Джек Керуак. Бродяги Дхармы

что я отставал ярдов на тридцать, и теперь, сочинив хокку, приходилось

выкрикивать их друг другу. Вскоре мы преодолели ту часть тропы, за которой

начинался прелестный мечтательный луг с озерцом, а там уже тропа кончалась и

были камни, одни только камни.

- Теперь единственный ориентир - это "утки".

- Какие еще утки?

- Видишь вон там валуны?

- "Видишь вон там валуны"! Еще бы, пять миль сплошных валунов до самой

горы.

- Видишь вон там, у сосны, на ближнем валуне камни сложены кучкой? Это

сложил в пятьдесят четвертом, не помню. Сейчас надо скакать с валуна на

валун, не теряя из виду "уток", чтобы не сбиться с курса. Хотя вообще-то

курс ясен, вон тот утес наверху - там как раз и есть наше плато.

- Плато? То есть это еще не вершина?

- Конечно, нет, там плато, потом осыпи, потом скалы и наконец

альпийское озерцо, не больше этого пруда, потом - финальный рывок на тысячу

футов, почти вертикально вверх, да, братишка, на крышу мира, откуда видна

вся Калифорния и частично Невада, и ветер штаны продувает насквозь.

- Ох... Сколько же это займет времени?

- Ну, можно надеяться к ночи разбить лагерь там на плато. Я его называю

плато, на самом деле это так, шельф между вершинами.

Но здесь, в конце тропы, было так прекрасно, что я сказал:

Ты только взгляни... - Грезящий луг с соснами на краю, пруд, чистый

свежий воздух, золотящиеся облака... - Может, остановимся здесь на ночь, я

никогда еще не видел такой красоты.

- Да ну, ерунда. То есть, конечно, здорово, но утром, проснувшись, мы

можем обнаружить, что кавалькада из трех дюжин школьных учителей жарит

сосиски у нас под носом. А вот дотуда, куда мы идем, фиг кто доберется, а

если доберется, считай меня идиотом. Ну, может быть, один какой-нибудь

альпинист, ну, два от силы. Но в это время года - вряд ли. Знаешь, ведь уже

в любой момент может выпасть снег. Если выпадет сегодня ночью, тогда прощай,

Смит.

- Что ж, прощай, Джефи. Но давай хотя бы отдохнем тут, попьем водички и

траве, передохнули, поменялись рюкзаками и потопали дальше. Почти сразу же

трава кончилась и начались камни; мы забрались на первый, и с этой минуты

надо было постоянно прыгать с камня на камень, пять миль по каменистой

долине, между отвесных утесов-стен, все круче и круче вверх, так что под

конец, казалось, придется карабкаться по камням.

- А что впереди, за этим утесом?

- Там высокая трава, кустарник, россыпи камней, прекрасные извилистые

ручьи, где даже днем не тает лед, кое-где лежит снег, гигантские деревья,

есть один валун, огромный, вдвое больше альвиного коттеджа, он нависает,

образуя такую пещеру, там мы остановимся и разведем костер, чтобы жар

отражался от стены. Дальше уже трава и деревья кончаются. Высота примерно

тысяч девять.

В тапочках скакать с булыжника на булыжник было легче легкого, но

вскоре я заметил, как изящно получается это у Джефи, в своих тяжелых бутсах

он так и летал с камня на камень, иногда выделывая прямо танцевальные па,

вправо-влево, вправо-влево; некоторое время я повторял каждый его шаг, но

потом понял, что лучше спонтанно выбирать свои собственные камни и скакать

по ним в собственном угловатом танце.

- Секрет в том, - сказал Джефи, - что это как дзен. Пляши, как

пляшется. Проще простого, на самом деле проще, чем ходить по ровной земле,

нет монотонности. С каждым шагом возникают забавные маленькие трудности, их

разрешаешь без сомнений, раз - и ты уже на следующем камне, который ты

выбрал просто так, без особых причин. Как дзен. - Так оно и было.

