Джек Керуак. Бродяги Дхармы

он вышел, лег на спину в траву, глядя в небо, и сказал: "Какие там облака

клубятся во тьме, чувствуешь, что живешь на планете".

- Закрой глаза и увидишь больше.

- Ой, не знаю, что ты этим хочешь сказать! - раздраженно воскликнул он.

Его всегда напрягали мои маленькие лекции об экстазе самадхи, - состояние,

когда ничего не делаешь, полностью останавливаешь мозги, глаза закрываешь и

видишь некий огромный вечный сгусток электрической Силы, гудящий на месте

привычных жалких образов и форм предметов, которые, в конечном счете,

иллюзорны. Кто мне не верит - приходи через миллиард лет, поспорим. Ибо что

есть время? - А тебе не кажется, что гораздо интереснее жить, как Джефи,

заниматься девочками, наукой, веселиться, вообще что-то делать, чем так

просиживать задницу под деревьями?

- Не-а, - сказал я уверенно, зная, что Джефи был бы на моей стороне. -

Он просто развлекается в пустоте.

- Не думаю.

- А я думаю, да. Вот я на следующей неделе схожу с ним в горы и тогда

точно тебе скажу.

- Ну-ну (вздох), что касается меня, то я останусь Альвой Голдбуком, и к

черту всю эту буддистскую фигню.

- Когда-нибудь пожалеешь. Как же ты не хочешь понять, что я тебе

пытаюсь втолковать: твои шесть чувств дурят тебя, обманывают, уверяя, что,

кроме шести чувств, есть еще реальный контакт с реальным миром. Не будь у

тебя глаз, ты бы меня не видел. Не будь ушей, не слышал бы гул самолета. Не

будь носа, не учуял бы запах полночной мяты. Не будь вкусовых рецепторов

языка, не отличил бы по вкусу А от Б. Не будь тела, не ощутил бы тело

Принцессы. На самом деле нет ни меня, ни самолета, ни мозга, ни Принцессы,

ни-че-го, что ж ты, дурак, хочешь, чтобы тебя продолжали дурить и дурили

каждую минуту твоей дурацкой жизни?

- Именно этого я и хочу, и благодарю Бога, что из ничего вышло нечто.

- Ты уж извини, но все как раз наоборот: из чего-то вышло ничто, и это

что-то - Дхармакайя, тело Истинного смысла, а ничто - все вот это и вся наша

болтовня. Я пошел спать.

- Иногда в твоих словах я вижу некие проблески света, но поверь, что от

Принцессы я получаю больше сатори, чем от слов.

- Это сатори твоей дурацкой плоти, развратник.

- Знаю я, грядет мой спаситель.

- Какой спаситель, что грядет?

- Все, хорош, давай просто жить!

- Черт подери, Альва, раньше я думал так же, как ты, я так же жалко

цеплялся за мир. Ты все рвешься туда, где бы тебя любили, били, трахали,

чтобы стать старым, больным и побитым сансарой, ты, е..ное мясо вечного

возвращения, и так тебе и надо.

- Нехорошо так говорить. Все плачут, страдают, стараются жить, как

могут. Одичал ты, Рэй, со своим буддизмом, для нормальной здоровой оргии и

то боишься раздеться.

- Но в конце концов разделся же!

- Да, но сколько раскачивался, - ладно, не будем.

Альва ушел спать, а я закрыл глаза и стал думать: "Мысль остановилась"

- но поскольку я думал это, мысль не останавливалась, зато накатила волна

радости, я понял, что вся эта пертурбация - всего лишь сон, который уже

кончился, и не стоит беспокоиться, потому что я был не "я", и я стал

молиться, чтобы Бог, или Татхагата, дал мне достаточно времени, сил и разума

донести до людей мое знание (чего я не могу как следует сделать даже

сейчас), чтобы они знали то же, что и я, и не отчаивались так. Старое дерево

молча размышляло надо мной - живое существо. Я слышал, как в траве

похрапывает мышь. Крыши Беркли казались жалкой живой плотью, под которой

горестные призраки прячутся от небесной вечности, боясь взглянуть ей в лицо.

