до меня через все разделяющие нас мили. — Готова спорить, он уже точно знал, как он это сделает.

— Я в этом не сомневаюсь. Как думаешь, он сделает?

— Не знаю. Действительно не знаю.

— Может, мне стоит позвонить ему?

— Может, тебе не стоит ему звонить. Может, если он узнает о нашем разговоре, это и станет последней каплей. — И не без ехидства добавила: — Тогда ты будешь плохо спать по ночам.

О таком варианте я не подумал, а логика в её словах была. В одном Том и Уайрман не отличались: оба нуждались в помощи — но я не мог тащить их на аркане туда, где им могли её оказать. В голове мелькнула острота с бородой. Может, уместная, может — нет: «Ты можешь приобщить шлюху к культуре, но не заставишь её думать». Оставалось надеяться, что Уайрман сможет назвать мне автора. И год.

— Так как ты узнал, что он собирается покончить с собой? — спросила Пэм. — Я хочу знать, и, клянусь Богом, ты мне всё расскажешь до того, как я положу трубку. Я всё сделала, и ты должен мне сказать.

Вон он, вопрос, который она ещё не задавала. Слишком уж её занимало другое: как я узнал о ней и Томе? Что ж, не только у Уайрмана были присказки на любой вкус. Их хватало и у моего отца. В том числе была и такая: если не катит ложь, говори правду.

— После несчастного случая я начал рисовать. Ты знаешь.

— И что?

Когда я закончил, на другом конце провода повисла долгая тишина. Нарушать её я не стал. Наконец Пэм заговорила. Другим, осторожным голосом:

— Ты действительно в это веришь, Эдгар… во что-то из этого?

— Уайрман, парень, который живёт чуть дальше по берегу… — Я замолчал, внезапно захлёстнутый яростью. И не потому, что не находил нужных слов. Или не совсем по этой причине. Я собирался ей сказать, что у парня, который жил чуть дальше по берегу, иногда проявлялись телепатические способности, вот почему он мне верил.

— Так что ты хотел сказать насчёт этого парня, Эдгар? — Голос звучал спокойно и вкрадчиво. Я узнал этот голос. Слышал его в первый месяц или чуть дольше после несчастного случая. Таким голосом она говорила с Эдгаром — пациентом палаты номер шесть.

— Ничего, — ответил я. — Не важно.

— Тебе нужно позвонить доктору Кеймену и рассказать об этой твоей новой идее. Идее, что ты — экстрасенс. Не отправляй ему электронное письмо. Позвони. Пожалуйста.

— Хорошо, Пэм. — Навалилась усталость. Не говоря уже о раздражении и злобе.

— Хорошо что?

— Хорошо, я тебя слышу. Чётко и ясно. Ошибки быть не может. Забудь об этом. Я хотел только одного — спасти Тома Райли.

На это ответа у неё не нашлось. Как и рационального объяснения, каким образом мне удалось узнать о планах Тома. На том мы и расстались. Кладя трубку, я думал: «Ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным».

Может, и она клала трубку с той же мыслью.

vi

— Ты придёшь во второй половине дня? — спросил он.

— Конечно, — ответил я.

— Я подумал, может, дождь…

— Я собирался приехать на автомобиле. Здесь я ни во что не врежусь.

— Хорошо. Но о часе поэзии можешь забыть. Она сегодня не в себе.

— Плоха?

— Такой я её никогда не видел. Разорванное мышление. Отрыв от реальности. Помрачнение сознания. — Он глубоко вдохнул и шумно выдохнул. В трубку словно ударил резкий порыв ветра. — Послушай, Эдгар, мне неудобно просить тебя об этом, но могу я ненадолго оставить её на тебя? Минут на сорок пять, не больше. У Баумгартенов нелады с сауной… что-то там с чёртовым нагревателем, к ним приедет электрик, но мне нужно показать ему, где распределительный щит. И, разумеется, расписаться на бланке заказа за выполненную работу.

— Нет проблем.