Теперь мы почти не говорили. Мускулы ног устали. Часа три мы

преодолевали эту длинную-длинную долину. Тем временем вечерело, свет стал

янтарным, и зловещие тени упали на долину сухих камней, но это не пугало, а

вновь вызывало давешнее бессмертное чувство. Все "утки" были сложены так,

чтобы их легко было заметить: встанешь на булыжник, посмотришь перед собой и

сразу видишь "утку" (как правило, два плоских камня один на другом, а иногда

еще сверху один круглый, для красоты), указывающую общее направление. "Утки"

были сложены нашими предшественниками, чтобы не плутать лишнюю пару миль по

огромной долине. И все время нас сопровождал тот же гремящий ручей, правда,

теперь поуже и поспокойнее, и видно было, как он, чернея на сером каменном

фоне, сбегал с утеса в миле от нас.

Прыгать с камня на камень, не падая, причем с тяжелой ношей - легче,

чем кажется: когда войдешь в ритм танца, упасть практически невозможно.

Порой я оглядывался на дальние горизонты гор и удивлялся, насколько мы

высоко забрались. Наш чудесный оазис в конце тропы был словно маленькая

долина в Арденнском лесу. Подъем становился круче, солнце багровело, вскоре

то тут, то там я стал замечать в тени под камнями островки снега.

Наконец утес навис над нами; я увидел, как Джефи скинул рюкзак, и

затанцевал к нему.

- Ну вот, тут мы бросим вещи и заберемся на несколько сотен футов на

утес, где, как ты увидишь, более полого, и найдем эту стоянку. Хочешь,

посиди тут, отдохни, дурака своего поваляй, а я пока прогуляюсь, я люблю

один бродить.

О'кей. Я сел, переменил мокрые носки и пропотевшую насквозь фуфайку,

скрестил ноги и полчаса сидел, отдыхал, насвистывал - приятнейшее занятие, -

пока не вернулся Джефи с сообщением, что стоянка нашлась. Я-то думал, это в

двух шагах, а пришлось еще почти целый час скакать по каменистому склону,

кое-где карабкаться, а выбравшись на более или менее ровное плато, поросшее

травой, идти еще ярдов двести до огромного серого валуна, возвышавшегося

среди сосен. Изумительной была здесь земля: тающие островки снега в траве,

клокочущие ручьи, молчаливые громады скал с обеих сторон, ветер, запах

вереска. Мы переправились через ручеек, не глубже горсти, с жемчужно-чистой

прозрачной водой, и оказались возле валуна, где валялись старые обугленные

бревна.

- Отсюда не видно, но, - он указал на простирающееся вдаль плато и

уходящее вправо ущелье, заваленное осыпью, - вон по той лощине, еще пару

миль вверх, и окажемся у подножья.

- Ого, ни фига себе, это ж еще целый день!

- Но не со мной, Смит.

- Не волнуйся, Райдерушка, со мной тоже не пропадешь.

- О'кей, Смитушка, а теперь давай-ка расслабимся и станем радоваться,

приготовим ужин какой-никакой и подождем старичка Морлушку.

Мы распаковали рюкзаки и всласть покурили. Горы уже приобрели розоватый

оттенок, все эти камни, тяжкие глыбы, запорошенные пылью безначального

времени. Вообще-то я ощущал некоторый страх перед этими зубчатыми чудищами,

обступившими нас и нависшими над головой.

- Молчаливые какие, - сказал я.

- Да, дружище, знаешь, для меня гора - это Будда. Подумай, какое

терпение, сотни, тысячи лет сидеть тут в полнейшем молчании и как бы

молиться в тиши за всех живых существ, и ждать, когда ж мы наконец прекратим

суетиться, - Джефи достал пакетик чая, китайского, сыпанул в жестяной

чайничек, попутно разводя костер, для начала маленький - солнце еще светило

на нас, - укрепил в камнях длинную палку, подвесил котелок, вскоре вода

закипела, чай был заварен, и мы стали пить его из жестяных кружек. Я сам

набирал воду из источника, холодную и чистую, как снег, как хрустальные веки

вечных небес. Никогда в жизни не пил я такого чистого и свежего чая, его

хотелось пить еще и еще, он превосходно утолял жажду и растекался теплом по

телу.