Когда я отправился спать, меня уже не волновала ни Принцесса, ни желание, ни

чье-то осуждение, я был спокоен и спал хорошо.
6

И вот настала пора великого похода. Вечером Джефи заехал за мной на

велосипеде, мы вытащили альвин рюкзак и положили в корзину велосипеда. Я

собрал носки и свитера. Только обуви подходящей не было, разве что теннисные

тапочки Джефи, старые, но крепкие. Мои-то уже совсем развалились.

- Может, оно и лучше, Рэй, в теннисках проще, они легкие, можно прыгать

с камня на камень. Время от времени будем меняться обувью, короче, не

пропадем.

- А еда? Что ты берешь?

- Подожди с едой, Рэ-э-эй, - (иногда он называл меня по имени, и тогда

это было протяжное, печальное "Рэ-э-э-эй", как будто он сокрушался о моем

благосостоянии), - вначале вот, я принес тебе спальник, не на утином пуху,

как мой, и, конечно, потяжелее, но в одежде и у большого костра будет

нормально.

- В одежде ладно, а почему у большого костра, ведь только октябрь?

- Да, но там наверху в октябре уже заморозки, Рэ-э-эй, - протянул он

печально.

- По ночам?

- Да, по ночам, а днем тепло, хорошо. Знаешь, старина Джон Мьюир ходил

по тем горам, куда мы собираемся, в одной только старой шинели и с мешком

сухарей, он спал, завернувшись в шинель, а когда был голоден, размачивал

сухари в воде и ел, и бродил так месяцами, не возвращаясь в город.

- Суровый был мужик!

- Что касается еды, то я сходил на Маркет-стрит в магазин "Хрустальный

дворец" и купил мою любимую штуку - булгур, это такая болгарская дробленая

твердая пшеница, добавим туда ветчины, маленькими кубиками, получится

отличный ужин для всех троих, вместе с Морли. Еще беру чай, там под

холодными звездами знаешь, как хочется хорошего горячего чайку. И настоящий

шоколадный пудинг, не полуфабрикат какой-нибудь, а настоящий отличный

пудинг, вскипячу и размешаю над огнем, а потом охлажу в снегу.

- Ишь ты!

- Вот, значит, обычно я беру рис, но на этот раз решил приготовить для

тебя деликатес, Рэ-э-эй, накидаем в булгур всяких сушеных овощей, я их купил

в Лыжном магазине. Это будет ужин и завтрак, а для энергии большой пакет

изюма с арахисом, и другой, с курагой и черносливом, так что должно хватить.

- И он показал мне малюсенький мешочек, в котором содержалась вся эта важная

пища для троих взрослых мужиков на сутки, а то и больше, высокогорного

похода. - Самое главное в горах - как можно меньше тащить на себе, мы и так

уже тяжеловато идем.

- Да ты что, разве этого хватит?

- Конечно, оно же впитает воду.

- А вина возьмем?

- Нет, там наверху это совершенно не нужно, в горах вообще не хочется

алкоголя. - Я не поверил, но промолчал. Мы погрузили мои вещи на велосипед и

отправились к нему пешком через весь кампус, ведя велосипед под уздцы. Вечер

стоял прохладный, ясный: на фоне задника с эвкалиптами, кипарисами и прочими

деревьями четкой черной тенью вырисовывалась башенка Калифорнийского

университета, где-то звенели колокола, воздух похрустывал свежестью. - Там

наверху, должно быть, холодно, - сказал Джефи, но он был весел и рассмеялся,

когда я спросил, как насчет следующего четверга с Принцессой. -

Представляешь, с тех пор мы уже дважды играли в "ябьюм", она заявляется ко

мне в любую минуту дня и ночи и не слушает никаких отговорок. Так что

приходится удовлетворять бодхисаттву. - Джефи хотелось поговорить, он

рассказывал про свое орегонское детство. - Знаешь, мы с родителями и сестрой

жили там, в нашей бревенчатой хижине, как первобытные люди, зимой с утра все

раздевались и одевались у огня, иначе никак, поэтому у меня с этим проще,

чем у тебя, в смысле, я не стесняюсь.

- А что ты делал, когда учился в колледже?