— Ты — прелесть. Я бы тебя поцеловал, если б не язвы на твоих губах.

— Пошёл ты на хер, Уайрман.

— Да, все меня так любят. Это моё проклятие.

— Мне звонила Пэм. Она поговорила с моим другом Томом Райли, — учитывая, чем эта парочка занималась в моё отсутствие, называть Тома моим другом было как-то странно, но, с другой стороны, почему нет? — Похоже, её стараниями план самоубийства сдулся.

— Это хорошо. Но почему я слышу печаль в твоём голосе?

— Она захотела узнать, откуда мне стало обо всём известно.

— То есть её уже не интересовало, как ты прознал о том, что она трахалась с этим парнем? Она спросила…

— Как я поставил ему диагноз «депрессия с суицидальным риском», находясь за полторы тысячи миль.

— Ага! И что ты ответил?

— Не имея под рукой хорошего адвоката, мне не оставалось ничего другого, как сказать правду.

— И она подумала, что ты — un росо loco.[91]

— Нет, Уайрман, она решила, что я — muy loco.[92]

— А есть разница?

— Нет. Но она будет размышлять над этим, и, поверь мне, Пэм — кандидат в олимпийскую сборную США по размышлениям, а потому, боюсь, моё доброе дело рикошетом ударит по моей же младшей дочери.

— Предполагаешь, что твоя жена будет искать виноватого.

— Предположение правильное. Я её знаю.

— Это плохо.

— И мир Илзе содрогнётся куда сильнее, чем она того заслуживает. Ведь и для неё, и для Мелинды Том был как дядя, с самого их рождения.

— Тогда тебе придётся убедить жену, что ты действительно всё это видел, и твоя дочь никоим образом не связана с этой историей.

— И как мне это сделать?

— К примеру, рассказать о ней что-то такое, чего ты не должен знать.

— Уайрман, что ты несёшь? По своей воле я такого сделать не могу!

— Откуда ты знаешь? Я должен заканчивать разговор, амиго. Судя по звукам, ленч мисс Истлейк только что отправился на пол. Ещё увидимся?

— Да. — Я собрался добавить: «До скорого», но он уже положил трубку. Я последовал его примеру, гадая, куда я подевал садовые рукавицы Пэм с надписью «РУКИ ПРОЧЬ». Может, если бы я их нашёл, идея Уайрмана уже не казалась бы такой безумной.

Я обыскал весь дом, безрезультатно. Возможно, я выбросил рукавицы после того, как закончил рисовать «Друзей-любовников», но сам такого не помнил. Не мог вспомнить. Знаю только, что больше никогда их не видел.

vii

Элизабет сидела в инвалидном кресле, ссутулившись, чуть заваливаясь на один бок, рассеянно оглядывая беспорядок на своём игровом столе, где обычно всё стояло на положенных местах. Её синее платье цветом практически не отличалось от огромных баскетбольных кедов «Чак Тейлор» на её ногах. Вырез-«лодочка» платья растянулся, превратившись в перекошенный раззявленный рот, открыв одну лямку комбинации цвета слоновой кости. Я задался вопросом, одевалась ли Элизабет этим утром сама или при помощи Уайрмана.

Поначалу она вела себя здраво, правильно произнесла моё имя, справилась о моём здоровье. Попрощалась с Уайрманом, когда тот отправлялся к Баумгартенам, и попросила его надеть шляпу и взять с собой зонт. И это было хорошо. Но когда пятнадцатью минутами позже я принёс ей из кухни еду, произошло резкое ухудшение. Элизабет смотрела в угол, и я услышал, как она бормочет: «Возвращайся, Тесси, возвращайся, тебе здесь не место. И заставь уйти этого большого мальчика».

Тесси, мне было знакомо это имя. Я воспользовался своим методом поиска ассоциаций и вспомнил газетный заголовок «ОНИ ИСЧЕЗЛИ». Одну из сестёр-близняшек Элизабет звали Тесси. Уайрман мне это говорил. Я буквально услышал его слова: «Предполагается, что они утонули», — и холод, как нож, полоснул мне по боку.