- Теперь понимаешь, почему на Востоке так любят чай, - сказал Джефи. -

счастье, третий - спокойствие, четвертый - безумие, пятый - экстаз.

- Вот именно, старина.

Глыба, под которой мы угнездились, воистину была чудом природы.

Тридцать футов в вышину и тридцать в основании, почти правильный квадрат;

искривленные деревья, перегибаясь, заглядывали к нам под навес. От основания

камень выдавался вперед, образуя пещеру, так что в случае дождя мы были бы

частично защищены.

- Как же она тут очутилась-то, эта хреновина?

- Наверное, осталась от отступающего ледника. Видишь вон там снежное

поле?

- Ага.

невероятных неведомых доисторических гор, а может, грохнулась сюда, когда

весь этот фигов хребет вылезал из земли, во время смещения пластов Юрского

периода. Тут тебе, Рэй, не кафешка в Беркли. Тут начало мира и его конец.

Видишь, как смотрят на нас эти молчаливые Будды.

- А ты ходишь сюда в одиночку...

- Неделями, как Джон Мьюир, гуляю, карабкаюсь по скалам, иду, например,

вдоль кварцитовой жилы, собираю цветы, чтобы украсить стоянку, или просто

хожу голышом, пою, веселюсь, готовлю ужин.

- Слушай, Джефи, я должен тебе сказать, ты самый счастливый чувак на

свете, и самый классный, ей-Богу. Как я рад узнавать все это. Мне здесь

хочется, знаешь, молиться; кстати, есть у меня одна молитва, знаешь, какая?

- Какая?

- Сижу и говорю, перебирая всех друзей, родных и врагов, одного за

другим, без злобы и пристрастия, говорю: "Джефи Райдер, равно пуст, равно

достоин любви, равно будущий Будда", потом, допустим: "Дэвид О.Селзник,

равно пуст, равно достоин любви, равно будущий Будда", на самом деле я,

конечно, не говорю "Дэвид О.Селзник", только о людях, которых я знаю, потому

что когда говоришь: "равно будущий Будда", хочется представлять себе их

глаза, вот Морли, например, голубые глаза за очками, думаешь: "равно будущий

Будда" - и представляешь себе эти глаза, и действительно вдруг видишь в них

это тайное истинное спокойствие, и понимаешь, что он действительно будущий

Будда. Потом думаешь о глазах врага своего какого-нибудь.

- Слушай, как здорово, - Джефи вынул блокнот и записал эту молитву,

восхищенно качая головой. - На самом деле очень здорово. Научу этой молитве

монахов в Японии. Рэй, с тобой все в полном порядке, единственная беда, что

ты не научился еще выбираться в такие места, как, например, вот это, а

позволяешь миру жрать себя с говном, потому и раздражен... хотя сравнения,

безусловно, одиозны, но мы сейчас говорим правильные вещи.

Он достал дробленую пшеницу-булгур и пару пакетов сушеных овощей и

высыпал все это в котелок, чтобы сварить, когда стемнеет. Мы стали

прислушиваться - не аукает ли Морли, но ничего не услышали. Начали

беспокоиться за него.

- Вот ведь черт, вдруг он оступился на камнях и сломал ногу, а рядом

никого, помочь некому. Опасное дело. Я-то хожу один, конечно, но я же умею,

я вообще горный козел.

- А есть хочется.

- Да и мне хочется, черт, скорей бы он подходил. Давай погуляем, поедим

снежку, попьем воды, подождем.

Так мы и сделали, попутно исследовав верхнюю часть плоского плато, и

вернулись обратно. К этому времени солнце скрылось за западной стеной нашей

долины; потемнело, порозовело, похолодало, пурпур тронул вершины.

Небо было глубоким. Появились даже первые бледные звезды. И тут мы

услыхали дальнее: "Йоделэйхи-и!" Джефи вскочил на камень и трижды аукнул.

Донесся ответный йодль.

- Далеко он?

- Ох, судя по звуку, он даже еще не дошел до долины камней. Этой ночью

не доберется.

