Джек Керуак. Бродяги Дхармы

и все такое прочее. Кстати, как я выяснил, Джефи еще и боялся потратить на

хорошую еду лишние десять центов. Я сходил в бар, взял стакан портвейна и

принес его к нам за столик (Джефи: "Ты уверен, что это можно?") и подкалывал

Джефи, который немного освоился: - Так вот оно в чем дело, ты просто старый

анархист и боишься общества. Не все ли нам равно? Сравнения одиозны!

- Да нет, Смит, просто мне показалось, что там сидят богатые старперы и

слишком дорого, да, я согласен, я боюсь всего этого американского

благополучия, я старый бхикку и не имею ничего общего с этим высоким уровнем

жизни, со всей этой фигней, я всю жизнь был беден и к некоторым вещам

никогда не привыкну.

- Твои слабости достойны восхищения. Я их покупаю. - И мы учинили

неистовый ужин: свиные отбивные с жареной картошкой, горячие булочки, пирог

с голубикой и прочие радости. Мы честно проголодались, это было не смешно, а

действительно честно. Потом мы пошли в винный магазин, где я приобрел

бутылку мускателя, а старик хозяин и его толстый приятель посмотрели на нас

и спрашивают: "Где ж это вы, ребята, были?"

- Да там, на Маттерхорн лазили, - гордо отвечал я. Они глазели на нас,

раскрыв рты. Я чувствовал себя отлично, купил сигару, закурил и добавил: -

Двенадцать тысяч футов, и вернулись с таким аппетитом и в таком прекрасном

настроении, что это вино именно ляжет так, как надо. - Дядьки так и стояли с

открытым ртом. Мы были загорелые, грязные, обветренные и вообще вид имели

довольно дикий. Они ничего не сказали, наверно, решили, что мы психи.

Мы сели в машину и покатили в Сан-Франциско, попивая винцо, хохоча и

рассказывая разные истории, и Морли вел прекрасно, он тихонечко прошуршал по

сереющим улицам Беркли, пока Джефи и я мертвецки спали на своих сиденьях.

Вдруг я проснулся, как ребенок, от того, что мне сказали: ты дома; вывалился

из машины, пробрел по траве до дверей, отпахнул одеяло, упал и спал до

следующего дня великолепным сном без сновидений. Когда я проснулся, вены на

ступнях полностью прочистились. Все тромбы просто рассосались. Я был

счастлив.
13

Проснувшись, я не мог не улыбнуться, вспомнив, как Джефи переминался

под дверью кафе, не решаясь войти в шикарное место - вдруг не пустят? Я

впервые видел, чтобы он чего-то испугался. Я собирался вечером, когда он

придет, рассказать ему обо всех этих штуках. Но вечером начались события.

Во-первых, Альва ушел на несколько часов, а я сидел читал, и вдруг услышал,

как во двор въехал велосипед, смотрю - Принцесса. Входит и говорит:

- А где все?

- Ты надолго?

- Буквально на минутку - или надо маме позвонить.

- Пошли позвоним.

- Пошли.

что вернется часика через два, а на обратном пути я обнял ее за талию,

плотно прихватив ладонью живот, и она простонала: "Ооо, это невозможно!",

чуть не упала на тротуар и вцепилась мне зубами в рубашку; прохожая старушка

злобно покосилась на нас, и только она прошла, мы сплелись под вечереющими

деревьями в сумасшедшем поцелуе. Мы бросились в коттедж, где бодхисаттва в

течение часа буквально волчком вертелась в моих объятиях; вошедший Альва

застал нас в самом разгаре финальной мистерии. Как и в прошлый раз, мы с ней

вместе приняли ванну. Классно было сидеть в горячей ванне, болтать и

намыливать друг дружке спину. Бедная Принцесса, она всегда говорила то, что

думает. Я по-настоящему хорошо к ней относился, в каком-то смысле

сочувственно, даже предупредил: "Смотри не сходи с ума, не подписывайся на

оргии с пятнадцатью мужиками на вершине горы".