- Летом всегда нанимался пожарным наблюдателем - кстати, надо бы и тебе

будущим летом там поработать, Смит... Зимой много катался на горных лыжах,

часто на костылях прыгал по кампусу, гордился ужасно. По горам лазил,

некоторые действительно высокие - скажем, Рэйнир, долгий подъем, кто

доберется до вершины, расписывается на камнях. Однажды я все-таки забрался

на него. Знаешь, там всего несколько имен. Все Каскады излазил, в сезон, в

несезон, лесорубом работал. Вот ты все рассказываешь про железную дорогу, а

я тебе должен рассказать про эту особую романтику - быть лесорубом на

Северо-западе, представь себе, узкоколейка, морозное утро, снег, а ты

выходишь с полным брюхом блинов с сиропом и черного кофе и заносишь топор

над первым утренним стволом, совершенно особое ощущение.

- Так я и представлял себе великий Северо-запад. Индейцы квакиутль,

северо-западная конная полиция...

- Да, в Канаде они есть, в Британской Колумбии, я их встречал на тропе.

Проходя мимо увеселительных заведений и кафешек, мы заглянули в

"Роббиз" - нет ли кого из знакомых, и встретили Альву - он подрабатывал там,

убирал грязную посуду. В своей старой одежде мы с Джефи выпадали из общего

университетского стиля. Джефи вообще считали чудаком, как это обычно бывает

в кампусах и колледжах, когда появляется нормальный человек - ведь колледжи

не что иное, как питомники безликой мещанской одинаковости, которая ярче

всего проявляется в рядах аккуратных домиков на окраинах кампуса, с газонами

и телевизорами, и в каждом домике перед телевизором сидят люди и смотрят

одну и ту же передачу, и мысли у них одинаковые, а в это время Джефи Райдеры

всего мира рыщут в диких лесах, чтобы услышать голос природы, ощутить

звездный экстаз, проникнуть в темную тайну происхождения всей этой безликой,

бесчудесной, обожравшейся цивилизации. "У них сортиры с белым кафелем, -

говорил Джефи, - где они много и грязно гадят, как медведи в горах, но

дерьмо немедленно смывается по трубам в канализацию, и никто о нем больше не

вспоминает, и никто не понимает, что все они произошли из дерьма, из праха,

из пены морской. Целый день они моют руки душистым мылом, которое втайне

хотели бы съесть". Вот такие штуки у него были в голове.

Когда мы добрались до его хижины, уже совсем стемнело, в воздухе пахло

костром, жжеными листьями; мы тщательно упаковали вещи и отправились к

Морли, обладателю машины. Генри Морли был высокообразованный очкарик, при

этом чудак и эксцентрик, в кампусе он считался даже большим чудаком, чем

Джефи. Он работал в библиотеке, друзей имел немного, но увлекался

альпинизмом. Его однокомнатный коттедж на лужайке позади Беркли был

заставлен книгами по альпинизму, увешан горными видами и доверху завален

рюкзаками, лыжами, бутсами и прочим походным снаряжением. Я был поражен,

услышав, как он говорит, он говорил в точности как критик Рейнольд Какоутес,

оказалось, когда-то они дружили и вместе ходили в горы, и трудно было

определить, повлиял ли Морли на Какоутеса или наоборот. Я чувствовал, что

влияние оказал все-таки Морли, у него была такая же неестественная,

саркастичная, остроумная, хорошо сформулированная речь, с тысячей

неожиданных образов. Когда мы с Джефи вошли к нему и обнаружили там компанию

(довольно странное сборище, в том числе китаец, немец из Германии и еще

какие-то студенты), Морли сказал:

- Я беру надувной матрас, вы, ребята, как хотите, можете спать на

холодной жесткой земле, если вам так нравится, но я, с вашего позволения,

воспользуюсь преимуществами пневматического устройства, на которое я, кстати

говоря, пошел и потратил сумму в шестнадцать долларов - в глуши, в Окленде,

в магазине Армии и флота, целый день ездил и размышлял на тему о том, дают

ли роликовые коньки или, скажем, присоски их обладателю право считаться

транспортным средством, - он так и говорил целыми блоками шуток, скрытый

смысл которых мне, да и всем остальным оставался неясен, говорил, в

сущности, для самого себя, и все же он мне сразу понравился.