- Что будем делать?

- Давай залезем на скалу, часок посидим, покричим ему. Захватим орехов

с изюмом, пожуем пока, подождем. Может, он ближе, чем я думаю.

Мы поднялись на выступ, откуда открывался вид на всю долину, Джефи сел

в полный "лотос" на камень, достал четки-амулет и начал молиться. То есть

просто держал четки в руках, причем большие пальцы соприкасались, и смотрел

прямо перед собой, совершенно неподвижный. Я постарался усесться как можно

правильнее на другом камне, и оба мы молча медитировали. Только я с

закрытыми глазами. Густой гул тишины. Шум ручья, его хлопотливая речь не

долетали досюда сквозь камень. Мы слышали еще несколько меланхолических

йодлей и отвечали, но, кажется, с каждым разом крик удалялся. Когда я открыл

глаза, розовость сменилась пурпуром. Замерцали звезды.

Я впал в глубокую медитацию, я ощутил, что горы действительно Будды и

наши друзья, я почувствовал, как странно, что на всем огромном пространстве

долины нас всего трое: тройка, сакральное число. Нирманакайя, Самбхокайя,

Дхармакайя. Я молился о благополучии и вообще о вечном счастье для бедняги

Морли. Порой я открывал глаза и видел Джефи, сидящего твердо, как камень, и

мне хотелось смеяться - такой он был забавный. Но горы были внушительно

серьезны, и Джефи тоже, а потому и я, и вообще смех - серьезная вещь.

Вокруг была красота. Алость утонула в лиловом сумраке, и гул тишины

вливался в уши алмазным прибоем - любого успокоит на тысячу лет. Я молился о

Джефи, о его благополучии и возможном будущем Будды. Во всем этом была

чрезвычайная серьезность, галлюцинация и счастье.

"Камни и пространство, - думал я, - а пространство иллюзорно". Миллион

мыслей жил в голове. У Джефи были свои мысли. Я поражался, как он может

медитировать с открытыми глазами. Я был по-человечески поражен тем, как этот

грандиозный коротышка, штудирующий восточную поэзию, антропологию,

орнитологию и прочие всевозможные науки, этот маленький искатель

приключений, отважный путешественник и альпинист, вдруг берет свои жалкие и

прекрасные деревянные четки и серьезно молится, словно древний святой в

пустыне, и до чего же это странно здесь, в Америке, стране сталеплавилен и

аэропортов. Мир не так уж плох, пока в нем есть такие люди, как Джефи, -

подумал я и обрадовался. Мускулы ныли, живот подвело, камни вокруг холодны -

не приголубят, не утешат ласковым словом; и все же сидеть тут, медитируя,

рядом с серьезным и искренним другом - ради одного этого стоило родиться,

чтобы потом умереть, как придется всем нам. Что-то выйдет из всего этого на

Млечных путях вечности, что расплещутся пред нами, как только спадет пелена

с наших глаз, ребята. Мне хотелось поведать свои мысли Джефи, но я знал, что

все это не имеет значения, да он и так все понимал, а молчание - золотая

гора.

всему, он еще далеко. Я думаю, он догадается заночевать там внизу в

одиночку, так что давай-ка спускаться в лагерь и готовить ужин.

- О'кей. - Мы аукнули пару раз для ободрения бедняги Морли и покинули

его на милость ночи. Мы знали, что он догадается сделать все, как надо. И

действительно, как выяснилось, он устроил привал, завернулся в два одеяла и

заснул на своем надувном матрасе на том самом чудесном лугу с прудом и

соснами, о чем рассказал нам назавтра.

Я собрал древесную мелочь на растопку, потом натаскал веток покрупнее,

и наконец принялся за большие бревна - найти их тут не составляло труда. Мы

разожгли такой костер, что Морли мог бы увидать его за пять миль, правда,

пламя было скрыто от него стеной утеса. Каменная стена вбирала и мощно

отдавала тепло, мы сидели как в жарко натопленной комнате, хоть носы у нас и

мерзли - приходилось высовывать их за водой и дровами.