Когда она ушла, явился Джефи, потом Кофлин, у нас было вино, и внезапно

началась развеселая пьянка. Началось с того, что мы с Кофлином, уже

навеселе, с невообразимо огромными цветами из нашего садика и новой бутылью

вина, шли в обнимку по главной улице, выкрикивая хокку, приветствия и

пожелания сатори каждому встречному, и все нам улыбались. "Пять миль прошел

я с тяжелым цветком в руке," - орал Кофлин; несмотря на обманчивый вид

ученого надутого толстяка, он оказался отличным парнем. Мы зашли в гости к

какому-то знакомому профессору английского отделения, Кофлин разулся на

газоне и, танцуя, ворвался в дом изумленного профессора, профессор даже

немного испугался, хотя Кофлин был уже весьма знаменитым поэтом. Около

десяти, босиком, с грузом цветов и бутылок, мы вернулись к Альве. В тот день

я как раз получил денежный перевод, дотацию в триста долларов, поэтому

сказал Джефи: "Теперь я всему обучен, я готов. Поехали завтра в Окленд,

поможешь мне выбрать рюкзак и прочее снаряжение, чтоб я мог удалиться в

пустыню".

- С удовольствием - я одолжу у Морли машину, и с утра первым делом

поедем за покупками. А пока не выпить ли нам винца? - Набросив на лампу

красную бандану, я устроил уютный полумрак, мы разлили вино, и пошли

разговоры ночь напролет. Сначала Джефи рассказывал, как он служил в торговом

флоте в Нью-Йорке и ходил с кортиком на бедре, в 1948 году, что удивило нас

с Альвой, потом - про одну подругу из Калифорнии, в которую он был влюблен:

- У меня на нее на три тыщи миль стоял, обалдеть можно было!

Затем Кофлин попросил:

- Расскажи им, Джефи, про Великую Сливу.

- Одного дзенского учителя, по имени Великая Слива, - с готовностью

начал Джефи, - однажды спросили, в чем главный смысл буддизма, а он и

говорит: цветки тростника, ивовые сережки, бамбуковые иглы, льняная нить,

короче, держись, браток, экстаз во всем, вот что он хотел сказать, экстаз

духа, мир есть дух, а что есть дух? Дух - не что иное, как мир, елки. Тогда

Конь-Прародитель сказал: "Этот дух есть Будда". И еще сказал: "Нет духа,

который есть Будда". И потом про братишку Великую Сливу: "Слива созрела".

- Все это очень интересно, - сказал Альва, - но Ou sont les neiges

d'antan?

эти люди видели цветы как бы во сне, но, елки, мир-то ведь р е а л е н, а

все ведут себя так, как будто это сон, блин, как будто они сами сны

какие-то, точки какие-то. А боль, любовь, опасность возвращают человеку

реальность, скажешь, нет, Рэй, помнишь, когда ты испугался там, на уступе?

- Да, тут все было реально.

- Вот поэтому переселенцы, пионеры - всегда герои, всегда были для меня

героями и всегда будут. Они постоянно в боевой готовности, в реальности,

неважно, реальна она или не реальна, какая разница, Алмазная Сутра гласит:

"Не делай окончательных заключений ни о реальности существования, ни о

нереальности существования", или что-то в этом роде. Наручники размякнут и

дубинки загнутся, будем же свободными, черт побери.

- Президент Соединенных Штатов внезапно косеет и уплывает! - кричу я.

- И анчоусы станут пылью! - кричит Кофлин.

- На Златые врата - Голден-Гейт закатную ржавчину вылью, - говорит

Альва.