— Принеси мне это. — Элизабет указала на жестянку, и я принёс. Из кармана она достала статуэтку, завёрнутую в носовой платок. Сняла с жестянки крышку, посмотрела на меня — во взгляде смешивались озорство и смятение, так что захотелось отвести глаза, — и бросила статуэтку в жестянку. Послышался мягкий глухой удар. С крышкой у Элизабет поначалу не получалось, но она оттолкнула мою руку, когда я попытался помочь. Закрыла жестянку, протянула мне.

— Ты знаешь, что с ней делать? — спросила Элизабет. — Он… он… — Я видел, как она борется. Слово было близко, но за самой гранью досягаемости. Насмехалось над ней. Я мог бы подсказать его Элизабет, но помнил, какая во мне вспыхивала ярость, когда это делали другие люди, и ждал. — Он сказал тебе, что нужно с ней сделать?

— Да.

— Тогда чего ты ждёшь? Забирай эту суку.

Я увидел фарфоровую женщину с отбитым лицом. На его месте белела неровная поверхность.

— Кто здесь? — взвизгнула Элизабет, и я от неожиданности аж подпрыгнул. Едва не выронил покалеченную статуэтку. Она наверняка бы разбилась, ударившись о керамические плитки пола.

— Это я, Элизабет, — откликнулся я, возвращая статуэтку на столик.

— Эдмунд? Или Эдгар, или как там вас зовут?

— Точно. — Я вернулся в гостиную.

— Вы выполнили мою просьбу?

— Да, мэм, не извольте беспокоиться.

— Я уже поела? — Да.

— Очень хорошо. — Она вздохнула.

— Хотите чего-нибудь ещё? Я, безусловно, могу…

— Нет, благодарю, дорогой. Я уверена, поезд скоро прибудет, а вы знаете, я не люблю путешествовать на полный желудок. Всегда приходится садиться на одно из задних сидений, а с набитым желудком у меня разыграется железнодорожная болезнь. Вы не видели мою жестянку, жестянку из-под «Суит Оуэн»?

— Кажется, она на кухне. Принести?

— Не в такой дождливый день. Я хотела попросить вас бросить её в пруд, пруд бы для этого подошёл, но передумала. В такой дождливый день в этом нет необходимости. Не знает милосердье принужденья, вы помните. Оно струится, как тихий дождь.

— С небес, — вставил я.

— Да, да. — Элизабет отмахнулась, словно говоря, что вот это как раз значения и не имеет.

— Почему вы не расставляете статуэтки, Элизабет? Сегодня они все перемешались.

Она бросила взгляд на стол, потом на окно, в тот самый момент, когда особенно сильный порыв ветра плеснул в него дождём.

— На хрен, — услышал я в ответ. — У меня в голове всё на хрен перемешалось, — а потом добавила с неожиданной для меня злобой: — Они все умерли и оставили меня здесь.

Если вульгарность её речи у кого-то и не вызывала неприятия, так это у меня. Я очень хорошо её понимал. Возможно, милосердие не знает принужденья, миллионы живут и умирают с этой идеей, но… но нам свойственно такое состояние, как ожидание смерти. Да, свойственно.

— Не следовало ему этого брать, но он не знал, — добавила Элизабет.

— Брать что? — спросил я.

— Этого, — доходчиво объяснила она и кивнула. — Я хочу в поезд. Хочу выбраться отсюда до того, как придёт большой мальчик.

После этого мы оба замолчали. Элизабет закрыла глаза и вроде бы заснула в инвалидном кресле.