Джефи залил булгур водой и, помешивая, варил, а попутно размешал

шоколадный пудинг и поставил на огонь в маленьком котелке из моего рюкзака.

Кроме того, он заварил свежий чай. Потом достал две пары палочек, и вот мы

уже наслаждались ужином. Это был самый вкусный в мире ужин. Над оранжевым

сиянием костра переливались мириады звезд и созвездий - отдельные блестки,

низкая блесна Венеры, бесконечная млечность путей, недоступных человеческому

разумению, холод, синь, серебро, а у нас тут - тепло, красота, вкуснота. Как

и предсказывал Джефи, алкоголя не хотелось совершенно, я вообще про него

забыл, слишком высоко над уровнем моря, слишком свеж бодрящий воздух, от

одного воздуха будешь в задницу пьян. Великолепный ужин, всегда лучше

поглощать пищу не жадно, а понемножку, хитрыми щепотками на кончиках

палочек; кстати, дарвиновская теория естественного отбора отлично применима

к Китаю: если, не умея управляться с палочками, полезешь в большой семейный

горшок - родня тебя живо обскачет, так и вымрешь с голодухи. В конце концов

я, конечно, все-таки стал прихватывать куски указательным пальцем.

После ужина прилежный Джефи принялся отскребать котелки проволочной

мочалкой, а меня услал за водой; я пошел, зачерпнул кипящих сверкающих звезд

старым бидоном, оставшимся от других путешественников, и впридачу принес

снежок; Джефи мыл посуду в заранее нагретой воде.

- Вообще, - говорит, - обычно я посуду не мою, просто в синий платок

заворачиваю, это не обязательно... Хотя подобные маленькие хитрости не

одобряются в этом лошадино-мыльном заведении, как бишь его, на

Мэдисон-авеню, фирма эта английская, Урбер и Урбер или как ее там, короче,

елки-палки, будь я туг, как лента на шляпе, если сию же минуту не достану

карту звездного неба и не гляну, что у нас тут за расклад сегодня ночью.

Расклад, черт возьми, покруче, чем все твои любимые Сурангамные сутры,

братишка. - Достает карту, повертел немножко и говорит: - Ровно восемь сорок

восемь вечера.

- С чего ты взял?

- Иначе Сириус не был бы там, где он сейчас... Знаешь, Рэй, что мне в

тебе нравится, ты пробуждаешь во мне настоящий язык этой страны, язык

рабочих, железнодорожников, лесорубов. Слыхал вообще, как они говорят?

- А то. Раз в Техасе, в Хьюстоне, подобрал меня водила, часов в

двенадцать ночи, когда какой-то хрен, владелец мотеля, поднял шухер, и

соответственно подружка моя, Денди Куртс, меня выписала, но сказала - не

поймаешь машину, приходи, ляжешь на полу, и вот, значит, жду я на пустой

дороге где-то час, тут едет грузовик, а за рулем индеец, он сказал - чероки,

но звали его как-то Джонсон, или Элли Рейнольдс, в этом роде, вот он

говорил, типа: "Э-э, браток, ты еще и реки не нюхал, когда я мамкину хижину

бросил да на запад подался, дурью маяться, нефть добывать в восточном

Техасе," - ритмическая речь, и с каждым наплывом ритма он жал на сцепление,

на всякие свои примочки, и с ревом гнал эту здоровенную дуру, выжимал

семьдесят миль в час, в такт своим рассказам, потрясающе, вот это поэзия,

это я понимаю.

- Вот именно. Послушал бы ты старину Берни Байерса, как он говорит,

надо тебе обязательно съездить на Скэджит.

- Съезжу.

На коленях, с картой в руках, чуть наклонясь вперед, чтобы разглядеть

звезды за навесом сплетенных ветвей, с этой своей бородкой на фоне мощного

камня, Джефи был точь-в-точь похож на то, как я представлял себе старых

дзенских мудрецов Китая. Коленопреклоненный, взор устремлен вверх, в руках -

точно священная сутра. Вскоре он сходил к сугробу за охлаждавшимся там

шоколадным пудингом. Ледяной пудинг был восхитителен, и мы немедленно его

съели.