- Плесните-ка мне еще глоток. О! о! ого-го! - Джефи вскакивает: - Я тут

Уитмена читал, знаете, что у него написано: "Вставайте, рабы, и устрашите

иноземных титанов" - я хочу сказать: вот она позиция барда, поэта, дзенского

безумца, певца неизведанных троп, смотрите, бродяги с рюкзаками заполоняют

мир, бродяги Дхармы, они не подписываются под общим требованием потреблять

продукты и тем самым трудиться ради права потреблять, на хрена им все это

говно, холодильники, телевизоры, машины, по крайней мере новые шикарные

машины, все эти шампуни, дезодоранты, дрянь вся эта, которая все равно через

неделю окажется на помойке, на хрена вся эта система порабощения: трудись,

производи, потребляй, трудись, производи, потребляй - великую рюкзачную

революцию провижу я, тысячи, миллионы молодых американцев берут рюкзаки и

уходят в горы молиться, забавляют детей, веселят стариков, радуют юных

подруг, а старых подруг тем более, все они - дзенские безумцы, бродят себе,

сочиняют стихи просто так, из головы, они добры, они совершают странные

непредсказуемые поступки, поддерживая в людях и во всех живых существах

ощущение вечной свободы, вот что мне нравится в вас, Смит и Голдбук, люди с

восточного побережья, а мы-то думали, что там все давно сдохло.

- А мы думали, у вас тут все сдохло!

- Вы внесли какой-то свежий ветер. Да понимаете ли вы, что чистый

юрский гранит Сьерра-Невады, гигантские хвойные деревья последнего

ледникового периода, эти озера, которые мы только что видели, - одно из

величайших проявлений этой земли, вы только подумайте, какой великой и

истинно мудрой станет Америка, если всю эту энергию, изобилие, пространство

сконцентрировать на Дхарме.

- О-о, - это Альва, - вот затрахал своей Дхармой.

- Эх! Все, что нам нужно - кочующее дзен-до, в котором бы старый

бодхисаттва мог путешествовать, не сомневаясь, что всегда найдет ночлег у

друзей и место, где сварить кашку.

- "Сидели ребята, раз-два-три, и Джек сварил кашку во славу двери," -

прочел я.

- Чего-чего?

- Это я стишок сочинил. "Сидели ребята у костра в ночи, а кто-то им

Будто объяснял ключи. Сказал он: братцы, Дхарма - дверь..." Нет, постой...

"Ключей немало, я все перечел, но дверь лишь одна, леток для пчел. Внемлите

же, братцы, внемлите мне, я мудрости набрался в Чистой Стране. У вас,

ребята, вино в головах, для вас сложноваты мои слова. Скажу попроще, как

бутылка вина, как ночная роща, как речная волна. Когда же постигнете Дхарму

Будд, старых, усталых, вершить сей труд, сидеть себе с истиной, приняв на

грудь, в Юме, Аризона, или еще где-нибудь, прочь благодарности, стану

вещать, я здесь для того, чтоб колесо вращать, все создано Духом, на всем

его власть, и создано лишь для того, чтоб пасть".

- Мрачновато и вообще какой-то сонный бред, - говорит Альва, - рифма,

однако, чистая, как у Мелвилла.

- У нас будет плавучее зендо, чтоб братцы с вином в голове приходили и

учились пить чай, как Рэй, учились медитировать, как надо бы тебе, Альва, а

я буду отцом-настоятелем с большим кувшином, полным сверчков.

- Сверчков?

- Да-с, сэр, вот что нам нужно, много монастырей, чтобы ребята

приходили, учились, медитировали, можно понастроить хижин в Сьеррах, на

Каскадах, даже вон, Рэй говорит, в Мексике, и целые компании чистых людей

собирались бы там, вместе пили, беседовали, молились, только подумайте, ведь

волны спасения поднимутся из таких ночей, наконец, там будут женщины, жены,

представляете себе, религиозные семьи в хижинах, как во времена пуритан.

Кто сказал, что какая-то полиция, какие-то республиканцы или демократы

должны всей Америке диктовать, как надо жить?

- А сверчки зачем?

- Большой кувшин, полный сверчков, налей-ка мне, Кофлин, длиной в одну

десятую дюйма каждый, усики длинные, белые, я их сам буду разводить,

маленькие живые зверюшки в бутылке, они так хорошо поют, когда вырастут.

Хочу плавать в реках, пить козье молоко, беседовать со священниками, книжки

китайские читать, шляться по долинам, говорить с фермерами, с детишками

ихними. У нас в зендах будут проходить недели собирания с мозгами, то бишь

сосредоточения, когда мозги распадаются, как детский конструктор, а ты, как

солдат, зажмуриваешься и собираешь их в кучку, если, конечно, все остальное

правильно. Слышал ли ты, Голдбук, мои последние стихи?