Мы вздохнули при виде огромной кучи хлама, которую он собрался тащить с

собой в горы, в том числе консервы, резиновый надувной матрас, киркомотыгу и

прочее добро, которому вряд ли суждено было пригодиться.

- Ты, конечно, можешь взять кирку, Морли, хотя не думаю, что она тебе

понадобится, но консервы - это же лишняя вода, которую придется тащить на

горбу, ты что, не понимаешь, воды там будет сколько угодно!

- Да нет, я просто думал, вот эта банка китайского рагу вроде вкусная

вещь...

Морли еще долго трепался, копался, возился, упаковывая свой громоздкий

станковый рюкзачище, наконец мы распрощались с его друзьями, залезли в

маленькую английскую машину и около десяти тронулись, через Трейси на

Бриджпорт, а уж оттуда останется восемь миль до начала тропы у озера.

Я сидел сзади и слушал их разговоры. Морли был, конечно, совершенно

сумасшедший, позже он как-то заявился ко мне с квартой рома со взбитыми

яйцами, он думал, я буду это пить, но я заставил его поехать в винный

магазин, вообще же идея была посетить некую девицу, причем предполагалось,

что я должен выступить в качестве миротворца; она открыла нам, но увидев,

кто это, тут же захлопнула дверь, и мы поехали обратно. "Что произошло?" -

"Да, это долгая история," - туманно протянул он, так я ничего и не понял.

Или, скажем, заметил он, что у Альвы нет пружинного матраса, и вот однажды

утром, когда мы, ничего не подозревая, варили кофе, он, как призрак, возник

на пороге с гигантским двуспальным матрасом, который мы, как только он ушел,

с трудом запихнули в чулан. Он притаскивал какие-то дурацкие доски, какие-то

невообразимые полки, самые разнообразные вещи, а через несколько лет я попал

с ним в настоящую кинокомедию, согласившись поехать в его дом в

Контра-Коста, где провел несколько незабываемых дней, за два доллара в час

вычерпывая жидкую грязь из затопленного погреба, откуда подавал мне ведро за

ведром сам Морли, перемазанный по уши, как Тартарильяк, князь Подземной

Грязи, с загадочной ухмылкой эльфийского восторга на неузнаваемом лице; в

каком-то городишке на обратном пути нам захотелось мороженого, и вот мы

брели по главной улице (мы ехали по трассе с ведрами и граблями), с

мороженым в руках, натыкаясь на людей на узких тротуарах, как два комика из

старых голливудских немых комедий, заляпанные побелкой и все такое. Короче,

как ни посмотреть, страннейшая личность, а пока что он вез нас в сторону

Трейси по оживленному двухполосному шоссе и безостановочно болтал, Джефи -

слово, а он ему десять. Например, Джефи скажет: "Что-то настроение научное,

не заняться ли орнитологией", а Морли на это: "Да уж, у каждого будет

научное настроение, если нет рядом девушки с ривьерским загаром!"

При этом он каждый раз поворачивался к Джефи и произносил всю эту

блестящую чепуху с совершенно каменным лицом; я ехал и думал: откуда же

взялся под калифорнийским небом этот загадочный многоумный лингвистический

шут? Или, скажем, Джефи упомянет о спальных мешках, а Морли ему: "Я, кстати,

намереваюсь сделаться обладателем нежно-голубого французского спального

мешка, ничего не весит, на гусином пуху, вообще, я думаю, покупка будет

хорошая, в Ванкувере они бывают - подходящая вещь для Дейзи Мэй. Ей-то ведь

в Канаде делать нечего. Все спрашивают, не был ли ее дедушка тем самым

путешественником, который встретил эскимоса. Я и сам, между прочим, с

Северного полюса".

- О чем это он? - спрашивал я сзади, а Джефи отвечал: "Он просто

занимательный магнитофон".

Я сказал мужикам, что вообще-то у меня тромбофлебит, тромбы в венах на

ступнях, и я побаиваюсь насчет завтрашнего - нет, хромать не буду, но потом

может наступить ухудшение. "Влияет ли тромбофлебит на ритм мочеиспускания?"