Чтобы чем-то себя занять, я поднялся со стула, который хорошо смотрелся бы в джентльменском клубе, и подошёл к столу. Поднял фарфоровые фигурки мальчика и девочки, посмотрел, отставил в сторону. Рассеянно почесал руку, которой не было, продолжая разглядывать художественный беспорядок. Статуэток на полированной деревянной поверхности было точно больше сотни, а может — и двух. Я обратил внимание на фарфоровую женщину со старомодным чепцом на голове (чепец молочницы, подумалось мне), но брать не стал. Во-первых, головной убор не тот, во-вторых, женщина слишком молода. Нашёл другую женщину, с длинными крашеными волосами, и вот она устроила меня в большей степени. Да, волосы чуть длиннее и чуть темнее, но…

Нет, не темнее и не длиннее, потому что Пэм ходила в салон красоты, известный так же как Фонтан юности кризиса среднего возраста.

Я держал статуэтку в руке, сожалея, что у меня нет дома, куда бы её поселить, и книги, которую она могла бы почитать.

Попытался переложить статуэтку в правую руку (совершенно естественное желание, потому что моя правая рука была на положенном месте, я её чувствовал), и статуэтка с громким стуком упала на стол. Не разбилась, но Элизабет открыла глаза.

— Дик! Это поезд? Уже был свисток? Объявляли посадку?

— Пока нет, — ответил я. — Поспите ещё немного.

— Ты это найдёшь на лестничной площадке второго этажа, — сказала она, будто я её о чём-то спрашивал, и опять закрыла глаза. — Скажи мне, когда подойдёт поезд. Меня тошнит от этой станции. И остерегайся большого мальчика. Этот мандализ может быть где угодно.

— Будьте уверены, — ответил я. Правая рука ужасно зудела. Я потянулся к заднему карману, надеясь, что найду там блокнот. Не нашёл. Я оставил его в кухне «Розовой громады». От одной кухни мысль перескочила к другой, уже в Паласио. На столике, куда я поставил жестянку из-под печенья, лежал блокнот. Я поспешил на кухню, схватил блокнот, зажал в зубах и чуть ли не бегом вернулся в Китайскую гостиную, на ходу доставая из нагрудного кармана шариковую ручку. Сел на стул с высокой спинкой и стал быстро зарисовывать фарфоровую статуэтку под дробь бьющего в окна дождя. Элизабет спала по другую сторону стола, чуть наклонившись вперёд, с приоткрытым ртом. Гонимые ветром тени пальм метались по стенам, словно летучие мыши.

Много времени на это не ушло, но, рисуя, я понял: я выдавливал зуд через шарик ручки, заливал им страницу. Рисовал я фарфоровую статуэтку, но при этом и Пэм. Нарисованная женщина была моей бывшей женой, но при этом и фарфоровой статуэткой. Волосы она теперь носила длиннее, чем при нашей последней встрече, они рассыпались по плечам. И она сидела в

(ДРУГЕ, СТАРИКЕ)

кресле. В каком? В кресле-качалке. До моего отъезда в нашем доме такого не было, но теперь появилось. Что-то лежало на столе у неё под рукой. Поначалу я не знал, что это, но потом из-под шарика появилась коробка с надписью на крышке. «Суит Оуэн»? С надписью «Суит Оуэн»? Нет, с другой надписью. Нет, «Бабушкино печенье». Моя ручка нарисовала что-то рядом с коробкой. Овсяную печенюшку. Пэм обожала овсяное печенье. И пока я смотрел на печенюшку, ручка нарисовала книгу в руке Пэм. Прочитать название я не мог, книга лежала не под тем углом. Ручка уже добавляла полосы между Пэм и окном. Она говорила, что идёт снег, но теперь снегопад закончился. И полосы изображали солнечные лучи.

Я подумал, что рисунок закончен, но нет, кое-чего ещё не хватало. Ручка, быстрая, как молния, переместилась к левому краю странички и добавила телевизор. Новый телевизор, с плоским экраном, как у Элизабет. А под ним…

Ручка закончила работу и оторвалась от бумаги. Зуд пропал. Пальцы закостенели. По другую сторону длинного стола дремота Элизабет перешла в глубокий сон. Когда-то она могла быть юной и прекрасной. Когда-то она могла быть мечтой какого-то молодого человека. А теперь похрапывала, обратив к потолку по большей части беззубый рот. Если Бог есть, думаю, Ему следовало бы принимать побольше участия в судьбах людей.

viii

Я подумал: «Таким оружием можно причинить много вреда». Потом вспомнил: «Мой отец был ныряльщиком».