- Ну-ка?

- "Матерь детей своих, сестра, дочь старика больного, девственница,

порвана блузка твоя, ты голодна и боса, и я голоден тоже, возьми эти

строки".

- Хочу кататься на велосипеде в послеполуденную жару, хочу пакистанские

кожаные сандалии, хочу кричать высоким голосом на дзенских монашков,

стриженых, в легких летних пеньковых рубахах, хочу жить в замках с золотыми

шатрами, пить пиво, прощаться, прибыть в Йокогаму, крикливый большой

азиатский порт, где суета и суда, надеяться, работать, возвращаться,

уезжать, уехать в Японию, вернуться в Штаты, читать Хакуина, скрипеть

зубами, усердствовать, работать над собой, и чтоб ничего не вышло, чтобы

понять... понять, что мое тело и все остальное становится старым, больным и

усталым, и таким образом постичь, что сказал Хакую.

- Кто это - Хакую?

- Его имя означает "Белая Тьма", значит, Тот, кто жил в горах за

Северной Белой Водой, куда я собираюсь отправиться в путешествие, Господи,

какие там, должно быть, крутые ущелья, поросшие соснами, бамбуковые долины,

небольшие утесы.

- Я с тобой! - (это я).

- Хочу читать про Хакуина, он пошел к старику, который жил в пещере и

питался каштанами, и старик велел ему бросить медитацию и размышления о

коанах, как вот Рэй говорит, а вместо этого научиться правильно засыпать и

просыпаться: засыпая, говорит, надо сомкнуть ноги и глубоко дышать,

сосредоточившись на точке в полутора дюймах ниже пупка, пока не

почувствуешь, что там образовался как бы комочек силы, тогда начинай дышать

прямо от пяток вверх, собери все свое внимание в этом центре, говоря себе,

что это есть Чистая Страна Амиды, центр сознания; а проснешься - тоже сразу

начинай сознательно дышать, потянись немного и думай о том же самом, и так

всю жизнь.

- Смотри-ка, это мне нравится, - говорит Альва, - по крайней мере

какие-то конкретные указания. А еще чего?

- И вообще, сказал он, не нужно ни о чем думать, просто ешь как

следует, но не слишком много, и спи как следует, вот и все; старик Хакую

сказал, что прожил таким образом триста лет и готов прожить еще пятьсот, так

что, скорее всего, он еще жив, если он вообще когда-нибудь был.

- Или пастух пнул его пса! - вставляет Кофлин.

- Клянусь, я отыщу в Японии эту пещеру.

- В этом мире жить невозможно, но больше негде, - смеется Кофлин.

- В каком смысле? - спрашиваю я.

- В том смысле, что стул, на котором я сижу, есть львиный трон, а лев

ходит и рычит.

- Что же он рычит?

- Рахула! Рахула! Лик Славы! Вселенная сжевана и проглочена!

- Да иди ты! - кричу я.

- Через пару месяцев я собираюсь в Марин-Каунти, - говорит Джефи, - сто

раз обойду вокруг Тамальпаиса, чтоб поспособствовать очищению атмосферы и

приучению тамошнего духа к звукам сутры. Как думаешь, Альва?

- Приятная галлюцинация, вообще мне нравится.

- Беда в том, что ты, Альва, по ночам особо не стараешься, а это лучше

всего, особенно в холодную погоду; потом, тебе следует жениться, чтоб у тебя

на таких вот циновочках были вперемешку полукровки, рукописи, домотканые

одеяла и материнское молоко. Заведи себе домик за городом, живи дешево,

иногда наезжай погулять по барам, пиши, броди по холмам, научись, дурила,

доски стругать, с бабками разговаривать, таскать им дрова, хлопать в ладоши

в храмах, пользоваться милостью свыше, брать уроки цветоводства, выращивать

у дверей хризантемы, и, ради Бога, женись, заведи себе умную, добрую,

человеческую подругу, которой нафиг не нужно ежевечерних мартини и всей этой

тупой сверкающей кухонной машинерии.

- Ага, - радуется Альва, - а еще?