- не преминул спросить Морли. Потом я сказал что-то о жителях западных

штатов, и он сразу отозвался: "Я типичный западный тупица... смотрите, во

что превратилась Англия, а все из-за чего? - предрассудки".

- Морли, ты сумасшедший.

- Возможно, но в любом случае я оставлю чудесное завещание. - Потом

вдруг ни с того ни с сего он сказал: - Вообще мне очень лестно идти в горы с

двумя поэтами, я и сам, между прочим, собираюсь писать книгу, это будет

книга о Рагузе, в позднем средневековье был такой приморский

город-государство, республика, они решили классовую проблему, предлагали

бразды правления Макиавелли, и на протяжении целого поколения их язык

использовался в качестве дипломатического языка Леванта. Это все из-за

турок, конечно.

- Конечно, - отвечали мы.

Он вслух спрашивал себя: "Можно ли вычислить Рождество с точностью до

восемнадцати миллионов секунд слева от настоящей старой каминной трубы?"

- Конечно, - смеется Джефи.

- Конечно, - повторяет Морли, крутя баранку: поворотов все больше. - В

глубинах Сьерры, в десяти тысячах пятистах шестидесяти ярдах от самого

примитивного мотеля, воспитывают специальных оленьих борзых-грейхаундов для

предсезонной интимной конференции счастья. Это новее, чем психоанализ, и

соблазнительно обманчивой простотой. Кто потеряет обратный билет, может

превратиться в гнома, аппаратура хитрая, и ходят слухи, что съезды

актерского профсоюза ликвидируют последствия перенаселения, вызванного

нашествием иностранного легиона. В любом случае, конечно, Смит, -

(оборачиваясь ко мне), - на обратном пути в эмоциональную глушь найдешь

подарок от... кое-кого. От кленового сиропа тебе полегчает?

- Конечно, Генри.

Вот вам Морли. Тем временем машина въехала в предгорья и пошли угрюмые

городишки, в одном из них мы остановились на заправке, и только джинсовые

Элвисы Пресли, ждущие, кому бы морду набить, попадались по пути, но уже

слышался шум холодных источников, близкое дыхание гор. Чистая, свежая ночь,

наконец мы оказались на совсем узкой гудронной дороге, которая уже наверняка

вела прямо в горы. По сторонам стали появляться высокие сосны, а порой и

отвесные скалы. Морозный воздух был восхитителен. Оказалось, мы попали как

раз на открытие охотничьего сезона, и в баре, куда мы завернули чего-нибудь

выпить, тупо нагружалась толпа охотников в красных шапочках и шерстяных

рубахах, побросав в машинах ружья и рожки; они жадно накинулись на нас с

вопросами: не видали ли мы оленей. Конечно, видали, у самого бара. Морли вел

машину, не переставая трепаться: "Что ж, Райдер, может быть, тебе суждено

стать Альфредом лордом Теннисоном нашей маленькой теннисной вечеринки здесь,

на побережье, тебя нарекут Новым Богемцем и сравнят с рыцарями Круглого

Стола, минус Амадис Великий и исключительная роскошь маленького

Мавританского королевства, запроданного Эфиопии за семнадцать тысяч

верблюдов и шестнадцать сотен пехотинцев, когда Цезарь еще мамкину титьку

сосал", - и вдруг олень на дороге, секунду он окаменело глядел в глаза нашим

фарам, потом отпрыгнул в кусты на обочине и исчез во внезапно огромном

алмазном молчании леса (которое мы услышали, как только Морли заглушил

мотор) - и только топот копыт вверх, к индейским рыбным заводям, тонущим в

предгорном тумане. Мы уже довольно высоко забрались, Морли сказал, тысячи на

три футов. Снизу доносился шум невидимых потоков, мчащихся по холодному,

залитому звездным светом камню. "Эй, олешек, - крикнул я вслед, - не бойся,

не застрелим!" И вот теперь в баре, куда мы завернули по моему настоянию ("В

этих северных, горных, морозных краях что может быть лучше стаканчика

доброго портвейна, согревающего душу, красного, густого, как сиропы сэра

Артура") -

- Так и быть, Смит, - сдался Джефи, - но, мне кажется, не следовало бы

пить в походе.