- Может, надо было оставить немножко для Морли?

Пламя уже не гудело, от костра остались лишь багровые угли, крупные, в

шесть футов длиной; воцарялась ледяная хрустальная ночь, вкупе с запахом

дымящихся поленьев - восхитительная, как шоколадный пудинг. Я пошел немного

прогуляться, посидел, медитируя, на кочке; стены гор, огораживая долину,

массивно молчали. Больше минуты нельзя, холодно. Вернулся; остатки костра

бросают оранжевый отсвет на скалу, Джефи, склонив колени, смотрит на небо,

все это в десятке тысяч футов над скрежещущим миром: картина покоя и разума.

Что еще всегда поражало меня в Джефи, так это его глубокое искреннее

бескорыстие. Он всегда все дарил, то есть практиковал то, что буддисты

именуют Парамитой Даны, совершенством милосердия.

Когда я вернулся и сел у костра, он сказал:

- Ну, Смит, пожалуй, пора тебе обзавестись четками-амулетом, хочешь,

возьми эти, - и протянул мне коричневые деревянные четки, нанизанные на

крепкую черную веревочку, выглядывающую из последней крупной бусины

аккуратной петлей.

- О-о, нельзя делать такие подарки, это же японские, да?

- У меня еще есть другие, черные. Смит, та молитва, которой ты меня

сегодня научил, стоит этих четок. В любом случае - бери. - Через несколько

минут он подчистил остатки пудинга, перед тем удостоверившись, что я больше

не хочу. Потом устлал наш каменный пятачок ветками, а сверху постелил пончо,

причем устроил так, что мой спальник оказался ближе к костру, чтобы я не

замерз. Во всем проявлял он бескорыстие и милосердие. И меня научил этому,

так что через неделю я подарил ему отличные новые фуфайки, обнаруженные мною

в магазине "Доброй воли". А он мне за это - пластиковый контейнер для

хранения пищи. Для смеха я отдарился огромным цветком из альвиного сада.

Через день он с серьезным видом принес мне букетик, собранный на уличных

газонах Беркли. "И тапочки оставь себе, - сказал он. - У меня есть еще пара,

правда, более старые, но не хуже этих".

- Так ты мне скоро все вещи отдашь.

- Смит, неужели ты не понимаешь, какая великая привилегия - делать

подарки. - Он дарил как-то очень славно, без помпы и рождественской

торжественности, почти грустно, и зачастую это были вещи старые, ношеные, но

трогательные своей полезностью и легкой печалью дарения.

Около одиннадцати морозец окреп; мы залезли в спальные мешки, немного

еще поболтали, но вскоре один из нас не отозвался, и мы заснули. Ночью, пока

он мирно похрапывал, я проснулся, лежал на спине, глядя на звезды, и

благодарил Бога за то, что я пошел в этот поход. Ноги не болели, я

чувствовал себя сильным и здоровым. Потрескивали умирающие дрова, словно

Джефи невзначай комментировал мое счастье. Я посмотрел, как он спит,

зарывшись головой в пуховый спальник. Вокруг - мили и мили тьмы, и этот

маленький свернувшийся калачик, плотно упакованный, сосредоточенный на

желании делать добро. "Что за странная штука человек, - подумал я, - как там

в Библии: кто постигнет дух человека, глядящего вверх? На десять лет я

старше этого бедного парнишки, а рядом с ним чувствую себя дураком, забываю

все идеалы и радости, которые знал прежде, в годы пьянства и разочарований;

ну и что, что он беден, - ему не нужны деньги, а нужен только рюкзак с

пакетиками сушеных припасов да крепкие ботинки, и вперед, он идет и

наслаждается привилегиями миллионера в этом великолепии. Да и какой

подагрический миллионер забрался бы на эту скалу? Мы взбирались целый день".

И я пообещал себе, что начну новую жизнь. "По всему западу, по горам на

востоке страны, по диким краям пройду я с рюкзаком, и сделаю это чисто".

Зарывшись носом в свой мешок, я заснул; на рассвете проснулся, дрожа, холод