- Подумай о ласточках и козодоях в полях. Кстати, слышь, Рэй, я вчера

перевел еще строфу из Хань Шаня, слушай: "Холодная Гора - дом без бревен и

балок, влево и вправо распахнуты шесть врат, купол - синее небо, комнаты

пусты и свободны, восточная стена встретилась с западной, в центре нет

ничего. Не докучайте же мне, должники, костерок разведу и согреюсь, чтоб

насытиться - травы сварю, что мне кулак, амбары его и пастбище, он построил

себе тюрьму и не может выбраться, подумай, это может случиться с тобой".

Потом Джефи взял гитару и перешел на песни; под конец сыграл и я, своим

старым способом, барабаня по струнам кончиками пальцев, трень-брень, и спел

песню про товарняк "полночный призрак".

- Это про "полночный призрак" в Калифорнии, - сказал Джефи, - но

знаешь, Смит, о чем я подумал? Представь: жара страшная, заросли бамбука под

сорок футов, в них посвистывает бриз, жара, где-то монахи играют на флейтах,

а когда читают сутры под мерный бой барабанов - это как танец Квакиутля, под

звон колокольчиков, под перестук палочек, по звуку похоже на первобытную

песнь койота... В вас, ребята, так как-то всего понапихано, возвращаешься в

прежние времена, когда люди женились на медведях и говорили с буйволами,

ей-Богу. Дайте-ка мне еще выпить. Главное, мужики, штопать носки и чистить

башмаки.

И, словно этого недостаточно, Кофлин спокойно продолжает:

- Утереть носы и разуть глаза, пригладить усы, расчесать волоса,

погладить трусы, застегнуть штаны, не есть блины, есть лимоны, растить

пионы...

- Есть шпионов, вот это правильно, - замечает Альва, задумчиво теребя

губу.

- Я честно старался как мог, но рододендрон просветлен лишь наполовину,

- А японские детки в вагонетке распевают эники-беники! - кричу я.

- А горы живут в полном неведении, так что я не сдаюсь, снимите ботинки

и положите их в карман. Прочь благодарности, нет ни шиша, налей мне вина,

пропащая душа.

- Не наступай на мозоль! - пьяно ору я.

- Главное - не наступать на муравьедов, - говорит Кофлин. - Хорош

дурака валять, пора проспаться. Поняли, нет? Мой лев наелся, я засыпаю под

его крылом.

- Эх, - сказал Альва, - жаль, не записать. - Я просто поражался

вспышкам внезапных слов в собственных спящих мозгах. Все мы опьянели и

одурели. Ночка была сумасшедшая. Под конец мы с Кофлином принялись бороться

и едва не разнесли домик, утром Альва ужасно сердился. При этом я чуть было

не сломал бедняге Кофлину ногу, а самому мне под кожу вошла заноза, да так,

что вышла только на следующий год. В какой-то момент на пороге возник Морли

с двумя квартами йогурта, предлагая нам угощаться. Джефи ушел часа в два,

обещая утром вернуться и поехать со мной закупать снаряжение. Славно

погуляли дзенские безумцы, хорошо, чумовоз мимо не проезжал, а то бы нас

всех повязали. Но была здесь и своя мудрость - в этом можно убедиться,

прогулявшись как-нибудь вечером по улочкам предместья: ряды аккуратных

домиков слева и справа, в каждой столовой золотится абажур, голубеет

квадратик экрана, и все семьи прилежно следят за перипетиями одной и той же

передачи; никто не разговаривает, во дворах тишина; собаки облаивают тебя,

ибо ты передвигаешься не на колесах, а по-человечески, ногами. Вы меня еще

вспомните, когда вдруг выяснится, что весь мир мыслит одинаково, а дзенские

безумцы давно рассыпались в прах, с прахом смеха на истлевших устах. Одно

лишь скажу я в защиту телезрителей, тех миллионов, чье внимание приковал

Единственный Глаз: пока они поглощены Глазом, они никому не приносят вреда.