Выпихнул эти мысли и позвонил в дом, который раньше считал своим.

ix

— Я больше не хочу говорить с тобой, Эдгар. Мы сказали друг другу всё, что хотели сказать.

— Не совсем. Но этот наш разговор надолго не затянется. Я присматриваю за пожилой дамой. Она сейчас спит, но я не могу надолго оставлять её одну.

— Какой пожилой дамой? — из любопытства не могла не спросить Пэм.

— Её зовут Элизабет Истлейк. Ей лет восемьдесят пять, у неё развивается болезнь Альцгеймера. Её главный хранитель помогает исправить электрические неполадки в чьей-то сауне, а я присматриваю за ней.

— Хочешь, чтобы я порекомендовала тебя в кандидаты на получение золотой звезды общества «Помогая другим»?

— Нет, я позвонил, чтобы убедить тебя, что я не безумец. — Рисунок я принёс с собой, а теперь плечом прижал трубку к уху, чтобы взять его.

— Зачем тебе это?

— Потому что ты уверена, что всё началось с Илзе, а это не так.

— Господи, не верю своим ушам. Если бы она позвонила из Санта-Фе и сказала, что у неё порвался шнурок, ты бы тут же помчался туда, чтобы привезти ей новый.

— Мне также не хочется, чтобы ты думала, что я схожу здесь с ума, хотя этого нет и в помине. Поэтому… ты слушаешь?

Молчание на том конце провода, но и молчание меня устраивало. Она слушала.

— Ты десять или пятнадцать минут как вышла из душа. Я думаю, поэтому твои волосы не зачёсаны, а свободно падают на плечи. Судя по всему, ты по-прежнему не жалуешь фены.

— Как…

На другом конце провода царила мёртвая тишина. У меня дул ветер и дождь хлестал в окна. Я уже собрался спросить, слышит ли она меня, когда она заговорила безжизненным голосом, так непохожим на голос Пэм. Поначалу я решил, что она делает это, чтобы причинить мне боль, но ошибся.

— Перестань шпионить за мной. Если ты когда-то меня любил — перестань шпионить за мной.

— Тогда перестань меня винить. — Голос у меня сел. Внезапно я вспомнил Илзе перед её возвращением в университет Брауна, стоящую под ярким тропическим солнцем у терминала авиакомпании «Дельта». Она смотрела на меня и говорила: «Ты должен поправиться. Заслуживаешь этого. Хотя иногда я гадаю, веришь ли ты, что такое возможно». — Произошедшее со мной — не моя вина. Несчастный случай — не моя вина, и вот это тоже. Я ничего такого не просил.

— Ты думаешь, я просила? — выкрикнула Пэм.

Я закрыл глаза, моля уж не знаю кого, кого угодно, сделать так, чтобы я удержался от вспышки ярости.

— Нет, разумеется, нет.

— Тогда оставь меня в покое! Перестань мне звонить. Перестань меня ПУГАТЬ!

Она бросила трубку. Я по-прежнему стоял, прижимая свою к уху. Тишина, громкий щелчок, потом дребезжащее гудение Дьюма-Ки. Сегодня оно словно доносилось из-под воды. Возможно, из-за дождя. Я положил трубку на рычаг, посмотрел на рыцарские доспехи.

— Думаю, всё прошло очень хорошо, сэр Ланселот, — доложил я.