- Да ладно тебе!

- Как хочешь, пожалуйста, но посмотри, сколько мы сэкономили на дешевых

припасах для похода, а ты собираешься взять все это и одним махом пропить.

- Это у меня вечная история, то богат, то беден, чаще беден и даже нищ.

- Мы зашли в бар, это был придорожный трактир, отделанный в духе горной

глубинки, под швейцарское шале, разрисованный оленями и увешанный лосиными

головами, и посетители были подстать, ни дать ни взять реклама охотничьего

сезона, но все уже в дупель пьяные, колобродящее месиво теней в полумраке

бара, когда мы вошли, сели на табуреты и заказали портвейн.

Странный был заказ в этих охотничьих краях, стране виски, но бармен

покопался, выудил старую бутылку портвейна "Христианские братья", налил нам

два широких винных бокала (Морли вообще непьющий), мы с Джефи выпили, и нам

стало хорошо.

- Эх, - сказал Джефи, разнеженный вином и полночью, - скоро поеду на

север, взглянуть на влажные леса моего детства, на укрытые облаками горы, на

старых злобных трезвых друзей-интеллектуалов и старых добрых пьяных

друзей-лесорубов, ей-Богу, Рэй, если ты не был там, со мной или без меня -

ты не жил. А потом поеду я в Японию, исхожу вдоль и поперек всю эту

холмистую страну, натыкаясь на затерянные в горах древние храмики и хижины

старых стодевятилетних мудрецов, которые молятся Кваннону и столько

медитируют, что, выходя из медитации, смеются надо всем, что движется. Но

ей-Богу, это вовсе не значит, что я не люблю Америку. Хотя чертовых этих

охотников ненавижу, они только и мечтают, что прицелиться в бедное животное

и грохнуть его; но за каждое убитое существо эти мудаки будут тысячу раз

опять рождаться и испытывать все муки самсары, и поделом!

- Слыхал, Морли, Генри, а ты как думаешь?

- Мой буддизм - всего лишь умеренный безрадостный интерес к некоторым

их картинкам, хотя должен сказать, что у Какоутеса в его горных стихах есть

эта безумная нотка буддизма, но как вера меня это мало интересует.

- Вообще-то ему было все равно. - Я равнодушен, - заявил он со смехом,

и Джефи воскликнул:

- Но равнодушие - это и есть буддизм!

- Да-а, смотри, как бы тебе из-за этого портвейна не бросить пить

йогурт. Я, знаете, a fortiori разочарован, ибо здесь нет ни бенедиктина, ни

вина траппистов, одна лишь святая водица со святым душком "Христианских

братьев". Не могу сказать, что я в восторге от этого экзотического

заведения, оно похоже на свою тарелку для писателей-почвенников, все они

армянские бакалейщики, добропорядочные неловкие протестанты, которые

коллективно поехали на пикник с выпивкой и хотели бы вставить контрацептив,

да не знают, с какой стороны подобраться. Короче, козлы, - припечатал он с

внезапной искренностью. - Молоко тут, наверно, отличное, но коров больше,

чем людей. В этих краях, вероятно, обитает другая порода англов, которая мне

лично не слишком импонирует. Лихачи, небось, гоняют со скоростью тридцать

четыре мили в час. Вот так вот, Джефи, - заключил он, - ежели пойдешь

когда-нибудь на государственную службу, то, надеюсь, заведешь себе приличный

костюм... и, надеюсь, бросишь тусоваться с поэтишками-художничками... Ишь

ты, - (в бар вошла кучка девиц), - юные охотницы, интересно - до чего... вот

почему детские приюты открыты круглый год.

Но охотникам не понравилось, что мы сидим в уголке, тихонько беседуя

меж собой, вскоре нас окружили, и вот уже по всему бару горячо обсуждали,

где водятся олени, где лучше подниматься на гору, как оно вообще; однако,

уяснив, что мы приехали сюда не зверей убивать, а просто лазить по горам,