Но Джефи не из таких... Вижу, как годы и годы спустя топает он с рюкзаком по

предместью, минуя освещенные окна с голубыми квадратиками внутри, одинокий,

единственный, чьи мозги не подвластны Переключателю. Что касается меня, то

ответ, быть может, найдется в продолжении давешнего стишка: "- Кто сыграл

эту шутку, посмеялся жутко над бедными людишками, соблазнив их излишками? -

спрашивал бродяга, монтанский доходяга, тощий и длинный, у пещеры львиной. -

Кто дал человечку и садик, и печку, а после - потоп, или пулю в лоб, или

горлом кровь, вот и вся любовь? Объясни, дружище, понятней и чище: кто

сыграл эту шутку, под чью мы пляшем дудку, кто век за веком смеется над

человеком, кто смеется дико над Гарри и Диком, почему изначально эта жизнь

так печальна, и кому это нужно, чтоб было так скушно?" Я надеялся найти

ответ на этот вопрос с помощью моих бродяг Дхармы.

У меня, однако, были собственные куцые идейки, не имевшие к "дзенским

безумцам" никакого отношения. Я хотел обзавестись полным походным

снаряжением, где был бы стол и дом, постель и кухня в компактном переносном

варианте, и с рюкзаком за спиной отправиться на поиски полного уединения,

полной пустоты в голове и полнейшего равнодушия к каким бы то ни было идеям.

Единственное, что я собирался делать - это молиться, молиться за всех живых

существ; мне казалось, что это единственное достойное занятие, оставшееся в

мире. Где-нибудь в речной долине, в пустыне, в горах, в хижине в Мексике или

Адирондаке, пребывать в добре и покое и ничего больше не делать - заниматься

тем, что китайцы называют "не-деланием". Мне не хотелось разделять ни идей

Джефи насчет общества (я считал, что его лучше просто избегать, обходить

стороной), ни идей Альвы насчет того, что надо стараться как можно больше

взять от жизни, ведь она так прекрасно-печальна, и когда-нибудь придется

умереть.

Я как раз размышлял обо всем этом, когда на следующее утро заехал

Джефи. Втроем, вместе с Альвой, мы поехали на машине Морли в Окленд, прежде

всего по магазинам "Доброй воли" и Армии спасения, за фланелевыми рубашками

(по пятьдесят центов штука) и фуфайками. Разноцветные фуфайки чрезвычайно

увлекли нас; только что, переходя через дорогу на утреннем солнышке, Джефи

изрек: "Земля - планета свежая, к чему треволнения?" (и это верно), и вот мы

озабоченно рылись в пыльных корзинах, полных стираных и латаных шмоток всех

старых бродяг со всей вселенной скид-роу. Я купил пару носков - шерстяные

шотландские гольфы, длинные, до колен, - пригодятся медитировать в холодную

ночь. И еще отличную холщовую курточку на молнии за девяносто центов.

Потом поехали в огромный оклендский магазин Армии и Флота и сразу

прошли в тот отдел, где висели на крюках спальные мешки и продавалось

всяческое снаряжение, в том числе пресловутый надувной матрас Морли,

канистры, бидоны, фонари, палатки, винтовки, фляги, резиновые сапоги,

разнообразные примочки для охотников и рыболовов, среди которых мы с Джефи

обнаружили массу полезных для бхикку вещиц. Он купил и преподнес мне

алюминиевую ручку для котелка; алюминием не обожжешься, и можно спокойно

снимать котелок с костра. Он выбрал для меня великолепный подержанный

спальник на утином пуху, причем расстегнул молнию и внимательно обследовал

его изнутри. Затем был приобретен новехонький рюкзак, предмет моей гордости.

"Чехол для спальника я тебе дам," - сказал Джефи. Кроме того, я купил

пластиковые очочки от снега, на всякий случай, и новые железнодорожные

перчатки. Я сообразил, что на Рождество все равно поеду домой, на восток, а

там у меня есть подходящие башмаки, иначе купил бы себе такие же итальянские

бутсы, как у Джефи.

Из Окленда мы вернулись в Беркли, в Лыжный магазин, и, когда подошел

приказчик, Джефи протрубил лесорубным голосом: "Вот, снаряжаю друзей, к

Апокалипсису готовимся". Там он выбрал мне прекрасное нейлоновое пончо с

капюшоном: накидывается поверх рюкзака, превращая тебя в огромного