Ответа не последовало — впрочем, другого я и не заслуживал.

x

Вероятно, Элизабет опять потеряла связь с реальностью, но других дел у меня не нашлось, вот я и зашагал по коридору, который в более скромном доме был бы всего лишь переходом между его частями. Здесь же дождь продолжал барабанить по стеклянному потолку. Я начал подниматься по лестнице, остановился за пять ступенек до площадки второго этажа, глаза у меня широко раскрылись, потом я медленно продолжил подъём. Элизабет связи с реальностью не утратила. Я нашёл это — огромную чёрно-белую фотографию в узкой золочёной рамке. Позже я спросил Уайрмана, как удалось увеличить чёрно-белую фотографию 1920-х годов до таких размеров (четыре на пять футов как минимум), практически не потеряв в чёткости. Он ответил, что фотографию, вероятно, сделали «Хасселбладом», лучшим за всю историю нецифровым фотоаппаратом.

Фотография запечатлела восемь человек на белом песке. Фоном служил Мексиканский залив. Высокий симпатичный мужчина лет сорока пяти стоял в чёрном купальном костюме, состоящем из майки с широкими лямками и обтягивающих трусов, вроде тех, которые теперь надевают баскетболисты под верхние. По обе стороны расположились пять девочек, старшая — уже девушка на выданье, младшие — совершенно одинаковые блондинки, напоминавшие близнецов Боббсли из книг моего далёкого детства. Близняшки были в одинаковых платьях для купания, юбках в оборочках, и держались за руки. В свободной руке каждая сжимала куклу Рэггеди Энн.[93] С болтающимися ножками, в передниках, куклы заставили меня подумать о Ребе… и тёмные волосы над тупо улыбающимися лицами кукол-близняшек были, безусловно, КРАСНЫМИ. На сгибе руки мужчина (Джон Истлейк, я в этом не сомневался) держал ещё одну девочку, малышку, которая со временем стала той самой старухой, что храпела сейчас на первом этаже. Позади белых стояла молодая чернокожая женщина лет двадцати двух с косынкой на голове. Она держала корзинку для пикника, тяжёлую, судя по напрягшимся мышцам рук. На предплечье одной руки блестели три серебряных браслета.

Элизабет улыбалась и тянулась пухлыми ручками к тому, кто сделал этот семейный портрет. Кроме неё не улыбался никто, разве что в уголках рта мужчины пряталась тень улыбки. Но усы не давали понять, так ли это. А вот молодая чернокожая няня точно выглядела мрачной.

В свободной руке Джон Истлейк держал две вещи. Маску ныряльщика и гарпунный пистолет, который сейчас крепился к стене библиотеки среди другого оружия. И меня занимал единственный вопрос: действительно ли Элизабет выскользнула из тумана, который застилал её разум, чтобы направить меня сюда?

Но я не успел найти ответ, потому что внизу распахнулась парадная дверь.

— Я вернулся! — крикнул Уайрман. — Задание выполнено! И кто теперь хочет выпить?

<без заголовка>

Взять, к примеру, тот торт.

— Заставь его упасть, — говорит Новин. — Заставь его упасть, Либбит!

И она это делает. Потому что может. Рисует торт няни Мельды на полу. Размазанным по полу! Ха! И няня Мельда над ним, уперев руки в бока, с написанным на лице огорчением.

Почувствовала ли Элизабет стыд, когда так и случилось? Стыд и страх? Думаю, да.

Знаю, что почувствовала. Для детей обычно забавна только воображаемая злоба.

Однако были и другие игры. Другие эксперименты. Пока, наконец, в 1927…

Во Флориде все внесезонные ураганы называют «Элис». Это такая шутка. Но тот, что налетел в марте вышеуказанного года, следовало назвать ураган «Элизабет».

Кукла нашёптывала ей голосом ночного ветра в пальмах. Или шуршанием ракушек под «Розовой громадой» при отливе. Нашёптывала, когда маленькая Либбит уже начинала засыпать. Убеждала, как это будет здорово, нарисовать сильный шторм. И кое-что ещё.

Новин говорит: «Это клад. Спрятанные сокровища, которые откроет большой шторм. Папочке будет интересно найти их и посмотреть».

И вот это сработало. Рисовать шторм Элизабет особо не хотелось, а порадовать папочку? Перед таким искушением она устоять не смогла.

Потому что папочка очень злился в тот год. Злился на Ади, которая не пошла в колледж после возвращения из поездки в Европу. Ади не хотела встречаться с достойными людьми, не хотела ездить на балы дебютанток. Её интересовал только Эмери… а он, с точки зрения папочки, совершенно ей не подходил.

Папочка говорит: «Он не из нашего круга, он — Целлулоидный воротник[94]», — а Ади говорит: «Он из моего круга, и не важно, какой у него воротник», — и папочка сердится.

Все постоянно ссорились. Папочка злился на Ади, Ади — на него. Ханни и Мария злились на Ади. Потому что она завела себе красивого бойфренда, старшего по возрасту и недостойного по статусу. Близняшек вся эта злоба пугала. Либбит — тоже. Няня Мельда заявляла вновь и вновь, что если бы не Тесси и Ло-Ло, она давно уехала бы к своим родственникам в Джексонвиль.

Элизабет всё это рисовала, поэтому я видел.

«Паровой котёл» в конце концов взорвался. Ади и Неподходящий ей молодой человек убежали в Атланту, где Эмери обещали работу у конкурента. Папочка пришёл в ярость. Большие злюки, вернувшиеся на уик-энд из школы Брейдена, слышали, как он говорил кому-то по телефону, что прикажет привезти Эмери Полсона сюда и выпорет кнутом так, что у того не останется и клочка целой кожи. Он выпорет их обоих!

Но потом отец передумал: «Нет, клянусь Богом. Оставим всё как есть. Она сама заварила кашу. Пусть теперь и расхлёбывает».

После этого налетел ураган «Элис».

Либбит почувствовала его приближение. Почувствовала, как поднимается ветер и несёт облака, чёрные, как смерть. А уж сам ураган (проливной дождь, грохочущие, как грузовой поезд, удары волн) очень напугал её, словно она звала собаку, а прибежал волк.

Когда ветер стих, выглянуло солнце, и всё стало хорошо. Даже лучше, чем хорошо, потому что после ухода «Элис» про Ади и Неподходящего ей молодого человека на время забыли. Элизабет даже слышала, как папочка что-то напевал себе под нос, когда вместе с мистером Шэннингтоном очищал двор от принесённого ураганом мусора. Папочка сидел за рулём маленького трактора, а мистер Шэннингтон складывал в тележку пальмовые листья и ветки. Кукла шептала, муза пела свою песню.

Элизабет послушала, и в тот самый день нарисовала место у Ведьминой скалы, где, по словам Новин, и находился клад, откопанный ураганом.

Либбит просит папочку пойти и взглянуть, просит его просит его просит его. Папочка говорит: «НЕТ», папочка говорит, что он очень устал, что у него болит всё тело после уборки двора.

Няня Мельда говорит: «Вода поможет снять усталость, мистер Истлейк».

Няня Мельда говорит: «Я соберу корзинку для пикника и приведу девочек».

И потом няня Мельда говорит: «Вы же знаете, какая она теперь. Если говорит, что там что-то есть, возможно…»

Вот они и идут по берегу к Ведьминой скале… папуля в купальном костюме, в который с трудом влез, и Элизабет, и близняшки, и няня Мельда. Ханна и Мария уже вернулись в школу, а Ади… о ней лучше не вспоминать. Ади В НЕМИЛОСТИ. Няня Мельда несёт красную корзинку для пикника. В ней ленч, шляпки от солнца для девочек, рисовальные принадлежности Элизабет, подводный пистолет папочки и несколько гарпунов.

Папочка надевает ласты, заходит в воду по колено и говорит: «Холодно! Хочется, чтобы поиски не заняли много времени, Либбит. Скажи мне, где лежит этот сказочный клад».

Либбит отвечает: «Скажу, но ты обещаешь, что я смогу взять фарфоровую куклу?»

Папочка говорит: «Любая кукла — твоя. Ты заслужила награду».

Муза увидела клад, девочка его нарисовала. Их будущее определилось.